Текст книги "Александр Невский"

«… Ананий, злокозненно став посадником, выгнал меня с Городища со срамом и унижением. А позвали на стол Ярослава из Пскова. А я ныне в печали и обиде обретаюсь в Торжке и жду от тебя войска, дабы отмстить за свой срам Ананию. Прошу Христом-богом, отец, пришли мне войска с добрым воеводой, пойду Новгород на щит брать…»

Прочтя последнюю строку, Александр невольно улыбнулся, хотя ему не до смеха было. Но слышать от сына мужественную фразу: «на щит брать» – ему, как отцу, приятно.

Слезница сына разгневала великого князя и, хотя в грамоте Василий жаловался только на Анания, Александр сразу понял, что все случившееся – происки Ярослава.

«Ах, лис вонючий, добился-таки своего, на мой стол забрался. Ну что ж, как говаривал отец, пришел по шерсть – воротишься стриженым».

Надо было действовать быстро, пока татары не узнали о сваре между князьями-братьями. С них станется, пошлют того же Неврюя с его туменом порядок наводить на Руси, а он так «наведет», что некому станет и землю орать и города обустраивать.

За неделю Александр собрал рать в несколько тысяч, вооружил, посадил на коней. И направился в Торжок. При встрече обнял сына, похлопал ласково по спине, жаловаться не дал:

– Я все знаю, Василий. На Новгород вместе пойдем.

Однако, залучив к себе кормильца, выговорил ему строго:

– Ты что ж это позволяешь оскорблять княжича какому-то Ананию? Молчи. Не холопа растишь, князя русского, так и учи его душу ввысь держать.

– Так он, Ананий-то, как напустился… – оправдывался Ставр. – И рта раскрыть не дал.

– Оттого и напустился, что слабину твою учуял. Надо было сразу гнать его в шею из сеней, да еще б палкой, палкой, за спесь-то.

– Но он сказал, что он посадник.

– Эва птица важная. Ныне посадник – завтра в поруб посадим. В княжьих сенях князь хозяин. И все тут.

В отличие от своих прежних ратей, когда Александр являлся к полю боя нежданно-негаданно, здесь он, напротив, едва выйдя из Торжка, послал в Новгород поспешного течца с грозным предупреждением: «… Иду сам судити и правити по правде и совести. Супротивников моих повязать и до прихода моего в порубах держать. Ярославу, брату нашему, велю встретить меня на подъезде к Новегороду».

Александр решил разобраться с братом с глазу на глаз, без свидетелей, дабы никто не смел греть руки на их ссоре. В душе он жаждал примирения с Ярославом, потому как совсем недавно схоронил безвременно умершего брата Константина, сидевшего в Угличе. Положил рядом с отцом. И теперь единокровное родство для него еще дороже стало. Тем более что и Андрей не подавал голоса, затаившись где-то у ярла.

«Пожурю и прощу, чай, не чужие. Неужто и теперь не поймет?» – думал он о Ярославе.

Грамота Александра, как и рассчитывал он, нагнала страху на всех бояр и Ярослава же. Князь, недолго думая, бежал с Городища, наказав, однако, чади говорить всем, что, мол, отправился навстречу великому князю.

Смекнув, куда действительно «отправился» Ярослав, посадник Ананий плюнул с досады: «Экая нелепица!» И, немедленно велел сзывать вече – только на него теперь была надежа.

Если вече провопит против Александра, то он, Ананий, спасен. А в том, что оно провопит против, – он был твердо уверен: слишком груба и оскорбительна грамота великого князя. Самолюбивым новгородцам сие всегда не по шерсти было.

Захватив с собой на степень Ратибора Клуксовича, Ананий сунул грамоту ему, приказал:

– Читай, да погромче. – И добавил тихо для него одного: – Да позлее. Слышь?

Сам не решился читать народу, дабы не уличили в своекорыстии по тону голоса. А уж он бы прочел… так бы прочел, словно б соли черни на раны посыпал бы.

