Текст книги "Содержательное единство 2001-2006"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 78 страниц)

15.12.2005 : Бдительность

Введение

Отвратительная истерика с разоблачением "преступной сталинщины" началась где-то между 1987 и 1988 годом. А к 1991-му развалила страну (в чем и была задача творцов этой истерики). Творцы уходят, а истерика продолжается. Чему масса примеров. То есть дело разрушения страны еще не закончено. Но, что еще хуже, одновременно (!) с этой продолжающейся истерикой (и это диагноз) организуется столь же уродливый сталинский псевдоренессанс. Он имеет под собой вполне определенную и благородную базу – человеческое негодование по поводу огульного оскорбления советского прошлого. Но благородная база погружена во все уродства регресса. И мне нетрудно себе представить, что каким-то странным образом героями этого псевдоренессанса могут стать не великие Гастелло и Зоя Космодемьянская, а, например, товарищ Вышинский. Подобная гадость возможна. И ей нужно будет давать отпор. Нужно в том числе отдавать себе отчет в том, что такое слово, как "бдительность", имеет в нашей памяти очень специфический привкус. И что нельзя воскрешать этот привкус. Это влечение к несвободе и доносительству.

Но у слова "бдительность" есть еще и совсем другие обертона. Бдение у свечи с тем, чтобы огонь не погас. Обращение Христа к своим сподвижникам с просьбой не спать в ту ночь. В общечеловеческой культуре есть опыт соотнесения этого обращения с ответственностью за народ. Я, например, вспоминаю в связи с этим Арагона, который, говоря о народных вождях как об апостолах и о народе как о Христе, пишет следующие строки: "Апостолы твои, что захотели спать и бросили тебя на растерзанье ночи, – такие люди, как и все, не лучше прочих. Кто эти прочие – тебе ль того не знать?".

Имеем ли мы право спать в этом смысле слова? А не спать – значит бодрствовать. То есть бдеть. То есть проявлять бдительность.

То, что я хочу здесь предъявить в виде не вполне обычной (системной, целостной) аналитики, адресует только к одному. К тому, чтобы в очередной раз не проспать страну и народ. И в этом, только в этом смысле – к бдительности.

I. За что боролись и на что напоролись?

Всегда очень интересно наблюдать, как слова входят в политическую культуру. И как такое вхождение слов в политическую культуру порождает затем определенные действия. Одно из таких слов – "проект". Лично я очевидным для всех образом имею какое-то отношение к вхождению этого слова в российскую политическую культуру. Уже лет десять-двенадцать назад я начал вводить в политический анализ такие слова (специально не хочу говорить "понятия"), как "проект", "субъект", "проект-субъектная связка"… Это легко отследить по печати. И это особенно на слуху и памяти у тех, кто участвует в работе нашего Клуба "Содержательное единство".

Я не хочу особо выпячивать свою роль. Не я один вводил в оборот эти слова. Да так и не бывает, чтобы кто-то один мог превратить слово в элемент политической культуры, а элемент политической культуры – в действие.

Свою причастность я здесь фиксирую лишь потому, что она дает мне право особым образом соотнестись с известной поговоркой "за что боролись, на то и напоролись". Те, кто боролись, лучше других могут оценить, на что напоролись. И поскольку я один из тех, кто боролся, то право на эксклюзивность оценки у меня есть. А ничего большего мне не надо.

Боролись мы (я, как минимум) за проект стратегической модернизации России. Причем я лично боролся за это не как за свой проект. А как за проект, мне чуждый, но для России вполне приемлемый. Точнее даже, спасительный. А потому я считал необходимым перешагнуть через эту чуждость.

Теперь о том, на что напоролись. Напоролись на забалтывание слов. А также на превращение уже измочаленных слов в не слишком убедительные инициативы частного характера. Типа… (модное сейчас словцо)… типа "институт общественных проектов".

Всегда в таких случаях возникает вопрос – что это такое? Это "всходят посеянные семена"? Или слова крадутся (что отнюдь не страшно) и выхолащиваются (что намного страшнее)? А потом вокруг выхолощенных слов (иначе – словесных пузырей) что-то "наваривается". Казалось бы, "наваривается" – и ладно. Беда в другом: в этом "наваре" топится, уничтожается содержание.

