Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

11. Как все было

Скопин-Шуйский умывался за шатром, Фома сливал князю из ковша холодную воду, держа в другой руке холщовое полотенце.

– Что там ночью за шум был, Фома?

– Да прибыли гонцы из Троицы и от Вышеславцева. Я их на ночлег устраивал.

– Из Троицы кто прибыл?

– Монах какой-то. Как добрался, ума не приложу. Худющий, кожа да кости. Дунь – улетит.

– Ты хоть догадался покормить?

– Ночью-то? Михаил Васильевич, о чем вы?

– Голодного человека можно и ночью покормить, запомни, Фома – ума полная сума.

– Кого первого звать, Михаил Васильевич?

– Зови монаха и неси два горшка каши, ему и мне. Как его звать?

– Монаха-то? Отец Герман.

Монах действительно явился в шатер тенью бесплотной.

– Садись, отец Герман, – пригласил Скопин. – Позавтракай со мной.

– Благодарю тебя, пресветлый князь, – перекрестился гость и, побормотав молитву, сел за столик. Ел неспешно, хотя видно было, что это давалось ему с трудом.

Скопин не стал расспрашивать: пусть поест человек. Когда монах управился с кашей, предложил ему:

– Выпей сыты, отче. – Монах сам налил себе сыты, выпил. Отер темной ладонью усы, бороду.

– Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич.

– Ну теперь рассказывай, отец Герман, – сказал Скопин.

– Пресветлый князь, боле года как осаждают нашу Троицу поляки. Изнемогаем мы, силы иссякают. Великий урон несем не только от пушек и пищалей супостатов, но и от болезней. Мрет народишко.

– Кто воеводствует у вас?

– Воевод-то двое, батюшка, да их мир не берет. Все в ссоре меж собой.

– С чего это вдруг? Враг общий, а они в ссоре.

– Да первый воевода князь Долгорукий-Роща обвинил казначея Девочкина в сношеньях с Сапегой. В общем, в измене, а второй воевода Голохвастов вступился за него.

– Он действительно изменил, казначей-то?

– Бог его знает. Не хочу брать грех на душу. Но Долгорукий его заарестовал и вельми пытал жестоко. Голохвастов заступился и архимандрит тоже. Но Долгорукий остался на своем.

– Ну и сознался Девочкин в измене?

– Кабы так. Умер на пытке бедный Иосиф, царство ему небесное.

– М-да, – вздохнул Скопин, – последнее дело – невинного казнить.

– Эдак, эдак, батюшка, – согласился грустно монах. Князь понял, что и он не верит в измену казначея Девочкина.

– Фома, – обернулся Скопин к Кравкову, – позови мне Жеребцова.

Когда вызванный явился, Скопин указал ему на свободный стул у стола:

– Садись, Давид Васильевич. Вот посланец из Троице-Сергиевой лавры. Они уже год в осаде сидят. Изнемогают. Надо пособить им.

– Как велишь, Михаил Васильевич.

– Поведешь свой полк к Троице.

– Весь?

– Да, всю тысячу.

– У меня осталось девятьсот человек, Михаил Васильевич.

– Возьми с собой боезапас и, что не менее важно, какие-никакие продукты. У них там и с этим плохо. Прорвешься в Троицу, поступишь под команду князя Долгорукого, передай ему от меня приказ, нет не приказ – просьбу держаться доколе возможно. Скажи ему, удерживая, возле Троицы Сапегу, он облегчает жизнь Москве. Я потом еще пришлю подмогу. Отец Герман, – обернулся Скопин к монаху. – А как Долгорукий узнает, что пришла помощь?

– Мы договорились. Я на условленном месте раскладываю три костра рядом. Это будет означать, что в полночь следующей ночи мы пойдем на прорыв на Святые ворота, они нам их отворят.

– Ну что ж, неплохо придумали. Передай Долгорукому, что я готов еще помочь, но что обязательно должен быть гонец от него с письмом.

– Хорошо, Михаил Васильевич. И еще просьба к вам, пусть помимо продуктов возьмут ратники соли побольше. У нас ни крупинки давно уж нет, оттого, наверно, и скорбут[66]66
  Скорбут – цинга.


[Закрыть] усилился, многие мрут от него.

– Давид Васильевич, слышишь?

– Слышу, Михаил Васильевич.

