Текст книги "В глухом углу"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

8

Миша, как и Вася, часто возвращался мыслью к случившейся у них ссоре. Васю нужно было поставить на место. Дело это, как и всякое дело, следовало подготовить организационно. И прежде всего – выяснить, один ли Вася или за его спиной народ. Похоже, Вася говорил от себя, он и слова не вымолвил против Дмитрия, а кругом только и делали, что всячески Дмитрия поносили. «Наказать негодяя», – слышалось отовсюду. Валю жалели, но по-особому, человечески понятной жалостью – не за поведение, а за страдание. О Вале речи идти не могло, она болела и ее спасали, но осудить Дмитрия надо было бы не откладывая, а заодно и Васю за грубость.

Для верности Миша посовещался с Усольцевым.

– Кричал, говоришь? – переспросил Усольцев, улыбаясь. – И ругался? Ломакин может… Один раз мы побеседовали – так мне досталось…

– Вы, кажется, радуетесь этому, Степан Кондратьич? – возмутился Миша.

– Зачем радуюсь? Стараюсь разобраться, что к чему.

– И какой ваш вывод? Оправдываете?

– Не оправдываю, а понимаю – такой дров наломать может. Горячая голова.

– Не горячая, а путаная. Это хуже.

– Он тебе, вроде, приятель? Помню, стоял за тебя перед конференцией.

– Прежде был… Теперь я его и близко не подпущу в приятели.

– Так из-за чего вы поссорились?

– Валя совершила недостойный поступок, а он ее чуть ли не в святые произвел. Потом – Дмитрий, прямое основание – отдать Дмитрия под суд. Я говорю об этом Ломакину, он с пеной у рта на меня… Да не одного меня ругал – врачей, начальство, в общем – всех!

Усольцев вздохнул.

– Валя, Валя… На святую не похожа, нет… Трудно ей сейчас, очень трудно. Между прочим, она так и не призналась, что ей кто-то помогал? Что же, может, и сама… Мой совет – не время обсуждать персональное дело.

– Почему не время? Самый раз. Ребята кипят. Организация не поймет, если мы промолчим. Я хочу придать обсуждению характер широкого морально-этического мероприятия.

Усольцев глядел неприветливо и строго. Когда у него становилось такое лицо, сдвинуть его было немыслимо. Миша сказал с обидой:

– Выходит, и мне стерпеть, что Ломакин в лицо плюнул?

Усольцев пожал плечами.

– А вот это уж твое дело. Считаешь, что ссора ваша имеет общественное значение, передай на суд общественности. А если драчка личная, улаживайте между собой. Не всякий сор следует из избы выносить, но и грязь в уголках накапливать непозволительно.

Эта странная беседа повергла Мишу в недоумение. Потом он сообразил, что Усольцев, как и все, жалеет Валю. Но речь шла о принципах, не о личностях. Усольцев, осажденный производственными заботами и массой организационных дел, не сумел вникнуть в глубину дела. Пожилые люди вообще склонны прощать молодых, особенно если молодые – хорошенькие и несчастные девушки. Переть на рожон Миша не собирался, но про себя решил, что вновь поставит вопрос о Дмитрии, когда Вале станет лучше.

Это был хороший план, Миша успокоился на нем. Но в безошибочном плане вдруг продырявился важный просчет – Валя не выздоравливала. Пока она металась на постели между жизнью и смертью, о привлечении Дмитрия к ответственности нельзя было и думать. Миша встретил Светлану и поделился с ней заботами. Он знал, что Светлана ненавидит Дмитрия, она, конечно, возмутится, что тому удается пока выйти сухим из такой бездонной лужи.

Светлана возмутилась.

– Как у тебя совести хватает – разбор, ответственность! Валю надо спасать, понятно?

– Одно другому не помеха. Врачи спасают больную, а мы воспитываем молодежь. Сама же ты говорила, что у Дмитрия черная душа.

– Хоть черная, а душа! У тебя вовсе души нет!

