Текст книги "В глухом углу"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

5

На корме, укрывшись за сваленными горкой вещами, Чударыч и Лена беседовали о важных вопросах жизни. Это был не первый их разговор, девушку еще в Красноярске потянуло к незлобивому старику, она сказала ему тогда: «Ох, многим мне надо с вами поделиться!» Он хорошо слушал, этот всегда посмеивающийся Чударыч, понимал с полуслова любое горе. Жизнь Лены шла не гладко, ей иногда казалось, что выхода нет, просто хоть утопись! Чударыч не находил, что пришло время утопиться, девятнадцать лет – это всего лишь два-три года самостоятельного существования: впереди целая жизнь!

– Нет, топиться я не собиралась, – поправилась девушка. – Но злюсь, правда, часто.

– А что вас огорчает?

– Боже мой, да мало ли что? Скажем, наши отношения с мужчинами. На словах – равноправие, а что на деле? В институте, например, если девушка сдаст экзамен точно, как парень, обязательно зачислят его, а ей откажут.

– Приемные комиссии отдают предпочтение парням, это верно.

– Или отделы кадров! Никакой мужчина не скажет: «Жену посылают туда-то, я хочу с ней». А если скажет, его инспектора засмеют. У них одно: «Езжайте, куда посылают, и переводите жену к себе». Переводите – словно посылку по почте! Жена тащится за мужем – это нормально, а какой муж следует за женой? Чему вы смеетесь, Иннокентий Парфеныч?

– Разве я смеюсь? – спросил старик, смеясь. – Не обращайте внимания, это не над вами. А что у вас вышло с Николаем?

Лена, наконец, заговорила о Николае. Вначале шло хорошо, она работала лаборанткой у знаменитого ученого, Николай кончает институт по факультету сетей и подстанций. Они задумали пожениться, но потом начались ссоры. Нет, так он внимателен, она не хочет быть несправедливой, всегда уступит место, накинет пальто, угощает конфетами, ласкает, как капризного ребенка, которому все равно подчиняться его воле. А один раз он крикнул: «Тебе нужна тряпка, настоящего мужчину ты неспособна оценить!» Она ответила, что если настоящий мужчина тот, за кем всюду бегать, молиться на него, как на икону, так и даром его не нужно.

– Я так вас понимаю, Леночка, что Николай получил назначение, а вы отказались ехать с ним?

– Да нет же, нет! Ничего я не отказывалась. Неужели же я покину друга, если ему выпадет в глухомань? Мы заспорили для выяснения, кто кому подчиняется и нужно ли подчинение.

– Продолжайте, Леночка, – сказал Чударыч, хлопнув себя по коленям. – Очень интересно.

Лена вздохнула. Продолжать, собственно, нечего – все кончено. На другой день после ссоры она увидела на стенах плакаты – набор молодежи на стройки коммунизма. Она поняла, что больше в Москве оставаться немыслимо. Он как-то узнал и приехал на вокзал, здесь они вовсе поссорились. Он ушел, не оглянувшись. Вот и все, просто и ясно, не так ли?

– Нет, Леночка, – сказал Чударыч. – И не просто, и не ясно. Скорей наоборот – темно… Сами-то вы хоть что-нибудь понимаете в ваших ссорах?

– Одно я сейчас понимаю – Николай меня не любит. Любовь такая не бывает.

Чударыч ответил не сразу.

– Любовь, любовь – удивительная штука, Леночка! Все ее переживают, но никто толком не знает, что она такое. Сколько о ней написано, а поди, разъясни ее! Каждому приходится открывать любовь заново и брести в ней вслепую, словно и не было ее до тебя, а ты первый начинаешь…

– По-моему, кто любил хоть раз, тот знает о любви все.

Старик покачал головой. Да, конечно, для себя он знает – маленькую, свою, наполнившую его жизнь. Но ведь она не об этом спрашивает, как он любил, а вообще, – нет, это не просто!

Лена с грустью продолжала. Не соображаешь, чему верить. Девушки верят словам. Сыплет парень хорошие слова, значит, хороший, в такого влюбятся по уши! А у многих язык без костей и подобран набор словечек. То к одной метнется, то к другой, девушки все разные, а слова – одинаковые, и выдаются, как из мешка. Ей кажется, что любовь – не слова, а дела, можно любить и молчать, меньше она не станет.

Чударыч оживился. Вот это умно сказано. В старину говорили: вера без дел мертва. И еще – по делам их познаете их. Так сказать, народная мудрость, хоть и в форме религиозного догмата. Правда, и о слове говорили, что оно дело, с уважением к нему относились: веское слово, крепкое слово, держать слово, держать речь. Чувствуете, Леночка? Держать, веское, крепкое – это ведь свойства вещей, вот оно какое было слово – вещно, физически прочно. Нынче, конечно, иные так наловчаются, что языком ворочают слова легче пушинок. Легковесными словами любовь не выразить, штука это серьезная, лучше уж молчать, чем шпарить по стандарту. Но, между прочим, он хоть что такое любовь и не скажет, а вот большая она или маленькая – определит.

Лена этого не понимала. Как можно определить величину того, о чем не знаешь, что это такое? Ей кажется, тут противоречие с законами физики.

– Нет, физика не протестует. В физике самой много явлений, сути их до конца не добрались, а измеряют с точностью.

Воодушевляясь, он развил свою мысль. Чудесное определение придумала Леночка, чудеснейшее: любовь – дело, а не слово! А что отсюда следует? Чем больше дела, выражающие любовь, тем и она сама больше, вот и все! Правда, жизнь идет по-разному – когда бурлит и сносит непрочные привязанности, а когда – размеренно. Иной до чертиков любит, а негде особенными делами проявить чувства. На что ты сам способен пойти ради своей любви, то и есть подлинная ее мера. Горы для нее перевернешь, значит, точно с гору твоя любовь. А через кочку не перешагнешь, выходит, ниже она кочки – любвишка, крохотное чувствице.

– Значит, величина любви измеряется жертвой, на которую пойдешь ради нее?

Старик покачал головой. Нет, не жертвой, это нехорошо – жертва! Зачем такое старье, всякие там жертвы припутывать к наисовременнейшему из чувств? Она сама сказала – дело, все тут ясно, ничего больше не надо!

– Ах, я ничего не понимаю! – сказала Лена.

6

Поселок Рудный открылся ночью. Сначала в темноте встало зарево, ночь сгущалась, а зарево разгоралось, небо пылало над какой-то точкой, затерянной среди лесов. Потом показался увитый лентами дебаркадер, бараки, флаги, плакаты с надписями: «Привет новоселам! Слава молодым строителям коммунизма!» Несмотря на поздний час, берег был усеян встречающими, за дебаркадером, на песке, громоздилась увитая кумачом трибуна. А на трибуне уже стояли руководители строительства – новоселы с чемоданами и узлами с катера попали на митинг. Не одному Игорю, замиравшему от восторга и дрожавшему от озноба, запомнилась эта ночь в тайге – холодное небо, темная река, яркие огни, горячие речи. От новоселов выступил Миша Мухин, металл в его голосе хорошо звучал с трибуны. Миша заверил командование, что молодежь не подкачает, ему кричали ура. Васе, восхищенному речью, вздумалось тут же качать приятеля, но тот затерялся в толпе.

А затем приехавших развели по баракам на отдых. Время шло к рассвету, но шум не утихал. Началось размещение, наскоро сколачивались компании в комнаты. Барак, как и все нехитрые подобные помещения, разделялся коридором на две половины, в коридор выходили двери. Комнаты были в одно и в два окна, в каждой стоял крытый клеенкой стол, над столом висела голая лампочка, стол окружали табуретки, между койками торчали тумбочки. Вася захватил угловую для себя с приятелями. Комнату напротив заняли Внуковы, к ним подселили Виталия и Семена. Девушкам – Вере, Наде, Светлане, Вале и Лене отвели двухоконную, в ней стоял платяной шкаф. Вася на скорую ногу обежал окрестности – рядом с жильем поднималась тайга, по другую сторону – река, умывальник был один на барак, а две дощатые уборные – у кромки леса.

– Все удобства! – сказал он, любуясь новеньким, еще желтоватым бельем и байковым одеялом. – В Москве я жил на Арбатецкой, там не лучше. А воздух – объешься! Даже вода в ведре пахнет хвойным экстрактом!

– Всего наготовили, – печально сказал Игорь, вспоминая, как много он увидел построек. – Не похоже на фотографии, где два барака.

– Между прочим, фотография правильная. Но ее снимали весной. Я говорил с комендантом, он старожил, месяц назад прибыл. С механизмами здесь слабовато – два экскаватора на всю стройку!

Утром Вася, не будя товарищей, умчался. Усталые новоселы просыпались не дружно. У Игоря кружилась голова, тело было тряпичное. Он с трудом опомнился от мутного, как дурман, она. Миша пробормотал, что можно еще подрыхнуть, раз не объявляли подъема. Ворвавшийся Вася растолкал и его, и мирно дремавшего Лешу.

– Картина туманная! – объявил он, бросая на стол талоны в столовую. – Начальство с Дмитрием колдуют, кого куда. Погода – солнце во всю пасть… Сейчас алло завтракать!

В коридоре Георгий стучался к девушкам. Вася потянул остановившегося Лешу.

– А уговор? – сказал он.

Стандартная комнатушка девушек преобразилась. Стол был застлан узорной скатертью, окна прикрыли шторки, самодельный абажур из зеленого шелка смягчал свет лампы, на стенах висели коврики и картинки, перед кроватями лежали половички.

– Это да! – с уважением сказал Георгий. – Ущипните меня, а то не проснусь! Неужели вы тащили с собой все это барахлишко?

– Прежде всего, вытирай ноги, – предложила Надя. – И запомни на будущее: с грязными ногами к нам нельзя!

– Разреши узнать, когда часы приема и у кого испрашивать разрешение на вход?

– У меня. Я выбрана старостой комнаты. У нас порядок.

– У нас тоже. Но он другой, и мать его – анархия. Удивительно удобно – каждый плюет, куда хочет, без специальных указаний свыше. Собирайтесь, кофе остывает.

Столовая, такой же барак, но без комнат, просторный зал на сто человек, находилась неподалеку. Сразу видно было, что это важное место – сюда тянулись отовсюду узенькие, в одну доску, деревянные тротуары. Несмотря на сухую погоду шли по доске, не прикрытая дерном почва походила на тесто. Вася для интереса пробежал несколько метров рядом с тротуаром, но с трудом вытянул ботинки.

– В общем, ничего! – сказал он. – Без резиновых сапог на этих широтах трудновато.

Виталий ночью провалился в грязь и после сна долго очищал меховые ботинки. Сейчас он старался идти осторожней. Но толстые каучуковые подошвы с легкостью скользили по гладким доскам и сами сворачивали вбок. Раза два Виталий хватался за шедшего впереди Георгия и тащил его за собой.

– Принимай грязевые ванны самостоятельно, Вик! – посоветовал Георгий. – Я любитель индивидуальных процедур!

После еды новоселы отправились в контору. – Пока отдыхайте, – сказал вышедший Дмитрий. – После обеда вывесим списки назначений.

– Верочка, пошли на речку, – предложил Георгий. – Надо ее испытать – какова.

С ними увязались Виталий и Саша. Георгий нашел удобный заливчик, где течение ослабевало, и прыгнул в волны. Он нырял, кувыркался, пробовал воду на вкус. Вода была прозрачна и холодна. Вера кричала, чтоб он не заплывал. Георгий выбрался из заливчика на течение, но тут же поспешно поплыл назад: держаться было трудно.

Еще человека три бросились в воду. Семен подплыл к Георгию и сделал вокруг него круг. Семену хотелось побороться с течением, он ринулся навстречу несущейся реке. Минуты за три его снесло метров на сто. Обратно он выгребал вдоль берега.

Георгий вылез окоченевший и торопливо схватил одежду.

– Крещение состоялось, – сказал он. – Теперь я туземной веры. Завтра окупнусь еще разок и объявлю себя старожилам.

– Завтра у тебя будет воспаление легких, – сказала Вера, – или грипп.

Саша и Виталий лежали в стороне, уныло наблюдая за купающимися.

Семен, наконец, выбрался на берег. Георгий обратился к нему:

– Ты, оказывается, классный пловец.

