Текст книги "Александр Невский"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

II
ВЗАЛКАЛИ РЫЦАРИ МИРА

Новгородский посадник Степан Твердиславич явился на Городище в неурочный час, когда Александр Ярославич вечернюю молитву творил. Князь знал, что столь поздний гость, да еще посадник, с пустяками не явится, а потому, отложив беседу с богом, велел Светозару подать огня в сени и, осенив крестом трехлетнего сына Василия, стоявшего между ним и княгиней, сказал:

– Ну что ж, пойдем в сени, Твердаславич.

Они вышли из церкви на темное подворье, направились к сеням. Не спешили: в окнах еще огня не видно было.

– Скоро Василию Александровичу и постриги, – полувопросительно сказал посадник. – Три года, чай. Пора.

– Да нет, пусть побавится. Меня этакого постригли, что проку?

– Не скажи, Ярославич, не скажи. Впрочем, твоему отцу князю Ярославу с сим поспешать надо было, бог-то к нему столь милостив был, едва ль не кажное лето сыном одаривал.

– Да, одаривал, – усмехнулся князь.

И хотя было темно, посадник по тону уловил усмешку, подумал с осуждением: «Не радует, однако, Ярославича гнездо отцово великое. Не радует. Грех сие».

– Твоему деду было прозвище Всеволод Большое Гнездо, – продолжал Степан Твердиславич. – Но у отца твоего, пожалуй, не менее дедовского. А?

– Да, – вздохнул князь. – Но Русской земле в том корысти мало.

– Это почему же? Ведь воины растут.

Александр подумал: «Верно, воины, но лишь друг с другом воевать», а вслух другое молвил:

– Эвон свечи в сенях Светозар зажег. Идем, Степан Твердиславич.

В сенях в краю стола горело с десяток свечей. Светозар не только об огне позаботился, но и сыты – медового взвару корчагу принес с двумя глиняными кружками. Князь взял корчагу, налил в обе посудины.

– Ну, пей сыту, Твердиславич, да сказывай, что за дело, на ночь глядя, у тебя.

Посадник подсел к столу, отхлебнул сыты, умакнув усы в нее.

– Дело, видать, важное грядет, Ярославич. Посольство рыцарское от Ордена пожаловало во главе с Шивордом неким.

– Где остановились? – вскинулся князь.

– На Торговой стороне, на подворье купцов немецких. Утром жди на Городище.

– Ну что ж, весть добрая. Давно жду. С миром пожаловали ливонцы, с миром.

– Кто знает. Не спеши, Ярославич. Сглазишь.

– Мы их с тобой на Чудском озере сглазили, Твердиславич. Наша победа на все Поморье аукнулась. Князь Святополк – зять Даниила Романовича – на немцев всех пруссов поднял, и литовский князь Миндовг в сем деле ему крепко поспешествовал. Так что окромя мира немцам у нас просить нечего, Степан Твердиславич. Токмо мира, и ничего более, взалкали наконец-то рыцари. Сбили мы им рога-то, сбили.

– Охо-хо, до скольких разов еще сбивать-то будем? А? Ярославич?

– Сего не ведаю, но лет на десять притихнут «железноголовые». Добро, что Миндовг в силу входит, у него с Орденом свои счеты.

– Сказывают, князь литовский Миндовг по крови в силу-то входит, – заметил осторожно посадник.

– Слыхал я об этом, Степан Твердиславич, но осуждать не спешу. Потому как великого княжества без крови не сотворишь. А врагу иноземному лишь великое и противустоять может. Вспомни-ка, как татаре Русь разорили. А почему? Да потому, что княжеств у нас что заплат на портах убогого. Какая уж тут крепость. И каждый князь думал в своем городе от татар отсидеться. А им того и надо, словно орехи, города перещелкали. Вот так-то, Степан Твердиславич. Может, Миндовга литовского не судить нам надо, а кой-чему и поучиться у него. А?

– Да уж стар я учиться, Ярославич. Давно тебе говорю. Ты мово Михаилу давай к делу ставь, будет ему отцовым горбом заслоняться.

– Михаилу? – князь взглянул на посадника ласково. – Ежели он в тебя пошел, то добрый мне поспешитель будет.

– Наше гнездо всегда твою сторону держало, Ярославич.

