Текст книги "В глухом углу"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

13

Наде, заменившей Игоря на канавах, вскоре наскучило это дворницкое занятие – подчищать, притаптывать, снова подчищать. Она убралась к группке, нагружавшей самосвалы снегом, и стала командовать, оттуда доносился ее решительный голос. Вера со Светланой одни следили за своими канавами, реками, заливами и проливами. Солнце, жаркое, как печь, пришло им на помощь, кругом ухал и шелестел оседающий снег, вода прибывала, расширяла приготовляемые для нее русла, прокладывала свои собственные.

Вера присела на обрыве – узкая расщелина в коренных трахитовых породах, сложивших береговой массив, опускалась дугой в Лару, на нижнем изгибе дуги лежал поселок. Вера глядела на белые бараки, многоэтажные, красные, из кирпича, здания, раскинувшиеся поодаль, думала о поселке, о своей жизни в нем, о своей прежней жизни. Прежняя жизнь была длинна, два полных десятка лет, начало ее терялось в серой неопределенности. Разные события составили эту путаную, неудачную жизнь, Вера старалась их припомнить и не могла, прошлое расплывалось, как пятно на скатерти, оно было, но не ухватывалось. Зато эти полгода в поселке стояли перед ней день за днем, день ко дню, каждый день был четок и ярок, закончен, как единственный, словно и не было, помимо него, других. Полгода перевешивали всю прошлую жизнь, они были полней. Много уместилось в них – и любовь, и горе, и болезнь, и трудная работа, и жестокие морозы, и острые, как бритвы, пурги. Вера печально и насмешливо улыбнулась – она вспомнила Мишу, тоже путаная и, если правду сказать, вовсе – ни ей, ни ему – не нужная дружба. С ней покончено, со всем покончено, зима прошла, впереди весна – новая жизнь.

Внизу на снегу появилась темная фигурка, кто-то поднимался по ледничку, Вера наклонилась над обрывом – шла Лена. Вера удивилась, Лена работала неподалеку, зачем ей разгуливать в ущелье? Потом Вера сообразила, что Лена спускалась вниз, теперь возвращается коротким путем. Вера следила за ней, в ней поднималась злость. Как много напортила эта некрасивая надменная девушка! Рано или поздно, Георгий пришел бы мириться, теперь незачем, появилась другая – вон та, что карабкается внизу.

Вера толкнула ногой обледеневший снег, от него откололась глыба чуть побольше футбольного мяча. Вера засмеялась. Лена сейчас кинется наутек, растеряв свое высокомерие! Вера подтащила ком к обрыву, метнула его вниз. Глыба с грохотом запрыгала по склону, падение убыстрялось, становилось стремительным – кусок льда, взметая снег, несся, как пушечное ядро. Помертвев, Вера охнула, только теперь она поняла, что произойдет, если пущенная ею глыба попадет в Лену. Грохот падающего льда внезапно прервался, до Веры донесся крик, шум свалившегося тела. Лена – сверху ее больше не было видно – барахталась на ледничке, звала на помощь.

Не помня себя, Вера ринулась вниз. Она упала, перевернулась, вскочила. Голос Лены оборвался. Вера слетела со склона на ледничок, грохнулась лицом в снег, вскочила на ноги. В нескольких шагах от нее билась Лена.

Лена провалилась по грудь, ноги ее висели в провале, руки цеплялись за поверхность – рыхлый снег, распадаясь в руках, не давал опоры.

Лена крикнула:

– Не подходи близко! Отломи ветку и протяни мне. Слышишь, не ходи!

Вера оглянулась. До лесу было далеко – пока она добежит туда и наломает веток, Лена обессилеет. Вера поползла на животе. Снег вдавливался, но держал. Вера протянула руку, крикнула, задыхаясь:

– Ухватись, я вытащу!

Лена вцепилась в ее пальцы правой рукой, другой скребла по снегу. Мало-помалу ей удалось выкарабкаться из ямы, теперь она лежала плашмя на снегу, одни ноги еще скрывались внизу. Вера ползла назад, таща за собой Лену, та все увереннее подталкивала себя локтями и коленями. Добравшись до твердой земли, обе в изнеможении растянулись. Лена вся до волос была мокрая, ледяная вода струилась с одежды.

