Текст книги "В глухом углу"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

11

– Понимаешь, – начал он, – несчастье с Лешей – событие сугубо личное, а корень общий в нем есть. И знаешь, в чем он? В том, что наша молодежь пьет много меньше, чем во времена нашей молодости. У них другие развлечения, пьянство перестает быть социальным бедствием…

– Ты уже говорил об этом, – напомнил Курганов. – Неужели, это все, что ты вывел из полугодового изучения наших ребят?

– Нет, конечно. В том разговоре я не мог ответить тебе, почему молодежь наша равнодушней, чем были мы, к общественной работе. Кажется, сейчас я смогу ответить. Но идти придется издалека.

– Ночь только начинается – не впервой нам рассиживаться до рассвета.

Усольцев подумал, прежде чем начинать. Курганов знал за ним эту привычку – в сложных случаях, особенно, когда дело еще самому не вполне ясно, Усольцев подбирал первые фразы. Он говорил, что молчание вроде развилки дорог, а фраза – выбранный путь: слово произнесено, иди в его сторону.

– Ребята наши, конечно, народ иной, чем мы были, тут спору нет. Но чем иной? Сложнее и тоньше…

– Культурней, потому и тоньше. Вон понаехали – чуть ли не половина десятиклассники. А в наше время? Четыре-пять классов – родительские, остальные сам добирай. Не до особой тонкости.

– И это, конечно. Только тут не вся правда. Их другое занимает, чем нас. Они какие-то в себя погруженные. Приятельствуют, ссорятся, расходятся, влюбляются, дружат и все время у себя допытываются, так ли идет, как нужно, – в общем, по их же словечку, «выясняют отношения». Вслушайся в этот термин – в годы нашей молодости он прозвучал бы дико. Нам было не до выяснения отношений.

– А почему? Вспомни наши годы – энтузиазм первых пятилеток, индустриализация, коллективизация, везде перевороты, все вдруг стало на дыбы – не до личных переживаньиц. Даже любили как-то на бегу, не переводя дыхания. Я с моей Дашей познакомился в поезде, вместе ехали на стройку, а вышли из вагона и пошли в загс, а оттуда уже – в отдел кадров и в общежитие. Даже объясниться толком не пришлось. Ничего, живем четверть века, не жалуемся.

– Правильно. Но только ты доказываешь, что и я хотел доказать. Личные переживания в буче огромного общественного переустройства казались мелкими, мы их вроде стеснялись, во всяком случае, в центр жизни не совали. А у этих личное куда побольше нашего, они все в нем копаются. И еще одно: ты со своей Дашей на второй день знакомства попер в загс, а эти – нет, не спешат. За полгода в поселке сыграно четырнадцать свадеб, а сколько завлечено и разбито сердец?

– Что ты этим хочешь сказать? Что прохвосты-парни обдуривают девчат, а от брака увиливают?

– Ни в коем случае! Объяснение это годилось несколько лет назад, особенно после войны, когда парней не хватало, а для нашей молодежи не подходит. Дело посложнее. Это раньше девчата гонялись за парнями, сейчас скорее – наоборот. На многое смотрят проще, а вот на всю жизнь соединиться – тут не торопятся, тянут время.

– Степан Кондратьевич, пойми, у нас не хватало не то, что часов, – минут на слишком тонкие переживания! А этим что делать после смены?

– Опять лишь частица правды.

– В чем же вся правда?

– В том, что повышенный интерес к личным взаимоотношениям есть важное знамение времени. Мы движемся к коммунизму, а коммунизм – прежде всего, новые отношения между людьми. И они, эти новые отношения, потихоньку, понемножку, по ниточке, уже устанавливаются, а старые – отмирают. Процесс невидимый, но по-своему болезненный, старое без боя, как известно, не уступает. Вот чем объясняется этот повышенный интерес к личному – там появилось новое, за него борются, чтобы оно крепло. Старые формы любви, которыми мы удовольствовались, наших детей не устраивают. Любовь становится иной, таково развитие, а не будешь же ты отрицать, что любовь – очень важная часть жизни молодежи.

– Этак ты договоришься, что мы и не любили вовсе.

– Любили немного по-иному, вот моя мысль.