– Знаю. И брата твоего помню, царствие ему небесное, – князь перекрестился. – И ценю, Твердиславич. Высоко ценю вас всех. Пусть в калите пусто, абы друзей – густо.

Александр допил свою сыту, взглянул в темное окно, прищурился, улыбнулся.

– Ты вот что, Степан Твердиславич, к послам поутру сам езжай, зови сюда. А когда поедешь через Торговую сторону, веди их мимо кузниц. Слышь, обязательно мимо кузниц, и чтоб все кузнецы в час проезда немцев ковали мечи, токмо мечи. Понял?

– Александр Ярославич! – воскликнул посадник, не скрывая восхищения. – Александр Ярославич, ну и ума у тебя, ей-богу, на всю Боярскую думу.

– На две, Твердиславич, – засмеялся князь. – На две думы.

– А если станут приставать послы, мол, на кого куем мечи-то?

– Не таи. На недругов, мол, на недругов, господа. Да поласковей с ними, ровно это и не про них. Сговорчивей будут, сучьи дети.

Посадник сразу заторопился уезжать.

– Надо заехать еще в братчину к кузнецам, предупредить их о твоем велении. Ну, Ярославич, ну удумал…

Ушел посадник. Жалобно простонали под ним ступени крыльца. Стихло.

Князь взглянул на Светозара, безмолвно стоявшего в полумраке.

– Туши свечи, Светозар. Почивать пойдем. Заутре стричь шерсть почнем с Ледовой рати. Наросла густа да кудрявиста.

Посольство явилось вскоре после заутрени.

Князь Александр Ярославич сидел в сенях на стольце в сияющем бляхами бахтерце, но без меча. Зато гридни, недвижно стоявшие по-за спинкой стольца, были вооружены, руки – на рукоятях мечей, и даже забрала на шлемах опущены, как перед сражением. Все это должно было являть посольству готовность Руси к бою. Александр с отрочества помнил, что немцы одно уважают – силу.

Их было пятеро.

«Как и после Амовжи, – подумал князь. – Число счастливое, стало, быть удаче».

После приветствий и медоточивых пожеланий здоровья и счастья князю новгородскому и его семье посол заговорил о главном. Заговорил едва ли не теми же словами, как показалось Александру, которыми выражался восемь лет назад после битвы на Амовже другой миротворец.

– Мы приехаль строиль мир, князь. Дофольно лить крофь наш брат, наш матка, – сказал напыщенно Шиворд.

– Ну что ж, Русская земля всегда миру привержена, – ответил Александр и заметил: в глазах посла проскочила искра какая-то, и даже головой покачал немец с едва заметным оттенком укоризны: говори, мол, говори, знаем, чему вы привержены.

«Ага, – догадался князь, – показал-таки вам Твердиславич наших мечевщиков за работой».

– Мы хотим фсе по-хорошему, – продолжал посол. – Мы уступай тебе Копорье, Пскоф с фолостью, Лотыголу тож мы уступай тебе…

«Ишь раздобрились на подарки, – усмехнулся в усы князь. – Что у них отнял, то и дарят. Щедры железноголовые, щедры».

А вслух отвечал:

– Подарки ваши принимаем, тем паче, что сии волости издревле русскими были. И станем великую надежду иметь, что навек ими и останутся и что вы на них не будете впредь покушаться.

– Истина молфишь, князь, софершенный истина, – склонил голову посол. – Зачем покушаться, нельзя на чужой тофар покушаться.

«Ишь какой смысленый стал, наука-то на льду Чудском впрок пошла».

– Ну и, наверное, пора нам полоном разменяться, – сказал Александр. – Хватит вашим рыцарям в порубах дармовой хлеб переводить да русских вшей кормить. А?

– Софершенно ферно гофоришь, князь, – заулыбался посол. – Хе-хе-хе, истинно тарофой клеб. Мы тоже фаших имей полон. Мы фаших пускайт, фы наших пускайт.

– Полоном меняемся на рубеже волости Псковской. От нас поедет старшим… – князь взглянул на посадника и, помедлив, закончил: —… Михаил Степанович – сын посадника новгородского, он станет наших прав заступником.

Степан Твердиславич шевельнул широкими плечами, взглянул на Александра столь выразительно, что тот понял: доволен посадник, очень доволен и решением князя и тем, что не забыл обещания своего – пристроил сразу чадо к делу важному и ответственному.

Затем высокие стороны стали договариваться о возобновлении торговли между Новгородом и Немецкой землей, о безопасности купцов, пускающихся в нелегкий путь, о сохранности их товаров, о размерах торговых пошлин и многом другом.

И главное, на что упирали обе стороны, – чтобы гостям ни той, ни другой стороны не чинилось бы никаких пакостей.

– Вот, господин Шиворд, – взглянул князь на посла. – Это лучшее меж немцы и Русью состояние – торговля. Сколько бы крови ни лилось меж нами, а все одно на круги своя и ворочаемся. А сие что означать может? А?

Александр Ярославич прищурился, ожидая посольского слова, Шиворд и глазом не сморгнул:

– Сие одно означать может, князь: мир, мир нафечно.

«Эка вас поприжал Миндовг, – подумал Александр. – Вечного мира взалкали. Надолго ль? На собачий век разве?»

III
К ДОБРУ ЛИ ВЕСТЬ

Миша Звонец – течец великокняжеский – прискакал на Городище ввечеру. Усталый, голодный, грязный.

Пока Александр Ярославич, сев ближе к свечам, читал грамоту отцову, Миша грыз кусок дичины, принесенной Светозаром из кухни. Миша сердился на милостника княжьего, не догадавшегося прихватить еще корчагу с медом, а потому грыз кость зло и нарочито громко: вот, мол, как оно всухомятку-то.

О Мишиных муках первым князь догадался: не отрываясь от грамоты, приказал:

– Светозар, дай запить чем гостю. Эвон изо рта искры сыплются.

Светозар ушел за медом. Миша поутих малость, своего добился, чего ж княжьему чтению мешать.

Великий князь Ярослав Всеволодич писал сыну «… Умерив гордыню свою, отъезжаю я ныне в Сарай к Батыю – либо чести найти, либо живота лишиться. А тебе, княже, велю немедля по получении грамоты сей выезжать во Владимир к великой княгине – матери твоей и до моего возвращения не оставлять ее с княжной. А буде бог не попустит мне живу воротиться, твоим заботам препоручаю обеих их вместе со столом Владимирским. Тогда Андрею Новгород отдашь, Ярославу – Тверь, Михаилу Москву откажи, ну а Переяслав с Суздалем Константину и Василию. А княжна Мария в пору войдет, приищи ей жениха где-нито из гнезда Галицкого, чтоб подале от татар было. А я, раб божий, буду за всех вас поганого царя молить да на бога уповать. Пусть будет Христос с тобой и мое отнее благословение».

Александр кончил чтение, но глаз не поднимал от грамоты, словно что-то меж строк тщась увидеть. Подумал с грустью: «Вот и тут Русь вся на заплатки разорвана. И это только нам – Ярославичам. А еще ж двое Васильковичей, Константиновичи, Владимировичи. Бог мой, сколько нас! А она-то одна, сердешная».

Воротился Светозар с медом, с кружками, сам стал наливать.

– Тебе налить, князь?

– Не надо. – Александр, положив на стол грамоту, кивнул Звонцу: – Ну, рассказывай. Что там, как?

– Ты спрашивай, Александр Ярославич, а я отвечать стану. Я ж не ведаю, что в грамоте.

– Ой ли?

– Ей-крест, не ведаю. Там же печать княжеская, разве я осмелюсь сорвать ее.

– Ну хорошо. Отец сам решил ехать или его позвал хан?

– Хан вроде и не звал, но на что-то же прислал проезжую грамоту великому князю. А татарин – гонец, что привез ее, и скажи Ярославу Всеволодичу, что-де такие грамоты всем русским князьям посланы, что-де кто хочет свой улус сохранить, сам притечет в Сарай, без зова, да с дарами, да и поклоном.

– И даров много захватил великий князь?

– Возов десять было нагружено. Столько же в Каракорум их проклятый послал, ханшу какую-то умилостивить. Туда Константина Ярославича наладил.

– Константина? – удивился Александр. – Что он там сможет, отрок еще.

– Вот на его младость и уповает великий князь. Что-де не посмеет баба-ханша дите обидеть. Посовестится, поди.

– Можно б было Михаила послать.

– Хых, – хмыкнул Миша. – Князь Михаил Ярославич оттель без головы б воротился. Али не знаешь его, везде на рожон лезет, кланяться не горазд. А Константин Ярославич смирен, покладист, да и кормилец у него, слава богу, не дурак, подскажет, коли что.

– Тут ты прав, пожалуй, – согласился князь. – Михаил более к ратоборству привержен, нежели к словопрениям, не зря и прозвищем Хоробрит окрещен. А ныне храбрости мало, ох, мало для князя русского.

Князь прошелся по сеням туда-сюда, морща чело. Миша Звонец потихоньку допивал корчагу, закусывая дичиной и того тише, дабы не мешать князю думать. Кончит думать, заспешит куда из сеней, не даст мед допить, мясо доесть.

Наконец Александр остановился возле Миши, спросил:

– Как думаешь, не сотворит зла Батый великому князю?

– Не должон бы; чай, великий князь супротив хана Батыя не ратоборствовал. Стало быть, у хана нет причин ему прошлое в укор ставить – не воевал с ним.

«А ведь верно, – думал Александр, вновь шагая по сеням. – Отец против хана ни разу меча не обнажил. Ишь как славно устроилось».

У князя, не знавшего, к добру ли весть Мишина, наконец отлегло от сердце. Не может хан ни за что ни про что сделать худое князю, приехавшему к нему с дарами. Хоша и поганый, но человек же. Не может.

Именно в эти минуты в голове его рождалась важная мысль, которая вначале порхнула бабочкой-однодневкой и исчезла, но вскоре воротилась и, все более утверждаясь в сознании, завладела всеми его помыслами, всей душой. Она была проста и на первый взгляд кощунственна, ее даже не хотелось вслух произносить, но Александр Ярославич понял вдруг, что именно эта дума его, претворенная в жизнь, не даст сгинуть Руси бесследно, безвозвратно.

Орда сильна, очень сильна. Руси теперешней с ней тягаться не только бесполезно, но и гибельно. Все одно побьют, пожгут, разорят татары. Потому надо терпеть, терпеть, сколь бы унизительным это ни было. И тихо, исподволь, копить силы. Впрочем, как их копить, если князья тянут вразброд. Ни Калка, ни Сить не пошли впрок. Господи, вразуми их, дай отчине не ныне, так в грядущем породить князя, которого бы все не только боялись, но и слушались, чтили. Который смог бы всех поднять в единой мысли, в едином порыве сбросить гнет татарский.

Миша наконец управился с корчагой и дичиной, огладил усы, умиротворенно икнул, хмеля в глазах не видно, лишь щеки зарумянились. Здоров Миша, свалить его и двух корчаг не хватит.

– Ну, насытился, – сказал князь. – Теперь ступай в баню. Что забыл, завтра вспомнишь, расскажешь. Выедем послезавтрева. Оно бы и раньше можно, да княжна Евдокия приболела.

– Что с ней?

– От груди отымали, ничего есть не хотела. Ревела денно и нощно. Днесь уморилась, к рожку приладилась.

– Ну, дите – не татарин, уговорить можно, – улыбнулся Миша.

IV
ЯРЛЫК

Верховой гридин, прискакавший во Владимир на взмыленном коне, привез весть, всполошившую и дворец, и церковнослужителей, и весь город: великий князь Ярослав Всеволодич жив-здрав ворочается из Орды и находится в полудне пути от Боголюбова.

Александр с Андреем поскакали в Боголюбово встречать отца. А там у Рождественского собора уже людей тьма, ждут великого князя. Откуда прознали, бог весть; видно, сорока на хвосте принесла.

– Вот уж истина: во Владимире чихнешь, в Боголюбове «будь здоров» говорят, – сказал Александр, слезая с коня у церковной ограды.

Народ томился, попы суетились, вынося иконы, хоругви, ровно к крестному ходу готовясь. Послали за Нерль дозорных, дабы знак дали, как узрят великого князя подъезжающего. Андрей не утерпел, поскакал вместе с ними, надеясь первым отца увидать. Зосима – кормилец княжича, кряхтя, влез опять в седло, потрусил следом. Андрей хоть и не маленький уже, а все одно кормильцу отставать от него нельзя. Великий князь заметит – корить станет: кормилец ты али бревно, пошто отрока одного пустил, а ну збродни вывернутся?

И вот вымахнули дозорные от Нерли, заорали: «Едет, едет!» Стихла толпа, все головы на восход поворотили, взнялись над толпой иконы и хоругви, блеснули вязью золотой.

Ударил густым басом большой колокол на колокольне, и тут же вперебой пошли приговаривать другие – поменее, но позвончее: «Бом-бам! Бам-бам-бам! Бом-бам! Бам-бам-бам!»

Едва появился великий князь в сопровождении своих гридинов, как закричали радостно владимирцы, замахали руками, словно со счастливой рати возвращался их повелитель. Да и то сказать: рать-то дело знаемое, а тут считай из пасти дьявола живым возвернулся, от хана Батыя окаянного, которого нарекли русичи злым бичом божиим. Верили – и эта напасть от бога, за грехи наши тяжкие. Оттого и радовались: князь жив, значит, и они поживут.

Обнял Ярослав Всеволодич сыновей своих, шепча растроганно:

– Слава богу, слава богу.

Так и ехал он от Боголюбова до Владимира, сопровождаемый ликующей толпой владимирцев.

Во дворце княжеском, что у Дмитриевского собора, суета, слуги носятся как угорелые, устанавливая в сенях столы с питьем разным и брашном. Понабежали на подворье бояре, купцы, милостники. Всякому лестно великому князю на глаза попасться, поклониться ему, а то и словцо доброе услышать.

Хотя Ярослав Всеволодич и скуп на ласку, но тут час особый: в отчину воротился, на радостях, глядишь, и молвит что-нито доброе.

И великий князь не скупится – кому кивнет, кому мигнет, кому пальцем погрозит по-отечески, кого по плечу похлопает, а кого и словцом теплым одарит.

На застолье, что скоро было спроворено в сенях, великий князь с чашей заздравной приветствовал и благодарил всех, почтивших его в столь радостный час. Гости пили, ели, гусляры играли хвалы. И Ярославу Всеволодичу удалось уйти незаметно, лишь когда грянуло захмелевшее застолье песню:

 
Брони мои, брони, бороните сердце,
Бармицы густые, бороните выю…
 

Наконец-то удалось им с Александром уединиться в дальней светелке дворца. Ярослав видел нетерпение старшего сына, узнать тому хотелось, с чем воротился отец, на людях не спросишь, да и не все при народе говорить можно.

Ярослав тут же снял пояс, бросил на лавку и с удовольствием растянулся на узком ложе.

– Господи, как устал я, знал бы ты.

– Вижу, отец. Я это в Боголюбове еще заметил, – отвечал Александр, присаживаясь рядом на лавку.

– Ну спасибо, хоть ты замечаешь годы мои. Спасибо, сын. – Ярослав погладил ладонь сына, лежавшую на колене.

В это время, распахнув дверь, явился Андрей.

– A-а, вот вы где!

– Андрей, – сказал Ярослав, – сослужи-ка отцу службу.

– Я готов, великий князь, – сразу подтянулся княжич.

– Я в пути притомился малость, а застолье оставлять нехорошо. Посиди за меня на стольце часок. А?

– Хорошо, – с готовностью согласился Андрей.

– Да честь береги, сынок, не утопи в чаше хмельной.

– За то покоен будь, великий князь, – отвечал с гордостью Андрей.

Княжич ушел. Ярослав спросил сына:

– Ну как отрок?

– Андрей-то? Хвастлив несколько, а так что ж – мечом, луком владеть может. И поумнеет, даст бог, со временем.

Они помолчали, словно отрешаясь от суеты, оставшейся за дверью.

– Ты, чаю, истомился по рассказу моему?

– Да, отец.

– Ну что ж, дело сие было тяжким, сыне, вельми тяжким. Путь не короток, в самый низ Волги, но не в этом туга. А в том, сколь унижений там предстоит русскому князю. Одно утешало и смиряло дух мой, что это наказание от бога. И я терпел, все терпел. И кланялся тени их идола Чингисхана, и промеж огней проходил, и перед ханом на коленях стоял… – Голос у Ярослава Всеволодича дрогнул, он умолк, прикрыл глаза, слабость свою перебарывая.

Александр молчал, стараясь не смотреть на отца, пронзительно жалея его и боясь, чтоб он не почувствовал этой жалости. За это не на шутку мог осерчать старый воин, всю жизнь искоренявший из сердца сие немужское чувство и презиравший его в других.