Но Ратибор, слава богу, понял, что новому посаднику требуется, прочел грамоту с таким презрением к слушателям, что по окончании чтения вече взвыло голодной стаей зимних волков:

– У-у-у!.. О-о-о!

– Не выдадим братьев наши-их! – завопило несколько глоток.

И толпа подхватила единым дыханием: «Не-е-е… их!»

Тут на степень выскочил Миша Стояныч, что-то закричал, махая руками, дергая головой. Но толпа разъярилась того более: и не слыша, поняли, о чем вопит этот «княжий прихвостень». Несколько мужей кинулись на Мишу, стащили со степени, бить начали.

Посадник Ананий и бровью не двинул: пусть хоть убьют этого заику. Главное, что вече за него, за Анания, теперь ему не страшен никакой великий князь.

Но Мишу не убили – не потому, что зла у толпы не хватило, а лишь увечья его ради. Таковы уж русичи: здорового, крепкого во зле трижды убьют, в порошок сотрут, а на увечного рука не подымается. Грех!

И все же досталось Стоянычу крепко. Очнулся он у стены звонницы вечевой, когда никого уже на площади не было. Старик сторож, сжалясь, плескал ему в лицо воду из корца берестяного.

– Что ж ты, голубь, спроть народа, – укорял он. – Рази можно? Этак и живота могут лишить.

– Н-не с-спроть н-народа, д-дед… Спроть д-дур-раков я, – тряс Миша кудлатой головой, разбрызгивая воду и кровь.

– Народ не дурак, голубь, народ мудр…

– Дур-рак, коли под-д д-дудку дур-рака п-пляшет. В-вот п-помяни, Яр-рослав-вич д-дни чрез т-три з-здесь б-будет и т-твой муд-рый нар-род с-сапоги е-ему л-лизать с-станет.

– Ладно, ладно, помяну, – успокаивал Мишу сторож. – Токо ты, голубь, ступай домой.

Но Миша, не сумевший ничего доказать вече, решил хоть старику вдолбить свою правду и веру:

– Э-эх в-вы, м-мудрецы. Яр-рославич з-за всю Р-русь д-думает, а в-вы, аки с-свиньи, – л-лишь о кор-рыте с-своем.

Пока Ананий упивался своим успехом на вече, на Софийской стороне переполох поднялся среди людей вятших – бояр. Так уж испокон велось: смелели и объединялись мизинные, тряслись от страха вятшие, и тут же, забыв о вчерашнем, вспять поворачивали.

– Нет, тако не можно, братия, князь нужон. Князь.

– Но есть же Ярослав.

– Где он, твой Ярослав? Как грамоту прочел, так тю-тю…

– Но, сказывают, он навстречу Александру поехал. Мириться.

– Как же, развязывай калиту. Он со всем семенем своим через мост стриганул, прямо на заход. Тонок кишкой-то оказался Ярослав. Тонок. Что робить станем, братья? Мизинные, сказывают, уж за мечи хватаются.

– Не может быть!

Но прибежавший с Торговой стороны Ратибор Клуксович подтвердил: верно, мизинные оружьем бряцают.

– А что ж Ананий?

– Ананий сам брони одевает.

– Безумец? Надо владыку звать, может, он образумит.

Архиепископ Далмат, выслушав бояр, молвил твердо:

– Шлите к Александру послов ваших с покором и поклоном. Смилуется – ваше счастье, а нет – на себя пеняйте.

К великому князю «с покором и поклоном» послали Ретишку с Пересветом, но, зная крутой нрав Александра, мало надеялись на успех.

Ананий приехал на боярский совет в бронях, с мечом на боку. Узнав о посольстве, отправленном к великому князю, рассвирепел посадник.

– Кто позволил?! – орал он, пуча красные от усталости глаза. – Пошто меня не спросили?