Что представляется мне крайне опасным. Потому что без содержания форма не существует. Или существует чудовищным (это называется "превращенным") образом. Государство – это форма, требующая своего содержания. И потому коллизия отрыва формы от содержания, противопоставления формы содержанию ("превращения") – это не высоколобый экзерсис, а ключевой вопрос государственной и национальной безопасности.

Попробуем, однако, не забегая вперед, проанализировать, как все это работает в том, что касается исследуемого нами слова "проект".

Итак, сейчас все наперебой обсуждают проекты: коммунистический, националистический, левый, правый, лево-правый… Проекты множатся, дробятся, слипаются (либеральный, консервативный… либерально-консервативный и т.д.).

Обращаясь к собравшимся, я заклинаю тех, кто может это сделать (а я вижу здесь таковых): просветите на сей счет мутные головы своих "интеллектуально опекаемых" политиков!

II. Проектики и Проект

Мы можем с вами изобретать миллионы проектиков. Вот сядем сейчас и напишем проектик Клуба "Содержательное единство". Кто субъект проектика? Клуб "Содержательное единство". Напишем бумагу и начнем этот проектик рекламировать. Политическая реклама породит определенные (в чем-то, может быть, и полезные) начинания. Но эти начинания – ничто перед набранным страной за многие годы "ликвидационным потенциалом".

Почему? Да потому что это все – проектики, субъектики. Более уважительно – микропроекты и микросубъекты. А переломить ликвидационную тенденцию может только мегапроект. И соответствующий мегасубъект. Это первое.

И второе. Можно, конечно, нечто подобное начинать на пустом месте. Но это длинный путь. Поэтому для нас сегодня важно понять не то, как это можно начинать заново. А то, что можно задействовать из имеющегося. И здесь приходится признать, что у мегасубъекта (иначе именуемого "человечеством") существует очень "жидкий" список реальных мегапроектов.

Но именно вокруг них "вертится" (и, видимо, будет вертеться) это самое человечество. С, так сказать, весьма проблематичным успехом.

Мегапроект – это реальное идейное состояние человечества. Это аккумулятор, в котором хранится огромная смысловая энергия. Эта энергия выстрадана человечеством за века. Она накоплена, развернута, освоена. В этом смысле она наличествует. В этом смысле она реальна. В этом смысле она есть, она существует.

Может быть, она гаснет; может быть, она разрушается; может быть, она видоизменяется, но она есть. И к одной только энергии тут все сводить не надо. Хотя энергия имеет решающее значение. Есть еще и интеллектуальные, духовные наработки. Причем, опять-таки, накопленные за столетия. Это въелось в нашу душу, в клеточки нашего мозга. Как это назвать? Если хотите, это "идейная плоть", "смысловая ткань". Или иначе – "проектная субстанция человечества".

Мы можем обращаться с этой "плотью", с этой тканью, по-разному. Но скульптор хочет иметь глину. И из нее лепить скульптуру. Это наиболее востребованный творчеством алгоритм. Гораздо реже скульптор хочет еще изобретать и новый материал для скульптуры. Но так бывает. Можно (а иногда даже и нужно) накапливать новую, альтернативную проектную энергию, наращивать новую субъект-субстанциональную ткань. Но это – на века (как в катакомбном христианстве). Или на многие десятилетия (как в коммунизме).

Сейчас я предлагаю обсуждать имеющуюся глину для возможных скульптур, имеющуюся проектную субстанцию современного человечества.

III. Проект Модерн

Г-н Журден не знал, что он говорит прозой. Но говорил он именно прозой. Некоторые из тех, с кем я говорю, может быть, и не знают, что живут в проектной субстанции Модерна. Но они в ней живут.

Когда мы начинаем говорить о проектной субстанции человечества, то все мы "танцуем от печки", которая называется "Модерн". У нас нет другой проектной субстанции, чтобы оттолкнуться. Еще раз повторяю: эту энергию накапливали в мире столетиями, за нее умирали и убивали, совершали гадости, подвиги и чудеса самопожертвования. Она уже вошла в нашу кровь и плоть.

Вокруг этой реальности, как сателлиты, вращаются другие члены "ансамбля проектов", причем их немного.

И кем бы вы ни были – коммунистами, фундаменталистами и так далее, – вы все равно будете определяться по отношению к этому главному. От того, что происходит с этим главным, зависит все остальное. Это, "происходящее с главным", косвенно, но мощно воздействует на политических лидеров и политику. Они могут об этом не подозревать. Но это так. Это касается всех – Путина, Буша, Ху Цзиньтао, Кастро, Бен Ладена. Всех без исключения.

