Текст книги "Степь. Кровь первая. Арии (СИ)"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

Хохотушка, как-то сразу поникла, обвисла в плечах и только и выдавила из себя:

– Не знаю. Просто увидела, как Голубава уходит и будто кто под зад пнул. Бежать и всё. Даже не думала куда, зачем... Не знаю.

После небольшой паузы все опять принялись за работу.

– А я? – неожиданно для всех спросила Хохотушка, – я ведь тоже, получается, не случайно сюда попала? А во мне какая особенность?

Она смотрела на Дануху буквально выпрашивая ответ. Вековуха тоже была удивлена, что в первые за всё время сбора, к ней прибилась абсолютно обычная, ничем не примечательная баба, ничего с собой не принеся, кроме ребёнка, ничем себя не проявив, но чтоб не обижать, ласково успокоила:

– А пока не знаю. Вот как откроется, тогда и поговорим. Она у тебя скрыта до поры до времени. Не спеши...

Половая девиация в те времена тоже имела место, но по ряду причин она была крайне низка. Половое воспитание подрастающего поколения, начиная с выхода из разряда поссыкух являлось жёстко раздельным. Мальчики одевались только как мужчины, девочки, только как женщины. Любая попытка нарушить это правило жестоко наказывалась. Мальчики играли в мальчишеские игры, девочки в девичьи. Нарушение этого правила так же наказывалось. Даже если на девичьих праздниках подразумевалось присутствие ватаги, то участие в совместных играх строго регламентировалось половыми рамками. Мальчики вели себя как подобает мальчика, девочки, как девочкам. Хотя, к сожалению, надо отметить, что некоторые мужицкие артели, а подражая им и ватаги, культивировали мужеложство, как некую санкцию, наказание за особые нарушения правил половой группы, что влекло за собой унижение (понижение) в ранге. Часто под эту экзекуцию попадали молодые члены сообщества, попытавшиеся сразу подняться вверх по иерархической лестнице, или продемонстрировать свою независимость и силу. Ситуация в женской половине сообщества была не сколько не лучше, а порой и значительно хуже. В бабняке, в отличии от артели, допускалось кроме носильного полового надругательства над нижестоящей за какие-либо прегрешения, так же и сожительство по согласию. Препятствий сожительству женщин с женщиной не чинились и вообще на лесбийские отношения смотрели обыденно, если это не выходило за определённые пределы. Не смотря на все лесбийские наклонности беременеть и рожать обязаны были все. Вот если только кто-то начинал артачиться по этому поводу, тогда большуха принимала меры, иногда настолько кардинальные, что забивала бабу на смерть. Особую роль занимали гермафродиты, которых называли двуснасными. В принципе в обществе это явление не осуждались. Считалось, что их природа наказала, поэтому относились с сочувствием, как к несчастным и убогим людям. Они содержались в бабняке и частенько сожительствовали с бабами, но этих большуха не трогала, как убогих и безвредных. Так же особую группу составляли мужчины нетрадиционной ориентации. Если такая особь выявлялась, то она тут же изымалась из мужского общества и передавалась на воспитание и обучение колдунам. Как бы это не звучало парадоксально, но все речные колдуны были именно мужчины – геи. Связанно это было с "технологическими" особенностями вероисповедания. Культ Святой Троицы сформировался, а главное развивался исключительно в женской составляющей общества. Поэтому ему были присуще исключительно женские психотехники, базирующие на физиологических особенностях женского организма, главенствующей особенностью которых являлось необъяснимое до сих пор способность женщин синхронизировать генераторы люцеинизирующего релизинг гормона, дирижирующих балансом половых гормонов в организме. Для простоты понимания приведу пример. Если собрать несколько женщин в месте в одном помещении, будь то комната в общежитии или кабинет офиса, то, не смотря на их различные исходные данные, через некоторое время их месячный цикл синхронизируется и станет для всех одинаков. Именно на этой особенности у женщин возникает такое явление как кликушество, некое психическое состояние, имеющее свойство передаваться от одной особи к другой необъяснимым передаточным агентом, порождая иногда очаги пандемии на отдельно взятой территории. На этом же явлении базируется и главное ритуальное единение бабняка – кумление. Мужчины этой психической заразе не поддаются. Исключение как раз составляют только особи нетрадиционной ориентации. То есть геи легко вписываются в религиозные "технологии" культа Троицы, мало того, они иногда оказываются более восприимчивы к ним, чем женщины бабняка. Эта особенность мужчин нетрадиционной половой ориентации была замечена изначально и использовалась в культуре жителей Страны Рек, а далее и пра-русской культуре вплоть до перехода её к православию.

