Текст книги "В глухом углу"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

8

Лена не сходилась с подругами не потому, что важничала, они вскоре поняли это и перестали обижаться. Ее не хватало на подруг, она не могла отделаться от себя. Она вся была погружена во внутрь, все копалась в прошлом. Прошлое было коротко, несколько лет неровной жизни, два-три события – Лена разворашивала их, они вздымались и заслоняли свет. Она видела все те же ушедшие лица, вспоминала давно отзвучавшие слова. Она уставала от этой войны с призраками.

И в эту наполнявшую ее сумятицу мыслей и чувств настоящее врывалось, как удар или ушиб, становилось больно, надо было оглянуться и понять, почему боль. Другие девчата приспосабливались под неровности и углы теперешней жизни, она же наталкивалась на препятствия. Настал день, когда она поняла, что дальше так жить нельзя.

С утра погода хмурилась больше обычного, что-то сеялось мокрое в воздухе, потом припустил дождь. Девушки натянули на себя плащи, у Лены плаща не было, только дорогое, модное, ни от чего не защищавшее пальто. Вскоре она промокла до нитки. Девушки побежали под навес. Лена осталась: больше промокать было некуда, а под навесом гулял резкий ветер, от него становилось еще холоднее.

Вася выскочил из-под навеса и схватил ее за руку.

– Хватит, Ленка! Не дури.

Она холодно высвободила руку.

– Не Ленка, а Лена – запомни на будущее… И я не дурю, а работаю.

– Всю работу не переделаешь, пойми!

– Еще недавно ты разговаривал по-другому!

– Ты схватишь воспаление легких!

– А вот это уже моя личная забота.

Она трудилась с ожесточением. Она доказывала себе и тем, от кого бежала, что новая жизнь ей по душе и ничего другого она не желает, кроме как орудовать под дождем лопатой. Она вбивала ее в грунт и, не переставая, думала о Москве. Земля чмокала под лопатой и каблуками, была неподатливо вязка. У Лены немели руки, ломило спину. Ее пробил пот, его можно было отличить от дождя – он был холоднее.

Когда дождь утих, Вася хмуро сказал:

– Наработала. На одну тачку не хватит. Стараться надо тоже с умом.

Лена с грустным недоумением смотрела на извлеченную горку грунта: ради этого не стоило терзать себя под дождем. Хуже же всего было то, что она вымоталась. Отдохнувшие девушки со смехом хватались за лопаты. Лена знала, что надолго их веселья не станет, они поскучнеют, движения замедлятся, передышки будут продолжительней – усталость возьмет свое. Да, но пока они веселы и довольны, работают легко. Она же устала, по существу, еще не начав работы. Нельзя так дальше, думала Лена, нельзя! Надо как-то по-другому.

Она повторяла про себя – надо по-другому – и когда они пошли на занятия. На уроке Лена обычно смотрела в окно, думая о своем. Ее мало интересовали свойства вяжущих растворов и марки кирпичей. Но сегодня она хотела сосредоточиться, это оказалось трудно – она не дала себе поблажки.

Рядом с ней сидел Игорь, за ним Семен. И Семен, и Игорь старательно записывали урок в тетрадь. Рослый Семен учился так же неторопливо, как и работал, и ходил по земле, и веселился в клубе. Он шептал, записывая: «Кирпич кладут в ложок и в тычок», и задумывался. Лена знала, что он в это мгновение ясно видит кирпич, уложенный в ложок, а рядом с ним другой – в тычок. Еще усерднее занимался Игорь, тот даже краснел от напряжения. Он волновался, когда объясняли новое, волновался от новизны узнаваемого – у него становились восторженными глаза. Она не могла и не хотела быть такой. Но и прежней – отсутствующей – она не желала оставаться.

После занятий Светлана сказала, зевнув:

– До чего же скучно, а главное – не нужно! Никто не собирается в профессиональные каменщики, к чему эта мука с уроками?

Наде тоже казалось, что занятия излишне подробны. Чтоб класть кирпичи в стены, не обязательно изучать, каково у них сопротивление на разрыв. Вере ежедневные занятия были приятны уже тем, что на четыре часа в день было меньше утомительной работы.