Но одних это касается больше, а других меньше. Одних непосредственно, а других опосредованно. Больше всех и непосредственнее всех это касается "капитанов западной цивилизации" и самой этой цивилизации в целом. Потому что Модерн – это ее знамя, ее творение, ее дитя, ее мессидж.

Но сводить все к западной цивилизации было бы неосмотрительно. Модерн – это реальность, которая очень сильно "въелась" во все человечество. От Индии и Китая до Латинской Америки и островов Тихого океана.

И вновь подчеркиваю: эта реальность по имени "Модерн" находится в неблагополучном состоянии. Да, она неблагополучна. Но она есть. То есть она существует именно как глобальная проектная субстанция.

IV. Модерн и другие

Помимо Модерна, на нынешней мировой "шахматной доске" играют два других крупных проектных актора.

Один из них – контрмодерн, который никогда Модерна не принимал. Этот актор в значительной степени связан с "немодернизированным" Востоком, но и с Западом – тоже. Всегда существовала часть западной аристократии и соединенные с нею круги разного рода (как религиозные, так и не вполне религиозные), которые говорили, что Модерн – "от лукавого". Последней страшной вспышкой ненависти к Модерну со стороны контрмодерна, конечно, был фашизм. И он себя в этом контрмодернистском качестве очень четко осознавал и заявлял.

И второй мировой игровой актор – постмодерн, который тоже стал проектной реальностью. И который на многих "мыслительных терминалах" отождествляется с понятием глобализации.

Больше – ничего нет. Мое и моих коллег ноу-хау заключается в осознании того, что на нынешнем этапе постмодерн и контрмодерн объединяются. Начинается налаживание глубочайших связей между постмодерном и контрмодерном, то есть между людьми и группами, которые отрицают Модерн с совершенно разных позиций.

Для тех, кто разделяет не только мои рефлексии по поводу политического процесса, но и какие-то ценностные (идеологические) представления, эта смычка – главный враг и главная угроза человечеству.

V. Антагонисты Модерна, сам Модерн – и Россия

Я не собираюсь никому навязывать ни одной молекулы своей ценностной или идеологической позиции. Но те, кто примет или не примет мою точку зрения, должны тем не менее о ней знать. Хочу напомнить: я всегда очень неудобным образом позиционировал себя в существующих "политических рядах". И чем глубже будут нарастать противоречия в российском обществе (а они сейчас будут нарастать стремительно), тем жестче я буду занимать эту неудобную позицию.

Моя позиция такова. В расколе между западниками, которые кричат, что все лучшее приходит только с Запада, и почвенниками, которые говорят, что свет восходит лишь с Востока, я четко занимаю позицию из двух пунктов.

Пункт первый. Я убежден, что Россия – это Запад.

Пункт второй. Я убежден, что Россия – это альтернативный Запад. Аль-тер-на-тив-ный!

Это одно мое двуединое убеждение. Я не навязываю его никому. Ни тем, кто ничуть не хуже меня занимается философией или культурологией. Ни тем, кто делает на этих направлениях первые шаги.

Я не навязываю, не вовлекаю. Я информирую и предупреждаю о своей позиции. Иначе говоря, я эту позицию занимаю не абы как, а активно. И буду занимать тем активнее, чем более эта позиция будет находиться под угрозой.

Соображения, которые я по этому поводу могу высказать, таковы. Россия – часть христианского мира, но это его православная часть. И в той мере, в какой православие является христианством, но альтернативным христианством (а западная цивилизация является христианской), Россия – это альтернативная христианская, то есть альтернативная западная, цивилизация. Россия – это часть мира Модерна, но даже то, что с Модерном устраивал Петр (а он устраивал вещи отчасти и правильные, и страшные), никоим образом не входило в понятие классического западного Модерна. Это всегда был поиск альтернативного Модерна.

Самым крупным альтернативным Модерном в мировой истории был коммунизм. Это – глубочайшее движение альтернативного Модерна. В этом смысле, исповедуя коммунизм, Россия опять была альтернативным Западом.

И ненависть "классического" проектного Запада к России сильнее, чем ненависть классического Запада к Востоку. Сильнее потому, что это ненависть к "своему другому". Это всегда так бывает. Совсем чужого можно ненавидеть не так сильно, как "своего другого".