– Бери как можно больше соли.

После решения вопроса с Троицей, к князю Фома впустил посланцев Вышеславцева. Их было двое.

– Ну что хорошего у Никиты Васильевича? – спросил Скопин.

– Есть и хорошее, и не очень, князь. Уже сообщали тебе о взятии Пошехонья и Рыбинска?

– Да, я знаю.

– Приведя их к присяге, воевода Вышеславцев собрал там 60 тысяч ратников.

– Ай молодец, Никита Васильевич.

– И пошел на Ярославль, на пути мы встретили воеводу Тышкевича и разбили его наголову. Продавцы, пред тем отбившие несколько приступов Лисовского, впустили нас в город и присягнули царю Василию. А вот Углич не устоял перед Сапегой.

– Покорился?

– Какое там. Вот Михайлов – сторож дьячей избы уцелел. Пусть он расскажет. Говори, Евдоким.

– Эх, как говорить-то? – закряхтел мужик. – Кажин раз как вспомню, сердце заходится. У нас в Угличе-то сорок тыщ человек проживало. Да. Когда Сапега пришел, все, значит, из земляного города и из стрелецкой слободы сбежались в крепость. Думали отсидеться. А он-то – Сапега приказал ломать домы посадские и забрасывать ров, что вокруг крепости был. И ведь закидал злыдень, восьмисаженный ров закидал, а там и выше намостил. Ударил из пушек, стена-то сосновая, в щепки. Ворвались в город, и пошла резня. Никого не велел щадить: ни старых, ни малых. А там в крепости-то народу сбилось – море. Косили, ровно траву, людей. – Голос рассказчика пресекся, и он умолк, боясь разрыдаться.

Скопин, нахмурившись, молчал, не торопил несчастного. Кивнул Кравкову, тот понял, налил воды, поднес угличанину.

– Выпей, Михайлов. Полегчает.

– Это он за Троицу мстил Угличу, – сказал Скопин. – Там не смог ничего, так тут отвел свою черную душу на угличанах. А вы были там? – спросил гонца Вышеславского.

– Были, князь. Весь город трупами завален, неделю на костях стояли, пока всех не захоронили. Из двенадцати монастырей десять сожжены, убиты два архимандрита, восемь игумнов, монахов и монашек более тысячи.

– Ну кто-нибудь уцелел?

– Ну вот Евдоким и еще несколько, а многие доси по лесам прячутся.

Наконец Михайлов справился со слабостью, заговорил опять:

– Когда народ понял, что пощады никому не будет, что Сапега приказал убить всех, ну тут стали разбегаться, многие в Волгу бросились, кто плавать умел. Уплывали.

– А ты тоже сбежал? – спросил Скопин.

– Нет. Когда они рубить-то устали, решили остальных топить. Нас как стадо погнали на пристань. Вязали по двоено трое и толкали в реку. Я оказался без пары, мне к ногам камень и в воду.

Я и пошел ко дну, а там все людьми устлано, кто еще не умер, шевелятся, бьются. Меня какой-то горемыка ухватил за камень и сорвал его из петли. Я вверх-вверх – и вынырнул. И поплыл на ту сторону.

– Не стреляли?

– Какой там. Им не до этого было. Надо было еще сот пять в воду сажать.

– Повезло тебе, парень, – сказал Кравков.

– Ой, и не говори, братец, еще как повезло. Переплыл, спрятался в лесу. А через два дни воевода Вышеславцев пришел к Угличу. Когда гонца отправлял к тебе, велел и мне с ним бежать: «Ты самовидец, расскажешь князю Скопину как все было».

Князь взглянул на гонца, спросил:

– Вышеславцев когда на Кострому собирается идти?

– Она уже наша, Михаил Васильевич.

– Взяли-таки?

– Костромичи, услыхав, что Ярославль освобожден, восстали, многих поляков побили, а тушинского воеводу, князя Мосальского, четвертовали, отрубили ноги-руки и утопили в реке.

– Передай Никите Васильевичу, что по указу государя от Астрахани по Волге поднимается Шереметев с дружиной, приводя все города к присяге государю. Им взят недавно Муром. Пусть Вышеславцев свяжется с ним и идут навстречу друг другу в направлении Суздаля. Там от Тушинского вора воеводствуют Просовецкий и Плещеев. Если нам удастся замкнуть кольцо у Суздаля, то тогда мы сможем помочь Троице, а там и Москве.