Он понял – вятшие предали его. Никто из бояр не решался ответить Ананию, отводили очи, опускали долу. Он схватил за грудки Ратибора.

– А ты?! Не ты ль грамоту злую Александрову со степени чел? А?

– Но, Ананий Феофилактыч, а ежели мизинные через мост на нас кинутся? Нельзя ж в край-то.

– Дураки! Мизинные у меня вот где. – Ананий показал ладонь и тут же сжал ее в кулак.

Но по глазам видел – никто ему не поверил. В глубине души он и сам сомневался в мизинных людишках: чай, сам из вятших был, – но ныне, когда весь город, словно улей растревоженный, и отчасти не без его стараний, не мог Ананий повернуть вспять. Не мог.

Он выскочил из горницы, хлопнув дверью столь сильно, что та едва с петель не слетела.

– Братья, я зрю, на Анания нет надёжи, – сказал Юрий Михайлович. – Не дай бог, мизинные на нас пойдут. А кто ж наших поведет?

– Надо звать Сбыслава, – предложил Ратибор.

– Вчерась ссадили – ныне звать. Пристойно ль?

– Когда изба горит, и без порток пристойно выскакивать.

Послали за Сбыславом просить возглавить Софийскую сторону. Посыльный воротился скоро, обминая здоровенную шишку на лбу.

– Ну что?

– Ослепли, че ли? – сказал, морщась, посыльный. – Я позвал, а он меня за шиворот да с крыльца. До ворот воробушком летел, да не угодил в калитку-то, в стояк челом влепился.

Кто-то хихикнул было, но на него так посмотрели вятшие, что мигом смолк. Стали искать воителя среди присутствующих.

– Братья, – вскричал Пинещинич, – а Михайло-то Степаныч! Его отец посадником был, славно на льду ратоборствовал, так что ему сам бог велел.

– Верно, – дружно поддержали вятшие. – Берись, Михайло. То добрый знак, что встанешь впереди наших. Александр Ярославич к гнезду вашему приязнен. Узнает об этом – смилуется.

Заутре воротились от великого князя Ретишка с Пересветом.

– Господа бояре, – закатил глаза Ретишка. – У него столь войска, столь войска… Беда нам.

– Хватит о войске, сказывай о деле.

– О деле? – Ретишка, прищурясь, мигом окинул присутствующих цепким взглядом – нет ли тут Анания? – и, не найдя его, сказал: – Великий князь требует выдать ему Анания, извергнув с посадничества. Иначе идет ратью на нас.

– О-о горе нам! – вскричал Юрий Михайлович. – Разве великий князь не знает, что новгородцы своим сами судьи?

– Это ж никак не можно! – закричал и Ратибор на Ретишку, словно тот был великим князем. – Стоит нам выдать Анания, как мизинные тут же на нас кинутся с оружием.

Ретишка с Пересветом пожимали плечами: их дело маленькое – передать слова великого князя, и все. А уж вятшие пусть сами решают, что ответить. Долго спорили бояре, как отвечать на требования великого князя, наконец к обеду кое-как условились, наказали Ретишке с Пересветом:

– Ступайте, просите помиловать Анания, – мол, не сам посадничество взял, вече приговорило. И скажите обязательно, мол, на Софийской стороне Михаил Степанович – сын Твердиславичев войском командует. Да бейте челом шибчее, мол, мы завсе его руку держали. Слышите?

– Мы ж не емши еще… – заикнулся было Пересеет.

Но их и слушать не стали, сунули по краюхе хлеба: дорогой поедите. Скорей скачите.

Бояре полдня над ответом думали. Великий князь тут же ответил Ретишке с Пересветом.

– Ананий – оскорбитель гнезда моего, и мне судить его, мне решать, миловать или казнить. А что до Михайлы, согласен я, пусть ставят посадником.

– Но, великий князь, – заикнулся было Ретишка, – его не посадником, его…

– Даю три дни, – перебил Александр Ретишку. – Не решат по-моему, буду брать Новгород на щит. Ступайте.