Светлана убежала в больницу, а Миша задумался. Это было еще удивительней, чем разговор с Усольцевым. Дмитрий сумел разжалобить даже такого непримиримого врага, как Светлана. Вскоре он заметил, настроение и у других, словно по приказу, чуть ли не в один день переменилось. Теперь каждого трогали, а не возмущали переживания Дмитрия. Раньше, встречая его, не скупились на оскорбления, он бледнел и опускал голову, не отвечая.

Женщины злее парней его ненавидели, они первые раскисли от его безропотности. «Оправдывается смирением, – думал Миша. – Возбуждает к своим страданиям нездоровое сочувствие». У Миши появились новые, очень важные мысли, он все больше увлекался ими. Взгреть Дмитрия – маловато, надо дать отпор и настроениям всепрощения.

Что же это получится, если преступники пойдут разжалобливать своих судей? И очевидная вина станет невиновата! Миша вызвал к себе Семена. Это был старый друг, два года они провели рядышком в казарме. В армии Миша вел Семена за собой, он командовал, Семен подчинялся. Большой, неторопливый, всегда покладистый Семен верил, что энергичный и деловой Миша в жизни добьется большего, чем он сам. В любую минуту Миша находил в Семене поддержку.

Но оказалось, и Семена поразила всеобщая болезнь сочувствия Дмитрию.

– Понимаешь, – сказал Семен. – Есть такие стихи: «Какая б ни была вина, ужасно было наказанье!»

Стихи не имели отношения к обсуждаемому вопросу. Миша с неудовольствием возразил:

– Я не о поэзии, а о морали. Наказание не оправдывает вину.

– Наказание снимает вину. Иначе зачем и наказывать, Миша? С Дмитрия и Вали хватит.

Миша с досадой уставился на Семена.

– Придется тебе растолковать на примере… Допустим, воришка залез в карман, но при этом поскользнулся и сломал ногу. Простишь ли ты воровство, потому что воришка попутно потерпел ущерб? Как бы ты поступил с ним?

Семен подумал.

– Я бы подлечил сломанную ногу, а за воровство наказал.

– Правильно! Воровство, как преступный акт, должно быть наказано. Дмитрия нельзя оправдывать, хоть он сейчас и несчастен.

– Я не оправдываю. Я не хочу публично его осуждать.

– Короче, ты умываешь руки. Ты собираешься встать в сторону, словно никого из нас это возмутительное происшествие не касается?

Семен внимательно посмотрел на Мишу.

– Оно касается нас, но по-иному, чем ты думаешь.

Этот разговор долго всплывал в памяти, как отрыжка непереваренной пищи. Семен перестал быть другом. Если на него нельзя положиться, то о других и говорить не приходилось. Миша трезво оценил обстановку: Усольцев – против, Семен – против, Светлана – против, кто же – за? Один он, Миша? Маловато для серьезной кампании.

Миша решил смолчать, словно и не было проступка Дмитрия и грубости Васи.

Это далось нелегко, он перебарывал себя. Он даже не мог поделиться своими огорчениями с друзьями – со старыми приятелями как-то ослабели связи в суматохе заседаний и выступлений, новых не завелось. Он вспомнил о Вере. Она просила месяц с ней не встречаться, месяц давно кончился – пора, пора возобновлять отношения, сейчас, в плотницкой, она не так устает, как на строительстве дома. Миша повеселел и удивился про себя – до чего же работа засасывает нашего брата, я ведь, сказать по-честному, и позабыл, что Вера где-то рядом, ну, просто было не до нее!

Миша подстерег Веру, когда она выходила из больницы.

– Давно не виделись, – сказал Миша.

– Давно. Совсем меня позабыл.

– Сама настаивала, чтоб не встречались на время, – напомнил Миша. – Я что обещал, то и выполняю.

– Ну, и радуйся, что исполнительный.

– Верочка, надо бы поговорить ладком – много накопилось для разговора.

– Давай в воскресенье. Светлана дежурит днем, выберу немного времени для разговора. А где встретимся?

– Зайдешь ко мне в кабинет, там не помешают.

– Лучше побегаем в лесу на лыжах.

– Да ведь мороз, время не лыжное.