Они.

Клип девятнадцатый.

Лесановские девки.

Через двадцать седмиц от зачатия, на очередное новолуние, что соответствует примерно средине декабря, наступает великий замиряющий праздник – Санница или Гостевая седмица. Самочувствие беременных хорошее. Нарастает сексуальность, усиливается либидо. Увеличивается приток крови в организме. Наблюдается увеличение секреции во влагалище, повышается чувствительность эрогенных зон. Возрастает способность к получению оргазма.

На Гостевую седмицу начинали прокладывать зимние дороги, ведя их в соседние селения. Дороги прокладывали по замёрзшим рекам и делали это всем миром. Топтали снег, по краям вмораживали вешки. На половине пути встречались с соседями, которые так же торили путь, только с противоположной стороны. Происходил ритуал встречи. Наступало сезонное перемирие соседних ватаг. После этого устраивали угощение и затевали "мирный" праздник, плавно переходящий в гостевую седмицу. Дети собирались на улице и устраивали шумные гуляния– играли в снежки, катались с гор. К ребятне присоединялась и молодёжь. А уж к кувырканию с заснеженных гор подключались все – и стар, и млад. Чем дальше удавалось укатиться, тем лучше будет зима и удачливей следующий год. Жгли костры и пугали мелкую нежить. Делалось это, чтобы нежить не вылезла раньше времени и не причинила вреда. Каждое утро начинали с бани, а после этого накрывали большие общие столы. Варили в складчину обетную брагу и напекали лепёшек. На братчину и не званы ездят, ни артель, ни ватага, ни бабняк никого не отпустят голодным да холодным. Ходили и ездили в гости к соседям. Мужики оставались на ночь в кутах у баб, ублажали. В эти дни запрещалось ругаться. Гостевые седмицы в обязательном порядке подразумевал Смотры Невест перед торгами ими.

В эти дни для колдунов "профессиональный" праздник. Они ходили друг другу в гости, собирались в укромных уголках вместе. Но при этом полагалось, как можно меньше говорить. Вообще слова на этой седмице старались не употреблять. Слушали воду: в реках, озёрах. Стол служители культа накрывали за счёт того, что несли им в эту седмицу беременные, а несли много, стараясь ублажить Троицу и Дедов, ибо просительницами были не только за свою жизнь, но и за жизнь своего будущего ребёнка и колдуны еду отрабатывали, защищая беременную, ибо на эту седмицу "муж приходил, всё растеребил, как бы ребёнку не навредил".

Перед Гостевой седмицей, что наступила спустя чуть более двух лун, с момента появления новеньких, Данава вновь покинул поселение. У колдунов, ведунов и ведуний наступал некий праздник, как его обзывала Дануха – "молчальник". Колдуны ходили друг другу в гости или как в этот раз, собирались где-нибудь в определённом месте на общею сходку. Дануха всегда дивилась этим сборищам, не понимая их. Она прекрасно знала, чем они там занимаются. Собирались, обнимались, рассаживались вокруг костра и молчали. Они специально собирались вместе с разных уголков земли, чтобы помолчать! В свой праздник колдуны не произносили ни слова, только слушали. Как предупредил Данава, на этот раз, вся эта братия собиралась в какой-то священной роще у озера, до которой ему четыре дня пути. Там они собирались именно для того, чтоб послушать это озеро. Дануха, конечно, и сама была баба не совсем обычная и кое-что умела и знала из ведьменского дела, но этих горе "колдунков" понимать отказывалась на отрез. Хотя, справедливости ради надо отметить, что каждый раз, возвращаясь с таких прослушиваний, Данава довольно точно предсказывал многие вещи насчёт погоды и природного приплода, в смысле урожая. На что в следующий сезон надо было обратить внимание, что лучше сажать по весне на огородах, что собирать для заготовок. Даже всегда угадывал сколько грибных слоёв пройдёт за лето. Расписывал он тёплый сезон всегда точно, а вот откуда он всё это знал, Дануха никогда не заморачивалась. Толь воистину от Святых Вод наслушался, во что она слабо верила, толь там среди "колдунков" приличный колдун прижился.

