Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
Бегство из Тушинского лагеря царицы Марины окончательно перессорило всех. Был утерян смысл существования самого табора. И первым побежали оттуда гости-купцы. Исчезали тихо, без шума и, как правило, ночью, не без основания опасаясь своих вчерашних покупателей, привыкших жить воровством ИГ разбоем.
Рожинский, настроивший против себя почти всех военачальников и приговоренный заочно Дмитрием к смерти, невольно взял сторону короля. В своих письмах он звал его в Тушино, обещая скорую победу над Шуйским, который якобы поссорился со Скопиным, и спихнуть его с трона помогут все москвичи.
Но король не отвечал на его призывы, он, видимо, не забыл письма, в котором тушинцы требовали его ухода назад в Польшу и под которым первой стояла подпись гетмана Рожинского.
– Я не верю ни единому его слову, – говорил Сигизмунд.
А меж тем в Тушино войско кипело, как котел, в любой миг готовый взорваться. Воевода Тышкевич, ненавидевший гетмана, стал исподтишка настраивать жолнеров против него. Не отставал от Тышкевича и пан Мархоцкий, прямо требовавший: «Надо собрать коло. Ты начни, Самуил, а я поддержу. А на коло мы его выведем начистую воду».
И Самуил Тышкевич, собрав около сотни самых отъявленных горлопанов и отчаянных жолнеров и гусар, в полном вооружении привел их к ставке Рожинского. Они хором кричали заранее выученное:
– Коло-о-о! Коло-о-о! Гетмана-а! Гетмана-а!
Рожинский разослал своих адъютантов сзывать своих сторонников. И они сбегались, кучкуясь около высокого крыльца, на котором стоял бледный и измученный раной гетман Рожинский.
– Роман Наримунтович, мы с тобой.
Толпившиеся на площади перед избой зачинщики прикатили откуда-то бочку, поставили ее на попа и на нее сразу же полезло несколько желающих сказать свое слово.
– Стерви-и, – шипел на них Тышкевич, – не все сразу, по очереди.
Сам Самуил и не думал влезать на нее, по старой памяти все еще опасаясь Рожинского, хотя и видел уже его бессилие.
И так случилось, что сторонники гетмана столпились у высокого крыльца воеводской избы, а противники клубились на площади вокруг бочки.
– Скажи, ясновельможный гетман, – кричал жолнер, завладевший бочкой. – Для чего ты выжил царя с царицей? А?
– Я их не выживал, они сами…
– Громче-е! – вопила площадь.
И тут из-за спины гетмана явился Заруцкий, зычно крикнул:
– Заткнитесь и услышите. Гетман недужен, кричать не может.
Шум несколько стих, и Рожинский повторил свой ответ:
– Они сами уехали.
– А отчего уехали? – допытывался жолнер с бочки. Но в следующее мгновение его уже столкнул казак:
– А почему ты, пан Роман, не даешь нам уйти к государю?
Но с крыльца уже закричал кто-то другой, опередив гетмана:
– Да вались ты к своему Дмитрию, целуй его в задницу.
И тут пошло. На крыльце и на бочке выпрыгивали один за другим, как черти из-под лавки, доказывали, предлагали, спорили:
– Не нужны нам цари: ни Дмитрий, ни Шуйский! Без них обойдемся.
– Как не нужны? А кто жалованье платить будет? Гетман? Так у него в кармане вошь на аркане.
– Га-га-га… Гы-гы-гы…
– Чего ржете, жеребцы? Жареный петух в задницу клюнет, заплачете.
– Надо идти до короля. Он зовет.
– А кто наградит за прошлые труды? Король? Дудки.
– В Калугу надо до Дмитрия Ивановича, он зовет, он рассчитается.
– Пошел ты со своим Дмитрием Ивановичем. Надо за Волгу итить.
– А что ты там потерял за Волгой?
– Там есть чего взять, дурень. А то король думает нами заслониться от царей. Вот пусть разберутся: кто кого. Тогда мы и воротимся.
Чем дальше, тем неуправляемее становилось коло, словно по кочкам катилось.
– Братцы-ы, надо разбегаться, – голосила бочка.
– До короля, до короля! – выло крыльцо.
– Предатели, предатели!