– Работа грязная и неприятная, – сказала Валя. – Знаете, девочки, я так жду, когда начнем стены! Будет легче, это все говорят.

– Не знаешь ты грязной и неприятной работы, – сказала Вера, качая головой. – У меня спроси, я скажу. В столовой я убирала столы, мыла посуду – вот где грязная работа. По три флакона духов изводила в месяц, чтоб отшибить запах жира и тушеного мяса, везде он мне чудился: в парке, в кино… И мало, что грязная – обидная была работа! Землю копать – нелегко, но обиды – никакой… А там, что повару не удалось, взыскивают с меня: «Девушка, не суп, а черт знает что! Не умеете работать!» И боже упаси огрызнуться – сейчас же жалобную книгу.

– А не ты ли старалась отделаться от профессии каменщика? – напомнила Надя.

– Правильно, к врачу бегала. Ну, и что? На всю жизнь в каменщики – нет! Тем более – землекопом. Но хоть сейчас и тяжело, а проще, чем тогда. От хлюпиков избавилась, которые между первым и вторым в любви объясняются, а за компотом ругаются, что невежлива – одно это чего стоит!

Лена, вмешавшись в спор, неожиданно взяла под защиту землекопов и каменщиков. Жизнь – штука многообразная, скучно, если всю ее пройти по случайно намеченному когда-то плану, надо все испытать – и физический труд, и умственную работу, пожить и в Москве, и на окраине, понежиться у теплого моря, и побродить в лесах.

– Пробудилась! – сказала Надя. – Как спалось, Лена? Ты же до сегодняшнего дня страдала на занятиях.

– Больше не буду.

– Посмотрим, посмотрим… Что ты поменяла интересную работу в Москве на таежные котлованы, мы знаем. Но чтоб сделала это из любви к комарам и лопате, рассказывай кому другому…

– Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать.

– И хорошо делаешь – мы недоверчивые…

Лена подосадовала, что откровенничала с подругами. То, что мучило ее, их не занимало, они были другие. Но Надя уловила совершившуюся в ней перемену – она как бы проснулась после многонедельного хаотического сна. Мир проносился до сих пор мимо нее темный и чужой, она ощущала его холод и жару, он изредка вторгался в уши комариным пением – она не видела его. А сейчас она распахнула на него глаза и изумилась – мир был прекрасен. Лена жадно всматривалась в небо, в реку, вслушивалась в волны и деревья. Лето погасало, на земле и в небе разгоралась осень. Осень курлыкала голосами журавлей, пылала яркой одеждой тайги и синими закатами, шествовала холодеющими рассветами. Лена и раньше любила осень, в воскресные дни она уезжала к тетке в Ивантеевку, чтоб побродить по лесу. Но там, в Подмосковье, осень была и мельче, и серей. Эта же, раскинувшаяся в тайге, пронзительна и многоцветна, Лена могла подобрать для нее лишь одно слово – величественная…

Временами, среди понемногу иссякавших дождей, прорывались окна сухой погоды, и Лена после работы собирала у ручья бруснику и грибы, но чаще прислонялась к пихте или лиственнице и ловила дыхание леса. У нее кружилась голова, сильнее билось сердце от могучего аромата тайги. Летом, при жаре, зеленый и спутанный лес только качался и шумел, он утомлял глаза однообразной темнотой – запахи его были смутны и слабы. Сейчас, умирая на зиму, он источал особый, хватающий за душу аромат. В этом сложном запахе смешивалось сладковатое благовоние багульника, горьковатый дух молодого березняка, пряный – гниющих листьев и желтеющей хвои, терпкий – смородины, еле слышная нагловатая вонь грибов, першащая в горле, и жесткие, смоляные, надо всем возносящиеся испарения древесины и корья. Лена закрывала глаза, шептала: «Хорошо, нет, хорошо!» В эти минуты от нее, вдруг измельчав, отдалялись горести прошлого, неустроенность теперешней жизни, только одно имело значение – дышать, дышать этими необыкновенными, выразительными, как крик, запахами! А когда Лена, одурев от опьяняющего воздуха, открывала глаза, она наслаждалась по-иному – лес шумел и раскачивался, шевелил ветвями, как лапами, надвигался красными березами, золотыми лиственницами, рыжими соснами, синими пихтами. Если же налетал сильный порыв ветра, все краски путались и мешались, красное вспыхивало в желтом, рыжее и багровое погасало в синеве.