– Ага, это и есть та самая философская абстракция?

– Она. Теперь слушай внимательней, ибо я залезу а историю, чтоб понятней… В основе отношений мужчины и женщины лежит физическая близость, такова биологическая правда – детей-то рожать надо, а без пары этого не сделать. Но и животные сближаются, специально человеческого тут еще нет. И на заре человечества, как мы учили в истмате, близость была, а любви не было, сходились и расходились, имени не спрашивая. Потом появляется семья. Что ее скрепляет? Общее хозяйство и воспитание детей. Сколько поэтических выражений славили эту суть семьи: «родной очаг», «родной порог», «клочок родной земли», «родная кровь», вообще – «родня», «свой хлеб», «своя ложка», «первенец-наследник» и прочее. А что говорили о любви? Пренебрежительно: «Стерпится – слюбится!» А почему? Да потому, что рожать детей, да варить пищу, да ковыряться в земле можно и без нежностей. Невеста часто до брачной ночи и не видала жениха – ничего, жили, семья была. Эта старая, экономическая суть семьи рухнула на наших глазах. Ты уже не печешь своего хлеба, нет у тебя клочка своей земли, и ложка, если обедаешь по столовым, не твоя, а общая, и дом не твой, а жактовский, и пропал родной очаг: не скажешь же ты, в самом деле, «родное центральное отопление», не прозвучит, правда? А семья, между прочим, остается. Что ее скрепляет? Любовь и дети. Вот она и появляется, любовь, как важнейший цемент семьи, более важные даже, чем дети. Без любви нет и не может быть современной семьи, она тут же развалится. Берешь уже не хозяйку в дом, а возлюбленную – разница! А способна ли любовь скрепить двух человек на всю жизнь? Старая, та самая – с первого взгляда, биологическое влечение двух полов, сколько о ней написано романов и стихов, это же неважный цемент, согласись, на жизнь его не хватит, хотя бы потому, что с годами сила влечения угасает, да и само по себе оно обманчиво и капризно. Вот обернись теперь к семье нашей юности: частнособственническая, хозяйская основа семьи разрушена или крепко нарушена, а любовь – в массе, не в единичных случаях – старая, простое влечение. Что отсюда следует? А то самое, что было, – семья легко создается и легко распадается. Ты вот один раз женат, мне тоже два раза не пришлось, а сколько у нас товарищей, что дважды, трижды женились? Пусть не большинство, но массовое явление, социальное явление – непрочная семья. Специально, чтоб скрепить пошатнувшиеся семьи, утяжелили развод. Но трудность развода – обруч механический, расходились без развода и жили врозь. А думал ли ты о том, что у молодежи нашей разводов и несчастных семей много меньше, чем было у нас, явление это – непрочная семья – как массовое пропадает. Они не враз сходятся, зато не просто и расходятся. Цемент – сердечный.

– Пожалуй, правда тут есть, – задумчиво сказал Курганов. – Но только в общем, самом общем – ты здорово утрируешь.

– Пойдем дальше. Без любви семьи нет, тут мы договорились. Но если любовь прочнее скрепляет семью, чем тридцать лет назад, значит, она сама стала прочнее. Что же ей придает прочность? Сила биологического влечения? Нет, конечно, хотя и она развивается, становится нежней и тоньше. Любовь чем дальше, тем больше опирается на попутные с влечением свойства, вырастает из всего их комплекса, не из одного полового позыва. А свойства эти такие – взаимное уважение, дружба, товарищеская привязанность, скажу больше – гордость друг другом. Когда-то два работника сходились, чтоб работать и спать совместно – получалась семья. Потом, бывало, просто бросались в объятия – тоже семья. А теперь соединяются друзья, искренние товарищи – новая форма семьи, причем, самая прочная, дружба, в отличие от полового влечения, с годами усиливается, а не ослабевает, все знают такое ее свойство. И теперь понятно, почему наша молодежь так копается в своих взаимоотношениях, все «выясняют отношения», а в загс не торопятся. Увлечься можно с первого взгляда, а почувствовать уважение, по-настоящему сдружиться – нет, с первого взгляда это не дается. Ты прав, что я страшно утрирую, но без этого мысль мою во всей общности не выразить.

