Текст книги "Степь. Кровь первая. Арии (СИ)"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

– Ну, давай, сказывай.

И Елейка рассказала. Как вышла из леса, как увидела ара с копьём за камышами, как чуть ли не ползком по Данухиному огороду ползла, чтоб камыш обогнуть да хоть одним глазком взглянуть, что он там делает. Потом как её подстрелили и как она начала их убивать. Особенно долго и в подробностях она, захлёбываясь от восторга, рассказывала Данухе полёт стрелки в глаз. Этот красочный рассказ во всех деталях, занял у неё столько же времени, как всё остальное вместе взятое. Наконец она выдохлась и обмякла с выражением счастья на лице. Дануха погладила её по голове, сказала "спать" и ушла. Елейка уснула ещё до того, как вековуха успела покинуть её шатёр.

С освобождёнными пленницами всё оказалось намного хуже. Пока Голубава растапливала банный камень и освобождала их от жалких остатков одежды, Хохотушка носилась из бани на общую кухню, что была в шатре Данухи и обратно. Варила травяные с ягодами отвары, и чуть остудив, отпаивала каждую. Кроме того, что девки были до нельзя истощены, а ещё оказались обмороженными. Тут забегала и Голубава. Принесла из кладовой жир звериный и принялась их всех мазать. Обмороженными были лица и руки, особенно носы и уши, а остальные части тела лишь слегка прихватило. Пришлось баню тушить, а то от жара они бы совсем загнулись. Пришла Дануха, подключилась к оживлению полудохликов. Отвары, мази, примочки, отвар из птицы, для подкрепления. А как оттаивать начали, так и вовсе в горячку бредовую пали. Их по одной в шкуры закатали, шапки на головы нахлобучили, а они в бреду мечутся, стонут, воют, а в себя не приходят. Вот когда Дануха пожалела, что Данавы под рукой нет. Он хоть и "колдунок" недоделанный, а в лекарских делах, да в отраве всякой, по более их всех вместе взятых понимал, но Данавы не было и приходилось крутиться самим.

Только к вечеру Дануха вспомнила о ребёнке, что оставила у себя, но бегающая туда-сюда мамаша, успокоила её, сказав, что с ним давно уже сидит Неважна. Они мило играют во что-то. Дануха по началу даже оторопела. Неважна и маленький ребёнок, почему-то в её голове вместе не складывались, но сделав заключение, что, какая бы девка не девчачья была, а природа своё возьмёт, успокоилась, но вместе с тем поймала себя на какой-то вредной мыслишке, что как жучок кору дерева грызущий, куснула её сознание, испоганила настроение и исчезла. Не успела Дануха её за хвост поймать, но для себя решила потом ещё раз подумать над Неважной и ребёнком в спокойной обстановке. Глядишь мыслишка ещё раз скользнёт. Не ассоциировалась у неё эта особь с женским полом. Не было в ней абсолютно ничего женственного. Пацан пацаном. Даже голая перед ней в бане сидела, сухая и без намёка на груди, воспринималась Данухой именно как пацан. Вековуха и забыла, что она девка. И тут такое проявление материнства. "Стоп", – тут же сказала себе Дануха. Она всё же поймала эту гадкую мыслишку за хвост, – "Природа. Девки молоды, а мужиков уж пробовавшие. Ведь природа потянет их на сторону, как пить дать потянет. Вот так из ничего появилась беда. Это беда в будущем, но думать над ней нужно сегодня, сейчас. Коль любовью головы забьют, то всё пропало. Об этом надо думать и эту проблему как-то надо решать".

Три дня они по очереди сидели с этими тремя доходягами. Были моменты, когда думали всё, не выкарабкаются, но Дануха пресекла панику простым выводом:

– Тут место особое. Сюда запросто так не попадают. Коль суждено, то переборют и оклемаются, коль не наши... ну, чё ж судьба у них видно такая была.

На утро третьего дня они проснулись мокрые, но живые. Все три. Голубава осмотрела их и потрогав лбы, растопила баню. Теперь было можно, даже нужно. Вскоре стало тепло, даже жарко и их вытащили из шкур, обмыли и усадили сохнуть, сунув в руки каждой по миске с мясным отваром. Собрались все, даже Елейка приковыляла. Разделись до гола, а что было делать, раз в баню пришли? В нагретой да заправленной бане грех было в одежде перед Троицей представать. Дануха сыпанула на камень семян конопли, запуская ритуал банного таинства и в благоухающем аромате, все принялись слушать их рассказ.