– Хорошо! – повторяла Лена и, смеясь, протягивала руки пихтам и соснам, березам и лиственницам. – Славные вы ребята, деревья, очень, очень славные! А я и не знала, какие вы. Двадцать лет прожила – и не знала! А теперь знаю – уже навсегда!

Вначале она шептала эти слова, потом твердила громче, чтоб услышали и другие, скрытые в глубине деревья. Лена беседовала с лесом, он отвечал, она различала в его вечном то бормочущем, то ревущем шуме отдельные слова. Иногда она спохватывалась – нет ли кого поблизости из людей. Ей не хотелось прослыть еще придурковатой, вдобавок к тому, что все считали ее гордячкой. Она заглядывала за стволы, прислушивалась к шорохам. Но в тайгу редко кто забирался, новоселы отлеживались в бараке или развлекались в клубе.

9

Чударыч пришел к Усольцеву с просьбой отпустить его в Москву.

– В Москву? – переспросил парторг. – Выходит, вам не понравилось у нас? А я-то думал, вы первый тут приживетесь. Старый чалдон, вроде меня, тайга – дом родной…

– Чалдон, чалдон! Коренной таежный житель. Да ведь я в столицу на время – в командировку.

Усольцев удивился.

– Но мы не собираемся посылать вас в командировку. По вашей части у нас нет дел в Москве.

– По-моему – есть и большие… Плохо у нас с библиотекой…

Усольцев попросил объяснений. Чударыч вдруг рассердился. Черт их знает, кто комплектовал библиотеку, только это люди без знаний, вкуса и совести – покупали книги по принципу: «Стояла бы на полке, а будут ли ее читать – дело читателя, а не наше». Журналов не подписали ни одного, романов и повестей – сотня, а брошюр, вроде «Уход за свеклой» и «Возделывание сои» – штук двести. Посевы свеклы и сои на таежной стройке – даже куры засмеют! Нужно срочно поправлять испорченное – раздобыть художественной литературы, подписаться на интересные журналы. Зима идет, темная северная зима – книга больше, чем все другое, способна озарить ее.

– Деньги у нас имеются, есть на что купить литературу, – сказал парторг. – И командировку можем предоставить. Но кто заменит вас в библиотеке на это время?

– Кого-нибудь подберем, Степан Кондратьич. Я недели на три. Правда, в Красноярске придется задержаться на несколько деньков.

– А в Красноярске зачем?

Чударыч сконфузился, словно задумал что-то нехорошее.

– Да видите ли… На старой моей квартире кое-что и у меня осталось от книг – тысячи три томов… В основном – беллетристика, классики, ну, и наши советские авторы. Хочу подарить стройке, юным читателям.

Усольцев обрадованно пожал руку Чударычу.

– Такой подарок много нам поможет. Но, скажите, не жалко будет?

– Одно жалко – пылятся книги в пустой квартире, вроде мебели, а книга не мебель, дело. Здесь она нужнее, чем там. И мне без них скучно – с друзьями расстался. У меня ведь так – где мои книги, там и мой дом. Хочу почувствовать себя по-домашнему.

Библиотека в три тысячи томов, собранная за много лет, должна была содержать редкие и ценные издания, таких книг в магазинах не достать. Усольцев с радостью думал, насколько облегчит хорошая книга культурно-просветительную работу.

– Дадим предписание доставить ваши книги самолетом, – пообещал он. – И что в Москве закупите, тоже самолетами отправим. В таком деле мелочная экономия вредна.