– Дети, ты забыл о детях, – напомнил Курганов. – Семья без детей немыслима.

– Правильно, дети. Дети всегда будут, пока существует человечество. Но и дети в семье существуют по-иному, чем прежде. Прежняя прикованность к детям ослабевает, она перестает быть домашним игом, как часто бывало, – кругом ясли, детские сады, вот интернаты развиваются… Родители освобождаются от непрерывного прислужничества детям, эти грубо материальные связи отживают свой век, при коммунизме они вовсе отомрут, общество все шире берет на себя дело обслуживания и воспитания детишек! И, значит, дети, как важнейший цемент семьи, тоже перестают играть свою роль. Раньше, если в многодетной семье помирал муж-кормилец, семья нередко погибала, во всяком случае – шла побираться. Нелепо и думать, что похожее на это может произойти в нашем обществе. А раз материальные связи – хозяйственные и воспитание потомства – в семье ослабели, то укрепится она может лишь за счет внедрения более высоких духовных связей.

– Ты считаешь появление этих новых духовных связей типичным признаком нашего времени?

– Именно! Коммунизм не возникает готовым, он медленно и всесторонне растет – в технической революции на производстве, в изменении быта и психологии. Коммунизм – общество друзей, а не конкурентов и завистников.

Я присматриваюсь к нашим ребятам – они инстинктивно тянутся к высоким и чистым взаимоотношениям, они яростно ополчаются на грязное и обветшалое, на всяческое духовное старье, ошметки прошлого. В прошлом, случись с человеком несчастье, на него со всех сторон, как псы – рвать! «Падающего толкни!» – вот он, боевой лозунг старых обществ. А сейчас, кто попадет в беду, к нему спешат с помощью, сам не подозревает, что столько у него друзей, вчерашние недоброжелатели превращаются в искренних сострадателей. Как стали все на защиту Дмитрия, просто удивительно, а ведь он виноват, крепко виноват! Или – еще хуже – Леша… Наша юность – сколько убийств, нелепых смертей, драк, гибели от перепоя, как-то спокойно относились к этому, боролись, конечно, с несчастьями, но себя ответственными не считали за них. А поселок наш горюет, чуть ли не каждый себя винит, что не помог, не доглядел… Это новое явление, Василий Ефимович, такая всеобщая дружба и чувство ответственности, новое, ибо – массовое… И если попадется один, что стоит в стороне от общего волнения, считая по старинке: «мое дело – сторона», «моя хата с краю», на него обрушивается общественное негодование, хоть он конкретно ни в чем не виноват. Об одном таком особом случае я и хотел потолковать с тобой.

– Между прочим, я подозревал, что где-то в твоих отвлеченных рассуждениях скрывается конкретность. Слушаю – что за случай?

– Речь о Мухине…

– О Мухине? Об этом твоем любимчике? Да ты нахвалиться не мог – исполнителен, энергичен, трудолюбив! Мне, ты знаешь, он никогда особенно не нравился – карьерист, по-моему!

– Да видишь ли… И я могу ошибаться, никто от ошибок не гарантирован. Нелегко найти хорошего помощника, невольно деляге обрадуешься. Не любят его, не уважают… Размышляя над этим, я и пришел к мыслям, что изложил тебе. Мало подходит он к новому нашему двору. Нет той сердечности, отзывчивости и дружелюбия, без которых уважения у ребят не завоевать. Можно бы его, конечно, защитить, конкретных обвинений никто не выдвинет – стоит ли защищать?

– А не думаешь ли о том, что и ты несешь ответственность за его поведение? Он ведь работал под твоим руководством. И оставь ты его без защиты, он это как предательство истолкует.

– Ну, и что же, пусть толкует… Самолюбию моему, ты понимаешь, не очень приятно отрекаться от человека, которого всегда хвалил. Но если я понял, что ошибался, надо ошибку исправлять.

– Ошибку в оценке Мухина?

– Да нет – шире… Ошибку в понимании существа нашей современной общественной работы. Тут уж Мухин ни при чем, за ним стоял я, и за то, что деятельность его не удалась, тоже я отвечаю.

– Что-то темно, Степан Кондратьич.

