Текст книги "Степь. Кровь первая. Арии (СИ)"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Из пустоты вырвала её чья-то рука, улёгшаяся на плечо сзади. Мокрая до кончиков волос, Зорька обернула залитое слезами лицо и увидела не на шутку встревоженную Сладкую, которая тут же развернула её силой и прижала к грудям, как к подушкам. И тут Зорька разрыдалась в голос. Не выносимая тяжесть рухнула с её хрупких плеч. Стало с одной стороны очень легко и свободно, а с другой нестерпимо жалко себя любимую.

Зорька смутно помнит то, что происходило на празднике дальше. Как обедали, как собирались обратно. Она начала приходить в себя лишь по дороге домой. Никто не приставал к ней с расспросами, наоборот, держались от неё все как-то отстранённо. Только потом Зорька узнала, что все просто с ума сходили от любопытства, но большуха строго на строго запретила девкам не то, что спрашивать, близко к Зорьке подходить и серьёзность сказанного подкрепила несколькими затрещинами и поджопниками. Краснуху даже норовила пнуть ногой, но та оказалось "вертлявой вонючкой", как Сладкая её обозвала и от ноги бабы увернулась. Кстати сказать, именно этот эпизод с громким гоготом девок и отборным матом Сладкой, и начал выводить Зорьку из состояния прострации и возвращать к обычной жизни...

Они.

Клип седьмой.

Волчья большуха.

«Ох, далеко далёко в небе зорька разгоралася...» А Дануха всё сидела на траве, на склоне Красной Горки, чуток не докарабкавшись до верхотуры. Сидела сиднем поджав и разведя в стороны пухлые коленки, уронив обе руки меж ними. Как только в сознании её блудившим где-то по завалам памяти, наконец, созрело понимание того, что она видит перед собой, то тут же вспомнила Зорьку. Эту в общем-то обычную кутырку, живую, непосредственную, которую все бабы то и дело обзывали «оторвой». Да какая она оторва? Нормальная девка. Только зря, наверное, Нахуша не послушал её и оставил при родном баймаке. Глядишь цела б осталась. Дануха знала проклятье этой бабьей породы. С Хавкой-то они хоть подругами и не были, но видались регулярно. Их сводили бабняцкие интересы, в первую очередь больше, чем чисто бабские. Встретившись вместе, они вечно подтрунивали одна над другой, обчёсывая друг дружку языками, но обиды никогда не таили, но и любви меж ними особой не было. Так, хорошие знакомые, притом очень хорошие и очень давнишние. Так получилось, что они почти одновременно стали большухами в своих бабняках, с разницей в один год. Притом на год раньше стала Хавка, ведьма старая. Поэтому в первое же знакомство она, надув важно щёки, учила разуму «зассыху малолетнюю». По началу Дануха даже купилась, но быстро раскусила эту самозванку. Вот так они всю жизнь и общались, обнимались да зубоскалили. Хавка надменно, эдак с высока, больше придуриваясь, чем по-настоящему, а Дануха «ложила на её авторитет большой и толстый». Но надо отметить, что общение между ними всегда проходило легко и весело, хотя, разойдясь в стороны, каждая поносила друг дружку на чём свет стоит, но также беззлобно. Обе стали большухами будучи по бабнякским меркам молодыми, по крайней мере и та, и другая имели детей на воспитании. Ещё когда Хавка, сплавила свою дочь к Данухе, она по секрету сказывала ей об этом проклятии своей бабьей крови. Дануха, как полагалось, не поверила в эти сказки, но тем не менее в голову отложила. И когда Зорька заярилась, совет дала атаману продать её, но тот упёрся как бычок и не в какую. Старый козёл глаз на дитё положил. Да, Дануха по правде сказать и не очень-то настаивала. Уж больно ей самой хотелось посмотреть, как мать с дочерью грызться начнут и насколько права была старая вонючка Хавка, что оговаривала девку, «аль заливала в уши по самые коленки»? Вспомнила Дануха и последнюю Зорькину выходку, которых эта маленькая дрянь в своей короткой жизни целую кучу на выделывала. Припахала она её как-то по весне на своём огороде. Так эта, подлая, подговорила пацанов ей дохлых сусликов, да кротов натаскать. А она их по грядкам растолкала, чтоб тухли да воняли. Но Воровайка, как собака – ищейка всех нашла, вырыла и к дверям дома стаскала. Вот ещё одна дрянь, из всех дряней самая дрянная. Дануха встрепенулась. «А где, кстати, Воровайка?» Её нигде не было ни видно, ни слышно. И тут, как по заказу, раздался дикий сорочий треск тревоги. Большуха задёргалась, заметалась, сидя на месте, зашарила руками по земле в поисках клюки, но тут же вспомнила, что где-то уж её потеряла и поднималась в гору то без неё. Тут рука нащупала камень, наполовину в земле прикопанный. который она с силой выцарапала да в ладонь примерила. Камень был с репу размером, неровный, но увесистый. Такой далеко не кинуть, а в руке им махать, тяжеловато, но выбора то больше не было. Больше ничего не было кроме травы. Она, торопясь торопыгою поднялась на ноженьки и развернулась в ту сторону, откуда доносилось стрекотание перепуганной сороки. Вглядываясь в сторону сорочьего ора, она, наконец, её заприметила. Та шустро вихляла в воздухе, кружилась у самой земли, но совсем не опускалась. Она не нападала. Она кого-то запугивала, а не нападала, потому что сама боялась. Дануха ведь её, как саму себя знала, все её выкрутасы ведала во всех случаях жизни. Кого так неприветливо сопровождала Воровайка, Дануха не видела. Мешал бугор впереди и трава, но тот, кого сорока гнобила, шёл прямиком к ней. Первое что в голову скакнуло – испуг, перед не пойми, чем. Она лишь переложила камень в руке, схватив его по удобней. Бежать она по любому не собиралась. Стоя уже на ногах, ещё раз осмотрела место, где только что сидела, всматриваясь в траву и пытаясь найти, ну хоть что-нибудь. Палку, какую-нибудь или что-нибудь в этом роде. Ничего. Тогда резко наклонилась и вырвала из земли пучок травы, с комком земли на корневище. Только от этого оружия в драке пользы мало, но коли в рожу кинуть, то землёй глаза запорошить можно, а там и каменюкой приложить.