Желание Запада истребить Россию вообще и коммунистическую Россию (СССР) в особенности как свою же собственную альтернативу (свой "бронепоезд на запасном пути") является желаньем сугубо самоубийственным. Само-убийственным. То есть "убивающим себя". Если, конечно, не принять теорию заговора и не сказать, что это – часть войны врагов Запада с самим Западом. В любом случае, истребление коммунизма в СССР, как и развал СССР, были операциями самоубийства Запада. Все, что мы сегодня наблюдаем в мире, – следствие этого самоубийства. Этого харакири, которым Запад прикончил себя.

Это – моя позиция. Это – мое непримиримое оппонирование как почвенникам, так и западникам. Я никогда не приму тезиса о том, что Россия – это ученица Запада и потому все здесь должно происходить западнически подражательно. Это – отвратительная антироссийская позиция. И я одновременно никогда не соглашусь с мнением, что Россия не есть Запад.

Россия – это другой Запад. Другой, но Запад. И связан он с "классическим" Западом, как в знаменитом "принципе дополнительности" Нильса Бора: исчезнет "другой Запад" – падет Запад целиком. Ибо именно в этой дополнительности – последняя сила Запада. А дополнительность, о которой я говорю, касается и православия, и коммунизма. И если что-то, по большому счету, объединяет православие и коммунизм, то именно этот "западный альтернативизм".

VI. Премодерн, Модерн и политика

Все, что я здесь утверждаю, имеет самое непосредственное отношение к текущему политическому процессу. Но прежде, чем перейти к политике, еще пара слов о той "шахматной доске", на которой размещен Модерн.

Модерн – явление относительно новое. Но что-то было такое до него, что сумело его породить. И с чем-то из этого "своего предшествия" он каким-то образом себя соотносит.

Через что Модерн соотносит себя с этим предшествием, с премодерном?

Конечно же, Модерн коренным образом связан с суверенизацией человека, с надеждами на человека, суверенного по отношению к любым трансцендентальным инстанциям.

Это можно назвать секуляризацией. Но тогда надо понять, что секуляризация секуляризации рознь.

Секуляризация #1 – это та секуляризация, вместе с которой вопрос о высоком человеческом предназначении снимается вообще с повестки дня. Я назову эту секуляризацию негативной.

Секуляризация #2 – эта та секуляризация, которая не снимает, а модифицирует вопрос о высоком человеческом предназначении. О восхождении человека и человечества.

Итак, можно сакральное (священное) и секулярное (светское) так отделить друг от друга, что предназначение вообще исчезнет. А можно так их отделить, что предназначение сохранится, хотя и приобретет новый смысл.

Так вот, Модерн осуществляет позитивную секуляризацию. Секуляризацию #2. Модерн глубоко связан с верой в предназначение и высокие возможности человека. Он никогда не снимает с повестки дня ни то, что человек имеет космическую миссию, ни то, что он возвышает свет над тьмой, и так далее. В этих вопросах – об отношении к свету и тьме, высокому предназначению человека, морали – Модерн идет рука об руку с христианским премодерном. Не случайно многим творцам высоких образцов Модерна было вовсе не чуждо христианство как таковое.

И хотя создавали они, по существу, культуру светскую, но это всегда была высокая культура, основанная на глубокой вере. На вере в человека. И это есть главный пункт.

Модерн разделил (или, как сказал Макс Вебер, "расколдовал") мир. Он разделил социальную идейную ткань этого мира на три составных элемента:

– современную науку, состоящую из фактов (обобщаемых при помощи теорий, моделей). И процедур верификации и фальсификации (подтверждения и опровержения) этих моделей с помощью фактов. Это предназначено для "поиска истины" (цель науки);

– современное право, где роль поиска истины в науке (цель науки) занимает поиск (установление) справедливости (цель права), а аналогом соотношения между фактами и теорией (моделью) становится соотношение между выработанными нормами и правовой системой;

– а также современную секулярную культуру (в смысле секулярности #2).

Разделив мир на эти три части, Модерн не знал одного: как эти части непротиворечиво соединить.