– Сейчас посветлеет. Вот я сейчас считаю, что имеются две причины, почему мы горели на общественных нагрузках, а они – холодноваты. И первая та, что молодежь по природе своей – новатор, она инстинктивно недолюбливает традиции, даже если традиции ценные. Она готова опрометчиво хорошее старое заменить худшим, лишь бы новым, есть у нее такая тенденция, есть! Но мы с тобой, вспомни, ведь сами создавали новые формы общественной деятельности, душу в них вкладывали, ибо творили их на пустом месте – шли первые годы революции. А детишкам нашим формы эти достались готовыми, для них они уже не находка, а традиций…

– Так, так, а вторая причина?

– А вторая – что наша молодежь высоко активна и потому пассивна ко всяким заседаниям… Не улыбайся, выслушай до конца! Вспомни наши заседания – в конце их нередко всем залом вставали ехать – на село помогать коллективизации, на заводы – строить, на флот – служить. На такое заседание всегда придешь. А у нашего Миши Мухина – обсуждение мелких, местных дел, а если и важный вопрос, какие-нибудь международные события – не дотянешься своей рукой, все это за пределами твоего личного порыва. Постой, постой, я же не свою мысль излагаю, а их!..

– Моя?.. Не в одних заседаниях суть, вот моя мысль. И без них можно вести дело. Переоцениваем мы порой эти формы работы, а Мухин особенно старался с моего благословения…

– За Мухина не стою – не подходит, не надо. Но ты, безусловно, подумал и о том, кто займет его место?

Усольцев ответил не сразу.

– Есть один паренек. Очень неплохой, мне думается.

– И этот паренек?..

– Вася Ломакин.

Курганов удивился.

– Степан Кондратьич, да ведь Васе всего восемнадцать! И он не член партии, тоже появятся трудности – закрытый партком, как его пригласишь? И вообще – он же шебутной какой-то!

– Не шебутной, а живой и отзывчивый. Если говорить о тех новых взаимоотношениях среди ребят, так он ярче других выражает их – достоинство, которое мне представляется сейчас самым важным. И в секретарях ему правильнее, чем в бригадирах. Я присматривался, он к технике равнодушен, зато горит жизнью товарищей. А что не член партии, долго он вне партии не останется, сам ты первый дашь ему рекомендацию. Вот посмотришь, когда предложат его в бюро – больше всех голосов соберет.

– Ладно, тебе виднее, твоя епархия.

Они поднялись и взялись за полушубки.

– А не кажется тебе забавным, Степан Кондратьич, – сказал Курганов, – что мы развели все эти философские абстракции, чтоб закончить обыкновенным оргвыводом – кого куда переместить.

– Вполне нормальный ход явлений, – отозвался Усольцев. – Хорошая философия без оргвыводов не бывает.

12

В середине марта растрепанные ветры сорвались с цепи, весенние бури шумели в тайге. Солнце становилось горячим, небо – высоким. Снег быстро подъедало. Сначала он парил, оседая, потом в губчатой его массе поползли капли, капли сливались в струи, струи собирались в потоки – между грунтом и покрывавшим его пока еще плотным снеговым куполом глухо заворчали ручьи. Темные шумы пробуждались в тайге – голоса воды и птиц, шорохи зверья, шелест ветвей и хвои, в звонком воздухе далеко разносилось пение электропил, филинье уханье топора. Шла весна, необыкновенная весна, точно такая же, как уже миллионы раз бывала до этого.

Валю перевели в палату, где лежали выздоравливающие, только теперь, на втором месяце болезни, ей разрешили вставать и подходить к окну. Валя сидела на подоконнике, закрывала глаза, смеялась ветру и солнцу, замирала от давно утраченного ощущения – жизнь кипела в жилах, подступала блаженным комом к горлу.

Дежурства подруг были отменены еще до того, как Валя покинула свою одиночную палату. Но каждый день кто-нибудь являлся, а Дмитрий приходил утром и вечером. Гречкин ворчал, что посетители Вали нарушают дисциплину, только они не признают, что приемных дней всегда два – среда и воскресенье. Но превратить ворчание в запрет он не решался, в его памяти не изгладились недели борьбы за жизнь Вали – нынешние надоедные посетители были тогда самоотверженными помощниками.