Наступая друг дружке на пятки, удалились обескураженные Ретишка с Пересветом. Знали: ответ, привезенный от великого князя, не обрадует вятших, и опять все попреки на них посыплются: плохо кланялись, худо просили.

Александр не зря дал новгородцам три дня «думати», он по прошлому знал: за эти три дня они так перегрызутся, что «на щит брать» не потребуется, сами прибегут, позовут – «на всей твоей воле».

Ответ великого князя доконал вятших: что делать? как быть?

А в городе с каждым часом становилось тревожнее. Ночью на Великом мосту столкнулись лазутчики с Торговой и Софийской сторон. Сцепились драться. Одолели «торговые», их больше оказалось, сбросили всех «софийских» с моста в реку.

Узнав утром о случившемся, бояре узрели в этом худой знак: раз наших побили, добра не жди. Что делать? Позвали владыку в боярскую горницу:

– Отец святой, вразуми. Как скажешь, так и будет.

Далмат изрек, супя брови:

– Правда в слове великого князя. – И ушел, не желая более говорить с ослушниками.

Надо было спешить: мизинные, вдохновленные ночной победой на мосту, могли в любой миг кинуться на Софийскую сторону.

Послали Ретишку искать Алания и звать на совет.

Ананий пришел усталый, осунувшийся. Ввалившиеся глаза сверкали недобро. Прошел, волоча ноги, к лавке, опустился на нее.

– Ну, на что звали? Что удумали?

– Ананий Феофилактыч, – начал Юрий Михайлович как можно мягче. – Сам видишь, к великому греху катимся, к братоубийству течем.

– Сами ж того хотели, – процедил зло Ананий. – Сами.

– Кто? Мы? – поразился такому повороту Юрий Михайлович и, оборотясь к другим боярам, пожал плечами в удивлении: что, мол, он несет? Те переглянулись, тоже пожали плечами: экое бесстыдство. Все вдруг забыли, как выбирали Анания, как благословляли на дело правое.

– Ну хорошо, – нашелся наконец Юрий Михайлович. – Хорошо. Мы! Мы виноваты. Давай же, Ананий Феофилактыч, и виниться вкупе.

– Перед кем?

– Перед великим князем. Повинную голову, знаешь, меч не сечет.

– Ага-а! – вскричал Ананий. – Переметнулись уже, оборотни!

Он встал с лавки, положил руку на рукоять меча, сказал твердо, как отрезал:

– Теперь знаю, что с вами делать надобно. – И пошел к двери.

Вятшие поняли все сразу: Анания выпускать нельзя. Своими последними словами он, сам того не подозревая, облегчил задачу своим вчерашним поспешителям.

Один из бояр заступил ему дорогу к двери.

– Прочь! – крикнул Ананий, хватаясь за меч.

Но в следующий миг на спину кинулся Ратибор и, обхватив за шею, стал валить навзничь. Тут же с десяток вятших набросились на посадника. Повалились кучей на пол. Возились, визжали. Ананий ругался грязно, плевался, кусался. Но все скоро кончилось, его обезоружили, связали, оттащили в угол.

Все дышали тяжело после борьбы. Ратибор вытирал о полу кровь с прокушенной руки, усмехался криво:

– Здоров вепрь, ничего не скажешь.

Тут же вскоре Ретишка был вновь послан к великому князю с грамотой, в которой говорилось главное: «Ананий повязан, приди и бери нас под свою высокую руку». О мизинных словом не обмолвились. Знали: войдет в город войско – притихнут все.

Оставшийся один в горнице Юрий Михайлович прошел в угол к связанному посаднику и поразился увиденному. По щекам Анания текли крупные, как горошины, слезы, а глаза словно ничего не видели.

– Полно, Ананий Феофилактыч, я сам буду просить у великого князя милости тебе, пощады.

Но Ананий даже не взглянул на боярина.

– Волки, – шептал он отрешенно разбитыми губами. – Дикие волки все.

– Вам нужен князь? – зычно спросил Александр притихшую толпу и, взяв за плечо стоявшего рядом Василия, закончил торжественно: – Вот ваш князь отныне.

Вечевая площадь молчала. Оно и понятно, давно ли здесь потрясали палицами и сулицами, воодушевляясь на бой с великим князем, «положите живота за святую Софию».

Но Александр Ярославич спросил безбоязненно:

– Люб он вам?

– Лю-уб! – рявкнули сотни глоток, и над площадью взнялся лес копий и мечей. – Лю-уб!

Александру Невскому нечего было бояться ответа вече, на площади едва ль не на каждого новгородца приходилось по суздальцу. Коли рядом с тобой стоит муж в бронях да при оружии, да вопит: «Люб», да тебя ж на то склоняет, небось завопишь тоже. Чего доброго, ткнет засапожником в бок, и не взыщешь. Лучше уж поорать, чай, глотка не запалится.

Ну а в соборе святой Софии благословение владыки и того лучше сошло. Архиепископ Далмат помнил, кому обязан владычным столом, и уж для сына своего благодетеля старался изо всех сил. Самые главные слова свои: «Ты наш князь!» – провозгласил столь торжественно и громко, что у Василия Александровича в левом ухе засвербило. Хотел пальцем туда влезть – свербеж снять, да отец не позволил руку поднять, крепко сжал в запястье. Не дал юному князю чин нарушить.

На Городище еще до начала пира в честь нового князя Александр Ярославич сказал сыну:

– Теперь ты не наместник, Василий, уже – князь. И потому перечить себе никому не позволяй, но и мудрых не забывай слушать. Главное же, слушайся меня, как я отца своего когда-то. Худому не научу.

– Хорошо, отец, буду за тобой следовать.

– Ну, и коль ты князь отныне, видно, пора тебе и невесту приискать. А? – отец пытливо заглянул сыну в глаза.

Тот смутился. Зарумянился. Прошептал покорно:

– Как велишь, батюшка.

– Ну что ж, подыщу и повелю.

Но с кормильцем Василия Ставром говорил князь серьезно и строго:

– Покорен он у тебя шибко, Ставр. Не князь – красна девица.

– Что делать Александр Ярославич, – мялся кормилец. – Видать, от природы такой.

– Коли от природы, натаривай шибчее на то, что князю подобает. Останешься при нем, и, коли ошибется он в чем, с тебя первого спрошу. Все плети его твоими будут. Так что береги свою шкуру, Ставр.

Кормилец, думая, что шутит великий князь, хихикнул было, но тут же примолк, заметив, как грозно изломились брови у Александра Ярославича, – он не шутил.

На пиру среди гостей заметил Александр Мишу Стояныча, кивком головы позвал к себе подсесть.

– Ну, здравствуй, Миша, – сказал ему с теплотой.

– З-здравствй, с-свет Алек-ксандр Яр-рославич, – отвечал Миша радостно.

– За что ж это тебя так изукрасили, Миша?

– 3-за теб-бя, Яр-рославич.

Князь вскинул брови вопросительно, но тут же догадался.

– Ну спасибо, Миша.

– 3-за что, Яр-рославич?

– За верность, брат. Я сие ныне крепко ценю, крепче золота.

Александр сам наполнил две чаши медом, предложил:

– Вот за это с тобой и выпьем. За верность.

Миша взял чашу, поднес ко рту, сказал дрогнувшим голосом:

– 3-за т-тебя, Яр-рославич.

Выпив, он продолжал растроганно:

– В-веришь? Я од-дин в Н-новегр-раде т-твою стезю з-зрю. Од-дин. И д-дивлюсь слеп-поте инех.

– Эх, жаль, Миша, увечен ты, – вздохнул князь. – Мне ныне ох как надобны люди верные, ох как надобны…

– В-возьми Юр-рку м-мово, Яр-рославич. Ак-ки пес, б-будет з-заместо м-меня.

– А где он?

– 3-здесь, на пир-ру.

– Позови.

Миша ушел на другой конец стола и вскоре воротился с широкоплечим отроком на полголовы выше его. Лицом сын сильно смахивал на отца и поэтому сразу приглянулся Александру.

– Ну что, Юрий Мишинич, готов мне послужить?

– Коли велишь, отчего ж не послужить, князь.

– А где бывал? Какие языки ведаешь?

– На полуночи пушнину у саамов и корел брал. Их языки и ведаю.

– Ну как там, удачны сборы? Пушнина как?

– Пушнина добрая, князь, но…

– В-великий к-князь, – недовольно перебил сына Стояныч.

– Великий князь, – с готовностью поправился Юрий. – Но мир там не берет наших с соседями.

– С кем?

– Там от конунга норвежского тоже данники шастают. Иногда за наш рубеж, Ивгей-реку, заходят. Ну и ссоры и убийства случаются.

Юрий Мишинич, сам того не ведая, коснулся больного места великого князя. Гонец, возивший грамоту Андрею, воротился с вестями тревожными: князь Андрей уже ходит в походы под стягом Биргера, но на грамоту брата ответил, хотя и кратко, но обнадеживающе: «Ворочусь, как тому обстоятельства воспоспешествуют». Была и другая весть настораживающая: Биргер выдал дочь за сына норвежского короля Хакона. А сие могло означать союз между ними, что для полуночных русских земель ничего доброго не обещало.

Не оттого ль и начались ссоры и убийства на порубежных землях корел и саамов, о которых только что поведал Юрий?

Александр поднялся из-за стола, кивнул Мише и сыну его: за мной идите.

Они прошли в одну из дальних комнат дворца городищенского. Князь направился к столу, на котором были рассыпаны фигурки шахматные. Содвинул рукавом шахматы к краю, сел около на лавку.

– Садитесь, – пригласил Мишу с сыном. – Думать будем.

Те молча сели на лавку. Поняли, разговор серьезный предстоит, а потому ждали, не выказывая явного нетерпения.

– Так вот, други, – начал неспешно Александр, как бы думая вслух. – У короля норвежского Хакона, сказывают, есть юная дочь по имени Христина. Ты, Юрий Мишинич, ныне отправишься к Хакону послом моим, а возможно, и сватом. Повезешь королю норвежскому от меня грамоту и подарки, а на словах поспрошай его осторожно, не согласится ли он отдать Кристину за моего Василия.

Миша Стояныч не выдержал, хлопнул обеими ладонями по коленкам, вскричал радостно:

– А я ч-что г-говорил! М-мудр ты, Яр-рославич, ак-ки ц-царь Соломон. – И взглянул на Юрия с таким гордым торжеством, словно великий князь его любимым сыном был. – A-а, Юр-рка? Еж-жели К-кристину не с-сосватаешь, п-прибью!

– Постой, Миша, – улыбнулся князь. – Не гони борзых. Запомните, о сватовстве этом никто знать не должен, окромя нас. Ну король откажет… Зачем нам лишний срам.

– Юр-рка, – сунул Миша кулак под нос сыну. – Г-где с-сболт-т-нешь… Приб-бью.

– Миша, – осадил его Александр. – Охолонь. Моего посла тронешь, взыщу виру. У меня теперь на него надёжа большая. Слышь, Юрий, едешь ты с делом важным, а потому суету отринь. Ежели Хакон посольство к нам сбирать станет, ворочайся с ним к лету будущему. А уж тут я с ними и договор составлю. Приглашай послов самых высоких, мочность имеющих. Немочные ни к чему мне.

Александр долго и обстоятельно наставлял Юрия Мишинича, приоткрывая ему потаенные замыслы свои. Стояныч тихо вышел, зная, как не любит Ярославич лишние уши. Но не пошел к пиру, остался за дверью, дабы не посмел кто другой подслушать тайные речи великого князя.

Нет, Александр не забыл об Анании, томившемся в порубе. Более того, даже на пиру он нет-нет да вспоминал о бывшем посаднике, пытаясь хоть в мыслях решить его судьбу: «Ежели повесить? Так что за корысть гнезду моему в этом? Одним врагом меньше станет. Ну и что? Ослепить? Сослать? Явить его мучеником, дабы вече мне и Василию его именем в очи тыкало?»

На следующий день сразу после заутрени он велел Светозару, взяв свечи, проводить его в поруб к Ананию.

Поруб был под гридницей, глубоко в земле, и потому окон не имел. Александр знал, что отец когда-то годами держал здесь своих врагов и почти не выпускал живыми. Ярослав Всеволодич полагал, что после годового пребывания в порубе человеку вреден мир и свобода. Все равно или ослепнет, или с ума сойдет. Так уж лешпе живот отнять, чтоб не мучился.

Ананий сидел в углу на ворохе гнилой соломы. Для него, видимо, уже и свет свечей ярким казался. Он болезненно изморщился, пытаясь угадать вошедшего.

– Не узнаешь, Ананий Феофилактыч?

– Отчего ж? Слышу, сам великий князь пожаловал мне жилы тянуть.

Александр остановился посреди темницы, Светозар держал подсвечник высоко у него за спиной.

– Так ты решил, что я пытать тебя пришел? Так?

– А зачем же еще? Я в твоей власти – пытай.

– Оно бы стоило, Ананий, да староват ты. И потом, чего хотел ты, я и без пыток знаю. А крови бессмысленной я всегда супротивником был. Разве ты не заметил?

– А кто грозился город на щит взять? Не ты ль?

– Глуп ты, Ананий, хоть и стар уже. Потому и грозился, чтобы крови не проливать. Не моя вина, что от моей грозы твои поспешители струсили. Не моя, Ананий.

Князь прошел в противоположный угол, встал так, чтобы свет ему на лицо падал и Ананию его хорошо видно было.

– Ты знаешь, Ананий, я предателей вешаю. И тебя хотел повесить, но, поразмыслив, не узрел в тебе предателя, а заблудшего лишь и оскорбителя чести нашей. И все.

– Ну что ж, спасибо и на том, Александр Ярославич.

– Рано благодаришь, Ананий, рано. За оскорбление князя Василия и твое злое супротивничество мне я отбираю у тебя веси. У тебя сын есть. Как его зовут?

– Павша.

– Так вот, долю имения и земель Павши оставляю ему. Он мне не враг пока. Тебе же лишь живот дарю. Ежели у тебя достойный сын – живи у него из милости, а ежели нет – ступай на паперть к нищим.

– Так ты отпускаешь меня, князь? – спросил дрогнувшим голосом Ананий.

– Отпускаю, но…

– Александр Ярославич, – всхлипнул Ананий и кинулся было к нему на коленях.

Но князь резко вскинул руку, останавливая этот порыв благодарности.

– Не унижайся, посадник… то воину непристойно. – И пошел к выходу. На самом пороге оборотился, взглянул в горящие глаза узника: – Сейчас солнце на дворе, посиди до сумерек, Ананий. И очи сбережешь, и гордость не уязвишь.

Александр вышел, за ним исчез и милостник со свечами. В порубе опять стало темно, но Ананий закрыл глаза, дабы удержать хоть в мысленном взоре это видение, принесшее ему вместо смерти ожидаемой весть о свободе.

– Господи, дай долгие лета князю Александру, – шептал Ананий, сглатывая слезы. – И прости мне ослепление мое, в суете меня поразившее. Не он – я стал главным неприятелем и погубителем своим. Прости меня, господи.