– Но чего не вынесешь ради отней земли, – заговорил опять Ярослав Всеволодич, не открывая глаз. – Для того тебе о своем унижении сказываю, чтобы ты знал, что ждет тебя в Орде. А туда и тебя позовут. Не сегодня-завтра, а позовут. Так не за гордыней своей иди, сыне. – Ярослав открыл глаза, они блестели лихорадочно. – Согни в Орде в дугу ее, окаянную, там следуй токмо разуму и хитрости лисьей. Слышишь? Льсти в меру и держись с достоинством. Батый, хоша и в лести купается, – невысоко ее ценит. Он мужественных любит и уважает. Даже врагов. А мы какие ему враги? Мы, сыне, теперь голдовники [95]95
  Голдовник – вассал.


[Закрыть]его, но достоинства терять не можем, ибо народу русскому мы князья все же. Понял?

– Понял, отец. Спасибо.

– За что спасибо-то, князь?

– За науку.

Ярослав Всеволодич тихо засмеялся, на удивленный взгляд сына махнул рукой:

– Подь ты совсем. То не наука, сыне, – мука. Вишь, до чего дожили – правнука Мономахова учим на колени пред погаными становиться. Тьфу, прости, господи.

– Ну, а что Батый тебе сказал, чем жаловал? – спросил Александр.

– Батый жаловал меня великим князем всея Руси. И Киев под меня отдал. Он же Дмитра Ейковича наместником в Киев утвердил. Так что по ярлыку – грамоте их окаянной – улус у меня не маленький. Но зато и забот мне того больше, со всего этого мне ж и десятину татарам сбирать. От всего десятое им. От коней, от снопов, от мехов и даже от людей. Каждого десятого им в рабы посылать надо будет. Мню, это начало, то ли еще впереди нас ждет.

Александр вскочил с лавки, прошел по горнице. Ярослав внимательно наблюдал за ним.

– Да, Александр, что у тебя с немцами там за союз был?

– Какой союз? Просто о мире и торговле да о размене пленными с немцами договорились.

– Вот видишь, значит, хану неверно передали. Впрочем, погоди… Вот же лиса татарская! – Ярослав хлопнул себя по лбу и даже сел на ложе. – Ведь и я ему говорю: мол, наверное, ряд о мире Александр заключал. А он глазки прикроет и твердит: «Ой, смотри, князь, не ищет ли твой славный сын союза со свеями и немцами против нас».

– Так ты б и сказал ему, что мы там мира лишь всегда искали.

– Я так и говорил. Плохо, что о ряде твоем с немцами я от него узнал, не от тебя.

– Но ты тогда в пути был уже, как бы я уведомил тебя.

– А он меня сим «союзом» огорошил. Я ж, не зная истины, наверное, нетверд был в возражениях, ибо чувствую – не поверил он мне, не поверил, черт косоглазый. И уж, если по чести, сын его меня выручил – Сартак. Он твоего возраста и много наслышан о твоих ратях. В свою кибитку меня зазывал, выпытывал, как ты на Неве свеев побил. Ну я рассказал, так он долго языком цокал: «Ай, молодец князь Александр! Ай, орел! Ай, беркут! С таким хочу другом быть». Так что учти, сыне, поедешь в Орду, ищи союзника в нем. Сгодится.

– Сартак… – повторил задумчиво Александр.

Вскоре после возвращения Ярослава из Орды занедужила великая княгиня Феодосья Игоревна и, как ни старались лечцы, умерла через неделю.

Перед смертью попросила мужа: «Положи меня с Федюшкой». И пришлось Ярославу Всеволодичу, исполняя последнюю волю жены, отринув все дела, везти гроб с телом покойницы в Новгород.

Отпели великую княгиню, как и положено по чину, торжественно и пышно, с великим плачем и стенаниями. Лишь в глазах Ярослава и Александра никто слезинки не заметил, но мрачность и тоску потаенную. Ни отец, ни сын за время похорон уст не разомкнули.

Положили Феодосью Игоревну в Юрьевском монастыре рядом с сыном ее старшим Федором.

Дома уже, на поминках, тихо вздохнул Ярослав:

– Отмучилась мать, царствие ей небесное. Что-то нам грядет, угадать бы…