В один из солнечных дней конца марта Дмитрий сообщил Вале, что дня на два уедет на отдаленный объект – весна принесла свои трудности и тревоги, шахты и котлованы заливает вода. На руднике объявлен аврал, работы на других участках прекращены – население выходит на уборку снега.

– Не знаю, как тебя оставить. Два дня не видеться с тобой!

Он стоял на улице у окна, так было проще – не нужно халата, и не приходится, сидя на скамейке в узком коридоре, убирать ноги от проходящих.

– Не беспокойся! Что со мной случится теперь? Ах, как бы мне хотелось с вами поработать лопатой! – Помолчав, она спросила – Как Света? Ее вчера не было.

– Все так же – сторонится, о чем-то думает.

– Я боюсь заговаривать о Леше и боюсь молчать – она подумает еще, что я без души… А третьего дня заикнулась, Света крикнула, чтоб перестала…

– Лучше не напоминать, пока не пришла в себя.

– Как мне хочется с вами! – повторила Валя. – Как хочется!

Расчистка снега оказалась непростым делом – все в поселке, кроме больных, взяли в руки лопаты. Зима была многоснежной, толщина снегового покрова достигала полутора метров. Особенно плохо пришлось руднику, расположенному на склоне горы, – на его площадке хватало своей воды, к ней добавилась вода из леса – ручьи ринулись по склону к устью штольни. Бурное таяние снегов не прекращалось даже ночью, только замедлялось – работали в три смены.

Бригада Васи расчищала левую сторону рудничной площадки. Невдалеке пролегала долинка ручья, снег можно было валить туда, далеко не отвозя. Все же пришлось проложить дощатые трапы и взяться за тачки. У штольни рычали два бульдозера, пропадая в сугробах, как в норах, – им достался самый трудный участок. Вася разделил своих на группы – одни прорубали в снегу канавки, чтобы дать выход прибывавшей воде, другие накладывали снег в тачки, третьи отвозили.

– Ты куда хочешь? – спросил Вася Игоря.

Тот ответил, стараясь не показывать, что для него это важно:

– Пока на канавы, это срочная работа.

– Правильно. А потом берись за тачку.

Игорь неспроста выбрал прокладывание канав. Он страшился. В нем ожили воспоминания о том, как тачка мучила его полгода назад.

Рядом с ним работала Вера. Они прорезали в снегу ложбинки, уплотняли лопатой откосы. Толщи снега подпирали лед, нужно было копать до льда. В желоба устремлялась вода. Прозрачная, сверкающая на солнце, она неслась по прозрачному сверкающему льду – издали и вода, и лед казались огненно-синими. У Игоря скоро заболели глаза от блеска солнца, воды, снега и льда. Он щурился. Вера достала дымчатые очки, среди запасов, привезенных из Москвы, нашлось и такое добро. Другие девушки тоже вооружились солнечными очками, у парней очков не было, они удивлялись предусмотрительности девчат. Недалеко от желобов, проложенных Игорем и Верой протянулся желоб Светланы. Вода, наполнявшая их, довершала труд человека – мокрый снег откосов частично уплотнился, частично был смыт, канавки становились все шире – по ним звенели уже не струйки, а ручейки. Игорь наклонился над снегом – в его толще ворчала, всхлипывала, тонко пела вода.

Надя вместе со своим постоянным напарником Семеном возила тачку. Она рассердилась на Игоря, что он выбрал работу полегче.

– Удивительное дело, – сказала она. – Все парни или в начальники лезут, или на хитрую работенку. Скоро придется переквалифицировать вас в слабый пол.

Игоря мало трогало, как переквалифицируют других мужчин, но что его страх перед тачкой открыт, было неприятно. Он предложил Наде поменяться местами. Она с охотой взяла лопату, Игорь с содроганием ухватился за деревянные ручки. Семен, работавший на соседнем трапе, кивнул головой.

– Наполняем тачки сами, – сказал он. – Везем на обрыв, там Вася с Леной сбрасывают лопатами.

