Текст книги "Александр Невский"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)
НА ТОРЖИЩЕ
Ярослав Всеволодич опять в походе. Ушел с дружиной своей в лодьях на озеро Нево емь [54]54
Емь – северная финно-угорская народность.
[Закрыть]воевать. Перед уходом повелел кормильцу знакомить княжичей с Новгородом, с людьми его, чтобы знали, кем править придется, чтобы почувствовали, сколь шаток стол его.
В тот день Федор Данилович впервые приехал с княжичем Александром на торжище, думая окунуть его сразу в этот бурлящий котел.
Шумом, гамом, песнями, криками оглушило торжище мальчика, не знавшего дотоле города больше Переяславля и Владимира. От товаров в глазах рябит, и каждый купец хвалит свой, да так, что вроде лучше его товара во всем свете не сыскать. Вот идет прямо на них здоровый мужичина в белом фартуке с необъятным лукошком на брюхе. Идет, горло дерет:
Резана за два пирога – это ж почти даром, как не взять? Но кормилец даже не останавливается, идет вперед. И горластый пирожник проходит мимо, едва не сбив лукошком с княжича шапку. Такая бесцеремонность возмущает Александра. Ведь он же княжич! В Переяславле да и во Владимире эвон как перед ним расступались, ему кланялись, его любили. А здесь?
Может, они не знают, кто он? Так по платью б должны видеть – не из простых отрок.
Сапожки, сапожки,
На любые ножки…
Белобородый купец предлагает свой товар – сапоги разных расцветок и размеров. Ему вторит басом торговец с медовых рядов:
В стороне, где живностью торгуют, визжат поросята, кудахчут куры, коровы мычат.
А вот рядом и крику нет, и разговоры все больше на непонятном языке идут; здесь мехами торгуют, свезенными с бескрайних земель, Новгороду подвластных. Куница, лиса, бобер, соболь – струятся меха, переливаются в лучах солнца. И купцы – гости из дальних стран в чудных платьях – нежно поглаживают меха, цокают языками, лопочут по-своему.
– Это кто? Поганые? – дергает княжич за рукав кормильца.
– Нет, это немцы, Ярославич, гости богатые. У каждого в калите злата, серебра, что звезд на небе. Крещеные они, но все одно веры не нашей. Язык их одолевать скоро станешь. Приищу тебе немчика.
– А на что мне гурготанье их?
– Сгодится, Ярославич, ой сгодится.
Едва вступили в ряды плательные, как рыкнул позади голос:
А вот кафтан, по оказии
Снятый с самого князя!
Словно плетью ударили Александра. Резво обернулся, чтобы наглец спрятаться не успел.
А он, наоборот, заметив движение это, прямо Александру в лицо сует:
Кафтан, по оказии
Снятый с князя.
За сорок резан
Отдаю кафтан!
Экий наглец! Побледнел княжич, сжал кулаки и пожалел, что плеть на седле оставил. Пошто же кормилец молчит, ай не слышит, что несет этот збродень?
Но Федор Данилович опустил руку на плечо отроку.
– Идем, Ярославич, идем дале.
– Ты слышал, что он вопит? С князя, вопит, кафтан снял! А?
– Пусть вопит. Найдется дурень – поверит, что платье княжье, да и купит. Всем их воплям внимать, недолго и сивым стать.
Вдруг впереди над гудящей толпой возник человек с берестой в руке.
Кричит что-то, берестой размахивая, внимание людей привлекает. А люди и впрямь устремились к нему.
– Слушайте, господа новгородцы и иные гости и калики перехожие. И передайте всем встречным-поперечным, что бежал от славного боярина Гостяты холоп обельный Фрол. Росту среднего, волос русый, очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто. Холоп тот ведает дело столярное. Слушайте все и передайте всем: аще кто даст беглому хлеба или укажет путь, куда скрыться, тот платит шесть гривен продажи. Аще кто задержит беглого или даст весть о нем боярину Гостяте, что на Славной улице, тому за переем гривна серебра от боярина. Слушайте все, передайте всем…
– Читай сызнова приметы-ы!
– Росту среднего, волос русый, – с готовностью начал опять бирич [57]57
Бирич – глашатай.
[Закрыть]– очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто…
– Ясно! Горох на рыле молотили, – заржал кто-то весело. – С такой приметой не утечь.
Люди расходятся, редеет толпа, но раз на торжище закличь сделана, то к вечеру весь Новгород о том знать будет, все сорок тысяч его жителей. И можно спать спокойно боярину Гостяте – не утечет далеко холоп, приведут, как бычка на веревочке. Кто ж откажется серебряную гривну получить.
И опять завопили купцы, на все лады хваля свои товары. Вот и харалужный – оружейный ряд. Разбежались глаза у княжича. И тут купец предлагает:
А вот бахтерец,
На рати родной отец!
На его похвальбу отвечает озорно другой оружейник:
А у меня меч-кладенец,
Не спасет от него и твой бахтерец!
Луки, тули со стрелами, палицы, сабли, секиры, засапожники, щиты, копья-сулицы, булавы, шлемы, брони.
Никак княжич из этого ряда уходить не хочет, хотя кормилец давно тянет его за руку. Обилие оружия, радующее Александра, сердит Федора Даниловича:
– Ишь, плутни. Как князь в поход собирается – сулицы не выпросит. А как ушел уже, повынали, повытаскивали. Откуда что и берется. За гривну готовы отца родного продать.
В конце ряда харалужного народ столпился, и доносит оттуда ветер звон гуслей. Кое-как удается Федору Даниловичу княжича гуслями отвлечь.
Протиснулись вперед к самому гусляру. А тот оказался древним и седым как лунь старцем, да и слепым к тому же. Голос его не очень громок, но гусли под сухими пальцами поют звонко.
Прикрыв слепые глаза, старец поет:
О сыне Игоря с Ольгой,
Прехрабрый князь Святослав,
Вороги трепетали,
Заслыша имя твое…
Александр почувствовал, как от этих торжественных слов побежали у него по спине мурашки. А старец продолжал петь:
Александр, волнуясь, крепко стиснул ладонь Федора Даниловича.
Но, земли чужие алкая,
Ты Русскую землю покинул,
О сыне Игоря с Ольгой,
Преславный князь Святослав.
Последние слова словно по щекам княжича ударили.
– Врешь, старый! – крикнул он возмущенно. – Врешь, пес!
В два прыжка разгневанный мальчик оказался возле старца, вцепился в гусли, чтобы разбить их тут же в щепки. Но кто-то сильный схватил его сзади и оттащил от старца, как щенка.
– Не трожь, господине, то не твое.
– Прочь руки! – вскричал Александр, взбешенный такой бесцеремонностью. Его оставили, но он уже и не пытался бросаться на старца. Он видел вокруг насмешливые лица и чувствовал, как бессильные, злые слезы закипают в очах.
– Не обижайте отрока, – неожиданно вступился за него гусляр, – ибо искренен он. А стане в мужах да умудрится. Благо дарю тебе, дитя мое.
Старец перекрестил перед собой пространство, где, считал, стоит мальчик. Но кормилец, уже схватив Александра, силой тащил его с торжища.
От обиды, душившей его, княжич ничего не замечал. Как прошли к подворью Яневича, как сели на коней, поданных им сыном тысяцкого Федором. И поехали со двора. Скорей, скорей в Городище, на двор княжеский. Когда выехали за город, княжич наконец спросил сердито:
– Пошто не заступился?
– За тебя? – спросил Федор Данилович.
– За Святослава.
– Эх, – вздохнул кормилец и долго молчал, сбираясь с мыслями. – Перед всем народом не заступишься, Ярославич. Которого князя русского народ не залюбил, так это уж во веки веков ему не замолить.
– А не ты ль про Святослава сказывал: смел, велик, славен?
– Верно. Сказывал, – согласился кормилец, – и сейчас молвлю, воин добр был и славен. Воин. А не отец земли Русской, не устроитель ее. Да и гусляр, как ты слышал, не лишал его доблестей.
Княжич вспомнил: и верно ведь, уж как славно начал песню гусляр, как хорошо. А вот кончил…
– Старый хрыч, – сказал сердито Александр.
– Ох, Ярославич, сей слепец хил телом, да силен духом. И гусли его – оружие обоюдоострое. Он может полк твой в сечу злую кинуть, а может разогнать, как овец глупых.
Княжич недоверчиво покосился на кормильца, а тот, уловив взгляд его, продолжал:
– И перед народом спесивиться нельзя. Запомни: спесь пучит, смиренье возносит. А коль вознесут, то и потекут за тобой, куда поведешь.
Александр молчал и постепенно успокаивался, слушая речи своего воспитателя. Давно уж кони шли шагом.
– В полк свой кого звать станешь? Бояр? Купцов? На этих где сядешь, там и слезешь. Народ же опять позовешь. Потому смотри, Ярославич, и думай, кого тебе к сердцу пускать надобно.
Княжич слушал, супя брови, и Федор Данилович радовался в душе, зная, что это добрый знак, – отрок впитывает назидания, которые станут потом его правдой.
XIVВОЛХВЫ
Федор Данилович стоял у окна светелки и слушал княжича Александра, который читал вслух «Слово о законе и благодати».
– «…Донеле же мир стоит, – читал мальчик, – не наводи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых да не сотвори наш град, в коем мы живем, градом плененным…»
Вдруг скрипнула дверь, и в нее просунулась взлохмаченная голова Ратмира. Александр поднял глаза от книги.
– Ну что?
– Ярославич, на Дворище волхвов судить приволокли.
– А ты не мог обождать, – напустился кормилец на Ратмира, – пока княжич читать перестанет? А?
– Так вече, Федор Данилович, оно ведь ждать-то не станет, – оправдывался Ратмир.
– Ну что ж, что вече. Что мы, не зрели его? Они полдни вопить будут, пока приговорят.
– Так приговорили уж, Федор Данилович!
Ратмир, оказалось, уже и коней заседлал: знал, что поедет княжич на Дворище.
– Сбегай за Сбыславом, – приказал Александр, принимая повод.
Ратмир побежал к гриднице [59]59
Гридница – покои для гридней при княжеском дворце.
[Закрыть]и вскоре воротился со Сбыславом. Нахлестывая коней, втроем они выскочили на дорогу и, чтобы скорей добежать, пустили их вскачь.
– К чему приговорили? – крикнул на скаку Александр.
– Сжечь на костре.
Княжич уже видел, как бросали осужденных с моста в Волхов, а вот на костре – еще нет. Скорее, как бы не опоздать. Он подхлестнул коня, и без того несшегося во весь дух.
– Не гони шибко. Успеем. Там еще сруб рубят, – закричал Ратмир.
Подъехали к Вечевой площади со стороны колокольни. Возле нее спешились и привязали коней.
На площади, как раз напротив Параскевы Пятницы, полдюжины мужиков торопливо рубили маленький сруб. Вокруг толпились люди: новгородские ремесленники, купцы, смерды, приехавшие на торг. Любопытство никому не давало уйти с площади.
– Чего уж ты так улаживаешь, – кричали из толпы бородатому плотнику. – Все одно ведь гореть бревну-то.
Плотник не обращал внимания на советы, старательно орудуя топором. Но советчики настырничали, один из них, рыжий, встрепанный мужичонка, подскочил едва не под топор плотнику.
– Ты что, аль оглох? Слышь, тебе вопят люди, поскорей давай.
– Скоро хорошо не родится, – отвечал бородач. – Что ж, я буду руку-те свою портить. Я, чай, Остромир, мне имя свое ронять не след.
– Остромир?! – удивился рыжий.
– Он самый, – отрезал плотник. – И отойди, и не суетись.
Рыжий отступил в толпу, выдирая из бороденки щепки.
– Остромир это, оказывается, – бормотал он смущенно. – Ишь ты! Заместо церкви скудельницу [60]60
Скудельница – общая могила.
[Закрыть]рубит…
– И верно, – согласились из толпы. – Такого человека вон что рубить заставили. Ну попы-ы…
И уж притихла толпа, любуясь работой большого мастера, створившего на своем веку не одну церковь и не одну хоромину. Охали, цокали языками, восхищаясь, как легок и ловок топор у Остромира, как искусен.
Александр направился на край площади, где толпились люди вокруг осужденных. Кто-то оглянулся, признал подходившего Александра и, отступая, молвил:
– Княжич. Дай дорогу.
Расступилась толпа. Не знавшие княжича в лицо смотрели с любопытством, знавшие приветствовали дружелюбно:
– Здравствуй, Ярославич.
Перед ним расступились, как перед князем, ибо в отсутствие отца он был князь, даже печать княжескую он или Федор могли приложить, посоветовавшись, разумеется, с кормильцем.
Волхвы, привязанные к столбу, сидели на земле. Руки их были завернуты за спину. Трое затравленно озирали толпу, а один, самый старый, с длинной седой бородой, ожидал смерти спокойно и даже торжественно. Увидев приближающегося княжича, старик с достоинством приветствовал его наклоном головы.
– Здравствуй, дивный отрок.
– Здравствуй, старче, – отвечал Александр, останавливаясь около.
– Не тебе кланяюсь, отроче, а судьбе твоей грядущей, великой и славной, но тяжкой и горькой. А здравствовать мне недолго осталось. Скоро предстану пред богом.
– А как же ты зришь судьбу мою, старче?
– На то мы и волхвы, дабы зреть от вас сокрытое.
Александру понравился старик, он оглянулся, ища кого-нибудь из бояр или особ священных, но вокруг толпились люди из мизинных или торговых.
– В чем вина их? – спросил княжич.
– В бога христианского не веруют.
Какой-то купчик мордастенький посоветовал:
– Ярославич, ты его про человека спроси, послушай-ка, чего несет.
Княжич и не посмотрел на купчика и вопрос его не счел нужным повторять, кивнул волхву:
– Ну, отвечай.
Старик устало прикрыл глаза, поморщился:
– Сколь можно сказывать.
– Я еще не слышал.
– Разве что для тебя, дивный отрок, – вздохнул старик и заговорил как по писаному: – Мылся бог в бане, вытерся ветошкой и кинул ее на землю. И заспорили тут сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил сатана тело человека, а бог душу в него вложил, потому, когда человек умрет, тело в землю идет, а душа к богу.
– Так, стало быть, сейчас сатанинское гореть будет?! – спросил злорадно купчик.
– Сатанинское, – кивнул старик, – сатанинское, ибо божьего вы не смеете и не сможете коснуться. Душе ни меч, ни огонь, ни вода не страшны.
В это время послышались крики бодрые, хозяйские:
– Эгей, посторонись! Оберегись!
Толпа расступилась, и подбежали люди, неся короткие отесанные бревна. И стали они вокруг столба, к которому были привязаны волхвы, строить сруб. Нашлось много помощников. Тащили отесанные бревешки одно за другим с шутками, с прибаутками. Едва поспевали в венцы их складывать. Клеть быстро росла, все более и более прикрывая внутри волхвов. Александр нахмурился. Схватил за рукав какого-то новгородца, спросил:
– Кто судил их?
– Вече, княжич, вече.
– Кто сзывал вече?
– По велению владыки, сказывают. Он и приговор благословил.
– Ратмирка, – обернулся княжич к слуге. – Живо коней! Скачем к владыке. Сбыслав, побудь здесь. Скажи, чтоб без меня не зажигали.
Едва выехав из толпы, они опоясали коней плетьми и рванули через Великий мост. На полном скаку влетели в Пречистенские ворота. У палат владыки Александр осадил коня, спрыгнул легко и мягко на землю. Повод и плеть кинул Ратмиру, сам скорым шагом пошел к крыльцу.
Ему навстречу явились два служки, загородили путь, поклонились угодливо.
– Здравствуй, свет Александр Ярославич.
– К владыке я, дайте путь, – нахмурился княжич, почуяв недоброе.
– Архиепископ почивать изволит, – сообщил, сладко улыбаясь, один из служек.
– Так разбудите.
– Что ты! – подкатил глаза служка. – Как можно?
Княжич резко повернулся и побежал к коню. Поймал плеть, сунул привычно носок сапога Ратмиру в ладонь, влетел в седло. Оборотившись к стоявшим на крыльце служкам, крикнул: «Сторожите… псы!» – и, хлестнув коня, поскакал с владычного двора.
А на Дворище все уж готово. Миром-то все споро делается: и хоромы, и скудельница. Сруб уложили вкруг волхвов, как раз им до бород достает. Щепки, натесанные во время работы, стащили к срубу. Откуда-то полвоза сухих прутьев привезли, составили конусом вкруг сруба. Чтобы взялось хорошо и горело споро, понатыкали в дыры охвостьев кострицы льняной, облили смолой. И уж принес кто-то палку с горящей на конце просмоленной пенькой – витень.
– Зажигай! – вопят нетерпеливые.
– Погоди, княжич обождать просил.
А из сруба доносится голос несмирившегося старика:
– Вы не забыли, славяне, аки пращуры ваши Перуна в Волхов скинули? Проплывая под мостом, он свою палицу на мост вам кинул и рек: «Вот вам на забаву от меня!» Что стало с того дня с вами? А? Вы дрались на том мосту не единожды и будете драться до скончания града вашего.
В это время люди увидели скачущего по мосту княжича Александра со слугой.
– Зажигай! Подъезжает уж.
Подскочил мордастенький купчик, выхватил горящий витень и пошел вкруг сруба, зажигая и покрякивая от удовольствия:
– Ах красно! Ах жаристо! Ах паристо!
Ярко пылали охвостья льна, языки пламени лизали щепки, медленно с треском занимался сруб. А оттуда, из дыма, старик кричал, кашляя и поперхаясь:
– А мы… кха-кха, вам на забаву… оставляем слезы наши… залиться вам ими, залиться… кха…
Александр подскакал, когда уже огонь пылал во всю силу и из сруба ничего не было слышно. Умолк старик. Только весело трещала сухая сосна, пуская яркие искры и обугливаясь.
Жаркий огонь отодвинул толпу любопытных. В этом ярком большом кругу стоял Александр и, не отрываясь, смотрел на огонь, не замечая, как по щекам его текут слезы. Огонь, обдавая жаром, иссушал их тут же. Вокруг были сотни внимательных глаз, многие из них примечали это. И как ни дивно, именно эти детские слезы, которые не заметил он сам и потому не вспомнил о них во всю жизнь, именно они покорили суровых новгородцев, думавших о княжиче ласково: «Сердце золотое у отрока. Дай бог ему донести его таким до стола».
XVГРЯДУЩИЙ ВЛАДЫКА
Воротился Ярослав Всеволодич из похода, победив емь, взяв с нее дань немалую. Удачный поход помог усилению власти князя в Новгороде. Усиление это кое-кому пришлось не по душе. И Ярослав знал – кому.
В первый же день по возвращении, услышав от приближенных своих судьи Якима и Федора Даниловича, что без него вытворяла Софийская сторона, князь обронил загадочно:
– Змею не по тулову – по голове бить надо. А лучше сразу прочь ее.
При этом и княжичи присутствовали. Ярослав Всеволодич порешил теперь ни в чем от них не таиться, а даже, наоборот, вводить отроков в самые тайные замыслы и деяния свои. Никто, кроме отца, не выучит детей таким тонкостям. А надо учить, ох надо.
– Езжай-ка, Яким, в монастырь Хутынский да вели ко мне отцу Арсению быти, – распорядился князь. – Да передай ему, чтобы прибыл ко мне он тайно, лучше ввечеру.
Когда Яким ушел, Федор Данилович решил напомнить:
– Там у нас немец сидит давно уж, отроков ждет языку учить. Может, идти нам-то?
– Только немецкий учите? – спросил князь.
– Нет. Уже много и по-свейски [61]61
По-свейскн – по-шведски; свеи – шведы.
[Закрыть]знаем.
– Подыщи отрокам еще и татарина доброго, чтоб говорить и писать мог научить.
– А зачем нам татарский? – подал голос Александр. – Их тут и не слышно.
Князь посмотрел внимательно на младшего сына, улыбнулся снисходительно.
– Э-э, сыне. Будет слышно, еще как будет. И добро, коли вы ведать язык сей станете. С ворогом уметь надо говорить не токмо на языке меча. – Обернувшись к кормильцу, князь махнул рукой. – Ступай, Данилыч, один к немцу пока. Пусть ждет. Мне надо поговорить с детьми.
После ухода кормильца Ярослав Всеволодич прошел к окну, долго и задумчиво смотрел в него. Потом, не оборачиваясь, просил:
– Как вы думаете, сыны, пошто София не любит нас?
Братья переглянулись, пожали плечами.
– А разве не любит? – удивился Федор.
– Не любит. Ох не любят, – обернулся князь от окна.
– А зачем же тогда благословлял Антоний, молитвы пел, фимиам курил?
– А куда ему деться? Чай, сам бахтерец не наденет, в стремя не вступит. Им, священным особам, даже в ловах участвовать нельзя. Стоит сокола попу на руку посадить, как немедля будет сана лишен.
– Ишь ты, – удивился Александр, – а дичину, сам зрел, любят есть.
– Они окромя дичины еще кое-что любят, сыне.
Князь опять отвернулся к окну, вдруг засомневавшись: а не рано ли детей в грязь эту, в возню эту мышиную сует? Ведь эдак, чего доброго, и в вере могут заколебаться, когда поймут, какие тати рясами-то прикрываются. Ну а как быть? Когда-то же надо. Эвон старшего через год уже в походы брать, да и младшему только заикнись, хоть завтра на рать побежит. Нет, нет, пусть все знают, чтобы видеть могли сами, где истинный друг, а где лиходумец тайный.
– Ну, так за что София к нам не благоволит? – снова повторил вопрос князь. – Думайте, думайте, головушки золотые.
– Мало кун дал после похода, – предположил Федор.
– Э-э, сынок, корыстолюбцам сколь ни давай, все мало.
– Они тебя боятся, батюшка, – сказал Александр. – У тебя эвон дружина. А у них?
Князь обернулся, внимательно посмотрел на младшего:
– А почему ты так решил?
– Всегда так бывает, кого боятся, того и не любят.
– Вот именно, боится меня Софийская сторона вкупе с архиепископом. Земли-то под ними все, а коли я вдруг да пожелаю: поделитесь-ка, господа хорошие. Торговая сторона – та вся за меня. У ремесленника все при нем – молоток да руки. А купцам-то кто пути-дороги торит? Кто обозы да лодьи их боронит? Князь с дружиной. Вот так-то, чада мои, кому мы к выгоде али кого не трогаем, тому и любы.
Князь прошел через сени туда-обратно. Остановился перед детьми, сидевшими на лавке.
– Ну и как же нам быть с Софией-то?
– Сам же говорил – змее голову сечь надо, – напомнил Федор.
А младший посоветовал:
– Поезжай туда ввечеру, когда народу в храме не будет, да владыку-те за горло, да…
Ярослав весело расхохотался, подошел, обнял сынов, легонько стукнул лбами друг о дружку.
– Ну, лихи молодцы! Ну, лихи!
Потом, подвинув младшего на лавке, князь сел между ними.
– Нет, сынки, я не збродень, чтоб эдак-то. Мы с вами князья, нам надо по-другому.
– А как?
– Если нас владыка не любит, что надо сотворить, дабы любил?
– Кун ему дать поболе, – предложил Федор.
– Ну а ты, Александр, как думаешь?
– Не ведаю, батюшка. Может, другого приискать.
Ярослав ласково поворошил кудри младшему сынишке, улыбнулся.
– А ведь, сыне, ты по-моему думаешь. Спаси бог тебя, спаси бог. Ну что ж, сынки, не худо мы с вами подумали, не худо. Теперь вам можно и к немцу пойти, поучить язык его окаянный.
А когда сыновья уже в дверях были, князь предупредил:
– Да. О том, что здесь мы судили-рядили, не след никому знать, окромя вас. Поняли, чай?
– Поняли, батюшка.
– Ну и ладно. Идите с богом. Надо будет – покличу.
Князь не забыл о своем обещании. Когда поздним вечером наконец явился Яким с переодетым монахом Арсением, Ярослав, усадив гостя, отправил Якима за княжичами. Когда остались они вдвоем, спросил монаха:
– Догадываешься, для чего зван ко мне?
– Не станем искушать судьбу, – уклончиво отвечал Арсений.
– Ты, отец святой, не лиси предо мной. Али забыл наш разговор на Хутыни?
– Какой? О чем?
– Не ты ль, осуждая Антония, молвить изволил, что коли б был на его месте, меня б обеими дланями подымал?
– Молвил, – согласился Арсений, – и сейчас готов то ж повторить, что распри Софии с князем лишь ворогу на руку.
– Вот, вот. Ты-то это понимаешь, а он нет. И ведать не желает.
– А как же ему понимать, князь? Чай, в миру-то Антоний сам был боярином. Добрыней Ядрейковичем по прозванию. Вот оттель ветер и дует. С боярщины, князь, с боярщины.
– Ну а что, если вам с ним местами поменяться? Ты в Софию, а он на Хутынь.
Арсений долго и испытующе рассматривал князя, словно проверяя, шутит он или всерьез говорит. Наконец ответил смиренно:
– Я-то кто? Монах. А он эвон архиепископ, не то что рукой, и мыслью не достанешь.
– Слушай, отец святой, – начал сердиться князь, – коли рядимся с глазу на глаз, так не лиси, повторяю тебе.
– Так что ж тут лисить-то, князь? Рази он похощет в Хутынь? Это, супротив Софии, что в могилу.
– Ведомо, что не похощет. Я сам его выгоню.
– Сам не совладаешь, Ярослав Всеволодич.
– За мной вече пойдет.
– Вече, конечно, сила, но как с Киевом-то, с митрополитом быть?
– Ты, отец Арсений, ровно токмо что на свет народился. Да кого вече провопит, того и митрополит рукоположит.
Арсений задумался о чем-то, огладил широкую черную бороду, приосанился. «Ишь бестия, – подумал весело князь, – уж, никак, и владыкой себя вообразил. Ну давай, давай». А вслух сказал:
– Только на это, сам понимаешь, куны нужны, и немалые.
– Сколько? – спросил коротко и деловито Арсений.
– Тысяча гривен.
– Хорошо. Только половину до, а другую после посвящения.
– Срядились. Но учти, Арсений, станешь владыкой, не забудь уговор: обеими дланями за меня.
– Для того и соглашаюсь, князь, чтобы тебя возвеличить. Других помыслов нет – святой истинный крест.
– Ладно, ладно, – поморщился Ярослав Всеволодич. – Не люблю уста медовые, люблю меды хмельные. А ну-ка, отец святой…
С этими словами князь подошел к столу и налил из кувшина в два кубка хмельного меду.
– Выпьем.
– При моем-то сане, князь, – возразил было Арсений.
– Не ломайся. Мы одни. Выпьем за ряд наш.
– Разве что за ряд.
Они выпили крепкой хмельной медовухи. Князь тут же налил еще.
– Полно, Ярослав Всеволодич. Хватит. Разить ведь станет, аки от пьяницы.
– Человек о двух руках родится, – отвечал князь, – о двух ногах, о двух очах и пить должен две чаши кряду.
– А я вот родился об одной главе, об одном носе, одних устах.
Князю по сердцу пришлась находчивость монаха, он засмеялся.
– Вот так-то всегда будь со мной правдив и прям, и мой меч твоему кресту путь укажет.
Тут явился Яким с княжичами, с ними пришел и Федор Данилович.
– Благослови, отец Арсений, отроков моих, – сказал князь, жестом приглашая детей подойти к монаху.
Они подошли по очереди: сначала Федор, за ним Александр. Арсений осенил каждого крестом, благословил с готовностью.
– Учти, отец святой, то, о чем мы с тобой только что речь вели, они мне присоветовали.
Князь желал любви и приязни будущего владыки не только к себе, но и к детям своим.
– Так вот, дети мои, – сказал он почти торжественно, – перед нами грядущий владыка, и мы тщим себя надеждой, что теперь и София полюбит нас так, яко мы любим ее от рождения.
– Не рано ли, князь, – поежился от такой откровенности Арсений. – Медведь, чай, еще в лесу.
– Не рано, отец святой, – властно осадил его Ярослав, – в самый час. Медведь-то в лесу, а в сердце его уже стрела наша, да коли на то – и лес-то наш. Не рано.