– Оденься потеплее, если боишься мороза.

– Ладно, пусть на лыжах. Когда прийти?

– Раньше часа не приходи, надо же мне поспать.

9

Миша пришел с двумя парами лыж. Вера побежала к реке. Миша следовал позади. День был морозный, тихий и ясный. Солнце катилось по чистому небу, земля поблескивала снежниками – на склонах снег пылал красноватым пламенем. Идти было легко, лыжи оставляли на крепком насте еле заметную вмятину. Вверх по реке тянулось много таких следов.

– Мы сегодня самая поздняя пара, – сообщил Миша. – Семен с Надей ушли после завтрака, за ними Георгий с Леной. Нам за ними уже не угнаться.

– Я ни за кем и не собираюсь гоняться.

Некоторое время они шли молча. Вера часто останавливалась и отдыхала. Потом впереди показалась бредущая пара. Вера понеслась быстро и легко и обогнула возвращавшихся Георгия и Лену. Миша замедлил ход, чтобы перекинуться словами.

– Устали? – спросил он.

– На ногах не стою, – пожаловалась Лена. – Мы ведь с утра ходим, а я лыжник – так себе. Не знаю, как доберемся домой.

– Как-нибудь доберемся, – пробормотал Георгий, оборачиваясь. Вера, залитая солнцем, мчалась, сильно размахивая руками.

– А где Семен с Надей? Вы не встречались с ними?

– Чтоб их догнать, надо аэросани или вертолет. – Георгий повернулся к Лене. – Пойдемте, Леночка, движение – лучшая форма отдыха, это во всех физкультурных учебниках написано.

– А бег – одна из форм покоя, не так ли?

– Такого я не слыхал, но сказано неплохо. Где вы это взяли?

– В одной из тех книжек по философии, от которых вы отказались.

Она побежала вперед, он нагнал ее и пошел рядом.

Мише пришлось потрудиться, пока он сравнялся с Верой. Она умчалась километра за три и тут совсем изнемогла. Свернув в глубокий снег, она сбросила лыжи и прислонилась к береговому обрыву. Миша стал искать лучшего местечка для стоянки. То здесь, то там он пробовал ногой снег – наст держал даже у стволов и в кустарнике, где он обычно слабее. Он выбрал очищенный от снега пригорочек.

– Иди сюда, Вера! Давай руку, я помогу подняться.

На ярком солнце было видно, как почернели еще недавно зеленые пихтачи и ели и побурели сосны. Вера присела на мох, Миша с удовольствием осматривался, он впервые в эту зиму выбирался так далеко.

– Воздух, Вера, воздух! Дышишь, как пьешь.

Вера вытянув ноги поудобнее, спросила:

– Так ты вытащил меня в лес для приема воздуха? У нас на участке воздух не хуже. Чаще вылезай из кабинета, узнаешь.

Миша добродушно отмахнулся от насмешки. Ему было радостно – и от прогулки, и от того, что рядом Вера. Он хотел заговорить о ней, о себе, о странных их отношениях, но начинать сразу с этого было неудобно. Он спросил, как у Веры на новом месте. Новое место Вере нравилось, но говорить о нем она не хотела – дай хоть в воскресенье забыть о работе, Миша! Тогда он свернул на Валин проступок. Дмитрия спасает, что Валя тяжело больна – странно, но факт. Приходится временно отложить разбор его персонального дела. Долго так тянуться не может. Общественное мнение взбудоражено, нужно дать принципиальную оценку поведения Дмитрия.

– Не лезь в их личные дела, – посоветовала Вера, как недавно перед тем Семен. У нее даже голос стал похож на голос Семена. – Что тебе за охота полоскать чужое белье?

Миша настаивал на своем. В этом личном событии проявилось недопустимое общественное явление. Мимо общественных явлений проходить нельзя. Зло надо вскрывать и осуждать.

Вера заскучала, когда он заговорил правильными фразами.

– Какой ты! Подо все подводишь базу. Если для этого пригласил на прогулку, так лучше вернуться домой, пока не поссорились. Говори о другом.