– Вы сами переметчики, сумы переметные!
– Государь велел жмякнуть гетмана!
И со стороны бочки грохнул выстрел, пуля, взвизгнув над самой головой Рожинского, впилась в верхнюю косячину входной двери. Гетман и пригнуться не успел. И сразу затрещали выстрелы с обеих сторон. Шмелями зажужжали над головами пули. И тут народ кинулся врассыпную. Мгновенно опустела площадь, обезлюдило крыльцо, осиротела бочка.
Рожинский, морщась от боли в раненом плече – его кто-то толкнул об косяк, когда они под свист пуль кинулись в избу, – ругался:
– Тышкевич-негодяй был там у бочки. А? Это каково, пан Александр?
– Надо уходить, Роман Наримунтович, – отвечал Зборовский. – Уходить, пока мы не перестреляли друг друга или не прихватил нас тут Скопин.
Заруцкий, стоя у окна, молча тер шею, на ладони была кровь.
– Иван Мартынович, – спросил его Зборовский, – тебя зацепило, что ли?
– Да щепка отлетела от косяка и по шее мне.
– Ну щепка – не пуля. Кто там начал стрелять, вы не заметили?
– Черт их знает.
– Кто-то из ваших казаков.
– Возможно, – согласился Заруцкий. – Там их было больше половины.
– Они, ясно, уйдут в Калугу, – сказал Рожинский. – А вы, атаман Заруцкий?
– Что я там потерял?
– Значит, вы с нами?
– Разумеется. У короля под Смоленском отряд донцов, мое место там, возле них.
– Да, выбор невеликий, – вздохнул Зборовский. – В Калуге – дурак, в Кремле – мерзавец.
– Под Смоленском тоже не Македонский, – съязвил Рожинский.
– Но и на небо рано, – в тон ему ответил Зборовский.
– Александр Самуилович, распорядись там, пусть позовут Тышкевича и Меховецкого.
– Вы думаете, они явятся?
– Чем черт не шутит, паны все же.
Зборовский послал рассыльного звать панов Тышкевича и Меховецкого. Однако тот, воротившись, доложил:
– Меховецкого не нашел, а Тышкевич сказал, что с предателями не хочет иметь дело. Они уже там в обозе возы запрягают.
– Возы? – насторожился Рожинский.
– Да. На Калугу сбираются.
Гетман скрипнул зубами – не то от собственного бессилия, не то от разбереженной раны.
– Иван Мартынович, у тебя есть лично тебе преданные казаки?
– А как же, Роман Наримунтович, мои станишники со мной в огонь и в воду.
– Потребуются в огонь. Прикажи им сегодня вечером поджечь табор, сразу со всех сторон. Чтоб было море огня. Да, да, господа воеводы и атаманы, уходим, ничего не оставляя врагу. Н-ничего.
– Государь, государь, – тряс царя за плечо постельничий. – Василий Иванович!
– Ась, – вспопыхнулся Шуйский. – В кои-то веки задремал, а ты…
– Тушино пластат, Василий Иванович. Тушино!
– Как пластат? Чего несешь, Петьша?
– Горит воровское гнездо.
Шуйский побежал к западным окнам дворца. Стекла румянились от зарева, полыхавшего в тушинской стороне. Несмотря на то что горел вражеский стан, на душе было тревожно. Москве пожары – досада.
– Кабы до нас не дошло, не перекинулось.
– Так тихо ж, Василий Иванович, ветра-то нет. И потом, там Ходынка… Пресня. Не перескочит.
– Дай Бог, дай Бог, – бормотал царь, мелко крестясь, не смея еще радоваться, но уже моргая от подступающих слез облегчения – горит воровское гнездо, «пластат».
Гетман Рожинский уводил остатки войска на запад, дабы присоединить его к королевской армии и этим заслужить прощение. В обозе перемешались сани, телеги. Скрипели давно немазанные колеса, прыгая на не оттаявших колдобинах, шипели на раскисшем снегу полозья саней. Кашляли, матерились возницы, полосуя кнутами измученных, надрывающихся лошадей.
Хмуро шагали пешие ратники, проклиная и гетмана, и короля, и царей, валя всех в одну кучу.