Чударыч стал готовиться к отъезду. Библиотеке отвели под книгохранилище и читальный зал две комнатушки в одном из бараков – для той тысячи томов, что имелась в наличии, этого хватало. Чударыч осматривал помещение и прикидывал, сколько еще запросить площади. С тем, что он вышлет из Красноярска и привезет из Москвы, будет тысяч пять – одной комнатой для книгохранилища не обойтись, две тоже выйдет не густо. «Потребую половину барака, – решил он. – Пусть потеснее расставят кровати в общежитиях, ради книг можно и поужаться».

После работы к нему пришла Лена. В плохую погоду она проводила вечера не в лесу, а в библиотеке. Она помогала устанавливать книги на стеллажах, надписывала наклейки, составляла каталог. В углу, у самого окна, напротив стеллажа, пахнущего еще сырой сосной, Чударыч устроил топчан, на котором сидел, спал и перекусывал. На этом клочке жилой площади были сложены не рассортированные книги без наклеек, для Чударыча оставалась узкая свободная полоска, меньше половины топчана – лежать на боку. Лена не раз пыталась отправить громоздившуюся на постели стену книг просто на пол, но Чударыч не давал, ему не мешало, что спина во время сна упирается в книги.

Лена огорчилась, когда узнала, что Чударыч уезжает почти на месяц.

– Без вас мне будет одиноко. Ни с кем мне так не хорошо, как с вами.

– Я обернусь мигом, – утешил ее Чударыч. – Раз, два – Красноярск, еще раз – Москва. А каких книг привезу – удивительно!

Он радовался мысли, что доставит удовольствие жителям поселка своими книгами. Лена заметила, что хороших книг в магазине не очень-то раздобудешь. Чударыч объяснил, что привезет свою личную библиотеку. Лена ахнула, узнав, сколько книг собрал Чударыч.

– Три тысячи томов? Так много?

– Даже три с половиной. А что вас удивляет, Леночка? Книги – моя специальность. Я ведь по профессии педагог. Учительствовал в школе, преподавал в институте.

– Вот уж не ожидала, что вы научный работник, Иннокентий Парфеныч!

На Чударыча, в самом деле, мало походило, что он научный работник, скорее можно было подумать о колхозном счетоводе, или плановике небольшого заводика. Чударыч признал, что отношение к науке у него отдаленное, новых законов он не открыл, хоть и пробовал защищать диссертацию.

– Даже диссертацию? – Лене представлялось, что диссертанты – люди молодые и непременно в шляпе. В их институте у соискателей ученых степеней такая внешность была столь же обязательна, как ученость. – О чем же, Иннокентий Парфеныч?

Чударыч смеялся так долго, что закашлялся.

– То есть тема какая, Леночка? И сказать непросто, язык спотыкается… Сам уж забывать начинаю название: «Вторжение случайностей исторического развития науки в построение учебных программ и малая практическая эффективность внедряемой в сознание учеников суммы знаний». Звучит вызывающе, неправда ли, Леночка?

Название показалось Лене мудреным. Она неторопливо писала этикетки и расставляла книги, а Чударыч сидел на топчане, следил за ее работой. Вопрос Лены поднял в нем ворох грустных воспоминаний – боком, боком вышла ему эта диссертация… Лена опять спросила, почему он выбрал такую тему. Чударыч ответил вопросом на вопрос:

– Помните ли вы, что растения бывают тайнобрачные и явнобрачные? И сколько классов рыб? И каковы признаки подобия многогранников?

Лена не ожидала экзамена.

– Как вам сказать? Вообще я это проходила… Нет, не помню.

Чударыч так обрадовался, словно Лена одарила его.

– Ага, не помните? И правильно, что не помните. А почему? Не нужен вам мертвый груз этих знаний, без них мозгам проще.

Лене казалось, что знания эти нужны, но память у нее слабая, все быстро выветривается. Чударыч ответил, что знания, без которых жить нельзя, не выветрятся – что всего скорее забывается, то и всего меньше нужно. Память человеческая не терпит бесцельного груза, хотя в нее, как в пустой ящик, все напихивают.