– Хорошо, пусть о другом, – уступил он. – Была у нас договоренность. Ты поправляешься, приходишь в себя, в общем – успокаиваешься… А я на месяц оставляю тебя. Два месяца прошли. Как мы теперь будем?

– А вот так и будем. Как эти два месяца – никак.

– Надо же выяснить, наконец, отношения.

– А разве они не выяснены? Все нормально – ты врозь, я – врозь. Мне такие отношения нравятся.

Она спокойно вынесла его укоряющий взгляд.

– Значит, расставаться?

– Близости особой не было – расстаться не трудно.

Помолчав, он сказал, уязвленный:

– Дурак я – поверил… Не надо было оставлять тебя на это время. Поддалась бы…

Она согласилась:

– Очень возможно. Были тяжелые минуты, за ласковое слово душу бы отдала. Ничего, перестрадала. Все к лучшему.

Он, однако, не считал, что все к лучшему. Его возмущала ее хладнокровная жестокость. С первого знакомства она легла ему на сердце, он ей так прямо и высказал: «Желаю тебя в жены, Вера!» Ее увлечение Георгием прошло на его глазах – разве он хоть словом, хоть разок упрекнул ее?

– Держался ты благородно. Только отсюда еще не следует, что мы пара.

– Какого же тебе еще шута надо, если от меня отказываешься?

На это она не сумела сразу ответить. Она лежала на спине, заложив под голову руки. На небе розовели редкие облачка, с востока сереющей полосой накатывался вечер. Вера вспоминала, как еще недавно, где-то неподалеку от этого места, она вела такой же разговор о цели своей жизни. Нет, правда, есть ли цель в ее путаном существовании? Чего она добивалась, умчавшись из Москвы в эту глушь? Достигла ли того, чего искала? Тогда все казалось простым и ясным, цель была четка, она не покраснела, когда председатель в райкоме брякнул при всех: «Замуж надумала, что там выбор больше?» Да, большой выбор, большой, парней – кругом! А ты кинулась на шею первому встречному, – как же так? Не выбирала, не прикидывала, не спрашивала, любит ли, просто отдалась. Нет же, не просто, совсем не просто, не одного замужества тебе хотелось – серьезных, по-настоящему глубоких отношений, чтоб от слова дрожала душа, от взгляда замирало сердце, чтоб слово стало делом, взгляд – поступком! Разве не из-за этого ты рассорилась с Георгием, он превращал любовь в забаву и развлечение, ни забавляться, ни развлекаться ты не пожелала. Вот оно, пришло то, к чему ты стремилась, то самое, теми же словами высказанное: серьезные отношения, глубокие чувства, муж – уважаемый добрый человек. Глупая, хватайся обеими руками, чего ты колеблешься? Не нужно мне ни этой глубины и серьезности, ни уважаемых добрых мужей, ничего не нужно, лучше уж забавы и развлечения, чем это серое добротное счастье!

Вера приподнялась. Миша ждал ее ответа. Вера сказала с грустной досадой:

– Не поймешь ты! Не отказываюсь, нет, а не нужен ты мне.

– Другой приглянулся, раз меня не хочешь – так я это толкую.

– Нет, не понимаешь!.. Хочу тебя, именно – хочу. Неужели я не разбираюсь, что жить с тобой, как у Христа за пазухой – и почет, и внимание, и удобства. Но не нужен ты мне. Хочу, а не нужен.

Этого он не понимал. Нужно необходимое, без чего нельзя прожить – хлеб, вода, воздух. Любит человек или не любит, все равно он живет, любовь не жизнь – украшение жизни. Любовь – желание, захоти любить – любишь!

Она отмахнулась.

– Понимай по-своему, твое дело. Кончим на этом.

Он стал надевать лыжи.

– Пойдем, нехорошо долго валяться на мерзлой земле.

Солнце заканчивало свой путь по короткой зимней дуге – багровое и холодное, оно падало в чащу, сосны и пихтачи вспыхивали последним его отражением. Снег из синевато-белого превратился в розовый, все вдруг, даже воздух, засверкало, засияло и замерцало. В лесу стояла тишина, такая недвижно-огромная, словно лес вслушивался в себя.