Атаман Заруцкий, исполнив со своими станичниками приказ гетмана, обгоняя пехоту, догнал его возок.
– Роман Наримунтович, пробач, я пошел вперед.
– Езжай, Иван Мартынович, жди меня в Волоколамске.
Заруцкий, ничего не ответив, хлестнул плетью коня, переводя его с ходу на рысь. За ним, растягиваясь по обочине, скакали его станишники, обрызгивая пехоту грязным мокрым снегом. Ратники с завистью смотрели им вслед, не желая ничего хорошего: «Шоб вам пропасть, идолам!»
Прибыв в Иосифо-Волоколамский монастырь, где решено было передохнуть после нелегкой дороги, Рожинский не застал там Заруцкого. Монахи сообщили, что казаки, покормив коней, выгребли в торбы последнее жито и уехали.
Забравшись в одну из келий, Рожинский решил отдохнуть, но едва прикрыл глаза, как прибежал адъютант, сообщил с тревогой:
– Пан гетман, войско бунтует.
– Опять? – изморщился Рожинский. – Кто там мутит?
– Руцкой с Мархоцким.
– А где Зборовский?
– Ой там, пытается успокоить, просит вас быть.
– Черт бы их драл, – ворчал Рожинский, поднимаясь с ложа. – Помереть не дадут.
С помощью адъютанта он добрался до трапезной, где стоял шум и гам. И Зборовский, забравшись на стол, безуспешно старался перекричать это скопище. Увидев Рожинского, обрадовался, крикнул:
– Роман Наримунтович, объясните вы им, дуракам.
Жолнеры взвыли от такого оскорбления, забрякали саблями. Адъютант помог гетману влезть на лавку, с нее – на стол.
Рожинский с почерневшим измученным лицом обвел горящим взором толпу, увидя, что она не боится его, спросил с ненавистью:
– Какого вам черта надо?
И там, от окна, неожиданно закричал Руцкой:
– Нам надо знать, кто оплатит нам прошлые труды? Король? Так он пошлет нас подальше. Может быть, ты, гетман?
– Тебе, капитан Руцкой, я бы отплатил сейчас же, жаль, не захватил с собой пистолета.
Казалось, рухнул в трапезной потолок, поднялся такой шум и гвалт, что Рожинский не мог расслышать собственного голоса. Там-тут уже засверкали сабли, того гляди опять могла начаться стрельба.
Рожинский пытался говорить, поднимал руку, прося тишины, но разбушевавшиеся жолнеры орали еще сильнее, не желая слушать того, кто совсем недавно был их грозой.
Тогда гетман плюнул и шагнул вниз на лавку, но промахнулся и рухнул снопом со стола под торжествующий рев толпы. Ударился раненым боком о лавку и потерял сознание.
Очнулся гетман уже в келье при тусклом свете свечи. Около был Зборовский.
– Ну слава Богу, – сказал он. – Жив.
– Н-нет, – прошептал Рожинский, не имея сил сделать вдох. – Я уже не…
Договорить ему не дала какая-то неведомая сила, сдавившая грудь, и он опять потерял сознание…
Умер он перед рассветом, на мгновение обретя сознание и речь, тихую едва слышную:
– Жаль… Очень жаль…
И затих, уходя в вечность с открытыми глазами. Зборовский сам закрыл их.
Через два дня остатки тушинского войска повел на запад полковник Зборовский. Другая его часть, под командой Руцкого и Мархоцкого, повернула на Калугу в надежде там получить расчет за труды прошлые и заслужить новые милости.
– К королю успеется, – сказал Руцкой.
18. Вступление в МосквуПосле бегства тушинцев и разгрома Сапеги под Дмитровом Москва сразу вздохнула свободно. Очистились дороги, по ним повезли припасы столице, оживился Торг.
Еще тлели за Ходынкой головешки тушинского табора, как по Москве разлетелась радостная весть: «Князь Скопин-Шуйский завтра вступает в Москву – наш спаситель и освободитель».
Все это время, пока Москва, напрягая последние силы, сражалась с Тушинским вором, не имея возможности избавиться от него, все жили надеждой: «Вот придет Скопин, он его прогонит». Все самые лучшие новости связывались с его именем: «Скопин освободил Орешек», «Скопин взял Тверь», «Скопин разгромил Лисовского», «Скопин уже в Александрове», «Он у Троицы».
Его еще не видели, а уж имя его становилось легендой. И даже бегство тушинцев объяснили просто: «Так Скопин же на подходе, они и диранули».
Слава всегда вырастает быстро, если Герой еще далеко. Если Герой очень близко, она его может и не заметить.
Чуть свет 12 марта за Дмитровские ворота выехала делегация встречать победителя. Священный клир с иконами и хоругвями, купцы с подарками и хлебом-солью, музыканты; и простой люд с добрым словом и затаенной радостью.
И вот появилось на дороге войско. Впереди на конях два героя – Скопин-Шуйский и Делагарди, сразу за ними, тоже на коне, молодой хорунжий со знаменем-хоругвью, с вышитой Богоматерью. За хоругвью полк Григория Валуева, за ними под командой Горна и Зомме идут шведы, за шведами – опять русские дружины Чулкова, Вышеславцева, потом Полтев во главе смолян, позади артиллерия.
Грянула музыка, приветственно закричали люди, замахали Шапками, руками. Нет, не дали князю Скопину просто так въехать в ворота. Дорогу перегородили священники в сверкающих золотом ризах и именитые москвичи с хлебом-солью.
Князь сошел с коня, принял хлеб, поцеловал его, отломил кусочек, ткнул в солонку, съел. Передал каравай Фоме и подошел к архиепископу, тот осенил его иконой, произнес короткую проникновенную речь, сравнив в ней князя с библейским Самсоном, победившим филистимлян.
Они ехали по улицам Москвы, запруженным ликующим народом, кричащим здравицы князю Скопину Михаилу Васильевичу – освободителю и заступнику. Все крыши домов обсели люди. Гудели колокола на церквах. Весело гудели, трезвонисто.
Князь, радуясь вместе с народом, кивал направо-налево и тоже помахивал рукой, часто прикладывая ее к сердцу, что значило: и я вас люблю, дорогие москвичи.
Наконец гулко, под копытами, процокал мост через Неглинную, и они выехали на Красную площадь, где встречены были патриархом и царем.
Скопин и Делагарди сошли с коней. Царь Шуйский, не скрывая слез радости, обнимал племянника, бормотал проникновенно:
– Спасибо, Мишенька, спасибо родной. Ты спас наше царство, да вознагражден будешь по деяниям твоим.
Потом состоялась в Успенском соборе благодарственная служба, которую вел сам патриарх Гермоген. А после во дворце царском закатил Василий Иванович пир в честь победителей.
Лишь ночью добрался Михаил Васильевич наконец до родного подворья, обнял мать, жену, истосковавшуюся по мужу. Утешал их плачущих:
– Все хорошо, родные. Все ладом, я дома, я с вами. Москва, насидевшаяся, наголодавшаяся в осаде, натерпевшаяся страху и ужасов, теперь ликовала, гудела от застолий, наверстывая за все прошлые годы упущенное. Шведов, пришедших вместе с князем Скопиным, москвичи тащили сами по дворам на постой, угощали последним, «что Бог послал».
Не проходило дня, чтобы Скопина не звали на какой-нибудь пир:
– Михаил Васильевич, уважь нас своим прибытием.
– Князь, без тебя гости пить не хотят.
– Михаил Васильевич, забеги на часок. Княгиня с княжной все уши прожужжали: позови, пригласи.
Едва появлялся Скопин на улице, как тут же неслось: «Он! Сам!» И все бежали смотреть, каждый норовил хоть мелькнуть перед ним. Падали на колени, били лбами землю:
– Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич. Здравия тебе, государь ты наш желанный!
Вся Москва славила князя Скопина, радовались, что явился наконец настоящий воевода-победитель, дождались героя, вырастили, вспоили.
Да не все радовались. Были и завистники, особливо среди знати. Скрипел зубами от досады князь Дмитрий Иванович Шуйский. Искал зацепку, как бы осрамить героя-то. Да и герой ли он? Княгиня Катерина Григорьевна умница, подсказала:
– Он же Корелу шведам подарил. Как же так? Какой герой?