Чударыч, все так же сидя на топчане, рассказывал, оживляясь от воспоминаний, как преподавал математику в средней школе, год преподавал, десять – никаких сомнений, что делает нужное дело. А затем задумался. И, задумавшись, растерялся. Он вдруг споткнулся на ровном месте, на обычном пункте школьной программы. Они прорабатывали бином Ньютона, не давался он что-то ученикам. И тут Чударычу явилось сомнение – а нужен ли вообще этот знаменитый бином? Позже он спрашивал инженеров, агрономов, физиков, химиков, врачей, экономистов, военных, приходилось ли им пользоваться биномом Ньютона и, без исключения, выслушивал: нет, не приходилось! Но тогда, в первые дни сомнений, он еще не знал, что бином – мертвый груз, он допрашивал себя, оправдывает ли польза от его будущего применения усилия, потраченные на изучение. И на это он прямо ответил: нет, не оправдывает. Он рассуждал так: если яблоко только сорвать с ветки, предварительно поухаживав за яблоней – это одно, плод стоит труда. А если за ним плестись в тридесятое государство, через горы и пустыни – тут уж другое, не оправдывает то яблоко мук на его добычу. И когда он с этим новым критерием целесообразности знаний рассмотрел свою школьную программу, она обвалилась, как при землетрясении. Три четверти того, что он вдалбливал в мозги учеников, не заслуживало изучения. Он начал со стереометрии, два года приходится над ней пыхтеть, а зачем? Может, лишь одна тысячная из тех, кто изучает стереометрию, воспользуется ею потом. Так стоит ли мучить тысячу ради пользы одного? Не лучше ли этому одному изучить ее потом, как свою специальную дисциплину, а общую массу учеников избавить от малополезного труда? В этом месте Лена заспорила с Чударычем. В возбуждении она на время забросила свои наклейки. Нет, она изучала стереометрию не напрасно, хоть и позабыла ее. Она совершенствовала пространственное воображение и логические способности. Математика развивает логику, человек, не знающий математики, мыслит примитивно. Ее поражает, что Иннокентий Парфеныч забывает о таких очевидных фактах.

И опять Чударыч долго смеялся.

– Ох, уж эти логические способности, как их не склоняют! А я вам открою, Леночка, удивительную вещь: люди, ненавидящие математику, а таких много, вовсе не примитивны, как вы полагаете! Нет, подыщите лучший аргумент, этот не пойдет. Я общался с художниками, дай бог нам с вами такое пространственное воображение, как у них! А школьной стереометрии они не знали. И без стереометрии рисуют, поверьте!

– Вы, значит, отрицаете, что геометрия развивает умственные способности? – изумилась Лена.

Чударыч этого и не думал отрицать. Да, конечно, геометрия делает ум тонким, логику – острой, глаз – зорким. Но не та геометрия, которую учат в школе. Что помнит Леночка из курса? Две-три теоремы, среди них «Пифагоровы штаны», это уж обязательно. А ведь ей приходилось выучивать сотни две теорем со всеми их доказательствами, две сотни мелких и мельчайших истин. Чтоб развивать логику, надо идти вглубь, а не вширь. А в школе думают об одном – надо вбить фактов побольше, напрессовать их в мозги! Программа такая, что задач не успеваешь решать, а ведь самостоятельное решение, анализ, синтез – это и есть школа логики, все остальное – зубрежка. Надо глядеть правде в лицо – раз в памяти сохраняется одна десятая, так и не давайте больше одной десятой, хватит, но дайте ее по-иному. Развивайте мозги, как руки, а не наполняйте их, как пустой ящик!

– Это и было содержанием вашей диссертации – оставить для изучения только часть геометрии? – спросила Лена.

– В том-то и горе мое, Леночка, что не это одно. Да вы послушайте до конца. Или вас не интересует, что я намудрил?