Отделение человека от трансцендентального началось, конечно, еще в эпоху европейского Ренессанса. Но в эпоху Ренессанса это носило характер мучительного осознания противоречия между соединенными Богом и человеком – и человеком, уже начинающим отрываться от Бога. Сама процедура осознавания такого отрыва придавала Ренессансу либо христианское звучание (и тогда отрыва не было), либо звучание богоборческое.

Настоящий Модерн пришел не только после Ренессанса, он пришел уже после Реформации. Когда протестантизм фактически отделил трансцендентное, сакральное (небесное) от имманентного, светского (земного).

При этом Модерн вовсе не означал тотального атеизма. Дарвин верил в Бога, но это не значит, что дарвинизм не входил в Модерн. Пушкин мог верить в Бога сколько угодно, но это не значит, что созданная им великая литература не была продолжением дела Петра.

Ренессанс рвал нить между Богом и человеком. И его пафос сохранения высокого смысла за собственно человеческим не мог быть не окрашен в цвета трагедии этого разрыва.

Модерн же заговорил о высоком предназначении человека в момент, когда человек уже разорвал нити, связывавшие его с Богом. Он начал обустраивать человека в состоянии разрыва этих нитей. И он как бы не отвечал за разрыв. А, наоборот, что-то в пределах этого состоявшегося разрыва восстанавливал. Что-то обустраивал.

Творцы величайших произведений культуры Модерна в таком "обустройстве" столкнулись с мучительной задачей, которую тот же Макс Вебер назвал "задачей утешения": как сказать человеку что-нибудь утешительное по поводу факта его несомненной смертности. Теперь это должна была сделать культура именно светская и одновременно высокая.

И она это делала. Пушкин для русского Модерна абсолютно рядоположен Евангелию для христианства, Корану для ислама или Пятикнижию для иудаизма. Вообще, по своему культурному значению великий классический роман Модерна равен фундаментальному священному тексту, лежащему в основе религиозной культуры.

VII. Модерн, "высокое", коммунизм

Наиболее яркие попытки создать нечто квазирелигиозное были связаны с идеями богостроительства: поисками "богочеловечества" и еще чего-то в этом духе. Говорилось, что новый человек воскресит отцов (то есть все предыдущие умершие поколения), что этот человек спасет космос и, таким образом, решит все проблемы, которые ранее отдавались в ведение Бога.

В России богостроители критиковали Ленина "слева" и прочно вошли в коммунистическое движение в виде Пролеткульта. И в мире, и в России были также другие, причем самые разные, течения, которые, в той или иной степени, соединяли веру в человека с верой во что-то большее. Или же верили только в человека, но при этом говорили, что будущий "новый человек" – это и есть то, что собою заменит Бога и примет на себя его главные, в том числе утешительно-спасительные, функции.

"…Свершится дивный сон, / И светлых райских сеней / Достигнет человек и богом станет сам. / О, как горит звезда неведомого счастья, / Как даль грядущего красна и широка, / Что значит перед ней – весь этот мрак ненастья, / Всех этих мук и слез безумные века!"

Сказать, что эти строки Петра Якубовича поэтически равны пушкинским, я не могу. Но основная идея Модерна в них выражена точно.

И это все, в разных вариантах, было влито в русский коммунизм. Начиная с язычески-крестьянских вариантов (Клюев и другие) через варианты индустриально-языческой религии коммунизма (объединение "Кузница") и кончая богостроительством Богданова и других.

Кому-то это нравилось, кому-то не нравилось… но все это было полностью истреблено Сталиным. Под корень, под расстрел. И когда это вытравили, опять стало неясно: а что есть и должно быть, чтобы "оправдать человека"?

Так это выглядело в советском коммунизме. Ничуть не веселее это выглядело в мировом Модерне как таковом. Но все понимали, что коммунизм – это альтернативный Модерн. Понимали, что в мире идет исчерпание некоего либерального светского Модерна, и вот есть шанс подогреть, накалить Модерн через коммунизм.

VIII. Точка гниения

Но почему нельзя было отстоять Модерн как таковой? В чем тут была основная проблема? Оказалось, что главная "точка гниения", главная "точка боли" в Модерне – это точка культуры. В XX веке культура Модерна начала стремительно остывать. Без коммунизма она бы остыла до конца еще в декадансе, с коммунизмом – гораздо позже. И не потому, что коммунизм создал какие-то невероятные высоты культуры. Но давление коммунизма на социальную ткань Модерна подогрело ее на всю первую половину XX века. "Да, существует ад, и в нем живут мильоны, / Да, существует ад, его свидетель – ты, / Ад – это труженик коленопреклоненный…" – писал Луи Арагон.