Данава на этот раз брать походный шатёр не стал и без него тяжести на себя нагрузил прилично. Он набил полный мешок различного мяса, которого в их лагере было завались. Мясо было замочено в разных разносолах и плотно замотано, каждое в свой мешочек. Столы, по рассказам Данавы, у них там ломились от яств. Они накрывались за счёт того, что несли родовым колдунам беременные, а несли те много. В этом подношении бабы несли весь свой пай на несколько дней, так как после, садились на пост, единственный за всю беременность и всю седмицу при этом бездельничали. Им запрещалось к огню близко подходить и приниматься за какую-либо работу, чтоб не навредить ребёнку. Категорически запрещалось ругаться, поэтому они так же, как и колдуны, предпочитали в эти дни играть в "молчанку". Единственное, что им дозволялось – это получать удовольствие от мужика и то в "позе бревна", если он конечно соизволит появиться, да на ночь завалиться.

Уходя Данава нахлобучил на себя обычные для этого дела, свои маскарадные шкуры с прибамбасами и попрощавшись с каждой жительницей селения, тронулся в путь.

Лагерь – поселение за эти две луны сильно изменился. В первую очередь появилась шатровая баня, правда одна для всех. С наступлением холодов сразу всем стало понятно преимущество Данухинского шатра с обогревом. Поэтому в срочном порядке принялись шить себе подобные, только не такие большие, а раза в два поменьше, но с такой же дыркой в крыше и очагом под ней. Неважна с Елейкой даже для Злыдня шатёр соорудили и тот, как людь какая-нибудь ходил ночевать в собственное укрытие.

Подражая Данухе обе устроили показательные новоселья. Разделись до гола и носились вокруг своих домов как угорелые босиком по снегу, а потом ещё и кубарем на входе катались с визгом, как бы замыкая дома от непрошенных гостей. Дануха с Данавой тоже катались, только со смеха. Молодухи ни та, ни другая, похоже понятия не имели о ритуале и делали всё по принципу "слышали звон, да не знают где он". Дануха, вместо того, чтобы объяснить да научить, только издевалась над ними, подтрунивая да хохоча, но девкам похоже было и не очень-то обидно, потому что самим было весело. Набегавшись и накатавшись по снегу голышом, обе синего цвета забились в баню греться, трясясь, стуча зубами, но тем не менее довольные собой.

Неважна почти каждый день уходила в лес охотиться, только теперь она ходила на пару с Елейкой. Та долго приноравливалась, наверное, раза с пятого только, испортив и переломав кучу "хорошего дерева", наконец, смастерила себе личный лук, такой, какой её заставляла сделать придирчивая Неважна. Поначалу всё, что делала Елейка было почему-то "не то" и "сделано руками из другого места". Но упорство и нахрапистость ученицы сделали своё дело и постепенно Елейка поняла, что и как от неё требовалось и наконец изготовила оружие, за которое впервые получила лесную оценку опытной охотницы:

– Не ахти что, но на первый раз сойдёт.