Помчался Дмитрий Шуйский к брату-царю:
– Что ж это деится, Василий, его судить надо, а вы чуть не молитесь на него: герой, избавитель.
– А тебе никак завидки, Митрий?
– Каки завидки, каки завидки? Мишка Корелу шведам отдал. Подарил. Да за это…
Тихо засмеялся Василий Иванович:
– Эх ты, законник, то шведам отдано в оплату за услугу. В Думе чаще бывать надо, Митрий. Бывал бы, знал бы. С мово согласия и с думского все деилось.
Поняв, что обмишурился с Корелами (вот и слушай баб-то!), князь Дмитрий ляпнул по самому больному месту царя:
– Он собирается у тебя престол похитить, Василий.
– Чего несешь? – нахмурился Шуйский.
– Не несу, а истину молвлю. Своими ушами слышал, как в народе ему вопили: ты государь наш любезный! А Ляпунов так в грамоте Мишку его величеством величал.
Дмитрий Иванович думал, обрадует брата, но тот неожиданно стукнул об пол посохом, вскричал гневно:
– Изыди, Митька, пока я не хватил тебя хлудом по спине! Изыди, окаянный!
– Тебе правду-истину, а ты… – хотел обидеться князь Дмитрий, но в следующий миг царь достал-таки его посохом.
– Прочь с глаз моих, нечестивец!
Ушел Дмитрий Иванович от греха. Чего доброго, во гневе-то царь шибанет в косицу, как Грозный сына Ивана, да и убьет ненароком. Ладно, по плечу угодил посохом-то, а что, если б выше.
Дома, узнав в подробностях о случившемся, княгиня Катерина Григорьевна молвила уверенно:
– За правду он возгневался-то, Митя, за правду. Правда-то глаза колет. Ну ничего, пусть прожует, проглотит.
И действительно, по уходе брата задумался царь: «А что, если прав Митька? Что, если племянничек на Мономахову шапку обзарился? Ныне звон он взорлил, вознесся. Ничего удивительного. Надо будет поговорить с ним. Узнать, чем дышит?»
Призвав к себе Скопина в один из вечеров в свой кабинет, усадив к столу царскому, начал Шуйский тихий разговор, неспешный. Василий Иванович – не Дмитрий, горячку пороть не станет, начал издалека:
– Как думаешь, Михаил Васильевич, далее творить? На Калугу, на Вора идти или на короля?
– Думаю, государь, надо по сильному бить наперво, по королю. Разгромим его, а там, глядишь, Вор сам истает.
– А хватит сил короля одолеть?
– Хватит, Василий Иванович. Тут ведь какое дело-то, дядя Вася, Сигизмунд, не ведая того, сам залез меж молотом и наковальней. Да, да, сам. Вот он осадил Смоленск, сколь на приступ ходил и все без толку. Именно Смоленск и будет этой самой наковальней, ну а молотом станем мы со шведами. Ведь когда я подойду да ударю короля со спины, Шеин-то с Горчаковым наверняка пособят из крепости.
– Сдогадаются?
– А я к ним пошлю с дороги лазутчиков. Уговоримся заранее. У меня ведь и смоляне есть с воеводой Полтевым, эти рвутся хоть сейчас в бой.
– А за чем задержка, Миша?
– Так ведь кони у нас за зиму повыхудали, подкормить надо. Да и людям передых не помешает. Наскучились по дому. Ну и пусть путь обсохнет, первая травка выскочит, коням хоть на щипок. Пушкам и телегам ремонт требуется. Хлопот много, государь.
– Ну что ж, ладно. Я рад за тебя, Миша. И твою «наковальню с молотам» весьма одобряю.
– Токо, Василий Иванович, пожалуйста, никому не сказывай об этом, даже и думцам, на кого мы сбираемся, когда пойдем. Пусть никто не знает.
– Я понимаю, Миша. Что я хотел тебя спросить. Тебе Ляпунов присылал гонцов?
– Присылал, Василий Иванович.
– С чем слал-то?
– Да-глупости, не стоит разговора.
– А все-таки? Шепни на ушко, с чем слал, – прищурился Шуйский, и глаза его сверкнули как-то настороженно, как у кота, приготовившегося к прыжку на мышь.