Лену интересовало все. Чударыч продолжал описывать ход своих рассуждений и их печальный практический конец. Итак, он задумался, почему же люди приобретают бесполезные знания? И он пришел к выводу – виновата история. Он подразумевает – история развития науки, благородная история человеческого творчества и духовного совершенствования. Ему открылся поразительный факт – школьные науки нашпигованы, как фарш, необязательными историческими случайностями. Знает ли Леночка, что школьная геометрия преподается в той форме и объеме, как ее установил две тысячи лет назад Евклид? Появись тогда не Евклид, а другой, и разработай он геометрию по-иному, и две тысячи лет зазубривали бы иной курс. И пусть ему не говорят, что система Евклида единственно научная, чепуха это! Школьная геометрия трудна, но не научна, научная геометрия строится сегодня иначе. Еще о Ньютоне говорили, что открытия свои он находил новым, своим способом, а излагал по Евклиду, чтобы не нарушать традиций. Конечно, человеческий ум нередко открывает раньше простое, а потом – сложное, и, стало быть, что раньше нашли, то и по существу начальней. Но не всегда это, не всегда! А школьная наука, если уж что в себя включила, сотни лет бей – не выбьешь! Он скажет так – нет ничего консервативней школьных программ. В науке совершены потрясающие перевороты, а детишки ваши зубрят, что знали прадеды. Не то и не так – вот как он охарактеризует наше школьное дело.

– Неужели вы так прямо и написали, Иннокентий Парфеныч?

– Конечно, Леночка, чего мне стесняться? Бить так бить! Это было важным, хоть и не главным пунктом диссертации – что программы схоластичны, консервативны, отсталы, непригодны, неэффективны, ненужны…

Изумление Лены все возрастало. Как, неужели было что-нибудь радикальней, чем критика школьных наук? Чударыч подтвердил – ну, конечно, критика штука отрицательная, а он выдвинул положительный план. Однако он продолжит еще немного критику. В институтах повторяют то же, что проходили в школе, но объемом побольше, штука эта так и называется – концентрическое обучение. Ах, эти концентры, со многим он примирится – с этим никогда. В школе попадается замечательный физик, он вкладывает в уроки душу, перешагивает за учебник. А в институте физик ординарный, дальше программы – ни на шаг. И получается, что один и тот же курс прослушаешь дважды. Первый, второй, третий концентр – это те же щи, только каждый раз чуток погуще. Разница количественная, принципиально нового нет. А ученик принципиально меняется, ну, скажем, не принципиально, а качественно. Качественной перемены программы не признают. Все они стоят на том ките, что дошкольник и студент одинаково воспринимает науку, первый в сутки запоминает один факт, другой десять, вот и вся разница. Он же считает так – логика у ребенка и взрослого, конечно, одна, но выражается по-разному. Науки тоже разные: математические, экспериментальные, описательные, форма у них не одна. Ребенок познает мир больше воображением, хотя и рассуждать умеет, а взрослый – рассуждением, хотя и неплохо воображает. На первый взгляд немного, а если вдуматься – существенно!

Лена снова спросила, в чем же был положительный проект, старик слишком растекался мыслью. Тот ответил, что именно в этом, в понимании разных ступеней человеческого развития.

Изучая биографии великих ученых, он с удивлением узнавал, что все они в детстве бывали фантасты, выдумщики и проказники. А потом их буйная фантазия закономерно трансформировалась в строгое, проницательное мышление. Поняв это, он предложил – никаких расширяющихся концентров, зубрежки и скукоты, для каждого возраста свое особое и неповторимое. В начальной школе – познание мира образом и воображением, художественное видение мира. Ребята сами вглядываются в природу, пытливо берут ее в руки. Не нужно им заучивать факты, найденные тысячи лет назад, а пусть ходят в леса, собирают коллекции, спят под открытым небом и прочее… А потом приходит наука, но в смысле упражнения мозга, как перед тем упражняли глаз, руку и ноги, фактов немного, скажем, в геометрии всего двадцать теорем, но подробнейший анализ их, задачи и эксперименты, лаборатории и модели. Если из его школы выйдет человек, не знающий признаков делимости чисел или там законов отражения света, он потерпит это. Но если попадется выпускник, не умеющий плавать, теряющийся в лесу или в поле, отказывающийся водить машину, починить электрическую проводку, логически разобрать рассуждение, сделать подробный анализ, построить на анализе синтез – тогда, точно, нетерпимо. А уже дальше, подготовленные не обширной мертвой суммой знаний, а свежими острыми способностями, пусть уж берутся юноши и девушки за науку, настоящую науку, современное и современнейшее, не за сведенные в учебники сведения наших предков. Это и было конечным выводом его диссертации: общая школа дает только те знания, которые человек безусловно использует в дальнейшей своей жизни, главная ее задача – развивать духовные способности и практические умения, остальное, добрых три четверти учебного материала, переносится, если оно вообще этого стоит, в специальное изучение. Тысячи страниц скучнейших фактов требуется вызубрить ныне подростку, он, Чударыч, оставит от силы двести, да еще изложит их по-иному!