Игорь подождал, пока Семен уйдет вперед, ему не хотелось, чтобы он видел его первое после долгого перерыва столкновение с норовистым деревянным приспособлением. Тачка не изменила своей злобной природы, она сперва не хотела сдвинуться с места, потом бешено рванулась вперед, чуть не опрокинув Игоря. Он летел вслед за несущейся по уклону тачкой, не давая ей ни вихлять, ни переворачиваться. Он промчался мимо неторопливо бежавшего Семена, даже не поняв, что обгоняет его. Вася с Леной отскочили в сторону, услышав грохот. Только тогда Игорь стал тормозить. Он уперся ногами в трап, тачка, вильнув, протащила Игоря еще полметра и остановилась. Вася с изумлением глядел на Игоря.

– Лихо, Игорек! Катаешь ты здорово, не ожидал! Но предупреждай криком, чтоб давали дорогу, а то налетишь с размаху!

– После такого бега иди назад медленно, – посоветовал подоспевший Семен. – Надо отдыхать.

Игорь возвращался шагом. Он был смущен. Товарищи не поняли, что произошло. Его понесло, а им почудилось, что он лихачествует. Следующий рейс покажет, как в действительности обстоят дела. Но следующий рейс не показал ничего плохого. Тачка снова понесла, снова пыталась завихлять и вывернуться, снова Игорь круто затормозил у обрыва. Нрав у этой весенней тачки был такой же мерзкий, как у тех, осенних. Но силенок у ней не хватало – Игорь мгновенно предугадывал ее выверты, тут же пресекал их. Она билась, как живая, стараясь по-старому помыкать им, но это у нее уже не выходило. А когда на третьем рейсе Игорь плавно подкатил к Васе, он понял, что невероятное случилось – тачка покорена. Им овладел восторг. Он не дал восторгу выплеснуться наружу. Нужно было проверить, так ли все это, как представлялось. Он занялся вдохновенными исследованиями самого себя и законов движения материальных тел. Он то летел, то плелся, то круто тормозил, то плавно подкатывал. И дело не дошло еще до обеденного перерыва, как Игорь окончательно уверился, – да, правильно, он вертит тачкой свободней, чем некогда она вертела им. Для контроля он разика два прогнал ее в наибыстрейшем темпе – ему казалось, что она хрипит и бока ее покрыты не снегом, а взмылены – потом побежал с той же неторопливостью, что и Семен.

– Так мне больше нравится, – признался Игорю Вася. – Когда ты летишь в своем атакующем стиле, просто страшновато.

В стороне, один и одинокий, работал Саша. Всеобщая недоброжелательность, от которой бежал Виталий, обрушилась на младшего Внукова. Саша знал, что Вася требовал его изгнания из бригады, ходил с этим к начальнику, но там не встретил поддержки – раз прокуратура криминала не отыскала, значит человек не виновен, так рассуждало начальство. Сам Саша прикидывал, успокаиваясь: брат его простил, начальство не осуждает, все кончилось благополучно – нет на нем вины за смерть Леши. Но успокоиться не пришлось. Вражда товарищей вскоре стала непереносимой. Саша заговаривал то с одним, то с другим, обращался к девушкам – парни отмалчивались или отвечали: «да», «нет», девушки требовали, чтобы он не приставал. Работать с ним на пару никто не хотел.

Он подошел поближе, когда Игорь промчался с очередным грузом снега.

– Здорово настрополился, Игорь, – сказал он. – Помнишь, мы раньше еле управлялись с этой машиной?

Игорь не мог молча повернуться спиной к заговорившему с ним человеку.

– Все помню, – сказал он холодно. – Я ничего не забываю.

Саша возвратился на прежнее место – в стороне от других. Ему казалось, что с Игорем, всегда вежливым и добрым, удастся разомкнуть проклятую цепь, особенно раз он хвалит его успехи, но Игорь оказался таким же, даже хуже, в словах: «Я ничего не забываю» – звучала угроза.

А Игорю этот короткий разговор испортил настроение, ликование от укрощения тачки словно потухло. Игорь понесся с грузом по трапу, невнимательно следя за своими движениями. И тачка чуть не взяла реванша. Она опрокинулась, Игорь упал вместе с нею. Мимо Игоря прогрохотал Семен.

– Говорил я тебе! – крикнул он. – Горячишься, Игорь!

Игорь сжав губы, украдкой пнул тачку ногой. В следующий рейс он не разрешил себе отвлекаться. Тачка была окончательно усмирена. Больше того, она была умерщвлена. Раньше она казалась злым животным, бдительно подстерегавшим каждый его промах, со злорадством устраивавшим ему на каждом шагу пакость. Теперь это была тачка, просто тачка, деревянный инструмент или приспособление, нечто безжизненное и покорное – он оживлял ее, командовал ею, она послушно выполняла движения его мышц.

На руднике работал буфет с горячими блюдами, многие пошли туда. Игорь жевал принесенный из дома хлеб с луком и сыром. Дни вынужденного полуголодного поста давно прошли, но роскошествовать еще не приходилось – при удобном случае Игорь отказывался от трат на горячие вторые и третьи. Сейчас он не желал уходить. Он не доверял своему неожиданному успеху. Он знал, что за час ничего не могло измениться, но ему не хотелось на целый час выпускать из глаз покоренную тачку. Он перекусывал, сидя на ней, она тяжело опиралась на колесо и заднюю перекладину – нехитрый деревянный короб, покорное его воле приспособление, ничего больше!

Солнце, не спеша катившееся на бледном небе, пригревало изрядно. Игорь сбросил телогрейку, потом пиджак, засучил рукава. Когда он сжимал кулаки, под кожей напрягались мышцы. Он сбросил и рубаху, остался в одной майке, с новым интересом всматривался в свои руки. В прошлое лето не пришлось пожариться на солнце, суровая зима согнала с кожи последние остатки несильного загара. Но руки были крепки, это не только чувствовалось – виделось. Игорь сгибал их в локте, вверху вскакивал желвак мускулов. Если руку согнуть очень быстро, мускулы не вскакивали, а вспыхивали, все совершалось мгновенно. Игорь так и подумал о себе: «У него на руке вспыхнул клубок мышц». Он развил этот захватывающий образ: «Он вспыхнул ему в глаза стремительным выпадом», «Рука метнулась, отброшенная взрывом железных мускулов». Раньше подобные сравнения даже и в голову не могли прийти Игорю, он всегда был слабеньким мальчиком. Его не задирали более сильные товарищи не потому, что боялись крупной сдачи, как водилось у них между собой, а потому что не хотели утомительного боя – если Игоря сваливали, он вскакивал и лез снова. Товарищи на него обижались: «Ты не умеешь по-хорошему драться, на тебя смотреть неприятно – такой ты бешеный!»

Игорь знал о себе, что характер у него неважный, болезненно-упрямый и обидчивый, он иногда горевал над своими недостатками, но понемногу примирялся – себя не переделать. Неожиданно ощутив себя сильным, он молчаливо, благодарно ликовал.

И когда после перерыва Семен, поплевав на рукавицы, взялся за свою тачку, Игоря заполнило отчаянно смелое желание. «Обогнать его, бросить позади!» – думал Игорь. Он даже побледнел от волнения.

Игорь наполнил свою тачку быстрее, чем Семен, но подождал его. Они тронулись одновременно, через десять метров Игорь уже вырвался вперед. Семен доставил тачку, когда Игорь, вывалив снег, готовился в обратный путь.

– Ты что же отстаешь? – спросил он небрежно, ему нелегко дался спокойный тон.

Семен удивился.

– А куда спешить? – Голову ломать, что ли?

– Ну, твое дело! – ответил Игорь, берясь за ручки. – А я думал с тобой наперегонки.

– На соревнование вызываешь? – догадался Семен. – Это можно – посоревнуемся. Держись, Игорь!

Игорь держался. Он еще ускорил темп своего бешеного бега. Грохот его тачки разносился по всей площадке рудника. Самому Игорю казалось, что в поднимаемом им шуме тонет скрежет работающих невдалеке бульдозеров. Семен постарался действовать поживее, но далеко отстал от соперника. На каждые два его рейса Игорь отвечал тремя. И Вася, и Лена хохотали над сконфуженным Семеном, Надя добавила изрядную порцию насмешек.

Тогда Семен сдался.

– Ты бесенок какой-то! – сказал он Игорю. – Вертлявый, отчаянный – за тобой на мотоцикле не угонишься. Ладно, давай отдохнем – пар валит.