Однако к 60-м-70-м годам XX века стало окончательно ясно, что внутри западного общества культура не просто "дает сбои", что это – глубокие срывы. Я не буду обозначать точную границу, когда это стало ощущаться, но для меня маркирующий рубеж – 1968 год.

Я знаю об этом не только по теоретическим трактатам. Уже тогда я относил себя, как начинающий режиссер, к авангарду. И уже тогда точно понимал, что такое авангард. Иначе говоря, я мог ответить себе на вопрос: "Ты говоришь, что ты принадлежишь к авангарду… А можешь ты себе ответить – авангард-то твой, это авангард чего?"

Я понимал, что речь идет об авангарде проекта Модерн. И понимал, что авангардистская культура, ощущая недостаточность остывающей секулярной культуры для спасения проекта Модерн, прыгает из культурной ниши в нишу парарелигиозную. И что этот прыжок далеко не безопасен. Но единственно возможен. И что прыгать будут разные силы и по-разному. И что тут одни постараются сохранить порядок и идею человеческого восхождения, а другие поволокут хаос. И кое-что похуже.

Охранители увидели только тех, кто волок этот самый хаос. А может быть, им так было удобнее. А может быть, кое-кто из них поощрял тех, кто волочет за собой хаос, для того, чтобы скомпрометировать весь авангард. Потому что победа авангарда, в любом случае, означала пост-капитализм. Возможно, весьма далекий от советского коммунизма.

Но охранители охраняли капитализм. И это нельзя было сделать, не разгромив авангард. А авангард нельзя было разгромить, не скомпрометировав его хаосом.

Я не буду идти в область фантазии и домысливать, насколько какой-нибудь Кейдж, который подменил музыку молчанием под открытое фортепиано, был связан с теми же силами, которые создавали "Красные бригады" и "стратегию напряженности". Но, даже если прямых связей не было, сутевая связующая нить, безусловно, присутствовала.

Не имея энергии восхождения, авангард неизбежно должен был опереться на энергию нисхождения. Ибо энергия ему была безусловно нужна. Он и был замыслен как средство поиска энергии, которая отсутствовала в остывающей культуре Модерна.

Охранителям же нужно было показать, что авангардисты (политические или культурные) если и связаны с огнем, то именно и сугубо адским. Нельзя сказать, что авангардисты вообще не давали к этому оснований. А сколько в этих основаниях было провокативного и сколько органического… Детальное обсуждение этой темы увело бы нас далеко от той политики, к которой мы должны сейчас перейти.

IX. Точка гниения и неоконсерватизм

Охранители изобрели для себя новую идеологию. Потому что старые не позволяли бороться с авангардом. Эта идеология называлась "неоконсерватизм". Врагом неоконсерватизма стала культура, точнее, авангард как источник нисхождения и хаоса. Я уже упомянул 1968 год. Конкретная точка не так уж и важна. Хотя так называемые "революционные события" во Франции многое предопределили.

Но еще важнее зафиксировать, что именно тогда в этой, как говорят математики, эпсилон-окрестности (которая много включала в себя, кроме французских событий) начала формироваться когорта политиков, политологов, философов, которые очень болезненно отреагировали на авангард как источник нисхождения и хаоса. То, что они так отреагировали на нисхождение и хаос, – это их позитив. А то, что они не увидели (или не захотели увидеть) в авангарде и чего-то другого, – это их негатив. Или их ангажированность.

Люди эти чаще всего изначально принадлежали к левому кругу, "розовому" или около того. И они стали очень резко от этого круга отходить. Отходить потому, что в их понимании культура, потерявшая накаленность высоким смыслом и начавшая искать какие-то заменители этой накаленности, становилась врагом. А культурные круги (деятельность которых они часто отождествляли с "происками еврейства") – это заговорщики, сеющие хаос во имя посткапиталистических перспектив и своей абсолютной власти.

Увы, значительная часть этих интеллектуалов так и не поднялась над идеей заговора. Пожалуй, единственный из них, кто еще в середине 70-х годов внятно выразил свою позицию не на языке "критики врага" (что всегда ущербно и неконструктивно), а на языке содержательного анализа, был американский социолог Дэниел Белл. Который в книге "Культурные противоречия капитализма" заявил, что невозможно дальше держать баланс между рациональной нормативной наукой и секулярной культурой и что поэтому необходимо вернуть в культуру религию.