Едва отпустил Скопин-Шуйский вышеславского гонца с угличанином, как явились к нему представители смоленской дружины во главе с воеводой Полтевым.

– Михаил Васильевич, польский король осадил наш город. Что нам делать?

– Наконец-то Сигизмунд сбросил маску, – помрачнел Скопин. – Новость не из приятных. А вы сами-то как думаете?

– Надо идти на помощь, там наши семьи, дети.

– А сколько в вашей дружине воинов?

– Около тысячи.

– И вы что, всерьез думаете сокрушить такой силой короля?

– Нет. Но мы полагаем, что вы нам поможете.

– Обязательно, господа смоляне, обязательно помогу, как только освободим Москву от Тушинского вора. Это я вам обещаю твердо. Да вы не беспокойтесь, Смоленск выстоит и нас дождется. Вон Троица уже год держится, а у нее гарнизон раз в десять меньше смоленского.

– Значит, после Москвы?

– После Москвы на Смоленск, – подтвердил князь, отпуская смолян.

12. Этот чертов царь

И хотя многие, подталкивая короля Сигизмунда к войне с Россией, пророчили ему легкие победы на пути к Москве, где его ждут не дождутся, все-таки из всех советчиков оказался прав коронный гетман Жолкевский: король сразу же споткнулся у Смоленска.

Обещание смолянам чуть ли не золотых гор за сдачу города не могло обмануть их. Уж кто-кто, а они-то знали цену польским посулам.

12 октября, проломив петардой Молоховские ворота, поляки ворвались было в крепость, но были изгнаны с большими потерями. Этот штурм положил начало многомесячной осаде Смоленска.

Дабы усилить свою армию, Сигизмунд решил отозвать поляков из Тушинского лагеря; Отправляя в Тушино своего посла Станислава Стадницкого, король без обиняков наказывал ему:

– Довольно им служить какому-то проходимцу, пусть вступают под королевское знамя и служат Речи Посполитой.

Кроме этого вез Стадницкий и две грамоты – одну царю Шуйскому, в которой король, оправдывая свое вмешательство в дела русские, попрекал царя за резню при Лжедмитрии, за задержку послов и знатных поляков, а также за союз со шведами – врагами Речи Посполитой.

Вторая грамота была патриарху Филарету, и ей придавалось большее значение, чем царской, она была увещевательной.

Прибытие в Тушинский лагерь королевского посольства взбудоражило всех. Поляки потребовали собрать коло, на котором первое слово было дано ясновельможному пану Стадницкому.

– Панове, наш король его величество Сигизмунд III зовет вас, сынов Великой Польши, под свои знамена… – начал торжественно посол.

Рожинский, стоявший за спиной посла, мучился от мысли, что допустил этого Стадницкого до коло: «Надо было прихлопнуть его, сунуть в мешок и в реку. Ишь че несет, пся кровь!»

– …Ваше место не здесь, где вы проливаете вашу кровь неизвестно за что и за кого, а там возле стремени вашего короля, думающего о вас и вашем счастье, – продолжал с пафосом Стадницкий.

Нет, пан Рожинский, почувствовав в этих словах угрозу его власти, не мог более терпеть. Отодвинув плечом королевского посла, он вскричал:

– Мы все, дошедшие до стен Кремля, заслужили за труды наши царской награды. И она почти в наших руках. И нам идти назад? Уходить от заслуженного?

– Правильно-о, – подхватило коло. – Мы уже заслужили-и награды-ы… Заслужили-и-и!

Стадницкий был обескуражен таким приемом. Он был уверен, что на призыв короля все истинные поляки, как один человек, с радостью кинутся под высокую руку его величества.

Даже его посулы, что король тоже наградит пришедших к нему из Тушина, не поколебали решение коло: награда уже заслужена, вот, мол, когда здесь с нами расплатятся, тогда другое дело: мы готовы заслуживать ее и у короля Речи Посполитой.

– Ничего не понимаю, – бормотал Стадницкий, возвращаясь в воеводскую избу. – И это ответ королю?