Со стрелами Елейка тоже повозилась с полна. Не сразу получилось. Даже когда приноровилась, нет-нет, да испортит. Но Елейкина упёртость оказалась, до безобразия. Все этому её качеству в поселении просто дивились. Что в башку вобьёт, даже казалось невыполнимое, эту башку себе расколотит, но сделает. Стрелы они с Неважной мастерили без наконечников. Нет, Неважна конечно знала, что такое наконечник и какие они бывают из чего делаются, но сама их делать не умела. А зачем? Она же охотница, а в охоте эта хрень была не нужна. Она ж стреляла то в глаз, то навылет через сердце, а наконечник при таких делах был не только не нужен, но и вреден. Застрянет в туше такой вот и мучайся потом, выковыривай. Поэтому стрелы делали они гладкие, без извращений. А вот когда пришла пора Елейке стрелку себе рожать, то Неважна удивилась и восхитилась ею одновременно. С первого раза, да так легко и просто у неё это получилось, что аж позавидовала, но по белому. Как только стрелка получилась, Елейка тут же, по настоянию Неважны, опробовала её и чуть не описалась от восторга. Поворачивать она ей ещё не могла, не получалось, но пуская стрелку прямо в небо над собой, где поднимаясь ввысь, она там сама переворачиваясь, летела вниз, втыкаясь в землю. Ни с чем не сравнимое ощущение свободного полёта, когда твои вторые глаза не острие стрелы. Захватывало дух до табуна мурашек по всему телу, вызывая невообразимый восторг. Елейка безостановочно игралась, визжа от экстаза, пока не надоело, но не ей, а Неважне. Тут же попробовали ещё одну родить, но на этом халява закончилась. Сколько Елейка не старалась, сколько не тужилась, ни в какую. Приняв объяснение Неважны о том, что для второй стрелки нужно там в себе что-то накопить, она со спокойной душой оставила эти потуги и с не меньшим упорством взялась за учёбу в стрельбе. Она мучила свой лук с утра до вечера каждый день. Даже когда сначала от этих занятий всё тело болело так, что руки было не поднять. Сжимала зубы и превозмогая боль стреляла, стреляла, стреляла. Она так увлеклась, что на какое-то время забыла про своего Злыдня, хотя ей в этом отлично помогла Неважна, тем, что именно в эти первые дни она как раз больше времени проводила с Елейкиным конём. Злыдень её принял, как безысходность. Сначала было брыкался, ну, в смысле выражал не очень тёплое расположение, относительно подруги хозяйки, но со временем привык, тем более хозяйка его занималась непонятно чем, только не им, а после того, как Неважна смастерила ему шкурную одёжу на спину, которая крепилась широким поясом на груди и под брюхом, даже зауважал и без всяких, позволил ей на себе покататься.

Частенько возле этой парочки крутилась Голубава. Так, ходила, смотрела, делала не навязчивые комплименты, хвалила и как бы само собой разумеющееся, не навязчиво давала советы. Эти советы казались настолько дельными, что девки их с охотой принимали. Именно Голубава придумала повесить на сук травяной мешок и раскачав его на верёвке, предложила Елейке пострелять лучше в него, чем кору на деревьях дырявить, логично предположив, что зверь не будет стоять, облокотившись на берёзу и скрестив лапы, дожидаться, пока та прицелится и выстрелит. Елейка это новшество приняла сразу и поначалу никак в этот сраный мешок попасть не могла, даже стрелкой. Хотя зачем? Всё равно управлять не умела. А прибежавшая на эту новую забаву Неважна, воткнула в качающейся мешок пять из пяти, чем ещё сильно разозлила Елейку. Злилась она, естественно, на саму себя и приложила всю свою упёртость до самого упора. Набегалась за стрелами, собирая их по всему лесу при неудачных выстрелах, по самое ни хочу, но уже через два дня явно удивила Голубаву, всадив в качающийся и вертящийся мешок четыре стрелы из пяти. Тогда Голубава тут же предложила ещё усложнить учёбу. Стрелять по тому же мешку, но двигаясь самой и стрелять на скорость. Задержать, например, дыхание и пока терпишь не дыша, весь запас стрел в туле израсходовать. В скором времени Елейка уже сама придумывала для себя трудности и уже стреляла стоя, лёжа, с колена, в прыжке, с кувырком и набегу и в конце концов уселась на Злыдня и стала стрелять с его спины на полном скаку: вперёд, с боку, с разворотов. В общем уже седмицу вполне уверенно ходила с Неважной на настоящую охоту, правда пешком, без Злыдня и у неё не плохо получалось. Ни так, конечно, как у Неважны, но тоже с голоду бы в лесу не умерла бы.