Вера по-прежнему шла впереди, скрип лыж единственный нарушал вечернее лесное безмолвие. Белый Верим полушубок окрасился в тонкие цвета, стройная, вся розовая, она скользила между стройных розовых стволов. Миша, опустив голову, молча шел по ее лыжне.

Недалеко от поселка Вера остановилась. Тайга погасла, снег посерел, теперь вспыхнуло, словно подожженное недавним лесным сверканием невысокое смирное небо – оно расширилось, стало выше и глубже. Мрак захватывал север и восток, на юго-западе разливалась неистовая заря. Дымные пламена рвались из-за края земли, ночь оттесняла их, вскоре только гранатово-красное кольцо отмечало точку, куда упало солнце.

Вера протянула руку на закат, его последние блики еще играли на ее похудевшем лице – никогда она не казалась Мише такой красивой, как сейчас.

– Чудесно, Миша, правда?

Миша спросил с горечью:

– Скажи, ты еще любишь его?..

Вера ответила медленно, словно раздумывая:

– Не знаю… Нет, не люблю! За что его любить?

Глава седьмая
НЕБО СТАНОВИТСЯ ГЛУБЖЕ

1

Из-за болезни Вали Лена перестала приходить к Чударычу. Она не являлась в библиотеку даже в воскресные дни, свободные часы захватывал Георгий. Чударыч попенял ей при встрече, ее тронули его ласковые укоры. Она пришла вечерком после работы. Старик провел ее в свою комнатушку, усадил на стул, сам сел на топчан. В читальном зале уже не было так много народа, как в первые дни, и читатели справлялись сами. Один Игорь по-прежнему приходил каждый вечер, но теперь изучал не справочник юного каменщика, а технологию деревообделочных работ.

Чударыч интересовался, где Лена проводит свободные часы. Поколебавшись, она рассказала о встречах с Георгием. Она ожидала, что Чударыч разругает ее за легкомыслие, но он даже не удивился.

– Я был уверен, Леночка, что рано или поздно вы подружитесь!

– Мы разные люди, – сказала Лена. – Но, откровенно говоря, я к нему переменилась. Раньше я видела в нем одно плохое.

Чударыч постарался скрыть улыбку.

– Думаю, вы оба переменились. Он стал лучше, вы – глубже. Раньше вы различали его поверхность, теперь проникаете в сущность.

– Но почему же все время видела одно да одно, потом – без подготовки – совсем другое?

На это у Чударыча нашелся обстоятельный ответ, нечто вроде теории развития характеров. Человек развивается не постепенно, а большими скачками. Движение по жизни походит на веревку с узлами: длинный ровный участок, на нем накапливаются пока еще незаметные свойства и особенности характера, потом, при крупном событии, они разом проявятся и закрепляются – узел. Новое движение по ровному участку, новое накопление свойств и особенностей, новая вспышка – второй узел. Он не хочет этим сказать, что у человека за жизнь сменяется много характеров, или, как раньше говорили, «душ». Нет, душа одна, но она движется из одного состояния в иное, она может стать лучше и хуже, осуществить и погубить заложенные в ней возможности – она та же, но и другая, вот как он это понимает. Она растет, у нее свое младенчество, детство, зрелость и увядание. Любовь – одно из сильных и своеобразных состояний души, когда она приходит, дремлющие возможности вдруг словно вспыхивают. Человек не преображается, а осуществляется, меняет свое состояние, как меняет его дерево, зацветая. И, конечно, любовь чаще всего – несравненно чаще – пробуждает лучшие свойства человека.

– Любви у нас нет, – сказала девушка. – Но он ухаживает за мной, это правда.

– Ухаживает?

– Это принято среди парней. Они часто ухаживают потому, что не знают других отношений. Ухаживать проще, чем дружить.

– Верно, Леночка! Любовь всеобща, нет таких, кто избежал бы ее, а большая дружба выборочна, не все ее удостаиваются. Но не думали ли вы о том, что всякое ухаживание потихоньку перерастает в любовь?