Начали они скромно, даже не охотно. Вернее, говорила только одна. Оказывается, беда их постигла ещё весной. Их баймак разорили как раз перед Данухиным и который располагался, как раз от них в низ по течению через Масаковские земли, разорённые ещё зимой.

– Так вы Лесановские? – догадалась Дануха.

– Да, да, – наперебой оживились сразу все три девки, как будто родственников нашли, – нас в тот день большуха обеда лишила, – заговорила одна из них, не придавая на радостях смыслу сказанного, – ну мы вообще из баймака сбежали в одно укромное местечко. Был у нас на реке свой секрет заветный.

– За чё лишила? – тут же ухватившись за их оговорку, поинтересовалась Дануха, как будто просто из любопытства.

Девки, как опомнились. Глазки потупили, друг на дружку поглядывают, мол признаваться или нет. Молчали. Эту заминку к их облегчению сняла Неважна, своим любимым "Ладно, не важно. Что дальше?". Дануха злобно зыркнула на Неважну, но та на неё не смотрела и недовольства не заметила. Девки же встрепенулись, поняв, что секрет можно не открывать и заводила продолжила:

– Ну, сидим мы там, дуемся, а потом видим по реке дым понесло, да чёрный такой. Сразу поняли, что пожар. Кинулись в баймак, а там...

Она замолчала, видно вспомнила весь ужас той картины, что вновь встал перед глазами.

– Все куты пылают. Дым валит. И никого, – дальше заговорила девка, – мы побежали, кричали, пока на большуху мёртвую не наткнулись. Сначала с перепуга просто обратно сбежали и спрятались. К вечеру опять к баймаку вышли, но заходить не стали. Только из дали посмотрели. Никого. Куты сгорели, только тлели ещё долго. Несколько дней ещё дымились. Мы решили атамана найти. Ничего ж понять не могли. Пошли в летний лагерь к мужикам, а там...

Она тихо заплакала. Даже не заплакала, а как-то так. Дальше говорила, как и говорила, только слёзы потекли по намазанным жиром щекам.

– Все перебиты. Никого живого. Только тут мы поняли, что остались одни и сильно напугались. Куда идти не знаем, что делать не знаем. Вернулись в свой секрет и ревели всю ночь. Первые дни так и ходили, как поленом по башке прибитые, а потом, есть-то охота. Стали думать. Припасы-то все сгорели в кутах. Охотиться не умеем, рыбу ловить тоже. Выпросить еду не у кого. Хотели было к соседям податься, но побоялись, а вдруг нас по пути тоже кто сожрёт, да и волки, почуяв, что охраны нет, прямо в наглую, парами по баймаку разгуливали. Потом на пожарище нашли котёл. Стали траву варить. Крапива молодая вкусная, но не сытная. Белянка, – она кивнула на одну из подруг, – потом суслика камнем прибила. У нас пир был. Так и перебивались, пока грибы не пошли, ягоды. В общем прижились мы. А потом кончилось лето, слякоть началась, холодно стало. Что по огородам нашли, съели, а как морозы первые стукнули, вообще мрачно стало. Мы ещё летом в баймак перебрались. Одну яму кутову от головёшек очистили, перекрыли ветками, да там стали жить. Грибов натаскали с леса, орехов, ягод. На зиму бы хватило. Соль нашли, ещё кое-что по секретам в кутах. В общем решили жить втроём.

– Это ты так решила? – вновь поинтересовалась Дануха, с нескрываемой озлобленностью и так зная для себя ответ.

– Все решили, – тут же ответила рассказчица, не давая слова подругам и не обращая внимание на изменение в настроении вековухи, – мы просто прикинули каково нам в чужом бабняке будет, а тут сами себе хозяйки. С голода бы не померли, никто нас не искал, не трогал. Спокойная жизнь была. Решили жить так, а потом видно будет.

– Ладно, – подытожила Дануха, – поэтому и не искали никого, а наоборот прятались?

– Да, – сдавленно выдавила из себя девка.

Наступила пауза, которую опять прервала Неважна:

– А что дальше? Эти то, как вас поймали?