Сегодня неоконсерваторы правят бал в американской и мировой политике. Точнее, еще вчера они его правили. А сейчас их атакуют. Но очень важно понять, что все эти ныне крупные политики (и невысокого полета философы), типа атакуемых сейчас Либби или Вулфовица, были тогда в положении наших "шестидесятников". Они начали восходить и тут же были остановлены. Может, не так круто, как у нас. Но тоже достаточно круто. Это все были "родные или двоюродные братья по ситуации" наших Шатрова и Аджубея. Они не могли ни на что реально влиять, даже если они сидели не на своих кухнях под угрозой потери партбилета, а в Министерстве обороны США, Госдепе или "мозговых центрах". Они там сидели и говорили, что новые "культурные элиты", антибуржуазные и антиморальные, вступили в заговор с тем, чтобы уничтожить мир.

Ни Чейни, ни Вулфовиц, ни Рамсфелд, ни Либби, ни кто-то из них еще и сейчас не заявят это публично в каком-нибудь зале. Но, если они соберутся в одной комнате узким кругом, они скажут, что вся гниль – в Нью-Йорке, что там заговор, что в основе заговора – посткапиталистические элиты, которые хотят продвинуть на лидирующие позиции "культурный символический капитал" вместо классического буржуазного капитала и ради этого разрушают мораль, общество и государство. Я знаю, что говорю; это не вопрос моей собственной идеологической ориентации или оценки, это уже, скажем так, информация.

Доходят ли эти люди в своих разговорах до прямых этнических определений "культурной элиты", которая хочет разрушить мир и заменить собой буржуазную элиту, произносят ли они за словом "Нью-Йорк" что-то более определенное, зависит даже не от этнической принадлежности говорящего, а от его такта. Вулфовиц может скорее договорить это до конца, чем Либби. Вулфовиц, в отличие от Либби, – "интеллектуал". И в качестве такового претендует на "окончательную артикуляцию". Идеологический фактор тут возобладает над этническим. А этнический – не сгладит, а, скорее, подстегнет "емкость определений". Таково устройство неоконсервативного круга. Таков принцип отбора кадров для этого круга etc.

Хабермас, один из крупнейших оставшихся в живых специалистов по Модерну как таковому, говорит, что неоконсерваторы – это последний заряд нефундаментальности в рамках консервативной политики. Он говорит примерно следующее: "Все ахают по поводу роли неоконсерваторов при Рейгане. Но ведь их при Рейгане только в микроскоп и можно было увидеть. Когда утверждают, что рядом с Рональдом Рейганом, "спасительной звездой консерватизма", стояли "неоконы", – так это чушь. "Неоконов" там почти не было. Там имели реальное влияние, прежде всего, католические фундаменталисты (Бакли) и протестантские фундаменталисты".

X. Неоконсерваторы и цивилизационизм

Как только "неоконы" исчезают, на арену реальной политики неизбежно выходят католические и протестантские фундаменталисты. И для этих фундаменталистов задача состоит не в том, чтобы вернуть религию назад в культуру, оставив все остальное без изменений, и удовлетвориться этим компромиссом. Их задача в том, чтобы вернуть религию в ядро культуры и политики, сделать ее детерминантом.

Модерн не хочет иметь этот детерминант. Модерн говорит: "Нет, конечно, мы не отбираем партбилет у человека за то, что он ходит в церковь, синагогу или мечеть, мы не хотим его предать анафеме или люстрации, мы не сажаем его в тюрьму. Человек ходит в церковь или мечеть – это его культурная ориентация и его право; пожалуйста, пусть он туда ходит. Но только пусть он там и оставит исламские хиджабы и все в этом роде, и пусть их не будет в нашей светской школе и в светской культуре".

Вокруг чего идет борьба? Все мы, в разной степени, дети этой модернистской культуры – в ее более или менее осознанном советско-альтернативном варианте, или в прямом модернистском варианте. Опорой этой культуры, безусловно, являются светское образование, современная медицина, стремительно растущие наука и техника и, конечно, светский гуманизм, где великий человек, вооруженный великой наукой, вместе с великим обществом должен решить и решит все вопросы мироздания. Все это и есть неизменные составные части Модерна.