– Уже донес кто-то, – вздохнул Скопин. – Я не хотел тебя огорчать, дядя Вася.
– Ну огорчи, огорчи, – не отставал Шуйский.
– Да писал он, что-де надо меня на престол возвести.
– А ты что ему?
– А ничего, грамоту его порвал, гонца выпроводил.
– Ну что ж, – молвил смиренно царь, нечаянно узнавший о том, чего ему еще никто не доносил, лишь брат Дмитрий брякнул и вот, вишь ты, попал, как пальцем в небо. – Молодец, сынок. Я от тебя иного и не ожидал. А Прокопий Ляпунов, видно, еще та птица.
– Да на рати они оба весьма надежны, Василий Иванович. Благодаря им только Рязань к Вору не прислонилась.
– Ты еще молод, Миша, где тебе людей распознать, а я их наскрозь вижу.
И хотя попрощался царь с князем доброжелательно, а все ж в душе тлела искра недоверия: «Ох, не может так быть, чтоб человек в его годы да с его родословной о царском венце не думал. Не может быть. Скрытничает племянничек. Я ведь сам-то лжецарю вон чего городил: семь верст до небес и все лесом, туману напускал. И Михайла не святой».
Никому уж не верил Василий Иванович, жизнь научила… Самые верные, самые, казалось, преданные вдруг врагами становились ему и даже на жизнь его умышляли. Не поверил до конца и племяннику: «Лукавит Михайла».
Придя домой, спросил свою любезную женушку:
– Мария Петровна, это котора баба наворожила Тушину гореть синим пламенем?
– Офросинья-юродивая, Василий Иванович. Сказала, через месяц сгорит осиное гнездо, и как в воду глядела.
– Ты ее позови как-нито к нам. Хочу об одном деле поспрошать, пусть поворожит. Зови как бы к себе по женскому делу, угости хорошо. А я вроде случайно зайду. Интересно, что скажет ведунья.
– Она боится-то правду баить, батюшка.
– Отчего?
– Да, грит, за спиной иного такое вижу, что скажу – ведь убьет, изурочит.
– Я не за себя спрошу, пусть не боится.
Царица Мария Петровна жена послушная, уже на следующий день велела отыскать Офросинью-юродивую и привести к ней. Усадила в домашней столовой за стол, как и велено было, угощала немудреным сочивом, медовой сытой. Хмельным не решилась баловать, еще спьяну-те наворожит чего ни попадя. Разговор вела за жизнь.
Когда вечером явился Василий Иванович домой, заглянул в приоткрытую для него дверь из столовой. Увидел юродивую, уплетающую за обе щеки угощение, подумал с осуждением: «Во дорвалась дура-то, никакого тебе атикету».
Но вошедши как бы случайно в столовую, молвил с наигранным удивлением:
– О-о, у нас гостья. Здравствуй, Офросиньюшка.
– Здравствуй, царь-государь, – отвечала юродивая без должного трепету, даже не отрывая задницу от стула. Но что с дуры взять, стерпел царь. А она-то что понесла, не дала и с мыслями собраться: – Ну спрашивай, царь-государь, раз пришел.
– С чего ты взяла, что я спрашивать должен?
– С крыши, батюшка. С крыши, где пасутся мыши да кота на них нет.
«Во дура-то, пошла-поехала», – едва подумал царь, как Офросинья продолжила:
– Конечно, дура я, царь-государь, даже вижу, о чем спросить хотел.
Шуйский поперхнулся, выдавил:
– О чем же?
– Кто после тебя на престол сядет. Верно?
«Вот сука, не в бровь – в глаз угодила».
– И кто же? – спросил вмиг пересохшим языком.
– Не тот, на кого думаешь, батюшка, не тот. Сядет вьюноша, лазорев цвет.
– Имя? Имя его? – просипел Шуйский.
– Михаил, батюшка, Михаил…
Показалось царю, что качнуло его, пошел вон из столовой, до конца играя роль случайно вошедшего. Прозревая не глазами, нет, в них потемнело от услышанного, прозревая сердцем, душой: «Ах, Миша, племянничек дорогой. Вона че удумал-то. Вона. На дядю, на родного… А я-то уши развесил, старый дурак. Рот разинув, слюни распустил. Ах! Ах!»