– Не классный, но Волгу переплывал не раз. Думаю, при беде и Енисей осилю.

– А с Ларой справишься?

– Надо будет попробовать.

– Вместе попробуем.

– Задавалы! – сказала Вера. – Вас же утянет под воду еще до середины.

– Плавают же рыбы под водой, – заметил Георгий. – Чем человек хуже рыбы?

На берегу показался бегущий Вася. Он махал рукой и звал новоселов к себе. Он только что говорил с секретарем парткома. На том, что наплел в Москве Дмитрий, надо ставить крест. Они вербовались на огромное промышленное строительство, десятки цехов, город, речной порт – так им наобещали. Ничего похожего нет и в помине. В этом году строятся два объекта – подземный рудник и поселок горняков, штук пять каменных домов. И это – все! На рудник отбирают здоровил, там нелегко, зато работа, что надо, и заработки высокие. Домишки – труд девчат, видимо, всех их – сюда. Рядом с парткомом медпункт, каждый может проверить здоровье. Вера заволновалась.

– Жора, – сказала она. – Я не хочу под землю.

– Ты же слышала: девчат на легкие работы!

– По-твоему, строительство домов – легкая работа? Для меня она тоже тяжелая. Ты обещал помочь.

Он с недоумением поднял плечи.

– Нельзя же все сразу. Дай подыскать ходы-выходы… – Проводи меня в медпункт, я поговорю с врачами.

– А на что ты пожалуешься – чахотку, проказу или что-нибудь женское?

Вера с досадой посмотрела на него.

– Честное слово, рассержусь.

К реке спустился Миша. Он тоже беседовал с секретарем, но не парткома, а комсомола.

– Секретарь мне не понравился, – признался Миша. – Парень без чувства ответственности. Не знает даже, сколько у него комсомольцев, оправдывается, что все время прибывают новенькие.

– В бюро мы тебя проведем, – сказал Вася. – А пока надо, чтоб нашу компанию не разбивали. Я просил об этом парторга.

– И я просил. Секретарь записал наши фамилии.

Они вчетвером прогуливались по берегу. Впереди виднелся мысок, вдававшийся клином в реку, обломок вылезшего из недр диабаза, покрытый шершавым мохом. Леша первый развалился на мху. Солнце нагревало камень, сидеть было приятно. Отсюда открывался хороший вид на поселок.

Вверх, по обоим берегам Лары, тянулся лес, сумбурная тайга, смесь непохожих деревьев – пихта и кедр, сосна и береза, тальник и ель, ива и лиственница. Ничем этот диковатый перепутанный урман не походил на величавые европейские леса – тенистые дубравы, солнечные боры, мрачные ельники, нарядные березнички. Даже там, на нижних «щеках» и шиверах Лары, тайга не была такой растрепанной и многоликой.

Берега поднимались уступами, на каждом играли свои краски – синеватые шапки кедров и стрелы пихт перемежались рыжеватыми пятнами сосен, дальше рассыпались пламена рано уходивших в осень берез, нежно сияла первой желтизной лиственница, Одно было общим у этих отчаянно дравшихся за место под небом древесных племен – они густо заселили край, солнце низвергалось с безоблачной высоты, но нигде не выхватывало клочка свободного пространства, просторного ложа ручья, вольно торчащей скалы: древний лик земли был наглухо попран, опутан, скрыт корнями и кронами вытягивающихся лесных толп.

А среди этого безмерного леса, на излучине вдруг опустившегося берега, раскидывался поселок – десяток деревянных бараков, два-три производственных здания, дебаркадер, мачты радиостанции. Вряд ли весь он, от конца до конца, захватывал полный километр. Пятнышко обжитого человеком пространства казалось ничтожным меж осиливших землю лесов. Но хоть четверо приятелей смотрели одинаковыми глазами на один и тот же вид, они увидели в нем разные картины.

– Много, много понаделали, – невесело проговорил Игорь.

– А сколько еще делать! – воскликнул Вася.

– Работешки хватит, – подтвердил Миша, и Леша с ним согласился.