– А что тут понимать, пан Станислав, – говорил Рожинский, почти не скрывая своего торжества. – Коло решило, а оно всегда право… И потом, король осадил Смоленск, который еще неведомо, возьмет ли, а уже взял Москву… ну половину Москвы. Когда она станет вся наша, Смоленск сам упадет к ногам его величества, как переспелое яблоко.

– Но вы же служите какому-то проходимцу, – пытался спорить Стадницкий.

– Только не вздумайте сказать так при народе, пан Станислав.

Для русских он царь, а для нас пусть хоть сам черт лишь бы платил. Как только мы возьмем Кремль, свергнем Шуйского, мы посадим на престол кого захотим. И будьте уверены, он не будет врагом короля или Речи Посполитой. А пока… пока вокруг этого так называемого царя кучкуются русские и нельзя им пренебрегать. Поверьте, пан Станислав, у него уже давно нет никакой власти. Мы здесь командуем. Мы! Я и…

Рожинский едва не брякнул «и Лисовский», но вовремя вспомнил, что тот изгнан королем.

– …и ясновельможный пан Ян Сапега.

Лукавил полковник Рожинский, он один был в Тушино главнокомандующим и Сапегу ясновельможного сплавил под Троицу, почуяв в нем соперника. И даже топтанье его под Троицей вполне устраивало честолюбивого Рожинского.

– Я бы хотел увидеться с Сапегой, – высказал пожелание Стадницкий.

– Но его сейчас здесь нет, он штурмует Троицу.

– А патриарх Филарет?

– Патриарх здесь. Вон его подворье.

– У меня есть к нему королевская грамота.

– Надеюсь, его величество правильно оценил роль иереев в России? – высказал догадку Рожинский.

– Да, он вполне учел прошлые ошибки.

– Вот видите, у нас уже и православный патриарх свой, исправно отправляет свои обязанности и хоть завтра готов венчать на царство достойного. Разумеется, кого мы укажем. Все надо делать с умом, – усмехнулся Рожинский. – И патриархов, и царей.

Нет, не понравился Рожинский королевскому послу, не понравился. Ведь это он собрал коло и повернул его куда хотел, в сущности, против короля. «Узурпатор, чистой воды узурпатор», – думал Стадницкий, направляясь на подворье патриарха.

Патриарх Филарет, седобородый старец, принял королевского посланца ласково и, будучи в окружении своего клира, велел дьяку Грамотину читать грамоту вслух.

Прокашляв свою басовитую глотку, Грамотин начал:

– Так как в государстве Московском с давнего времени идет большая смута и разлитие крови христианской, то мы, сжалившись, пришли сами своею головою не для того, чтобы желали большей смуты, но для того, чтоб это великое государство успокоилось…

Кивали старцы головами: «Эдак, эдак».

– …Если захотите нашу королевскую ласку с благодарностью принять, – гудел бас Грамотина, – и быть под нашею рукою, то уверяем вас нашим государским истинным словом, что веру вашу православную, правдивую, греческую цело и ненарушимо будем держать, оставим при вас, старые отчины и пожалования, но сверх того всякою честью, вольностью и многим жалованьем вас церкви божии и монастыри одаривать будем.

Пока Стадницкий был у патриарха и изыскивал возможность передать королевскую грамоту Шуйскому, в это время в воеводской избе шло совещание высших чинов Тушинского лагеря, которым заправлял Рожинский. Здесь пришли к решению еще более жесткому, чем на коло: просить короля уйти назад в Польшу, поскольку Россия уже завоевана, а Смоленск сам сдастся, как только будет взята Москва.

Был составлен конфедерационный акт, в котором объявлялось, что король Сигизмунд III «не имеет никакого права вступаться в Московское государство и лишать их награды, которую они приобрели у царя Дмитрия своими трудами и кровью».

Все присутствующие охотно подписали конфедерационный акт, отвезти его королю было поручено воеводе Мархоцкому. Тот, взяв его в руки и перечитав, сказал:

– Нужны подписи еще Сапеги и Лисовского, это придаст акту вес.

– Сапега, конечно, не помешает, – согласился Рожинский. – Но подпись Лисовского может все испортить, он же вне закона.

– Тогда надо ехать к Сапеге, – сказал пан Тишкевич. – Могу я.

– Нет, – возразил Рожинский. – К Сапеге поеду я.

Он понимал, что Тишкевича Сапега может послать подальше, а вот с ним, главнокомандующим, он должен будет считаться.