К этой троице пристроилась и Хохотушка, которая наконец-то стала оправдывать свою кличку. Когда увлекалась и забывала о своей грёбанной жизни, то действительно хохотала по любому поводу, даже заливалась просто показанному пальцу. Говорила она быстро и постоянно очень эмоционально. Она изъявила желание тоже научиться стрелковому делу. Неважна не возражала и тут же начала готовить вторую ученицу. Только Голубава почему-то отказалась от этого дела на отрез, заявив, что это не её.

В первые Елейка пошла охотиться самостоятельно и поэтому позволила себе не идти пешком, а поехать на Злыдне. Особой надобности ни в мясе, ни в шкурах не было, поэтому, так сказать, она выехала просто для собственного удовольствия. Ну и за одно коня прогулять и ещё одно дело сделать в придачу. Для начала направилась она в сторону баймака, вернее к змеиному источнику, который к этому времени уже замёрз и был заметён снегом, но регулярный поход в бывший баймак, стал что-то вроде традиции у сестёр. Только если по началу обязанность проверять старый баймак лежала на Данухе, то позже она перешла Елейке со Злыднем, им то сподручней было туда-сюда скакать. Воровайка хоть на посту дежурила постоянно и Дануха была уверена, что если что она знак подаст, но раз уж завелась такая традиция, то пусть будет. Тем более какая разница где девке коня гулять, а так хоть с пользой.

Снег был ещё не глубокий, поэтому особой сложности для коня не представлял. По лесу петляли по уже изученной наизусть тропе шагом, а как вышли из леса к источнику, Елейка пустила коня рысью до площади, где по ровной площадке и галопом поскакать можно было. Подъезжая к бывшему баймаку вдоль реки, Елейка вдруг замерла, остановив коня одним прикосновение руки. На льду реки, за камышами, стояли большие сани с ввязанной в них лошадью, а на санях стоял с копьём в руке в полный рост ар и что-то по верх камыша рассматривал на площади. Елейка шустро, но бесшумно стекла со Злыдня, прошипев ему, чтоб тот стоял и прятался. Сама же, выудив из тулы стрелку, наложила её на тетиву и крадучись, пошла к зарослям камыша. В ней моментально всё внутри закипело. В голове заныл один и тот же вопрос: "Какого ... этот урод тут делает?". Она, согнувшись, прижав к себе лук со стрелкой, прошла бывший сад-огород большухи и уже минуя высаженный на краю вишняк, собиралась осторожно спуститься к реке, как жгучая боль резанула по внутренней стороне ляжки, в аккурат посредине между коленом и задницей. Елейка даже понять ничего не успела, как рухнула на колени, взвыв от боли, роняя лук и стрелку, инстинктивно стараясь схватиться руками за взорвавшееся болью место. И тут же боковым зрением заметила, что со стороны бабских развалин, через площадь к ней со всех ног бежит здоровенный мужик. Паника, страх, всё как в тумане вязком и тягучем состояние обволокло тело и сознание. Она потом не могла объяснить, что с ней произошло, но даже не задумываясь, как будто это делал кто-то за неё, схватила со снега лук, притом уверяла, что не искала и не нащупывала, он сам под руку попал. Вскочила на ноги, совсем забыв про боль. Елейка и про стрелку забыла, что выронила в снег, просто отработанным движением вынула из тулы новую стрелу и с какой-то неописуемой яростью, на одном движении выстрелила, в подбегающего, почти в упор. Стрела прошила шею на вылет. Мужик резко перестал бежать, переходя в полёт, раскидывая при этом руки в стороны и безжизненным мешком нырнул мордой в снег, не до бороздив до неё всего два, три шага. Зато струя алой крови, вырвавшаяся из его шеи ещё в полёте, как плетью хлестнула девку по всему телу, даже лицо забрызгало. Елейка стояла молча, опустив лук и тупо смотрела на распластавшегося перед ней ара. В ушах стоял такой гул с перезвоном, что напрочь заглушал всякие попытки мыслить. Но тут же со стороны реки послышались крики, выводящие её из оцепенения. Погоняя лошадь по накатанной речной дороге, убегал на санях второй ар. Это почему-то Елейку так взбесило и обидело, что у неё аж слёзы из глаз брызнули и жутко захотелось кого-нибудь укусить, ну или на худой конец впиться во что-нибудь зубами. Осмотрела снег. Нашла стрелку. Повернулась, чтоб шикнуть Злыдня, но тот уже, как статуя стоял за её спиной. И только когда кинулась к нему, боль вновь дала о себе знать, но заодно и отрезвила от пьяной ярости. Наконец-то она осмотрела то, что причиняло столько боли. Сзади, пробив кожаный подол, торчало древко стрелы с чужим, незнакомым оперением. Задрав подол и заглянув себе между ног, они матерно выругалась. Стрела была с белым костяным наконечником, остриё которого торчало из обливающейся кровью раны. Елейка шикнула-взвизгнула на Злыдня, тот послушно лёг на снег. Она, цепляясь за шкуру-накидку на его спине, скрежеща зубами от боли, вскарабкалась на него и вновь закипая от злости, дала коню короткую команду: "Догнать". Злыдень резко поднялся на ноги и с места рванул по спуску к реке. Елейка взвыла от боли, да ещё при этом прикусила язык до крови, как назло. Но прижав с силой ноги к его бокам и схватив торчавшую сзади стрелу за древко, чтоб не мотылялась при скачке, она, стиснув зубы и зажмурив глаза, терпела.