– Да очень просто, – продолжила другая, которую назвали Белянкой, – наше жилище с реки не видно было, а как морозы ударили, мы ж топить стали. По началу то аккуратно топили, с опаской. Со временем осмелели. Лень было за рекой следить. А тут по льду дорогу топтали. Мы их как увидели, огонь затушили, сами спрятались. Они заходили в баймак. Но так осмотрелись, да дальше пошли. Мы тогда ещё решили уйти от реки подальше, но думали потом, чуть позже и не успели. Эти двое прямо на санях с реки на нас налетели и давай хватать. Мы отбивались, но разве от таких кабанов отобьёшься, да и от недоедания ослабели. Избили они нас, связали, рты заткнули, чтоб не орали, да в сани закинули. По их разговору, они просто мимо ехали в другой бабняк, гостить, да поторговаться, а тут дым увидели ну и...

– Они и в этом-то баймаке, сгоревшем, искали, вдруг кто спрятался, – продолжила опять первая девка.

Дануха осмотрела сестёр и спросила, как будто и впрямь от них совета хотела:

– Ну. Чё мы с ними делать то будем?

После долгой паузы, первой откликнулась раненая:

– Источник замёрз, – сказала она тихо и задумчиво.

Все посмотрели на неё как на дуру, мол что за хрень несёт, только Дануха покачав головой в знак согласия, тоже тихо и задумчиво проговорила:

– Вот и я о том же.

Неважна, Голубава и Хохотушка решили промолчать, абсолютно не понимая о чём это они.

– Можно нам хоть до тепла у вас перезимовать? – жалобно поклянчила какая-то из выживших.

– Да вас пока никто не гонит, – не выходя из задумчивости ответила Дануха даже не оборачиваясь к девкам, – к тому ж нынче седмица Гостевая, грех нарушать законы гостеприимства.

Она потыкала клюкой чурку, что лежала у огня и приняв наконец решение, громко проговорила:

– Значит так. Пока Данава празднует, поселим их в его шатёр. Неважна, Елейка вы у нас самые худые. У вас чё-нибудь в запасе из одёжи есть? Не голышом же им ходить, а то меня от одного их вида, тощего, аж мутит.

– Да, найдём, наверное, – ответила Неважна, вопросительно поглядывая на Елейку.

– Найдём, – подтвердила та.

Дануха повернулась к троице и жёстко, показывая кто тут главный, спросила:

– Кличут-то вас как?

– Это Белянка, – опять за всех ответила заводила, – это Звонкий Ручей, ну или просто Звонкая, а я Снежная Буря.

– Ох, ё, – пропела свою любимую присказку Дануха, смеясь, – значит так. Пока вы живёте у меня, я буду звать вас так как порешу, – и она начала указывать клюкой, обзывая каждую, – ты, останешься Белянкой, похожа. Ты, – указала она на постоянно молчащую молодуху, – будешь Молчанкой, а ты, – указала она наконец на говорливую, – будешь у меня Заводилкой, – на что последняя было открыла ров в возмущении и Дануха тут же рявкнула, выпуская из себя спрятанную большуху и пресекая всякие возражения, – и вонялки свои прикрыли.

Молодухи разом глазки опустили, губки прижали и в свои пустые миски уставились.

– Да ладно тебе Дануха, – неожиданно за девок вступилась Неважна, – они и так перепуганы, считай с того света выкарабкались, а ты...

– А я, – заорала на неё большуха, задетая за живое глупой и неуместной репликой, – будет воля отправлю их туда обратно. Ты куда свой нос суёшь, мокрощелка?

Неважна, не ожидавшая такого поворота, от испуга на четвереньках спряталась за спину Елейки. Она же не знала старых обычаев речного бабняка и хоть считала, что знает Дануху, но никогда не сталкивалась с ней как с большухой. А Данухе "репей под жопу попал" и она разошлась уже не на шутку:

– Ты наших обычаев не знаешь, дрянь, так я тебе подскажу. Их большуха обеда лишила. Ты хоть представляешь, чё это значит? – орала она на Неважну, которой уже не видела, но это не имело теперь никакого значения, поскольку касалось всех, – "не важно", – передразнила она девчонку ехидным голосом, – важно. И очень. Чтоб сама большуха бабняка каких-то сраных кутырок еды лишила, надо было натворить очень серьёзно и творили не эти две, а вот та, – и она указала клюкой на Заводилку, – а эти две просто за ней хвостиком бегают да в задницу заглядывают. Вот Елейка, жопа хрома. Ещё по весне не грознее вот этой Молчанки была при Зорьке. Тиши воды ниже травы. И ещё там две губошлёпки с ими. Ты знаешь сколько они мне крови попортили и пакостей наделали, – и Дануха уставилась на Елейку, которая тоже, как и новенькие потупила глазки, но при этом не сдерживая растянувшейся улыбки, – сколь раз я их наказывала, но никогда дело не доходило до отбора еды. Ибо баловство было безобидное. Хотя за одних дохлых кротов на грядке, поубивать надо было всех четверых к маньякам собачим. А заводилой у них была Зорька, сучка мерзкая, такая же дрянь, как и эта, – она опять ткнула клюкой на Заводилку, – и знаешь во чё та тварь выросла? – спросила она уже обращаясь к Елейке.

Елейка удивлённо уставилась на Дануху, перестав улыбаться, думая мельком, с чего это она старое вспомнила да на Зорьку кидается. Взяла и тут же ответила, как будто кто-то ждал от неё ответа:

– Её с нами не было. Краснушку видела, Малхушку видела, а Зорьку не видела.

– Ещё б, – вообще взбесилась Дануха вскакивая на ноги, – твоя грёбана подружка, которую ты не видела, нынче в жёнах у самого атамана нелюдей ходит. Первой женой и единственной. В логове его живёт. Она спит и любится со зверем, который весь наш род под корень пустил. И навалить ей огромную кучу на вас всех.

От этой новости у Елейки челюсть отпала и глаза вывалились. После этого она похоже уже ничего не слышала и тем более не соображала.

– И ты хочешь у меня на груди ещё одну такую сучку пригреть, – вновь тыкая клюкой в направлении выбранной жертвы, орала Дануха.

Елейка выпала из реальности, она потерялась, она не верила в то, что услышала. Не хотела в это верить.

– А ты, девка, – навалилась вековуха уже на Заводилку, которая похоже уже намочила со страху шкуру под собой, – запомни. Или я тебя сломаю душевно, и ты станешь одной из нас и равной каждой, или я тебя сломаю по-настоящему. Просто хребет сверну и выкину. Мне твои заводные закидоны ни в титьку не упёрлись. Я Зорьку в родах принимала, всю жизнь на моих глазах росла и то, как доберусь, зубами глотку вырву, а тебя дрянь просто прихлопну, как муху говённую.

Она остановила разнос, отдышалась и продолжила, чуть спокойнее, но видно было, что всё ещё кипя внутри:

– Поживёте несколько дней одни, пока братец мой колдун не явится. Мешать не буду. Меж собой судите, но коль эта будет вас подбивать бежать, – она уже обращалась к двум подругам Заводилки, – шлите её на мужицкий бугор в штанах, мелкими шагами, пусть бежит, топчется, – и перехватывая клюку другим концом и показывая волчий хвост, покачивая им у них перед носом, – моим волкам ужин будет.

Наконец Дануха резко выдохнула и спокойно, как будто даже не орала ни разу, видимо спустила пар до конца, проговорила:

– Всё. Злые вы, ако звери. Поду я от вас, обед готовить.

Но никуда не пошла, оставшись на месте и впав в глубокую задумчивость. Стало тихо. Потом заговорила незнакомым голосом одна из молодух. Дануха не видела кто. Она стояла к ним спиной, но почему-то сразу подумала, что это Молчалка, так как до этого времени голоса её не слышала.

– Кусок говна сушёного мы большухе в котёл закинули, за это и без обеда остались. И вовсе не Буря идею подала, а я. Правда закидывала она. И не просто так из баловства, а за дело.

И тут Дануха почему-то пожалела девок. Подумала, что зря, наверное, наорала. Сорвалась. И Елейки не надо было рассказывать про Зорьку. Ох, не надо было. Потом заговорила Неважна, притом почти шёпотом:

– Елей, а Зорька твоя подруга была?

– Лучшая, Неважна, – ответила грустно Елейка, – лучше не бывает.

– А как же она... может силой?

– Не знаю сестра. Пока сама не увижу, не поверю.

–Простите меня сестрёнки дуру вековую, – проговорила неожиданно устало и как-то по-старчески Дануха, – чё то накопилось. Сорвалась. И вы не бабняк, и я уж не большуха. Ты прости меня Неважночка. Не знаешь ты речных нравов и не надо тебе их знать. И ты Елейка прости. Не надо было тебе говорить про Зорьку. Сама верить не хочу. Не такая наша Зорька. Не могла она. И вы девки простите, – обратилась она уже к новеньким оборачиваясь. – будьте как дома. Да почему как? Дома мы вам выстроим, да сестрёнки?

– Конечно, – еле слышно поддержала её чуть не плачущая, моментально растроганная Неважна, выглядывая из-за плечика Елейки.

– К нам просто так никто не попадает. Значит и вас к нам Троица донесла. Не будет у нас больше бабняцкой жизни. Надо новую строить без баб и большух. Надо.

Она помолчала, продолжая одна стоять из всех. Потом так же молча оделась и ушла.

Они.

Клип двадцатый.

Помойка.

Молодух поселили в Данавенском шатре. Одели, хоть и не по размеру, а чуть просторней, но зато тепло и добротно. Кормили сытно, даже закармливали. Дануха, всех троих пристроила к себе на кухню в помощницы. Принеси, отнеси, помой, почисти и так далее, ну а раз при кухне, то кроме своей пайки и ещё кое-что перепадало. Все постепенно начали к ним привыкать, как не с того ни с сего, где-то за два дня до появления в лагере Данавы, они сбежали. Все трое. Притом, прихватив с собой изрядное количество продуктов из кладовой. Голубава с Елейкой хотели было по следам догнать, на что Дануха только облегчённо улыбнулась и сказала:

– Да, уд с ними, дурами, сами под Черту подлезли. Как припёрлись, так упёрлись. С них всё равно б толку не было. В башках ветер любые здравые мыслишки напрочь выдувает.

– А если поймают их, и они на нас наведут? – не успокаивалась Голубава.

– Ну и чё? – тут же возразила Дануха, – поймаешь ты их, чё дальше? Убьёшь? Вон к тому дереву привяжешь? Или уговорами уговаривать будешь остаться?

На что Голубава призадумалась и отказалась от своей затеи. Действительно. Сёстрами они так и не стали, пленницами не были. Они просто жили у них на правах гостей. Ну, погостили и дальше подались. Да, и действительно, маньяк с ними, пусть бегут.

Через пару дней заявился Данава, да опять не один, а со своим "братом", таким же "колдунком", как и он, по кличке Батра. Откуда "колдунки" себе такие заковыристые клички брали и что они значили, Троица их знает. Он оказался тем самым Масаковским родовым колдуном, о котором Данава рассказывал ещё прошлой зимой. Делать ему одному в лесу стало нечего. Лесановский его сосед, с кем он последнее время жил, помер, а сами леса Лесановские арья вырубать стали под корень. Только не понятно, что задумали. Толи просто лес заготавливают, толи решили что-то строить, на заброшенных землях. Дануха всё это выслушала и вдруг смачно сплюнула:

– Тфу, дуры.

Колдуны непонимающе переглянулись, но Дануха ничего им объяснять не стала. Объяснила Елейка:

– Мы тут давеча трёх девок Лесановских нашли. С того света выковыряли. Вылечили, одели, обогрели, жить с нами разрешили, а они сбежали. И похоже опять в свои Лесановские леса, откуда их уже вылавливали.

В рассказах – пересказах наступила тишина, которую как всегда прервала Неважна:

– Спасать их надо опять, – проговорила она, сидя с напряжённым лицом, с закрытыми глазами.

– Да пропади они пропадом, эти три дуры малолетние, – как-то обеспокоенно и тихо затараторила Дануха, чувствуя в интонации Неважны уверенность к решительным действиям.

– Какие бы не были, но мне за них больно, – проговорила Неважна, открывая глаза, полные слёз.

Тут Неважна резко соскочила, утёрла слёзы и настойчиво заявила Данухе, не спрашивая разрешения, а ставя её перед фактом:

– Я пойду выручать. Я знаю где они.

Дануха сначала опешила, затем хотела было что-то возразить и уже рот раскрыла, но её опередила Голубава:

– Я пойду с ней, – сказала она так же твёрдо, поднимаясь со скамьи.

– И я с вами, – тут же соскочила Елейка.

Вот тут Дануху прорвало:

– А ты куда? Мокрощелка хромая. Сядь. Задницу прижми. Ты уже наскакалась и набегалась. Пока ногу не залечишь, носу с поселения не сунешь.

После недолгой, но яростной склоки, тем не менее не переросшей в драку, Неважна, вооружённая луком и походным шатром и Голубава, вооружённая мешком с продуктами, ушли в лес в том направлении, которое указала Неважна. Елейка, рыдая от обиды у себя в шатре, осталась смачивать меховой валик подушки слезами и соплями. Два колдуна с перепугу, тихо-тихо, незаметно сбежали к Данаве в шатёр и там спрятались, чтоб не попасть под горячую руку разбушевавшейся Данухи.

Она бесилась не оттого, что баба с девкой полезли, не зная куда и не зная зачем, не предполагая, чем всё это кончится, а потому что не могла удержать. Не было у неё на это ни сил, ни прав. Порядок в баймаке, в своё время, держался ею за счёт собственного авторитета и силы ближнего круга, силы, которую она могла применить по своему усмотрению. Хотя в её ближнем круге, по сути, была одна Сладкая, но ей этого было достаточно. Ведь кроме этого за ней стоял её сын, родовой атаман со всеми мужиками, а против этой силы даже весь бабняк, если б взбунтовался, ничего сделать бы не смог. А сейчас поддерживать порядок среди девок было не чем. Бабняка нет. Устоев нет. Почему они должны были её слушаться? Здесь за ней силы не было. Она была лишь старшая из равных. И вот эта беда больше всего её задевала. Как же она будет держать их в подчинении и повиновении, если нечем? Это-то беспомощность и бесила больше всего. Она вбила себе в голову, что должна собрать вокруг себя особенных молодух, в противовес стае нелюдей и этим отрядом девок, вывести всех кровожадных гоев с земель речников под корень. И девок, в конечном итоге, вокруг неё должно было собраться много, должно быть что-то, что сплотит их и заставит делать каждую то, что требуется для дела, а не то, что каждая для себя решит и удумает. Отрядом нелюдей безоговорочно командует непререкаемый атаман. А у них? Нет у них ни атамана, ни атаманши. Сама же Дануха себя в этой роли не видела. Собрать – да, а вести в поход на выкорчёвывание этих тварей – нет. Идеи, которая бы объединила и сплотила, тоже нет. И если лидера надо искать, то вот подумать над идеей, надлежит именно Данухе. Ведь именно ей Водная Дева поручила составить законы, простые и понятные, которые будут скреплять всех в одну семью. А из трёх, она родила только один и то, девок под него не загнала, а уж давным-давно нужно было это сделать. Глядишь сейчас бы смогла остановить самоуправство...

Неважна с Голубавой шли скоро, но не быстро. Снег в лесу хоть ещё и не был глубокий, но тем не менее скорость продвижение значительно уменьшал. К концу дня поднялся ветер, что ещё больше замедлило их продвижение. Первую ночь ночевали в лесу. Шатёр разбирать не стали. Так залезли в мешок, не раздеваясь, что-то там перекусили холодное и вырубились.

Неважна вела по прямой, искривляя свой путь лишь когда приходилось огибать буреломы и завалы. Весь второй день дул порывистый холодный ветер, а идти пришлось большую часть пути по открытой местности. Порывы ветра были такими, что порой валили с ног. Несколько раз останавливались, залезая в мешок, чтоб передохнуть и обогреться за одно. Ночевали тоже в степи, в какой-то ложбине. На третий день ветер стих и к полудню они вошли в очередной лес.

– Уже не далеко, – сказала, запыхавшись Неважна, которая в этот лес чуть ли не бегом забежала, потому что только в лесу она чувствовала себя защищённой, как дома.

Но углубившись не так далеко, её догнала и схватив за локоть, остановила Голубава.

– Что? – озираясь по сторонам и снимая лук со спины настороженно спросила Неважна.

– Слышишь? – шёпотом спросила баба, смотря куда-то вперёд.

Неважна придержала дыхание, сдёрнула с ушей шапку, прислушалась. Где-то впереди действительно брякали отдалённые удары топоров. Там впереди рубили лес. Неважна остановилась, поводила головой из стороны в сторону с закрытыми глазами.

– Они разделились, – тихо проговорила она, – одна прямо перед нами в доме каком-то, а вторая вон там, – и она указала в сторону, – она похоже в яме прячется, – и немного помолчав, с каким-то ужасом, прошептала, – а третьей нет. Я её не чувствую.

Охотница, тут же пригибаясь, пошла в сторону спрятавшейся, то и дело останавливаясь и вглядываясь в пустоту зимнего леса. Вскоре они вышли на край вырубки. Вырубленная от леса огромная поляна была пуста. Людей видно не было. Стуки топоров и мужские окрики раздавались где-то в стороне и видно их не было.

– Где она? – спросила Голубава, всматриваясь в пни и остатки кустарника на вырубке.

Неважна помедлила, после чего протянула руку в сторону виднеющейся вдалеке края поляны, за которым видно был спуск или просто понижение, сказала:

– Там.

И они, низко пригибаясь, перебежками среди пней, пустились в направлении, указанном Неважной.

Когда они добрались до ямы, в которой по предположению молодой охотницы пряталась девка, то обе остолбенели в шоке, выпрямившись в полный рост, забыв про осторожность.

– Это же помойка, – обескураженно произнесла Голубава, оглядывая большой овраг, заваленный мусором жизнедеятельности человека. Там были свалены содранные шкуры животных, их скелеты, с не до конца обрезанным мясом, валялись тут и там головы различных животных, замёрзшие и свежие кучи человеческих изпражнений и жёлтые дыры проталин от мочи. Было такое ощущение, что сюда ходил гадить целый табун мужиков в несколько десятков человек. Голубава недоумённо посмотрела на Неважну. Та, поморщившись, неуверенно спросила:

– Она что, лучшего места спрятаться не нашла?

– Ну, а чем не схрон? – ответила ей баба с какой-то брезгливостью.

– Она там, – со вздохом проговорила Неважна, указывая на отдалённую кучу и стала спускаться в овраг.

Внимательно смотря под ноги и пробираясь по краю, всё равно то и дело натыкаясь ногами на кости, припорошённые снегом, они добрались до нужной кучи. Девку нашли сразу и тут же поняли, хотя сначала не поверили, что она не пряталась, а её просто выбросили на помойку, как жмура, только ещё живую. Куча, в которой она лежала, была сооружена из кабаньих костей, а внизу их вмёрзла турова шкура, плохо ободранная с жиром и кусками замёрзшего мяса, которая подвернувшись образовала под двумя примороженными головами хряков, что-то вроде небольшой норы, в которой в неестественной позе лежала Белянка, а это была именно она. Девка была ещё живой, но ни на что не реагировала. Голубава вытащила её и взяв на руки, понесла из оврага наверх. Девка была подобна травяной кукле, безвольной и абсолютно расслабленной. Баба намеревалась отнести её куда-нибудь подальше от этой мерзости, где запихать в походный мешок, осмотреть и расспросить, если получится, но не успела.

– Эй, а ну стоять! – проревел мужской бас и в овраг с другой стороны спрыгнул здоровенный мужик в красном одеянии и с копьём в руке.

В голове у Неважны с момента обнаружения ямы, вид которой вверг её в недоумение и до этого момента, выведшего её из этого недоумения, пролетел целый рой эмоций. От непонимания и неверия в увиденное, до осознания того, что живого человека, девушку, можно прямо так взять и выбросить на помойку как... Она долго подбирала слово, но так и не смогла. Когда Голубава вынимала Белянку из норы, то осознание переросло в обиду до слёз, и она тихо заплакала, обзывая по-своему этих нелюдей, как умела. А когда этот воин рявкнул и прыгнул вниз, она уже негодовала в ненависти, злобе и ярости. Именно за мгновение до этого, ей вдруг захотелось поубивать всех этих сволочей, а тут как по заказу, на те. Она, даже не раздумывая, хладнокровно, но быстро, в одном монолитном движении сняла лук, вынула и вставила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Чем-то до безобразия довольный мужик, в тот момент шустро перелезавший через гору костей, словил стрелу прямо в глаз, ничего не успев понять. Даже самодовольное выражение на лице так и осталось без изменения. Он резко выпрямился, выгнулся назад и рухнул куда-то за кучу спиной вперёд, выронив при этом копьё. Неважна замерла со звериным оскалом на лице, как заворожённая смотря на пустое место, где только что был воин. Голубава, застигнутая врасплох его появлением, тут же заметалась, с девкой на руках, наконец набегавшись, положила её на снег и кинулась к воину.

– Иди сюда, – проорала она сдавленным голосом, обращаясь к замершей на месте Неважне, – быстрей.

Неважна никак не отреагировала на её сдавленные вопли, оставаясь стоять на месте, а вместо этого, сухо, но громко спросила, даже не стараясь скрываться:

– Зачем?

– Как зачем? – в панике, суетливо перелезая через кучу хлама, переспросила Голубава, – увидят труп, кинутся искать.

– Голубава, – неожиданно спокойно проговорила охотница, – не суетись. Ты бы лучше посмотрела за Белянкой. Это не они нас будут искать, а я их. Я их всех поубиваю.

Голубава хотела было накинуться на несмышлёную девку даже рот распахнула и воздуха в грудь набрала, но увидев её лицо, тут же осеклась, чуть не брякнувшись задницей на кучу. У неё вдруг что-то лопнуло внутри и растеклось обжигающим теплом. Она даже почувствовала, как лицо запылало от прилива крови. Голубава опустила руки, глаза. С лица сползла суетливая растерянность, которая плавно перетекла в выражение злобы и ненависти. Она медленно поднялась на кучу, подхватила копьё, прикинула его в руке на вес.

– Я тоже, – неожиданно громко твёрдым и уверенным голосом проговорила Голубава, – хватит бегать, пора платить по долгам. Я за этим сюда и пошла.

– Ты бы всё же посмотрела для начала Белянку, сестра, вдруг ещё можно чем помочь.

Спокойствие и рассудительность девчонки, как пощёчина привело Голубаву в чувство. Стало почему-то стыдно и вместе с тем отрезвляюще спокойно. Эта девчонка оказалась куда прочнее, чем казалась и, тем более крепче чем она, паникёрша. Баба пошла с Неважной, думая, что сможет поддержать её своим жизненным опытом и здравым рассудком, а оказалось всё наоборот. Это осознание собственной мало значимости и неспособности в критический момент собраться и принять правильное решение, задело бабу, но и только. Она тут же "проглотила" свои эмоции и включила рассудок.

– Хорошо, – так же чётко ответила она и забрав у охотницы скатку с шатром, пошла смотреть девку.

Через некоторое время Голубава вернулась к Неважне, продолжающей стоять на одном месте.

– Плохо дело, – проговорила она зло и грустно, – она вся избита до полусмерти. Сложно сказать сломано что или нет, но волосатую щель ей порвали вдрызг. Такое ощущение, что целая артель мужиков насиловала и не по разу. Крови много потеряла. Но теперь уже не кровит. Запеклось всё. Я отнесу её за овраг на спуск. Попытаюсь в чувство привести отварами да примочками, если получится.

Неважна ничего не сказала, лишь кивнув головой в знак одобрения, продолжая своими, ничего не выражающими глазами, внимательно следить за краем оврага. Голубава вернулась к молодухе и схватив мешок шатра с полумёртвой – полуживой Белянкой, понесла её наверх из оврага и дальше по пологому склону вниз, устроившись там в кустах и разведя небольшой костерок. В походном котелке Неважны она натопила снег, засыпала толчёной сухой смеси из трав и кореньев. Когда сунула отвар в снег остужаться, сверху услышала окрик мужика, но не на спуске, а где-то там на помойке. Она вздрогнула, вскочила, вновь охваченная беспокойством, но никого видно не было, а там на горе было всё тихо. Белянка лежала в мешке, накрытая шкурой. Глаза её были открыты, но на все обращения к ней, тряску за плечо, за вымазанное лицо, никаких ответных реакций не производила. Голубава с силой посадила её и стала вливать в рот зелье, но та не глотала и всё, что вливалось в рот, выливалось из расслабленных губ обратно. Это Голубаву взбесило. "Ах ты дрянь!" – выругалась она злобно и с силой запрокинув голову, влила порцию отвара. Та захлебнулась, закашляла и глубоко задышала с присвистом. Постаралась опять улечься на бочок и тихонько захныкала, как маленький ребёнок, но Голубава не дала ей это сделать.