7

Известие о сокращении запланированного строительства в Рудном оказалось неожиданным не только для Васи, но и для руководителей стройки. Дмитрий не обманывал новоселов, когда завлекал их перспективой растущих, как грибы после дождя, рудников, цехов, электростанции, порта – таков был утвержденный план, на его осуществление выделяли деньги, разрешили набор рабочих. Даже начальство в Рудный подбирали из этого расчета – для большого дела, опытных и энергичных. И меньше всего они сами, руководители строительства, ожидали, что в центре вдруг перекрестят две трети годовой программы, и они, люди с размахом, внезапно очутятся не на бурной, привычной им воде, а чуть ли, как им сгоряча показалось, не на мели.

Но непредвиденное событие произошло, и его было не поправить. При известной проницательности его можно было и предугадать. Правительство решило ускорить строительство важнейших объектов – десятки новых заводов должны были вступить в строй на два-три года раньше первоначально намеченного срока. Туда, на эти ударные стройки, ринулись реки материалов, эшелоны машин, тысячи людей. И без того кипучая их жизнь забурлила еще сильней. Зато сразу оскудел поток, питавший некоторые, только еще начинавшиеся строительства, признанные второочередными – одни консервировались, другие переводились на малый ход. Среди этих второочередных, которым разрешили медленное движение, оказалось и строительство в Рудном.

В кабинете начальника стройки Курганова беседовали два человека – он сам и парторг строительства Усольцев. Курганов, не по росту толстый, суматошливый мужчина лет под шестьдесят, с такой копной седых волос, что она не умещалась ни в какую шапку – из-под краев неизменно выбивался венчик, как он называл их, «косм», – но с удивительно моложавым румяным лицом, ему, если не глядели на волосы, давали по лицу не выше тридцати пяти – мрачно развалился на диване. Усольцев неторопливо ходил по дорожке. Усольцеву было за сорок, но на вид он казался старше Курганова – старили глубокие морщины на широком, желтоватой кожи лице и привычка сутулиться. Он был невысок и широкоплеч, обычно такие люди ходят прямо, и странная его манера склонять плечи сразу бросалась в глаза.

Прошло уже минут десять, как они заперлись, сказав, что для важного разговора, и все это время один молча сидел, ероша жесткие космы, другой так же молча ходил.

– Угомонись! – проговорил, наконец, Курганов. – Размахался перед глазами, как маятник. Ну, чего ты молчишь, скажи на милость? Надо же обдумать – как теперь быть?

Усольцев усмехнулся и присел на стул. Молчание у них было выразительнее разговора. Они были знакомы больше двадцати лет и понимали друг друга без слов. Еще до войны Курганов, становившийся тогда известным строителем, выдвинул напористого умного паренька Степу Усольцева на руководящую работу. Выбор оказался удачным, пожилой – по мерке того времени – хозяйственник привязался к молодому помощнику и перетаскивал его за собой со стройки на стройку. Война разлучила их на четыре года, но ровно через два месяца после дня победы Усольцев явился к Курганову в военной форме с направлением на гражданскую работу. С того дня они уже не разлучались. Их объединяло не сотрудничество, а дружба – родство умов. Разные по характеру, они и по-разному воспринимали мир, но думали о нем одними мыслями и – каждый своим путем, споря и наступая друг на друга, – приходили неизменно к одинаковым выводам. Уже не раз они проводили вот так часы в запертом кабинете, молча размышляя над одним и тем же, ощущая молчание, как беседу, – когда оно прерывалось, оказывалось, что оно было не пусто, а наполнено, содержательно, как спор. И всегда бывало так, что один сидит, а другой – чаще это был порывистый Курганов – ходит по дорожке вдоль стола.

– Послал предписание в Москву и другие города, чтоб сворачивали набор? – спросил Усольцев.

Курганов тяжело зашевелился на диване.

, – Думаешь, без меня не свернут? Будь покоен, там о решении Госплана узнали раньше нашего. Телеграмму, конечно, дал.