Догнали они убегающего быстро. Когда впереди отчётливо услышала погоняющие окрики ара, она открыла глаза и схватилась за лук. Как только Елейка увидела испуганно озирающегося врага, трусливо улепётывающего и голосящего, как баба с перепуга, её вновь охватил азарт и боль притупилась. Такая злость откуда-то взялась, такая ненависть к этим природным уродам, считавшим себя пупами земли и позволяющим себе всё, что они желали, что захотелось поймать эту тварь и порвать её голыми руками, но она этого делать не стала. До саней оставалось менее пятидесяти шагов. Она вставила стрелку и что было силы выстрелила в спину мужику. На этот раз полёт в стрелке сильно отличался от всех предыдущих, что в небо, что в мишень. Он был... горячим. Она чётко почувствовала это. Её взгляд приближался стремительно, но вместе с тем в заторможено-тягучем, вязком полёте. Всё, что было вокруг расплывалось, словно в слезе искривлялось, но мужик по центру виден был чётко. Он махал рукой тоже медленно и плавно, будто в толще воды. Тут он вдруг стал так же медленно поворачивать голову, стараясь оглянуться и Елейка перевела свой взгляд со спины на его лицо, стараясь заглянуть ему в глаза и тут же влетела ему в левый глаз. Всё вокруг взорвалось ярко красным, как будто в лужу крови мордой плюхнулась и это, поначалу яркая пелена, моментально потемнела до черноты. Она пришла в себя и уже обгоняя сани увидела раскинувшегося на них врага. Стрелка торчала у него из левого глаза. Буря эмоций пронеслась у неё в голове. Не было сожаления о сделанном, не было жалости и раскаяния, было ликования победы, восторг от собственной силы, азарт охоты и просто счастья. Она наконец не только поняла, что такое стрелка, но и поняла, как ей нужно управлять. Елейка обогнала лошадь и заглянув загнанной скотине в глаза, несущейся уже без управления, громко на конском выкрикнула: "Стой!". Та дёрнулась, будто её по морде плетью хлестнули, перешла на шаг, отворачивая в сторону с дороги и наконец, остановилась. Елейка тоже перешла на шаг и направилась к саням, чтоб забрать стрелку, но тут же встала, как вкопанная, ошарашенно уставившись на содержимое саней. Там, связанные по рукам и ногам, с заткнутыми ртами, лежали три молодухи, примерно Елейкиного возраста, только были они страшно худые и почему-то белые. Кожа да кости, впалые щёки. Когда шок от увиденного прошёл, Елейка со стоном сползла со Злыдня и хромая подошла к саням, осматривая ара. Тот был молодой и даже может быть красивым при жизни. По крайней мере был богато одет и ухожен. Елейка выдернула из его глаза стрелку, обтёрла о его одеяние и не спеша убрала в тулу, переводя взгляд на пленниц. У всех троих глаза была настолько бешеными, что, подумав, она решила их пока не развязывать, а то, кто его знает, что от них ожидать. Развернулась и до хромав обратно до Злюки, положила ему на спину руку, только лишь подумав о том, чтобы он лёг, и он тут же сложился на снег, давая возможность хозяйке вскарабкаться на себя и как только она примостилась, тут же обратно поднялся на ноги. Она медленно подъехала к морде привязанной к саням кобылке, а сомневаться в том, что это была кобыла Елейка не могла, она ещё на скаку по одному крупу это определила. Та стояла смирно, но с крыльями пены у рта. Наездница наклонилась к ней, утёрла пену рукой, что-то нашёптывая с присвистом и наконец, погладив между глаз, сказала на всё том же конском языке, чтобы она шла за ней. После чего спокойным шагом отправилась обратно. Лошадь развернула сани и безропотно зашагала следом.