– Боже, как я боялась, что камень тебя убил! – сказала Вера.

– Он пролетел в стороне, – ответила Лена. – Я провалилась в ручей.

Вера уткнулась головой в снег. Озадаченная Лена склонилась над ней, стала трясти.

– Оставь меня! – бормотала со слезами Вера. – Оставь, ты ничего не знаешь! Это я бросила в тебя тот камень.

Лена гладила ее волосы. Вера отшвырнула ее руку.

– Говорю тебе, оставь! Разве ты не понимаешь: я толкнула в тебя камень! Не камень, а глыбу льда! Ты понимаешь, наконец!

Лена успокаивала ее:

– Я понимаю. Это был не камень, а кусок льда. И ты его сбросила вниз. А зачем ты это сделала?

– Я хотела посмеяться, когда ты испугаешься и побежишь, – сказала Вера, вытирая слезы. – А сама чуть не умерла, когда услышала твой крик. Я так бежала, если бы ты знала…

– Если бы ты не подоспела, я могла бы погибнуть! У меня уже ослабели руки, когда ты появилась!

Вера стала стаскивать с себя телогрейку и шерстяную юбку. Лена дрожала, обнимая себя руками, чтоб согреться.

– Ты простудишься, – сказала Лена. – Мне хватит телогрейки.

– Не простужусь. Солнце греет жарко, ты этого не чувствуешь, потому что мокрая. Снимай все и натаскивай мое. Мы высушим твою одежду.

Лена влезла в Верину юбку и телогрейку. Ей сразу стало тепло. Они выкрутили в четыре руки мокрую одежду и белье и развесили на ветках. Вера нашла пригорочек, густо заросший брусникой и свободный от снега. Немного пожелтевшая за зиму брусника нагрелась от полуденного солнца, лежать на ней было приятно, как на ковре. Вера нарвала сухой, тоже теплой травы и положила ее под босые ноги Лены.

– Там ждут нас, – вспомнила Лена. – Вася отпустил меня на полчасика.

– Подождут. Не заболевать же воспалением легких. Давай устроимся поудобнее.

Она натаскала еще теплой травы, сложила из нее два ложа. От мокрой одежды, развешанной вокруг, шел пар. Вера лежала без юбки, расстегнула кофточку, потом сбросила все – кожа, истосковавшаяся по солнцу, быстро нагревалась.

– Первый весенний загар, – заметила Вера. – Скажи, не поверят: кругом снег, а мы великолепно греемся. В Москве по-настоящему загорать начнут месяца через полтора.

Лена переводила взгляд с себя на Веру. Она проигрывала рядом с Верой – ее кожа даже на ногах и животе была усеяна веснушками, фигура у нее тоже была стройная, но так спокойно обнажить грудь, как это сделала Вера, Лена бы не осмелилась, она стеснялась себя.

Лена первая заговорила:

– А почему все-таки ты хотела меня напугать?

Вера ответила, не открывая глаз – она наслаждалась солнцем и сознанием, что все кончилось благополучно.

– Неужто не разбираешься? Я думала, ты понятливее.

– Из-за Георгия?

– Из-за кого же другого? – Вера приподнялась, поглядела на задумчивую Лену и засмеялась. – И знаешь, что интересно? Давно я бросила о нем думать. В тот вечер, когда с Лешей случилось несчастье, Саша крикнул, что ты с Жоркой – неприятно было, но так, не очень. А тут увидела тебя – вдруг в глазах замутилось.

– Значит, ты продолжаешь его любить?

– Никого я не люблю – отдыхаю от этой нелегкой ноши. Когда-то увлекалась. Дело было осенью – снега замели это чувство.

Она добавила:

– Можешь не сомневаться – отбивать не буду. Люби, сколько души хватает. Со мной он мало приятничал, не хотела бы я на всю жизнь такого.

– Он изменился, – сказала Лена. – Он очень изменился. И я хочу, чтоб ты знала… У нас серьезного не было… Я говорю о близости…

Вера ответила не сразу.

– По-моему, у вас самое серьезное – любовь. Он тебе, вероятно, похвалился, что мы были близки? А прочного ничего не вышло. Не в ней, выходит, дело, в простой близости.

– Я уйду с вашей дороги… Он вернется к тебе.

– Кто вернется? Какие глупости, Лена! Ты что – жалеешь меня? Поверь, я не такая жалкая.

Но Лена, не отрывая восхищенного и ревнивого взгляда от покрывавшегося легкой краснотой тела Веры, твердила:

– Он не забыл тебя. Разве можно тебя забыть, такую красивую?.. Все равно он потянется к тебе, лучше, если это произойдет сейчас, пока я могу… Поверь, я не буду мучиться, тебе не придется себя укорять!

Вера лежала, устремив глаза в небо, дремота ее оставила. Небо поднималось надо всем, пламенное, пустынное, очень высокое, по нему катился в закат неистовый солнечный диск. Лена наклонилась к лицу Веры. В больших, почти четырехугольных глазах мерцали огромные зрачки. Вере показалось, что она еще не видела таких страшных и красивых глаз. Она рукой отвела Лену, схватила одежду.

– Высохла! Давай одеваться.

И, влезая в юбку, застегивая кофточку, она ответила Лене на то, о чем та спрашивала:

– Не любишь ты Георгия, если можешь так спокойно. Уйду, бери ты, обещаю не мучиться – разве это любовь? Я его не защищаю, он, может, многих хуже, но только так нельзя. Были бы мы вместе, не то, что сама отдавать, близко бы к нему не подпустила! Э, что говорить, не знаешь ты настоящей любви! У меня спроси, я знаю – как за мной ухаживал один, от хороших слов голова кружилась… Нет, не нужен он был – мне любовь нужна, а не брюки…

– Ты тоже не понимаешь моего отношения к Георгию, – грустно сказала Лена. – Я ведь от чистой души, Вера…

– От чистой ли? Может, от пустой? Пойдем, давно пора!

Глава восьмая
ЗЕМЛЯ, С КОТОРОЙ ВМЕСТЕ СТРАДАЛ

1

Игорь получил от Виталия несколько писем из Москвы. В дороге с Виталием случилось несчастье. На станции Тайга он повредил ногу, пришлось две недели проваляться в Новосибирске. Работы в Москве сразу не подыскалось, были трудности с пропиской, потом, правда, уладилось. «Вкалываю на одном объекте в Ростокино, – писал Виталий. – Заработок, конечно, меньше, чем у нас в последнее время в Рудном, ну, и ребята не такие дружные – живу скучно».

Главное, однако, было не в этом. Виталия мучило, что приходится изворачиваться и хитрить. Встретили его неожиданно, как героя. Приятелей и знакомых интересовало, как живут в тайге, не заносят ли пурги, не заедают ли медведи, хватает ли продуктов и одежды? Многие высказывались, что ему за героизм в спасении товарищей полагается орден. «Ты понимаешь, Игорь, я не мог сказать правду, почему уехал», – невесело признался Виталий. Ему помогло случившееся в дороге несчастье. Он даже родным объяснил, что повредил в Рудном ногу, лазить по горам больше не смог – пришлось вернуться в родную Москву. «В случае чего, ты меня не выдавай!» – просил Виталий. Случились с ним и другие странные события. Он освежил свой костюм, его подняли насмех: «Кто же теперь носит такие – отстал, брат, в своем медвежьем углу!» Зато таежное обмундирование всех потрясло. В Москве стоят холода, пришлось поневоле топать в валенках, ватных брюках, полушубке, меховой шапке, меховых рукавицах – по-сибирскому. И что ты думаешь? Ребята завидуют, пацаны глаз не сводят, даже девушкам нравится. «Вот как оно удивительно поворачивается, – меланхолически заключил Виталий последнее письмо. – Напиши подробнее, как поднимается наш дом? Я часто о нем вспоминаю! Меня, наверно, все проклинают, даже подумать об этом нехорошо!»

Игорь показал письмо Васе. Вася задумался.

– В принципе я держусь старого мнения, что Витька – пихлюй. Но и пихлюи иногда берутся за ум.

– Значит, ты считаешь?..

– У Витьки мозги набекрень, но, в общем, он неплохой парень. Я тебе скажу больше – он поторопился с отъездом. Не казнили бы его, в самом деле…

– Он боялся нашей вражды.

– Он себя боялся, Игорь. Не так уж пугала его наша вражда.

– Этого я не понимаю.

– А ты подумай и поймешь. Здесь все напоминает, что они с Сашкой натворили. Раньше говорили: «и стены вопиют». Он бежал от этих стен – их не разжалобишь.

Игорь обрадовался, что Вася относится к Виталию без ненависти. Про себя Игорь жалел Виталия, тому пришлось несладко, как бы там ни оценивать его вину. «Напишу, что его вовсе не проклинают!» – думал Игорь. Он знал, что в трудной московской жизни новое настроение Васи послужит Виталию некоторым утешением. Это было тем более важно, что теперь Вася не менял так часто свои настроения, как прежде. От его прежней разочарованности не осталось и пылинки. Он походил на сжатую пружину и словно ждал лишь момента, чтоб развернуться и ударить. Он был энергичен, хмур и груб.

Покончив с письмом Виталия, Вася заговорил о Мише:

– В понедельник будем Муху валить.

– Значит, конференция решена?

– Сегодня решили. Муха юлил, только не вышло.

– Ты думаешь, Мишу провалят?

– Для чего иначе и конференцию собирать? Усольцев выступит о воспитательной работе среди молодежи. Неужели ты думаешь, он погладит Муху по головке, хотя до сих пор они жили душа в душу? А если и погладит, мы ударим, не беспокойся!

– Кто – мы?

– Как – кто? Ты, я, Светлана, Надя, Семен – мало? А к ним прибавь ребят из других строительных бригад, ребят с рудника. Хватит, чтоб вставить фитиля…

– Я не люблю выступать, – нерешительно заметил Игорь.

– Я тоже не люблю. Мы многого не любим, что приходится делать. Так что готовь речь, Игорь.

Игорь дня два придумывал, что говорить, ничего толкового не придумалось. Он явился на конференцию расстроенный. Собственно, это была не конференция, а общепоселковое собрание, пришли все комсомольцы. Миша сидел в президиуме рядом с Усольцевым. Миша знал, что ему придется нелегко: Вася с товарищами взбудоражили массу и подбирают обвинения. Одно его утешало – обвинений этих было так много, что они теряли правдоподобность. Дойдет до разбора, вес будут иметь дела, а не настроения. В коротком докладе он прочитал план работы комитета, по всем пунктам было перевыполнение. Он не сомневался, что беспощадные цифры произведут свое действие. Открывая прения, он улыбался, пусть все видят, как мало беспокоят его интриги злопыхателей.

Улыбка его погасла после первого же выступления. Делового разговора не получилось. Тон задала Светлана. Она кричала о пьянках, о невозможности продолжать образование, обвинила комитет даже в том, что осень была дождливая, а зима суровая и что некоторые слабые душонки надломились.

– Выходит, секретарь обязан отвечать за характер каждого комсомольца? – с возмущением обратился Миша к Усольцеву.

– Влиять на характер обязан, – ответил тот.

В середине собрания выступил Вася. В этом человеке сидел демагог, теперь Миша видел это ясно. Наш комитет, кричал он, интересует число кинопосещений на членскую душу, а не сами души, ему все равно, какими глазами глядеть на экран, был бы экран! И получается – охват произведен, портреты ударников вывешены, и кино, и танцы под баян, а души не увлечены, в душах – пустота. От этой душевной пустоты и погиб Леша, а не от руки Саши Внукова, хотя никто не оправдывает и Сашу. Комсомольская организация не материальные ценности производит, тут перевыполнение на проценты считать не обязательно – важно настроение духа.

– За настроение делает ответственным, – пожаловался Миша Усольцеву. – Может, и за любовные неудачи комсомольцев отвечать?

Усольцев сказал, не поворачиваясь, он с интересом слушал Васю:

– Если любовных неудач станет много, придется и ими заняться.

Миша упал духом. «Теперь все! – сказал себе Миша. – Съели Мухина».

– Дай-ка мне слово, – попросил Усольцев, когда Вася кончил.

– Слово имеет парторг строительства! – объявил Миша и снова подумал: «Съели хорошего секретаря! Степан Кондратьич ни одной реплики не подал в защиту! Вот сейчас и он грохнет, а за что?»

Он был в таком смятении от непредвиденного оборота событий, что прослушал первые слова Усольцева. Мысль: «За что?» пронзала его, как гвоздь. Он понимал одно – с ним совершена колоссальная несправедливость. «Ошельмовали! – думал он, вглядываясь в шумящий зал. – Заклеймили позором, а за что? Нет, за что?» Он не находил на этот вопрос ответа, ошельмовали зря, так выходило при любом объективном рассмотрении. «Неужели никто не встанет на защиту? – думал он, зная, что защиты не будет. – Или сразу все совесть потеряли? За что? За что?»

Только когда Усольцев помянул его фамилию, он стал прислушиваться к речи парторга, перебивая ее в уме все тем же горестным: «За что?» Усольцев согласился, что комитет увлекся формальным выполнением заданий и руководители его ослабили контакт с массами. Он так и выразился: «ослабили», а не «потеряли», некоторая надежда тут была – Миша немного отошел. Усольцев говорил о нездоровых явлениях в общей здоровой массе. Все мы виноваты, что допустили их, ни один не вправе встать в сторону, но дело не в том, чтоб выискивать виновников, а не допустить повторения. Многое здесь зависит и от работы комитета («За что?» – снова подумал Миша), еще больше от объективных условий. Скрывать нечего, стройка пока не кипит, даже не бурлит – чуть струится. Нет того всеобщего подъема, который всегда возникает на больших строительствах, недаром многие называют место их обитания глухим углом. Не грустите, ребята, скоро все переломится.

С навигацией этого года развернутся обширные новые работы. Нужно уже сейчас к ним готовиться – возводить бараки для прибывающих новоселов, чуть ли не пяти тысяч человек, спешно заканчивать многоэтажные дома – их отдадут семейным и старожилам, то есть, вам, товарищи, потому что отныне вы уже старожилы стройки. Не одни материальные фонды и техника ринутся в наш поселок, вырастет и его культура – запланирован второй клуб, кинотеатр, летом откроется школа для взрослых, строительный техникум и отделение заочного института. Будет, будет возможность продолжить свое образование, нужно лишь захотеть! Никто уже не скажет: глухой угол, медвежий край. Какой же он глухой? Он – звонкий, в нем, те же мелодии, что слышатся по всей стране. Ну, отдаленный, на это можно согласиться, но не глухой!

– От нового состава комитета, – закончил Усольцев, – мы потребуем, чтоб он не повторял старых ошибок.

«Съели Мухина! – отчаянно подумал Миша, направляясь на трибуну для заключительного слова. – Новый состав комитета, не повторять старых ошибок – съели же, съели!»

Зал недоброжелательно принимал каждую фразу, заключительное слово не вышло. Миша не мог нападать на своих противников, пришлось бы бороться со всем собранием. Он стал оправдываться, упомянул о своих заслугах. Ни один аплодисмент не провожал его, когда он возвращался на место.

– Какие будут суждения по работе комитета? – спросил Миша, вступая в председательствование. – Прошу высказываться.

Одинокий голос крикнул из зала: «Хорошая!», голос тут же затюкали. Формула: «Удовлетворительная» собрала десятка два сторонников, зато, голосуя за резкую, как удар, оценку: «Плохая», зал дружно тянул руки. Миша пал.

Он еще стоял в предложенном списке нового комитета. Вася выступил с отводом, никто не опротестовал отвода. Конференция была закрыта, члены нового комитета остались для выборов бюро и секретаря.

– Подожди меня, – сказал Вася Игорю. Вася с Надей получили больше всех голосов и прошли в новый комитет.

Минут через пятнадцать он вышел. Вася был взволнован и хмур.

Игорь опросил:

– Ты в бюро попал? Кого избрали секретарем?

– В бюро я попал. А секретарем, к сожалению, избрали меня. Я дал самоотвод, его не приняли.

– Почему «к сожалению»? Это не плохо.

– Это плохо. Я боролся с Мухой из принципа. А теперь подумают, что я стремился занять его высокое местечко. Не могу даже сказать, как это неприятно.

– Умный не подумает, а дурака что слушать? Кого же бригадиром? Не Семена ли?

– Решили Надю рекомендовать. Показатели у нее пониже, чем у Семена, зато характер тверже.

2

Саша не раз слыхал, что время лечит, его собственный опыт говорил о том же: он совершал проступки, за них сперва наказывали, потом их забывали. Но с некоторых пор время стало портиться, оно не лечило, а казнило – чем дальше, тем становилось хуже. Кругом двигались, разговаривали, ссорились и мирились люди, множество людей, бывшие товарищи – он не имел к ним пути.

Он скоро разобрался, что вокруг него воздвигали стену отчуждения. Ему не подавали руки, не шли в напарники, не здоровались, не прощались, по возможности избегали даже служебного разговора. Вначале Саша махнул рукой на этот враждебный сговор. Многого недоброжелателям не добиться – прокуратура от обвинения отказалась, брат простил, начальство не прижимало, остальное было не страшно: так, блошиные укусы, или, по-человечески, мура! Но оказалось, что мура страшнее кары, кара нечто определенное, она имеет начало и конец, а мура – заволакивала и удушала.

Саше не хватало не воздуха, а слов. Он тосковал по разговору.

Он не любил болтовни. Люди разговаривали, он слушал, изредка вставляя одно-два слова. Брат блистал острословием, Саша снисходительно улыбался: трепотня, ничего особенного! Он свою молчаливость ценил больше, гордился, что слов на ветер не бросает. Сейчас он готов был бросать слова на ветер, собаке под хвост, черту на рога, говорить, лаять, мяукать, пищать, орать, лишь бы нашлись слушатели. Те немногие слова, которые он ронял в компании, были, оказывается, необходимостью, он не мог без них больше.

– Поговори со мной, Жорка, – просил он, когда брат возвращался с работы.

Георгий знал, что Саше нелегко. Но он считал, что какое-то время надо перетерпеть.

– Никто тебя не обижает? – начинал он. – Я имею в виду – придирки по работе?

– С нормами не придираются… Работаю.

– Тогда чего тебе? Все хорошо, по-моему.

– Плохо, – говорил Саша, опуская голову. – Не любят меня.

– Ах, так, – не любят? А есть ли тебя за что любить?

– Не знаю.

– Зато я знаю. И могу доложить: не за что!

– Я же человек!.. Почему меня не любят?

– Давай разберемся на пяти пальцах. Один загнем – сам-то ты кого из товарищей любишь?

– Не терплю! – говорил Саша, поднимая голову. – Особенно этого курносого! Ух, гад же!

– Второй загнем – а себя любишь? Или тоже ненавидишь?

– Ну, вот еще – ненавидишь!.. Я себе зла не сделаю.

– Это, между прочим, ошибка, Сашок, и – принципиальная! Если кто и делает тебе зло, так это ты сам. Загнем третий палец – за что любить тебя тем, которых ты ненавидишь? За то, что их ненавидишь? Или за то, что одного себя любишь? Как видишь, и пяти пальцев не понадобилось, всего тремя обошлись.

Георгий переодевался, чтоб идти к Лене, а Саша сидел на койке, ворочая, как глыбы, не дававшиеся ему мысли. Потом он начинал снова:

– Поговори со мной, Жорка.

– Да мы же обо всем договорились, – терпеливо разъяснял брат. – Тебя не любят, потому что ты не заслужил любви.

– А почему никто не разговаривает?

– А о чем с тобой разговаривать? О проблемах перехода от социализма к коммунизму или о структуре атома?

– Меж собою они разговаривают…

– Пойми же, чудак, у тебя испытательный срок после крупного проступка. Надо доказать, что ты достоин хорошего отношения.

– Срока без приговора не бывает.

– Приговора нет, а срок идет. Говорю тебе, перекрутится!

Георгий уходил, и одиночество становилось нестерпимым. Лучше всего было бы напиться. Водка в магазинах исчезла, но, на худой конец, можно нализаться и красного вина. Саша вспоминал предостережения брата и страшился пить. Он выходил в поселок. В поселке было еще хуже, чем в пустой комнате.

Некоторое время Саша носился с мыслью прорвать удушавшую петлю молчания, участвуя в какой-либо общей затее. Он записался в лыжники, у них всегда было весело. Лыжи ему выдали, но веселья не отпустили. Саша на ровных участках ходил так-сяк, а на спусках, разгоняясь, падал. Когда сваливался другой, к нему спешили, Сашу обходили осторожно. Инструктором у лыжников был Семен, этот всюду поспевал с советами и помощью. Саша рухнул у ног Семена, обдав его облаком снежной пыли. Семен отряхнул снег и пошел дальше. Саша, встав, крикнул:

– Неужто не видишь – упал же!..

– Помощи ты не просил, – возразил Семен. – Я думал, ты нарочно.

Саша падал еще не раз, но на помощь не звал, у него не было уверенности, что ему протянут руку. Вскоре и лыжная пора кончилась, весна добралась и до снега в пихтовых чащах, где он держался дольше, чем на реке и под соснами.

Саша уходил в клуб, бродил в фойе, одинокий в шумной толпе. Кино можно было смотреть и без разговора, но и кино не радовало. Отчуждение было не испытанием, а позором. Саше казалось, что все искоса с недоброжелательством наблюдают за ним, он втягивал голову в плечи. Час радости в зрительном зале не оправдывал и минуты терзаний в фойе. Он возвращался в пустую комнату и раздевался. Сон не шел, тут тоже была издевка, раньше он мог спать, хоть целые сутки, теперь не вмещал и шести часов сна. Георгий приходил поздно и торопливо лез в постель. Саша приподнимался и начинал свое:

– Поговори со мной, Жорка…

– Утром потолкуем, – бормотал Георгий. – Спать хочу. Вот еще выискалась нежная барышня с расстроенными нервами! Спи! Дай отдых утомленному человеку!

– Поговори, – молил Саша – Поговори…

Саша давал брату отдых, но сам отдыха не находил. А потом стало и вовсе плохо.

Когда Надю утвердили бригадиром, Светлана напомнила об их уговоре. Они сидели у реки, по льду тянулись разводья, с часу на час ожидали ледохода. Надя притворилась, что не знает, о чем речь.

– Уговоров было много – не давать спуску парням, выполнять норму, ходить на все картины. Какой ты имеешь в виду?

– О Сашке, конечно.

– А что? Уговор выполняется. С ним не дружат.

– Этого мало. От него надо избавляться.

– Живет – пусть живет. Не убивать же!

– Убивать не надо. А жизни не давать.

– Не понимаю, чего ты хочешь?

– Слушай, Надя, – сказала Светлана. – Часть людей уходит на строительство аварийного поселка. Скажи, чтоб Сашку забрали от нас. Откажись принимать бригаду, если его оставят.

Надя знала, что Светлана не отвяжется и что легко отделаться от Саши не удастся. Светлана сидела грустная и твердая, она не глядела на подругу. Надя командовала всеми девушками, на Светлану кричала больше, чем на других. Она могла закричать и сейчас, обозвать Светлану дурой, такие слова раньше действовали. Начинать бригадирство с капризов – какая нелепость!

– Хорошо, – решила Надя. – Я сделаю, что ты хочешь, поругаюсь с самим Кургановым… Но тебе скажу одно: ты слишком ненавидишь, Светлана!

– Нет, – отозвалась та. – Я слишком люблю.

Дня через два на стене конторы вывесили списки перекомплектованных бригад. Саша не нашел своей фамилии в Надиной бригаде. Он пошел объясняться.

– Не нравится – иди, жалуйся, – посоветовала Надя. – Но вряд ли поможет. Тебя отчислили вполне официально, с протоколом и подписями.

– Но почему? Я требую – почему?..

– Потому. Не нравишься ты нам. Площадка большая, пристраивайся в другом месте.

– Надька, смотри!..

– Уже посмотрела и, знаешь, что увидела? В бригаде у меня одни трезвенники – как на подбор. Ты портишь общую картину.

Если бы этот разговор происходил не на глазах у Семена, взбешенный Саша прибегнул бы к словам покрепче. Но Семен не терпел ругани. Ссориться с Семеном было неразумно.

Вечером Саша пожаловался брату. Георгий нахмурился.

– Взялись за тебя! Ладно, великий строитель из тебя, кажется, не получится. Может, натянешь на слесаря четвертого разряда. Завтра поговорю на руднике.

– Все это Васькины штучки, – злобно сказал Саша. – Он подговорил Надьку. Знаю я этого гада! Он крепче всех требовал меня под суд.

Мысль, что в Васе корень всех бед, не давала ему покоя. «Нет, врешь! – бешено думал Саша. – Если тебя за шибкую бдительность – в секретари, так ты думаешь, бога за это самое… за бороду поймал? Мы еще разочтемся!»

На другой день он вышел работать в электромастерские рудника.