Дабы придать вес своему прибытию, Рожинский помчался к Троице в богатой боярской каптане, запряженной шестерней, в сопровождении сотни конных гусар. Сразу начинать разговор с подписи счел неприличным, спросил о Нуждах.

– Пороху бы побольше, – сказал Сапега. – Чертовы монахи приспособились воровать из наших подкопов заряды. Напасись на них.

– Порох пришлем, – пообещал Рожинский. – Вы слышали, Петр Павлович, король осадил Смоленск?

– Была ему охота ввязываться, – поморщился Сапега. – Впрочем, этого следовало ожидать. Скопин-Шуйский привел шведов, наступил на любимый мозоль королю. Но со Смоленска он напрасно начал.

– Почему?

– Он расшибет там себе лоб, оконфузится.

– Вы думаете?

– Я уверен. Вон я с монахами ничего поделать не могу, кажись, все уже передохли, а пойди на штурм – палят почем зря. А в Смоленске гарнизон раз в десять более троицкого да и воеводы опытные Шеин, Горчаков. Нет, королю там виктория не светит.

– Он зовет нас туда, – молвил осторожно Рожинский.

– Кого это нас?

– Ну поляков.

– Ага, – усмехнулся Сапега. – Что б потом было на кого свалить неудачу. И что вы ответили?

– Мы собрали коло, там постановили: не идти, пока здесь не закончим.

– Правильно постановили.

«Все, – обрадовался Рожинский, – теперь можно и о подписи заговорить».

– Я собрал совет воевод, Петр Павлович, на нем было решено рекомендовать Сигизмунду воротиться назад в Польшу. Для этого мы даже составили конфедерационный акт, который все подписали, задержка за вашей подписью.

– Что за акт?

– Вот. – Рожинский развернул перед Сапегой хрусткий пергамент. Тот прочел его, спросил:

– И кто ж собирается везти его?

– Воевода Мархоцкий.

– У Мархоцкого, видимо, две головы на плечах, пан полковник.

– При чем тут он, мы все подписали акт.

– А я не стану его подписывать.

– Почему? Вы только что говорили, что король разобьет об Смоленск лоб.

– Говорил и еще раз скажу, но против него не хочу идти. Каков бы он ни был, но он избранный король. Вы не находите странным, пан полковник, что, поддерживая здесь самозваного царя, мы вольно или невольно вставляем палки в колеса нашему королю?

– Но где он был, наш король, когда мы начинали завоевание Руси? Сидел в Кракове, танцевал краковяк и мазурку. А теперь, когда мы завоевали почти всю Россию, он является на готовенькое. Да еще зовет нас бить лбы об Смоленск, – который, вы сами сказали, почти неприступен.

– Дело не в Смоленске, Роман Наримунтович.

– А в чем же?

– Дело в унижении короля Речи Посполитой, а стало быть, самой Польши. Я на это никогда не пойду. Вспомните коронного гетмана Жолкевскогс, которого никак не заподозришь в любви к Сигизмунду. Однако, когда вспыхнул рокош, он встал на защиту короля и разбил рокошан. Вот истинно патриотический поступок, служит короне, а не человеку, ее носящему.

Нет, не убедил Роман Рожинский Яна Сапегу, не смог выбить у него подписи под таким славным документом, составленным в Тушино в воеводской избе.

– Обойдемся без него, – сказал Мархоцкий, сворачивая пергамент для печати. – Я ныне ж отъезжаю с сотоварищами.

Вся эта возня в воеводской избе, переговоры, писание каких-то бумаг насторожили царя Дмитрия. Поймав Рожинского, он спросил:

– С кем ведутся переговоры? Почему мне ничего не говорят?

– Это не твое дело, – отрезал Рожинский, не скрывая презрения к самозванцу. – Пьешь и пей, это тебе в самый раз.

– Но я же должен знать.

– Ничего ты не должен, твое время прошло. Сиди и не рыпайся, пока мы тебя терпим.

И уже вечером, при свечах ввалившийся к царю пан Тышкевич, изрядно подвыпивший, начал приставать к Дмитрию:

– Ты кто такой? А? Ты кто? Молчишь, мошенник. Я тебя выведу на чистую воду.

Шут Кошелев, находившийся при царе, кое-как выпроводил ясновельможного.

– Ну что, Петр, – обратился к нему Дмитрий. – Бежать пора. Нечего ждать от них хорошего.

– Опять ведь поймают, государь.

– На этот раз не поймают. Мы никого с собой не берем, и никто ничего не заподозрит.

– А царице не сообщим?

– Ни в коем случае. И она не должна ничего знать, и Гавриле не надо говорить.

– Что тогда надо делать?

– Принеси мне драный крестьянский армячишко с шапкой.

– В армячишке замерзнешь, государь.

– Ну ладно, кожух какой-нито постарее. И ступай запряги в извозные сани лошаденку мухортую, кинь навильника два навозу и подъезжай к отхожей будке, я выскочу из нее и… Давай, Петро, терпения моего нет уже.

Переодевшись в крестьянское платье, напялив драный кожух, надвинув на самые глаза шапку, царь в темноте пробрался к отхожей будке, влез в нее. И когда послышался вблизи скрип полозьев и фырканье лошади, выскочил, пал на теплый навоз, шепнул жарко:

– Погоняй, Петька.

– Куда?

– На Калугу гони.

С утра в Тушинском лагере начался переполох: пропал царь! Рожинский, злой как волк, носился по избам, ворвался даже к царице в покои, вскричал гневно:

– Где этот чертов царь?!

– А мне откуда знать? – возмутилась Марина такой бесцеремонностью гетмана. – Это я вас должна спросить: куда вы его дели?

Гремя саблей, Рожинский мчался дальше, огрел плеткой дворцового караульщика:

– Прозевал раз-зява!

Досталось и царскому постельничему Гавриле: почему не сообщил?

Взволновались казаки: «Ляхи выжили государя!»

Бегство царя, казалось бы совсем ненужного полякам человека, сломало все планы Рожинского. Среди жолнеров все настойчивее зазвучали голоса: «К королю! Пора к королю. Он зовет, он наградит».

Узнав, что Тышкевич последним ругал самозванца, Рожинский, ухватив его за воротник, тряс как грушу:

– Говори, сучий потрох, что ты ему говорил вечером?

– Ей-ей, пан гетман, ничего зазорного, – клялся напуганный Тышкевич. – Это вы днем изволили пригрозить ему, он и струсил.

– Я?

– Вы, пан гетман, я своими ушами слышал.

– Что я мог сказать ему грозного?

– Вы сказали, что мы тебя скоро не вытерпим.

– Неужли я так сказал? – дивился Рожинский, тужась вспомнить свои ругательства. Вспоминалось, что действительно ругал «царенка» и даже вроде кулак под нос подносил. Ах, кабы знать!

Донские казаки собрали свой казачий круг, на котором решили: «Идем до государя в Калугу». Рожинский, узнав об этом, пенял Заруцкому:

– Иван Мартынович, что же это? Остановите их.

– Чем я их остановлю?

– Скажите, что я выкачу пушки и расстреляю их.

– Не советую, пан Рожинский, казаков этим не испугаешь.

– Что же делать?

– Надо было хорошо хранить царя.

– Да хранили ж его як цацу, чтоб он пропал.

– Хранили б – не сбежал бы. Было ж уже раз – бежать хотел, успели упредить. Надо было извлечь урок.

Гетман Рожинский, привыкший держать в своих руках всех воевод и даже «царенка», никак не мог понять, отчего с бегством последнего Тушинская армия стала разваливаться, рассыпаться на глазах: поляки сразу навострились к королю, казаки – за самозванцем. Русские пребывали в некой растерянности. К Шуйскому почти никто не хотел и терпеть его тоже не желали.

На совещании у патриарха Филарета почти единогласно решили идти к королю Сигизмунду и просить у него на московский престол сына Владислава. Избрали для этого посольство, во главе поставив патриарха. Такому высокому просителю король не должен отказать.

В посольство Московского государства вошли Михаил Глебович Салтыков с сыном Иваном, князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский, князь Юрий Дмитриевич Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, Апраксин, Юрьев, сюда же присовокупили и Михаила Молчанова, того самого, который представлялся Болотникову Дмитрием и целый год морочил несчастному голову.

Посольство это в количестве более сорока человек в середине января выехало к королю под Смоленск, даже не испросив позволения у гетмана Рожинского. Власть его не по дням – по часам таяла.