– Думала, – призналась девушка. – И это меня временами пугает.

– Пугает, что вы влюбитесь?

– Кто же испугается любви? Любовь – радость. – И я так думаю.

– Меня пугает, что ухаживания наталкивают на сближение. Любви нет, а близость как-то возникает. Мне кажется, это отвратительно.

– Вы строгая, Леночка.

– Лучше быть строгой, чем грязной.

– Да, конечно… Но только вы не совсем правы. Чувство – штука сложная. Вы можете не видеть любви, а она уже есть.

– Не понимаю.

– Знаете, Леночка, болезни перед тем, как стать явными, проходят скрытый период – латентное состояние. У любви тоже есть латентное состояние. Вы еще не открыли ее внешних признаков, а она уже угнездилась, растет и вырабатывает тайные вещества и излучения, облагораживающие человека.

– Мне кажется, вы преувеличиваете. В любви много эгоистического и низменного, я бы не сказала, что она – главный двигатель человеческого усовершенствования.

– Не главный, Леночка, не главный – один из многих.

Разговоры о любви всегда увлекают девушек, они готовы снести даже абстрактные рассуждения на эту тему, хотя предпочитают описания конкретных историй. Лена заметила, что парни распускают язык, как павлины хвост, дурят девушек хорошими словами, а вскружив им головы, сворачиваются – снова такие же серенькие, как до влюбления. Выходит, любовь никого не улучшает, натура остается та же, только на нее набрасывается пышная декорация. Разве станет человек лучше от того, что наденет нарядный костюм? Она не верит тем, кто красочно расписывает свои чувства, красивые чувства – декорация, выходной костюм. Скучный, в общем, они народ – парни. Николай казался лучше других, но и он дальше слов не пошел. «Для тебя я – на все!» – убеждал он, а где это «все»?

Чударыч с охотой заговорил о чувствах. Он, оказывается, много о них размышлял, у него была наготове своя теория этого предмета – человеческого чувства. Он начал с того, что чувство – удивительно и загадочно, оно – так ему кажется – самая большая тайна психологии. Даже мышление представлялось Чударычу более простым. Мышление отражает – своеобразно и обобщенно – реальный строй природы, каждое рассуждение повторяет какие-то связи между явлениями и предметами. А что отражает в природе ваше чувство гнева, или сожаления, или умиления? И если что-то и отражает, то еще больше искажает, это – кривое зеркало. Может, поэтому считают мышление более высоким, чувство – примитивным. Презрительно говорят: «Он чувствует, но не понимает». Так ли это? Чувство – тоже понимание. Он, Чударыч, выражается путано, кое в чем противоречит себе, но это потому, что очень уж сложна и противоречива сама эта область – чувство. Ему приходит в голову еще такая мысль. Инженеры конструируют логические машины, воспроизводящие формы человеческого мышления, а в дальнейшем, возможно, и все его воспроизведут. Машины считают, командуют другими машинами, ведут паровозы и самолеты, руководят целыми производствами – цехами на замке. Но машины не чувствуют. Они не знают самой простой эмоции – радости, печали, удивления, не говоря уже о высших. Машина мертва, хотя и выполняет мыслительные операции, только чувства – признак живого.

Как ни любила Лена общие рассуждения, все же это показалось ей слишком отвлеченным. Что общего между логическими машинами и вопросом, как воспринимать слова Георгия?

– Отношение непосредственное! Не торопитесь, Леночка!