Добредя до бывшего баймака, ещё издали, Елейка увидела всех своих сестёр в полном сборе и при оружии. У Неважны в руках лук со вставленной стрелой. Дануха с клюкой на перевес. У Голубавы дрын какой-то в руках, а у Хохотушки собственный ребёнок. Не успела Елейка удивиться этому отряду, как всё поняла, увидев летящую к ней, как угорелую, Воровайку. Это она и тревогу подняла и их за собой привела. Отряд тем временем уже спустился на лёд и в разнобой, кто быстрей, кто, запаздывая, но все со всех ног бежали на встречу.

Дануха ещё издали начала выпускать пар, оря на всю реку:

– Ты какого уда творишь, мать твою? С какой качели на кол полезла?

Но видать на этом пар весь вышел, и она орать перестала, а может просто запыхалась, пока бежала и чтоб продолжить, ей следовала немножко отдышаться.

Наконец они встретились и остановились. Дануха тяжело дыша и наклонившись, всё же между вздохами не упускала возможности высказаться, но уже более спокойно:

– Сколько раз тебе, сучка малолетняя, орать в ухо, чтоб ты свою задницу не святила. Узнают про нас, звиздец всем придёт. Вы ж ещё щенки слепые. Не кусить не пёрнуть по-настоящему.

Но она тут же подавилась резким ответом Елейки и от того что язык припух и еле ворочался, получилось огрызнуться как-то по-звериному:

– Да не ори ты, Матерь. Глаза то разуй. Это я их как щенков порвала. Жаль мало было. Был бы десяток и десяток бы порвала.

– Ох, ё, рвалка – в щели ковырялка. А это чё? – тут же отреагировала Дануха, тыкая клюкой в раненную ногу, – а ежели б точней попал? Титька ты с ушами.

– Да..., – и Елейка смачно вы материлась, лишь после чего бурча добавив, – вот язык прикусила это да.

На что Дануха тут же надулась и рявкнула на неё, замахиваясь клюкой:

– Я те по матькаюсь, по мордасам то.

Елейка инстинктивно сжалась, хотя и знала, что не ударит.

– Да точнее некуда, – встряла в их разборку, подошедшая Голубава, задирая Елейкин подол и осматривая рану, – попал точно, куда целил. Он её не убить хотел, а лишь подранить. И рана плёвая и не убежишь.

Дануха тут же зашипела на Голубаву, как гусыня над гусятами:

– Не тронь. До места доберёмся, там вынем, а то по дороге на кровищу изойдёт.

– Да там и исходить то нечему. Крови совсем маленько вытекло. Больше вымазалась. Ну как свинья.

Елейка утёрла лицо, посмотрела на измазанную кровью руку, оглядела забрызганную шкурную накидку.

– Да это ж не моя, Данух. Это того урода, что там валяется, – и она мотнула головой в направлении бабняка.