Усольцев снова зашагал по дорожке. Курганов с досадой сказал:

– Нет, что меня бесит, так собственная глупость! Ведь еще в Москве подозревал, как обернется, – ни железной дороги к нам, ни шоссе, городов на сотни верст ни одного, каждый шаг – капиталовложения, без этого ни-ни!.. Если и сокращать ассигнования, то в первую очередь на таких объектах. Нет, соблазнила отдаленность, сложность работы. И тебя перетянул – покажи, старик, чего стоишь! А они нам легкую жизнь уготовили, объектов – раз-два и обчелся, план – нехотя перевыполнишь, зевай с утра за столом, а в пять – на охоту, все одно – больше нечем заняться… Такая злость, говорю тебе, такая злость!..

– А ты не злись, – посоветовал Усольцев. – Гневом делу не поможешь. Меня другое беспокоит.

– Догадаться нетрудно. Контингент?

– Контингент.

Курганов вздохнул и взлохматил волосы.

– Контингент – никуда! Ни одного настоящего рабочего, маменькины сынки и дочки. Ну, чего они поперли в тайгу, на комарье и морозы? Завоет пурга-матушка, половина из них лататы – и поминай как звали.

– Не это главное, Василий Ефимыч. Было бы, как планировалось поначалу, и контингент бы оказался хорошим.

– А вот это уже объяснись – что-то туманно…

– Ну, как – туманно? Люди – как мы с тобой: что нас огорчило, то и их огорчит. Главная трудность теперь – долго, долго до настоящего разворота работ… Размах строительства – сам по себе организатор масс, разве не так?

Курганов одобрительно кивнул. Да, конечно. Что-что, а размах поднимает душу. Уже одно название знаменитой стройки подтягивает, обязывает каждого – шагай, шагай, со всеми, не путайся в ногах. Сколько раз бывало – план напряжен до дьявола, одна угроза срыва за другой, то материалов не доставили, то механизмы вышли из строя, то морозы грянули не вовремя, то в сутках оказалось всего двадцать четыре часа, а до зарезу надо еще – вот тут и начинается! Аврал, плакаты, собрания, речи, статьи, радио, обязательства, встречные планы, невезения перекрываешь прорывом, ленивый вдруг превращается в трудягу, трус в храбреца, храбрец в героя – коллектив прет вперед, самая непреодолимая, самая вдохновенная сила на земле – охваченная трудовой страстью масса. Вот где школа для сосунков, начинающих самостоятельную жизнь, никакой специальной агитации не надо, обстановка сама агитирует, организует, подталкивает, учит переходить с шага на рысь, с рыси – в бег! И ничего этого теперь у нас не жди. Производственная программа – не бей лежачего, даже намека на прорыв или пустенькое недовыполнение. Трудно, трудно придется с такой легкой программой!

– Думаю, ты преувеличиваешь легкость программы, как вообще все любишь преувеличивать, – сумрачно возразил Усольцев. – Но в существе ты прав. На строительстве нужна борьба за выполнение программы, она одна быстро сплачивает различных людей в единый коллектив. А так – распадутся на пары и личности, углубятся в переживания… Тут и скажется, что все это маменькины дети, еще ни один не поварился в настоящем производственном коллективе. Каждый должен будет показать, чего он сам по себе стоит, понимаешь, сам по себе – без того, чтоб мы ежеминутно подталкивали – будь таким, только таким, а то завалим строительство…

Курганов слушал рассеянно, он думал о своем. Он всегда так рассеянно слушал, когда Усольцев высказывал то, с чем он был согласен, – придумывал в это время иные, более точные доказательства тех же мыслей. Он сказал, оживляясь, когда Усольцев закончил:

– Знаешь, я о чем? Все это – психология, а психология в нашем деле – сгусток энергии, добавочная электростанция на строительстве. Я как-то читал, будто Пирогов открыл, что у раненых в наступающей армии травмы заживают скорей, чем в армии в обороне, тем более – отступающей. Вот оно, психологическое воздействие порыва и энтузиазма! Это тебя, в первую очередь, касается – твоя воспитательная часть… Нужно тебе подумать о каких-то новых методах политической работы в создавшихся условиях. Особую психологию учитывать…

Они еще некоторое время невесело разговаривали о трудностях, возникших от того, что не будет трудностей в выполнении урезанной строительной программы, потом Курганов поднялся.

– Назначения на объекты, наверно, уже расписаны – пойдем смотреть.