Итак, он говорил о чувствах. Какая это обширная гамма – от низких и примитивных к высоким и высочайшим. К несчастью, чувства рассматривали лишь описательно – квалифицировали по полочкам. А их нужно понять исторически, не такая уж ошибка сказать: развитие чувств повторяет развитие человека. Есть чувства древние, молодые и только зарождающиеся – чувства будущего. Кто испытывает лишь страх, ужас, радость, бешенство, наслаждение едой и сном, тот еще не поднялся над животным, эти первоначальные переживания свойственны и скотам. Корова не восхищается ландшафтом, она его ест. Восхищается человек, такова его природа. Но с развитием общества в психике возникали новые эмоции, уже не только индивидуальные, но и социальные – дружба, верность слову и долгу, ощущение прекрасного, высшая из них – любовь к родине, любовь к человечеству. Чувства взаимо действуют и борются, угасают и расцветают, они не самостоятельны, но подчиняются командующим и главным. Любовь – какое это прекрасное и мощное чувство! Но разве, оно главное? Узнай вы, что любимый предал товарищей, превратился в палача и насильника, разве любовь не обернется омерзением? Любовь навозом не удобрить, она требует лучшего, что есть в тебе. Поэтому, когда парень рисуется, ему можно верить, он искренне показывает самое свое хорошее.

– Да, если это не болтовня, чтобы понравиться, – возразила девушка. – Но вы сказали, что в наше время рисуются хорошим. Разве в прошлые времена рисовались плохим? Неужели наш дикий предок, увлекая приглянувшуюся девушку, бил ее, чтоб показать, как станет обращаться? И неужели она, отправляясь на свидание, надевала рваные шкуры, чтобы выглядеть похуже?

Чударыч смеялся вместе с Леной. Да, конечно, в такое поверить трудно. Но что хорошо и что – плохо? Понятия эти менялись в истории. Тем, что вам представляется отвратительным, в седые века, возможно, гордились. Наш влюбленный предок таскал своей девушке черепа и отрубленные руки, он хвастался поджогами, кражами, ударами в спину, она замирала от восторга – чувства ее были примитивны, как и породившее ее общество. Одни и те же причины вызывают у нас и у предков разные эмоции. Мы облагородили свои чувства, облагораживание продолжается, оно нарастает по мере того, как мы сбрасываем с себя чешую прошлого. Вот, например, эгоизм. Эгоисты скрывают свой недостаток, покажи они его без стеснения, им же жизни не будет от насмешек: кто полюбит человека, признающегося, что для него выше всего – он сам? А там, за рубежом, в старой жизни это даже не недостаток, а обычное свойство, с ним не только примиряются, многие его воспевают как «индивидуализм». А на заре частной собственности эгоизм, ныне такой старый и отвратительный, был еще молодым воинственным чувством, он играл какую-то даже прогрессивную роль, укреплял нарождавшееся частно-собственническое общество. И эта роль была не мала – когда психика подталкивает экономику, экономика развивается быстрее.

– Даже слышать странно, что эгоизм может быть прогрессивным. Гадкий пережиток! Все это давно умерло и не возродится, как и радость от чужого горя, любование чужим страданием.

Чударыч смотрел не так оптимистически. Нет, много, много всех этих отсталых переживаний и ощущений, мерзких реликтовых чувств, нужно с ними бороться, чтобы, отступившие и ослабевшие, они не возродились вновь. В этой борьбе жестокий политический смысл. Чувства, составляющие твою психику, это солдаты, их можно призвать в строй, построить из них армию. Он вспоминает, как Гитлер готовился к войне, Леночка тогда под стол пешком ходила, но он так все видит ясно, словно оно было вчера, и не собирается забывать, нет! Разве фашизм только новые станки устанавливал, укрепляя экономику, только людей мобилизовал, расширяя число дивизий? Нет, он прежде всего произвел мобилизацию идей и чувств. Каких идей, каких чувств? Он отравил сознание мерзкими идеями человеконенавистничества, он культивировал такие же низменные чувства. Он объявил неслыханный призыв этих чувств. Он оперся на самое отсталое и подлое в человеке. Он мобилизовал себялюбие, чванство, дутое превосходство, тупую надменность, презрение ко всему чужому, злорадство, бездушие, равнодушие, черствость, эгоизм, пресмыкательство перед старшим, самодурство над младшим, животный эгоизм. Много было этой мерзости, пережитков давно прошедших эпох, и – собранные и организованные – они грозно поднялись в поход. Кто сосчитает, скольким дивизиям равнялись эти психические слуги Гитлера? Они были верными ему солдатами, способствовали его временным победам, отчаянно сопротивлялись, оттягивая его конец. Если бы в Германии не насадили этой убийственной культуры чувства-бацилл, разве были бы возможны Майданек и Бухенвальд, Освенцим и Дахау? Боже, сколько бы миллионов прекрасных человеческих жизней было сохранено, будь человечество более нетерпимо к тому, как воспитывается психика! О победе на поле боя, о работе в тылу писали. Но борьба шла не только на полях, но и в душах. В ответ на фашистскую мобилизацию низменных чувств оскорбленное человечество – я говорю не о мюнхенцах, а о народах – произвело призыв самых высоких чувств, которые пока достигнуты. Звериной банде примитивных эмоций был противопоставлен коллектив вдохновенных и гордых переживаний. Мы вооружились свободолюбием, преданностью и любовью к родине, уважением к человеку независимо от национальности и цвета кожи, стойкостью, мужеством, самопожертвованием, сочувствием к чужому страданию, гневом к насильникам и детоубийцам. Их было много, этих великолепных чувств, лучшего из психических достижений человечества, они встали на пути ринувшегося на нас зверья, опрокинули его, наступили ему на горло. Борьба, однако, не закончена, нет! Старые чувства гибнут, но они дьявольски живучи, а кое-где презренные люди специально их культивируют. Но важным залогом победы будет то, что мы в самих себе растопчем остатки затаившегося старья, доставшегося нам от давно ушедших людей и эпох. В коммунизм можно вступить со старыми зданиями, но не со старыми чувствами.