– А это ещё кто?

Удивлённый вопль Неважны, моментально переключил всеобщее внимание с Елейки на сани, где лежали три брёвнышка, белых, как снег и похожих на трёх замороженных и оголодавших мелких нежитей. Голубава оставив раненную наездницу в покое, быстро подошла к саням и недолго думая, освободила рты пленницам. Те неспешно пошамкали затёкшими челюстями, но не произнесли ни звука. Они просто тихо заплакали. Голубава накинулась на узлы верёвок крайней к ней молодухи, Неважна, забежав с другой стороны, принялась освобождать другую. Дануха тоже подойдя, с какой-то тревогой, просто их рассматривала. Только Хохотушка стояла поодаль, не подходя к саням и боязливо озиралась.

– Бабаньки, – вдруг жалобным голосом затараторила молодая мама, – может скроемся отсюда? А вдруг тут ещё кто есть? А то стоим тут все, как невесты на смотринах.

Дануха тут же встрепенулась и быстро огляделась вокруг, пронюхивая окружение. Голубава продолжая развязывать узлы тихо спросила пленницу:

– Сколько их было?

– Двое, – прошептала одними губами девка.

– Хохотушка права, – твёрдо скомандовала Дануха, – уходим в лес. Неважна, конём править сможешь?

– Не надо, – тут же остановила её Елейка, – это не конь, а кобыла и она сама за мной пойдёт, без правил.

Елейка пустила Злыдня вперёд и лошадь действительно тут же пошла за ней следом. Голубава с Неважной запрыгнули в сани, а Дануха с Хохотушкой, от греха по дальше, сразу пустились к берегу, через камыш.

Сани в лес далеко завести не удалось, лес больно густой был, но спрятать за раскидистым кустом, что рос на краю, спрятали. Тут же сбросили с саней и прикопали снегом труп. Первого, как узнала Елейка, ещё раньше в баймаке в яму оттащили. Неважна вывязала из саней кобылку, и та послушно потопала за Злыднем и Елейкой. А вот развязанные девки, самостоятельно идти не смогли. Толи так ноги затекли, толи обессилили совсем оголодав. Каждая из сестёр, ну кроме Данухи, которая решила лучше пацана мелкого понести, а полудохлую девку на Хохотушку сбагрить, схватили под руки по молодухе и двинулись в селение.

Придя в лагерь, все занялись делами, притом разделились даже не сговариваясь. Дануха, уложив дитя на свою лежанку и поручив мальчонку Домашней Деве, тут же занялась при хромавшей Елейкой. Голубава затащив пленниц в баню, начала суетиться с её растопкой. Неважна отвела коня и новую лошадь к Злыдню в дом, где принялась снимать испачканную кровью накидку и за одно обоих почистила, охапкой травы. С Елейкой, Дануха справилась быстро. Протолкнула стрелу дальше по ране, чтоб наконечник вылез из ноги полностью, применяя при этом успокоитель боли типа "заткнись срань безмозглая, а то клюкой по матюкальнику, зубы в разны стороны". Сломала и выдернула стрелу. Наложила трав заваренных и до каши столчённых и туго перевязала, выдав в заключении, чтоб та "уёть к себе в нору", нечего, мол, тут у неё пол меховой пачкать. Это, до сладостной боли, знакомое ворчание вековухи, было лучшим лекарством для раненной и она, повеселев, похромала к себе в шатёр, услышав вдогонку:

– Залезь на лежанку под шкуры. Ногой не дрыгай. Я мигом сварю кой чё, принесу, похлебаешь.

Елейка ничего не ответила, лишь улыбнулась, как будто ей что-то очень весёлое сказали. Откуда-то навалилась усталость и действительно захотелось зарыться в шкуры и уснуть. Придя в шатёр, она скинула уделанную в крови одежду прямо на пол. Сил на неё у Елейки никаких не было и залезла под одеяло, замерев и нагревая место. Вскоре пришла Дануха и принесла горячий отвар, сунув миску раненной и усевшись на край лежанки, начала допрос: