Текст книги "Александр Невский"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПЕТЛЯ ЗАТЯГИВАЕТСЯ ТУЖЕ
XXXIДОЛГИЕ РУКИ ОРДЫ
Нелегкая доля выпала Елевферию Сбыславичу – сообщить новгородскому вече со степени о решении хана золотоордынского переписать Новгород, обложить десятиной и забрать тамгу – торговую пошлину – себе.
Вечевая площадь так дружно и зычно взревела, что стаи галок, обсевшие церковные купола, вмиг слетели и, даже не кружась, махнули на Софийскую сторону.
– Умрем за святую Софию-у-у! – вопили одни чуть не хором.
– А этого хан не хо-хочет! – потрясали другие изготовленными тут же кукишами.
Елевферию долго рта раскрыть не давали. Посадник Михаил Степанович, находившийся тоже на степени, пытался утихомирить толпу, но народ, напротив, распалялся того более. Самые ближние начали еще и кулаками по степени дубасить, словно это и был сам хан.
Елевферий с посадником переглянулись.
– Пусть проорутся, – сказал Михаил Степанович.
Елевферий не услышал – по движению губ догадался. Кивнул головой: пусть.
У толпы новгородской, когда она едина становилась в порыве своем, тут же свойство дивное являлось – все напоперек управителям творить. Увидев, что умолк посадник и Елевферий сник, толпа мало-помалу успокаиваться стала.
Елевферий взглянул на посадника вопросительно: начинать?
Тот одним взглядом ответил: погоди, не спеши.
Толпе, как рою встревоженному, и это худо.
– Чего в гляделки бавитесь? Отвечайте народу!
– Господа новгородцы, – начал громко Михаил Степанович. – Как бы дружно и звонко мы ни вопили, хана этим не испугаем, разве что ворон на крыло поднимем. Ежели мы откажемся платить гривнами, то может так случиться, что станем платить кровью за наше непослушание. И кровью немалой. Али мало ее пролито нами на заходе?
Толпа слушала вполуха, бурлила сердито, и ясно было – не примет ханскую волю, отвергнет. Татарским численникам, приехавшим с Елевферием и сидящим сейчас на Городище, ничего не останется, как уехать несолоно хлебавши. А великий князь в своей грамоте предупредил посадника:
«… Численников ордынских без числа отпускать нельзя, ибо по уходе их ханская рать пожалует и тогда Новеграду несдобровать. Пожалеют десятину – отдадут и животы свои, как уж было сие на Руси не однажды. А посему, Михаила Степанович, уповаю на твою руку и власть твердую. Все примени, но число дай, пусть не остановят тебя ни поруб, ни виселица».
Прочел посадник грамоту, почесал в затылке, подумал:
«На пергаменте-то число легко просить, а вот как на степени?» А Елевферия спросил:
– Чего ж сам-то Ярославич не приехал?
– Где-то в Муроме, кажись, численников перебили, побежал с дружиной разбираться.
– Ох, кабы у нас тож не стряслось. Народишко на татар вельми зол. Упрутся черные, помяни мое слово.
И «черные» – мизинные уперлись.
– Нет числа поганым! – орали, бушуя вкруг степени.
– Мы не бараны – считаться!
– Что нам князь Александр?! Наш князь – Василий! А Александр пусть татарам хвосты лижет.
– Верна-а! Али мы не вольны в князьях?!
Так ничем и закончилось вече. Впрочем, приговорили, да не то, что посаднику было надобно, – числа татарам не давать. Численников же отпустить с богом.
– Все без пользы, все без пользы, – вздыхал Елевферий. – Что ж численникам говорить? А?
– Ничего, польза есть, – зло щурился посадник. – Самых горластых я высмотрел. Ныне ж ночью в поруб покидаю, собак.
– Не хуже ль будет, Михаил Степанович? – усомнился Елевферий.
– Не хуже. Великий князь в грамоте то же велел, вплоть до виселицы.
Посадник и впрямь время на степени не терял, зорким оком своим высмотрел нескольких горлопанов. Это кожемяка Сысой Нездылов, братья Семен и Нежата Емины и еще кое-кто… Все они на замете у посадника. Ныне ж ночью успокоены будут.
С дюжину добрых молодцев подобрал Михаил Степанович из людей, ему преданных, кто в родстве с ним или в холопстве у него. Сам же и возглавил отряд.
Дабы ворота сами хозяева открывали, придумали ложную бересту с вестью: Сысою, мол, от родителя с выселок, Еминым – от сестры из волости.
У Еминых Семен в воротах в исподнем явился и, хотя навалились на него дружно, успел крикнуть: «Не-жата-а!»
Брат услышал крик придушенный, возню у ворот, схватил меч со стены, выбежал на крыльцо.
– 3-зар-рублю-у! – заорал и кинулся вниз по ступеням.
В темноте оступился и грохнулся вместе с мечом наземь. Растянулся, белея исподним, доброй приметой в ночи для нападающих. Навалились молча и на Нежату, меча отлетевшего найти не дали. Скрутили живо, связали крепко.
И тут посадник промашку дал, о чем заутре пожалел крепко. Дабы не приняли их домашние за разбойников и не подняли крика на всю улицу, показался им, признался, кто он, а Семена, мол, с Нежатой по велению великого князя Александра, как дерзких смутьянов и подстрекателей, в поруб повезет. Для пущего страху прибавил, что-де по приезде великого князя, может статься, и на виселицу попадут неслухи.
С Емиными двумя скоро и довольно легко управились. С Сысоем повозились изрядно. Первых же кинувшихся на него он раскидал, как котят. Сила у кожемяки медвежья, кулак что молот. Кого перекрестил им в темноте, тот до утра очухаться не смог.
Кинулись вторично всем скопом, хватая за все, что ухватить можно, – за руку, ногу, нос, ухо, даже за волосья. Кто-то и за портки уцепился Сысоевы. Тот зарычал, двинул плечами, и опять все, ровно горох, посыпались с него, а один отлетел вместе с портками кожемякиными.
Наг стал Сысой, в чем мать родила, оттого показался нападавшим еще страшнее и неприступнее. В два прыжка достиг воза, стоявшего около, выхватил оглоблю. И дали б стрекача поспешители посадника, если б не догадался Михаил Степанович выхватить меч и, изловчившись, треснуть им Сысоя по темени.
Беспамятного кожемяку связали крепко и разодранные портки натянули, дабы срамоту прикрыть. И тоже в поруб под гридницу городищенскую упрятали, туда же, куда только что Еминых определили.
Уже почивавший князь Василий Александрович, заслыша шум у гридницы, проснулся, встревожился, послал кормильца Ставра узнать, в чем дело.
Тот скоро воротился, рассказал все. Князь Василий успокоился, однако молвил с упреком:
– А ведь мог сказать мне посадник-то. Я ж все-таки князь. Разве б я отказал ему?
А заутре, проснувшись, Василий благодарил ангела-хранителя своего за то, что уберег, не дал вмешаться в дела посадницкие.
Чуть свет ударил колокол вечевой, родня братьев Еминых крикнула со степени, что «посадник ночью, аки тать, повязал лучших мужей, запер в поруб на Городище и грозится выдать их головой великому князю».
Выдача своих в Новгороде издревле почиталась непростительным грехом, и толпа вскричала единым духом:
– На поток Михайлу-у!..
Тысяцкий Жирослав пытался утихомирить народ, остановить кровопролитие, но его никто не слушал. Мизинных людишек хлебом не корми – отдай на поток боярина. А тут приговор вече, чего ж еще ждать?
Вон у дальних, которые ближе к мосту Великому, уже и предводитель сыскался, вскарабкался на чьи-то плечи, орет зычно:
– Братья-а, идем на Михайлу-у!..
– Верно, Александр, веди-и-и…
И заворотились, и побежали к Великому мосту (посадник жил на Софийской стороне). Жирослав поймал какого-то отрока, приказал ему:
– Беги что есть духу к владыке, пусть заборонит посадника.
Да где отроку через мост успеть, когда через него мизинные стадом на поживу топочут. Оттолкнули, оттерли: успеешь.
Какая-то добрая душа предупредила обреченного: «Степаныч, хоронись. Спасайся».
– Я не заяц – посадник, – отвечал гордо Михаил Степанович.
Не мог он – сын героя Ледового побоища Степана Твердиславича – позволить себе струсить, отступить перед черным народишком, опозорить честь семьи знатной.
Так и встретил ворвавшуюся на подворье толпу – стоя гордо на крыльце, супя сердито брови.
Псы бросаются на того, кто бежит, толпе озверевшей тоже убегающий милее: можно догонять, хватать, бить, валить, топтать.
Увидев посадника, гордо и грозно смотрящего сверху на сборище мизинных, толпа остановилась и на какой-то миг оцепенела в изумлении.
Михаил Степанович опытным глазом вмиг определил главного заводилу, спросил громко, с угрозой:
– Что, Александр, и ты в поруб захотел?
Русоволосый Александр, намахавший молотом у наковальни грудь и плечи широкие, понял: в сей миг язык острый нужен, сотни ушей ждут ответа его.
– Нет, Михаил, ныне мы по твою черную душу явились, – сказал громко, не скрывая ликования в голосе.
Толпа взвыла торжествующе: вот, мол, как мы тебя, – но тут же осеклась, пораженная.
Посадник не дрогнул, не попятился, не упал на колени, пощады вымаливая, а, наоборот, шагнул с крыльца навстречу Александру, словно взять его сбираясь.
Ах, если б остался он на крыльце, еще неведомо, чем бы кончился бранный поединок. Может быть, и попятилась бы толпа перед его мужеством и достоинством. Может быть.
Но не привык Михаил Степанович в делах половиниться; раз обещал главному смутьяну поруб, вот и шагнул… Шагнул в толпу, как в воду, и мгновенно исчез в ней. А она забурлила в том месте, заклокотала и скоро расступилась.
Посадник лежал на земле раздавленный, растоптанный, лица не видно, кровавое месиво вместо него.
Умер Михаил Степанович не вскрикнув, не охнув, и эта смерть на миру – гордая и жуткая – поразила убийц. И главный из них кузнец Александр вместо того, чтоб крикнуть «на поток!» и начать разграбление имения посадника, крикнул, вскочив на нижнюю ступеньку крыльца:
– Братья-я, идем на Городище, отверзем порубы!
– На Городище! – подхватила толпа. – Ослобоним наших.
Нет, ни у кого не поднялась рука грабить имение храбрейшего мужа Михаила Степановича – слишком уважали в Новгороде это главное мужское достоинство.
Не зря говорится, вести сорока на хвосте переносит. Еще не явилась толпа на Городище, а уж князь Василий знал – посадник убит, растоптан народом.
И, когда этот самый народ явился на княжье подворье, Василий испугался, решив, что настал его черед.
Стражу у ворот и гридницы смяли. Младшая дружина, кто был оружный, сбилась у сеней, намереваясь живот за князя положить.
Но толпа кружилась у гридницы. Сбили замки с порубов. И с торжествующими воплями взняли над головами освобожденных, кидали их вверх радостно, не смущаясь тем, что все узники были в исподнем, а Сысой обеими руками держал портки, дабы не слетели.
Ликовали мизинные, и было с чего – как славно все по-ихнему устроилось. Надо лишь не робеть и друг за дружку держаться.
Кузнец Александр, вмиг взлетевший на волне возмущения в управители толпы, знал, что железо ковать надо скоро, пока не остыло.
– Айда до князя, братья!
Дружинники заступили дорогу, ощетинились копьями. Александр, поощряемый дышавшей за спиной толпой, сказал, отводя копья, упершиеся в него:
– Не дурите, мужи. Я к князю от всего мира, не со злом, со слезницей.
– Пропустите, пропустите, – зашумела толпа. – Пусть князь услышит нас.
Василий Александрович сидел на стольце бледный, напрягшийся, даже ноги под столец подобрал. Кузнец сразу понял – напуган юноша, но соблюл обычай, поклонился в пояс, коснувшись рукой пола – челом ударил:
– От всего мира прошу, князь, дозволь ослобонить мужей, невинно в поруб брошенных: Сысоя да Семена с Нежатой.
– Конечно, конечно, – сказал Василий. – Выпускайте их.
Он видел, что узники уже выпущены, и был озадачен такой просьбой. Но кузнец знал, что делал; теперь уж никто не сможет в будущем обвинить его в самоуправстве: делал по воле князя.
– Да я и не сажал их туда, – добавил Василий с облегчением.
– Мы знаем, князь, что за правду всегда вступаешься. Оттого мы все в твоей воле и готовы животы за тебя положить.
Василий был в недоумении, он не ожидал такого поворота, взглянул вопросительно на Ставра, тот едва кивнул успокоительно: мол, все идет как надо.
А Александр поклонился опять в пояс и попросил с жаром:
– Пожалуй, князь, выдь к своему народу на крыльцо. А то злые языки наболтали, что-де князь бросил нас, бежал в Суздальщину. Выдь, Василий Александрович, успокой народ.
Они вышли на крыльцо втроем – князь, кормилец и кузнец. И Александр поднял руку, тишины у народа требуя. Толпа притихла, кузнец закричал зычно:
– Господа новгородцы, князь Василий Александрович с нами! Он за нас, слуг его сирых и…
– Люба-а-а!.. – вскричали новгородцы столь громко и дружно, что последних слов Александра уж и не слышно было.
В растерянности пребывал князь Василий, глядя на столь дивное единодушие мизинных людей, которые только что убили, затоптали посадника. А вот ему, князю, хвалы орут. Где были они искренни: там, на подворье Михаила Степановича, или здесь, у крыльца княжьего?
XXXIIГОРЬКОЕ РЕШЕНИЕ
Александр Ярославич сидел на своем стольце хмур и задумчив. Перед ним стоял Юрий Мишинич, только что прискакавший из Новгорода и привезший недобрые вести.
Александра Невского не удивило то, что новгородцы восстали против решения хана, он, пожалуй, предвидел это, но то, что мизинные убили посадника, – тревожило не на шутку. Подобного не было на памяти его.
Но самое главное, что саднило занозой в сердце, – это весть о сыне Василии, вставшем на сторону восставших.
– Может, его принудили как? – спросил князь с надеждой.
– Нет, Александр Ярославич, все творилось по доброй воле. Я сам зрел его, как он стоял на степени с кормильцем и народу обещал татарам не дать в обиду.
– Сопляк, – проворчал князь. – У кого-то на поводу пошел. А Ставра за сие повесить мало, проворонил князя, пес, проворонил.
– Молодо-зелено, – вздохнул сочувственно Юрий.
– Молодость не оправданье для князя, а распутье. По слабости душевной не туда свернул, вот те уже и не князь.
– Може, еще и наладится с Василием Александровичем. С кем не бывает.
– Нет, – твердо сказал князь. – Он знал, что Елевферий мной послан и что слова его – мои слова. А он – им вперекор. Значит, изменил мне, великому князю. Нет ему прощения.
С последними словами Александр пристукнул ладонью по подлокотнику, словно ставя точку, и поднялся.
– Ступай отдыхай, Юрий Мишинич. Поедешь со мной в Новгород. Я сам повезу численников татарских и заставлю новгородцев дать число.
Из сеней великий князь прошел в терем жены Александры Брячиславны – она тоже ждала вестей о старшем сыне. Василий не баловал мать посланиями, если иногда и писал, то лишь отцу.
Посвящать жену в подробности великий князь не хотел, сказал только, что-де Василий, забыв о своем звании, связался с мизинными людишками, что-де придется у него стол отобрать.
– Что ты с ним собираешься делать? – спросила, тая тревогу, жена.
– Пока не ведаю. На месте узнаю, рассужу. Может, это навет на него.
– Разберись, батюшко, разберись. Не забудь, что он первенец наш, хотели еще Жданом назвать.
«Вот и дождался я от этого Ждана радости», – подумал горько князь, а вслух сказал:
– Возьму с собой княжича Дмитрия.
– Неужто на стол садить?
– Там видно будет, может, и посажу.
– Но он же млад еще, батюшко, а в Новгороде, сам знаешь, не стол – гнездо осиное.
– Ништо, мать. У Дмитрия кормилец поумнее Васильевого. А что до годов, то я тож в такие лета наместничал. Как отец говаривал, из трудной младости добрые князья выходят. Пусть и Дмитрий поварится в котле новгородском.
Поздно вечером, уже при свечах, великий князь вызвал к себе Пинещинича. Когда он явился, Александр велел выйти даже своему ближайшему милостнику Светозару.
– Встань за дверью, – приказал он ему, – и никого близко не подпускай, да и сам уши не востри, беседа не про них.
Оставшись наедине с Пинещиничем, князь пригласил:
– Садись, Михайло, к столу поближе. Говорить негромко станем.
Князь долго и внимательно смотрел Пинещиничу в лицо, потом перевел взгляд на огонь свечи.
– Я уеду с численниками в Новгород, ты останешься здесь. Сиди тихо, на улицу без надобности не суйся. Я уверен, что твои земляки-новгородцы упрутся насмерть. Когда я перепробую с ними все, что сумею, и не добьюсь ничего, тогда тайно пришлю тебе человека. Он скажет тебе только одно слово: «Пора». И все. Получив этот мой знак, ты немедленно выезжаешь в Новгород. Встречи со мной не ищи, а по прибытии явись в боярский совет и вели сзывать вече. На вече со степени объявишь, что хан с войском уже на Суздальщине и готовится идти на Новгород ратью, если не получит числа. А дабы верили все, что ты послан ханом, вот тебе пайцза золотая. Покажешь ее, мол, она от хана.
– Но это ж будет ложное посольство, Александр Ярославич, – с укоризной сказал Пинещинич, принимая пайцзу.
– Верно. Ложное. Но говори твое слово, как бы ты поступил? Говори, Михайло, не бойся. Мы одни. Стерплю и поношение моей задумки, если что мудрое умыслишь. Ну?
– Надо попробовать их так уговорить.
– Посадник вон уговаривал, живота лишили. Али не знаешь своих новгородцев… с ослами легче уговориться.
– Тогда, может, войском пригрозить.
– И это будет, Михайло, и войско, и виселица. Все будет. Но тебе ли мне о новгородцах говорить. Им если вожжа под хвост попадет, ништо не страшно. На костер пойдут.
– Но, прости меня, князь, ложное посольство – это же грех великий. Не ты ль сам повторял всегда: не в силе бог, но в правде. А тут велишь мне обмануть весь Новгород.
– Не обмануть, Михайло, не обмануть. Спасти от татарской рати. А что до греха, то я беру его на себя. Вот ты меня правдой ложной укорил, ровно по щеке ударил…
– Прости, великий князь, ежели я…
– Нет, нет, Михайло, спасибо за правду. Но я тебе должен сказать, в чем нынче моя правда. Запомни. В спасении Руси от гибели. Ради этого я любой грех приму, Михайло. Слышишь? Любой. Нарушу все десять заповедей.
– Что ты, что ты, Александр Ярославич, – закрестился испуганно Пинещинич. – Зачем говоришь такое?
– Кому-то ж я должен сказать. Отцу святому нельзя, он от этих заповедей кормится. А тебе, Михайло Пинещинич, в самый раз, ибо именно тебе я доверяю то, о чем никто знать не должен. Слышишь? Никто.
– Слышу, Александр Ярославич. Разве я не понимаю, что в сохранении тайны живот мой.
– Вот и умница, – улыбнулся наконец князь. – И даже если новгородцам взбредет мысль пытать тебя – от них всего ждать можно, – стой на своем и под пытками: послал, мол, хан, и все.
– Ну что ж, – вздохнул Пинещинич. – Раз велишь, створю так.
– Не я велю, Михайло, отчина наша. И пожалуйста, не сбирайся помирать. – Александр дружелюбно толкнул в плечо Пинещинича. – Я надеюсь, что обойдемся без ложного посольства. Слышь? Попробую сам уломать их, заставить число принять. Не все ж там дураки, есть и смысленые.
Когда Пинещинич уходил от великого князя, он окликнул его уже в дверях:
– Учти, Михайло, только ты да я. Никто более. Даже гонец, от меня прискакавший, будет знать лишь одно слово: «пора». И ничего более.
– А если не прискачет или другое слово скажет?
– Слово будет только это. А если не прискачет, значит, я управился сам. Тогда тебе и грешить не надо будет. Будешь чист аки агнец.
Александр улыбнулся и подмигнул дружески Пинещиничу, и у того как-то полегчало на сердце.
XXXIIIКТО ПРАВ, КТО ВИНОВАТ
Посольство татарское, направлявшееся в Новгород с великим князем, возглавлял главный переписчик земли Русской – Бецик-Берке. Он уже был преклонного возраста, но живой и подвижный. Старик лысел с бороды, и, хотя от нее остался крохотный белый кустик, бороду он берег и гордился ею. Принимая важные решения, Бецик-Берке обязательно оглаживал бородку, словно советовался с ней. «Гладящий бороду да не скажет глупости», – говаривал он своим подчиненным.
Александр знал, что Бецик-Берке послан самим великим ханом Мункэ, и поэтому оказывал ему должные почести и уважение. А когда знатный татарин начинал гладить бородку, то великий князь умолкал, дабы внимать мудрым мыслям высокого гостя. Тот вполне ценил такие знаки внимания и за это отвечал русскому князю благорасположением. Именно эта приязнь старика к Александру позволяла последнему избегать столкновения с татарами, когда рать казалась неизбежной. Убийства численников случались довольно часто, и каждое грозило закончиться нашествием Орды. Князю удавалось уговорить главного численника, не без подарков, разумеется, не сообщать о происшедшем великому хану. Тот соглашался, но с условием, чтобы князь сам наказал виновных.
Великий князь считал это большой услугой и всегда щедро одаривал за нее знатного татарина. Он и не догадывался, что у Бецик-Берке была и другая тайная корысть – приручить великого князя к себе и поссорить его с подданными. И это удавалось татарину – очень многие не любили Александра Ярославича, того более и боялись его. Он знал об этой боязни мизинных и не думал разуверять их, потому как не видел другого способа добиваться от них покорности.
Вот и на этот раз, заслышав, что великий князь Александр Ярославич приближается к Новгороду с татарским посольством, насторожились горожане: что-то будет?
За время долгой смуты, с молчаливого согласия князя Василия, добрались новгородцы и до татар-численников, прибывших с Елевферием. Сперва убивали по одному, да тайно ночью, но однажды, когда один татарин отнял кобылу у попа, а тот возопил: «Господа новгородцы, пособите мне на этих злодеев!», избиение началось средь бела дня и сразу перекинулось на Городище. Там в гриднице и жило большинство их. Группа татар, вскочив на коней, пробилась к лесу, но многие полегли под топорами и мечами опьяневших от успеха новгородцев. И дабы совсем не пахло в Новгороде духом поганых, на всякий случай утопили в Волхове Якимку – слугу боярина Юрия Михайловича – сильно смахивавшего обличьем на татарина. И заступа боярина: «Он у меня уже двадцать лет в услужении», – не помогла. Сграбастали Якимку: «Очи косые. Утопить». Пустил пузыри Якимка. Вздохнули с облегчением новгородцы: «Все! Управились. Вот как надо с ними!»
А теперь великий князь едет с татарами. Ясно, не пирогами угощать. Кое-кто зачесал в затылке: однако, худу быть!
– Не трусь, Василий Александрович, – ободрял князя купец Александр. – Весь Новгород за тебя. Не трусь.
– Я не трушу, – отвечал с жалкой улыбкой Василий.
А средь ночи вдруг проснулся в поту холодном. Помстилось, что кони на дворе заржали, отец приехал. Долго лежал с открытыми очами, пытаясь представить, что скажет отцу. Наконец не выдержал, закричал:
– Ставр! Ты слышишь, Ставр?!
– Что стряслось, князь? – явился кормилец со свечой.
– Вели коней седлать. Едем.
– Куда? На ночь-то глядя…
– В Псков, дурак! – взвизгнул Василий и ударил ладонью по коленке. – И не перечь! Слышишь? Иди, седлай!
– Да я что… да я разве… счас велю.
У кормильца у самого на душе непокойно было. Знал – с него первого спросит великий князь за сына, с него. И приказ такой – седлать и ехать в Псков – для него тоже был желанен. «Ускачем подале. А там, глядишь, перекипит великий князь, охолонет. И простит сына, чай, родная кровь. А заодно и меня».
И ускакали. Ночью. Прихватив с собой и дюжину отроков для охраны. Впопыхах о съестном не подумали, и пришлось в пути перебиваться в весях черствым хлебом и квасом перекисшим. Не глянулось князю, но ничего, ел. Брюхо – не мамка, одно – «дай да дай» – и ведает.
Когда великий князь прибыл на Городище и узнал о бегстве сына, стал мрачнее тучи. Понял: раз Василий бежал, значит, действительно виноват перед ним. Вызвал к себе Мишу Стояныча. Тот, пересказав ему события последних дней, напоследок решил смягчить боль отцовскую.
– А с-с к-князя ч-что взять? М-молод. Что д-дули в-в уши, т-то и с-слушал.
– Кто дул в уши Василию?
– В-едомо, Ал-лександр к-кузнец с-со т-товаршци. Вот-т с-с к-кого от-твет с-спраш-шивать н-надо, Яр-рославич.
– Спрошу, – отвечал недобро Александр. – Со всех спрошу.
В тот же вечер по велению великого князя взяты были и брошены в поруб кузнец Александр, братья Емины и еще несколько человек. Взяли и кожемяку Сысоя Нездылова, на этот раз противиться он не стал. Сказали, мол, великий князь велел, он сразу согласился и сам до поруба дошел. Такое покорство зачлось потом Сысою, князь живот оставил ему, лишь ноздри вырвать велел для памятки.
Но арестованных в первые дни не трогали, не до них было. Надо было с татарами дела кончать.
Новым посадником был назначен Михаил Федорович – боярин смелый и крутой. Сим назначением великий князь как бы доказать новгородцам хотел: одного Михайлу убили, другого найду, а станет по-моему.
Увы, на вече, созванном новым посадником, когда численник Бецик-Берке предъявил ханские требования, они с ходу были отвергнуты народом:
– Не хотим числа-а!
– Лепше смерть, чем число!
Возможно, неказистый вид татарина (этакая вошка, ногтем можно придавить) вдохнул в новгородцев новый прилив упрямства, – дескать, хан нам не указ. А может, великому князю досадить решили: ты, мол, нас так, а мы тебе эдак.
Но Бецик-Берке не уговаривать приехал. Видя столь дружный отказ, он сказал со степени:
– Ну что ж, коли волей не хотите, неволей придется. Так и передам хану, а на сем кланяюсь вашему вече великомудрому и отъезжаю.
Новгородцы, привыкшие во всяком деле торговаться, были обескуражены столь скорой уступкой посла. Не повопили по-настоящему, не побранились, и нате вам – «отъезжаю». Разве это разговор? Бецик-Берке и шагу не успел сделать со степени, как тут же взбежал на нее боярин Юрий Михайлович.
– Господа новгородцы! – вскричал, вскинув вверх руку. – Негоже нам посла ханского без подарков провожать.
– Верна-а-а, – поддержало вече.
И едва Бецик-Берке вернулся на Городище, как вскоре были привезены ему богатые подарки – две дюжины соболей, три дюжины бобровых шкур, серебряный кувшин с искусными узорами и новенькая калита, набитая золотыми монетами. Татарин подарками доволен был, оставшись с великим князем наедине, пошутил:
– Еще раз пять на степень подымусь и богаче хана стану. А? Хе-хе-хе.
Потом, посерьезнев, взялся рукой за бородку, предупредил:
– Только ты один знать должен, Ярославич. Еду я не к хану – во Владимир. А ты, если сможешь, управляйся сам с ними. Сможешь?
– Должен смочь, – отвечал Александр хмуро.
– Вот когда сломишь их, позовешь меня. Я с месяц могу подождать. Но учти, Александр, если за месяц не управишься, я буду вынужден звать хана. Ты понимаешь?
– Понимаю, Берке.
– При всей моей любви к тебе, князь, я вызову нашу рать. И тогда от Новгорода останутся одни головешки. Впрочем, ты же ведаешь, что бывает после нашей рати. И еще, я надеюсь, ты примерно накажешь тех людей, которые убивали наших численников.
– Накажу, Берке. Они уже у меня в порубе.
– О-о, как скоро, – удивился Бецик-Берке.
Александр лукавил с татарином. Настоящих убийц вряд ли найдешь, если избивал татар весь город. В порубе сидят главные возмутители, они и сойдут за убийц. Пусть тешится татарин столь скорым возмездием, глядишь, более сроку отпустит для утишения новгородцев.
Так оно и вышло. Перед самым отъездом, видя хмурое озабоченное лицо великого князя, Бецик-Берке смиловался.
– Ладно, Ярославич. Не люблю огорчать тебя. Даю тебе еще один месяц на усмирение народа твоего. И будет всего два месяца.
Он ждал благодарности за эту щедрость. И Александр не стал чиниться:
– Спасибо, Берке. Ты очень великодушен.
Татарин засмеялся, погрозил шутливо пальцем:
– Только с тобой, Ярославич. Только с тобой я великодушие являю. А отчего? Оттого, что люблю тебя.
«От такой любви хоть сам в петлю лезь», – подумал с горечью Александр, но вслух вполне искренне пожелал татарину счастливого пути. Он понимал, что будь на месте Берке другой численник – лучше б не было, а хуже – наверняка.
С Бецик-Берке уехали не все численники, часть из них была оставлена на тот случай, если новгородцы согласятся на число, чтобы можно было сразу приступить к исчислению людей.
Уже на другой день по отъезде послов великий князь велел привести к крыльцу сеней кузнеца Александра. Сам сел наверху на вынесенную лавку. Закованного в цепи кузнеца привели и поставили внизу.
«Экий богатырь, – подумал князь. – И супротивник. Жаль. Вельми жаль».
– Ну что, кузнец, рассказывай, как это ты молодого князя к предательству склонил?
– Я не склонял его, князь. Василий Александрович сам рассудил, за чью правду стоять.
– И за чью же встал?
– Ведомо, за русскую правду, не за татарскую.
Великий князь прищурился недобро, на скулах желваки обозначились, но гнев сдержал, спросил, голоса не повышая:
– А я за какую правду стою?
– Сам знаешь, князь. За татарскую.
«А нагл кузнец-то, нагл. Сам на рожон лезет. Такого нельзя миловать».
– Ну спасибо, кузнец, за честь такую. – Злая усмешка княжий ус шевельнула. – За то, что мутил народ черный и князя Василия на смуту склонил и на измену мне, лишаю живота тебя. Ныне молись, а заутре готов будь.
Александр едва кивнул головой. Стража поволокла кузнеца к порубу, он, оборотившись, закричал:
– Меня повесишь, думаешь, себе славы сыщешь? Нет, князь, позору и бесчестья себе прибавишь. Я там, – кузнец указал на небо, – у всевышнего просить стану погибели тебе. Слышишь, князь? Погибели!
После кощунственных выкриков кузнеца на крыльце долго молчали все. Наконец великий князь оборотился к Светозару, тот с готовностью поймал потемневший взор его.
– Послезавтра поедем в Псков, князя Василия брать. А пока пусть выводят старшего Емина, продолжу суд.