– Старые чувства, старые чувства! – задумчиво проговорила девушка. – Сколько раз, перечитывая Толстого и Пушкина, Шекспира и Шиллера, я поражаюсь, до чего прекрасны чувства их героев, мне хотелось испытать такие же. Если они – стары, то каковы новые?

– Великие писатели прошлого изображали чаще всего исключительных людей, – разъяснил Чударыч. – Это сейчас почему-то требуют обязательно средненьких, все остальное, мол, не типично, лак, а тогда привлекало необыкновенное. Маркс хвалил Бальзака, что он открыл характеры, типичные не для его времени, а для будущего.

Но что было тогда достоянием редких благородных одиночек, становится рядовым явлением – такова суть совершающейся на наших глазах четвертой революции. Вас удивляет, почему четвертая? Сейчас объясню. Первая революция – политическая, свержение власти буржуазии. Она продолжалась с гражданской войной, года три-четыре. Вторая – экономическая и социальная – построение экономики социализма, социалистических отношений в городе и селе – ну, эта растянулась лет на пятнадцать. Третья – культурная, подъем ранее полуграмотного народа к высотам мировых духовных ценностей – тоже лет двадцать, а то тридцать взяла. А четвертая – революция психики, рождение человека коммунистического века, нового человека, ибо он по-новому глядит на мир, волнуют его новые чувства. Но как вое новое, чувства эти, конечно, вбирают в себя все лучшее, что создано было до нас в психике человека.

– А на сколько растянется эта психологическая революция – лет на сто?

– Не знаю, Леночка. Подсчеты в этих делах – штука относительная. Важно, что она совершается – пока еще подспудно, в глубине, но она идет, и многие, очень многие наши неполадки и драмы здесь находят истоки, в переплетении старых и новых чувств, в нашей особой психике – переломной, переходной… Каждый стоит того, чего он стоит, в больших потрясениях выясняется, кто чего стоит. И, возвращаясь к теме нашего разговора, – любовь это одно из потрясений, в любви человек виден, как в разрезе.

Лена сказала, смеясь:

– Когда мне будут объясняться в любви, я постараюсь определить, насколько объяснение улучшило моего возлюбленного и приблизило ли оно наступление коммунизма. До сих пор объяснения приближали только состояние брака, но, как я теперь понимаю, этого недостаточно.

– Не шутите! – проговорил старик, остывая. – Этим не надо шутить.

Он преследовал и более практическую цель в своих рассуждениях. Лена убедилась, что Чударыч не забыл, с чего началась беседа.

– Верьте Георгию, – сказал он. – Хороший он человек.