– Вы упомянули, что с диссертацией не согласились…

Чударыч махнул рукой. Это бы еще ничего, если не согласились. Разнесли в пух – вот точное определение. Боже, как над ним поиздевались! Ему доказали, что он нового не придумал, все его мысли были уже высказаны другими. И что если осуществить их, школа начнет плодить невежд. Он сказал одному оппоненту: «Грамматику иностранных языков мы изучаем, а языками не владеем, зачем же нам грамматика того, чего мы не знаем?» Тот ответил: «Лучше грамматику знать, чем ничего не знать!» В общем, признали, что диссертация не заслуживает, чтобы ее автора допускали к защите. Все эти неприятности так на него подействовали, что пришлось бросить работу в школе и на старости отыскивать новый жизненный путь – забираться с молодежью в тайгу.

Лена знала, что людям, пробивающим новые пути, часто приходится несладко, она читала об этом в книгах. На таких людей ополчаются завистники, под них подкапываются сослуживцы. Чударычу после провала с диссертацией спокойно трудиться в школе не дали, его, конечно, стали прорабатывать.

Чударыч удивился.

– Что вы, Леночка, никто не прорабатывал! Наоборот, огорчились, что неладно кончилось. Сам я больше не мог. Трудно человеку что-либо делать, когда он теряет веру в результаты своего труда. Семьи у меня нет, единственный сын в войну погиб, значит, подняться с места просто. Ну, не враз отпустили, много было разговоров. И уволился я летом, чтоб ученики не знали, а то пойдут упрашивать остаться – может, и не устоял бы…

Воспоминания утомили его, он сидел на своем топчане, согнувшийся и задумчивый, рассеянно улыбался всегдашней доброй улыбкой. Лена вдруг увидела, что он очень стар и слаб. Она с тревогой подумала, что лететь почти пять тысяч километров – не стало бы ему плохо в воздухе! Чударыч замахал руками, узнав, что ее тревожит.

– Что вы, что вы! У меня сердце железное. Такое сердце палкой не разломать, что ему самолет!..

– В ваши годы всякие неожиданности…

– Вздор, Леночка. Не верю в неожиданности. Все идет, как оно должно идти.

Лена закончила последнюю надпись и поднялась. Было уже поздно. Чударыч вспомнил, что хотел обратиться к ней с просьбой. Она вопросительно посмотрела на него.

– Уважьте старика, – сказал он. – Останьтесь за меня в библиотеке, пока я буду отсутствовать. Книги-то надо выдавать!

Она молчала, не зная, что сказать. Когда Чударыч упомянул, что сидеть в библиотеке легче, чем трудиться на площадке и что перевод он оформит официально, Лена прервала его:

– Не сердитесь, но я должна отказать.

– Вас пугает, что не справитесь? Поверьте…

– Нет, я знаю, что справлюсь. Но я не хочу переходить сюда именно потому, что здесь тепло и легко. Что скажут обо мне подруги? Нет, нет, это исключено.

– Ну, хорошо – не хотите на легкую работу, не надо. Тогда возьмите на себя дополнительную нагрузку – три вечера в неделю посидеть здесь часок-другой.

– Вы так настойчивы, Иннокентий Парфеныч!

– Так ведь не на плохом настаиваю! Книги нужно выдавать и в мое отсутствие.

Лена подумала и согласилась. Вечера все равно некуда было девать.