Она ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней, всего, примерно, в шагах десяти, вышел здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так Данухе показалось. Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, гулко шмякнувшись и замирая. Волк, увидев её, тоже замер. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на бабу, низко зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки и прижимая уши.

Что сделалось с Данухой тогда, она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг, при виде зверя, сначала вогнал её в ступор панического страха, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды, за всю эту грёбанную жизнь, она даже завыла от досады, а последняя быстро вырастая, захлестнула кипятком злобной ярости. Всё её тело напряглось, даже челюсти сжались с такой силой, что мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Она замычала носом, как турица и шагнула вверх к зверю на встречу. Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный волк, нападать на эту бабу не стал бы. Правильный волк просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый волк нюхом чует два вида страха у добычи. Когда добыча удирает и тогда её надо поймать и сожрать, и когда добыча кидается сдуру защищаться, набрасывается на охотника, полностью ополоумев. Такую неправильную добычу лучше не трогать первому, а коль один, так не трогать вообще. Волк, даже самый голодный не накинется на жертву, если та своими ополоумевшими маханиями руками или тем что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он зверь умный. Зверюга знает, что раненный или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненный значить слабый, а слабый должен умереть. Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. Этот волк оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Он не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним прыжком. От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы, прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил кусок корней с землёй в открытую пасть "по самые внутренности". Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь быстрым, что толстую и грузную бабу он снёс, как пушинку. И покатились они по склону кучей малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила камнюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог. Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку. Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его башка. Наконец, Дануха остановилась. Устала, притомилась. И только тут поняла, что зверь давно уж мёртв. Тяжело дыша, обалдевшими от азарта схватки глазами, посмотрела на Воровайку, которая скакала вокруг, подтаскивая одно крыло, но также переставшая кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой. Баба, продолжая сидеть на туше, резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же как есть поняла, что тот второй – волчица. Вот почему-то прям по морде признала. Она так же, как и её кобель стояла на том самом месте, откуда прыгал первый и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз не кидалась. Дануха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку и зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча тушу по траве за хвост. Дело это было не лёгким, но она упорно, почему-то, дохлятину отпускать не хотела. Спроси зачем, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная и нападать на неё не собирается. Она перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, как будто ей так было лучше видно и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под бровей и только тут, наконец-то, бросила хвост убитого.

– Ну, чё, сучка, – глухо, прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая камнем в руке, – съела? Теперь, тварь, я вами закусывать буду, а не вы мной. Я вам собакам серым покажу, у кого подол ширши.

Волчица перестала скалиться, подняла морду, прислушиваясь, принюхалась, затем дёрнула головой вверх в сторону и тут же исчезла. И только тут Дануха с концами поняла, что всё для неё закончилось. Она победила. Азарт схватки отпустил, но внутренняя злость осталась всё на том же месте.

– Так молвите дикой надо стать? – совсем уж осипшим голосом спросила она у кого-то, смотря при этом себе под ноги, но ничего там на рассматривая, – ну так, я вам, покажу, чё значить дикая баба. Вы у меня все кровятиной ссаться будете.

Кому это она всё говорила, кого стращала да запугивала, знала лишь она сама.

Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там, шевелясь и дёргаясь, будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Бесчувственное до этого тело, неожиданно заныло, заболело в разных местах. На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Она аккуратно отлепила рубаху за разрез ворота от тела и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови. Похоже сильно зацепил, глубоко, пока тут лапами размахивал.

– Плохая рана, – грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, – когти грязные. Может и гнить начать.

Наконец, она выпустила окровавленный камень и осмотрела руки. Они были тоже все исполосованы, обгрызены и изорваны. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху. Грязная, разодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей. Подобрала на руки смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе по утру, приводить себя в порядок, но пошла не на реку, а дальше на змеиный источник. Она не думала, что непременно встретит там Водяницу, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души все же надеялась на это.

Девы не было на источнике, поэтому лечиться пришлось самой. Осмотрела сороку внутренним взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала бывают ли у птиц синяки на крыльях, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана. Само образуется. Поэтому поставив на травку Воровайку, принялась за себя. Разделась до гола, бросила рубахи в родник, отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях, осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась. Пурхаясь в ледяной воде, она основательно замёрзла, поэтому вновь заграбастав сороку и выловив отмокающие рубахи, двинулась на берег реки, на солнышке греться. Там и постиралась кое как, сидя голой на мелководье, развесив постирушку по прибрежным кустам.

К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных, влажных рубахах, с клюкой в руке, найденной на том месте где спала, в направлении берлоги своего братца Данавы. Воровайку оставила там же на берегу, как ни странно легко уговорив её с ней не ходить. Сорока и не пошла. До логова колдуна, в общем-то, было не далеко. Вернулась обратно, когда солнце всё ещё было в прямо над головой. Данавы на месте не оказалось. Опять ушёл куда-то бродить. Следов чужаков видно не было. Значит до него не добрались, но и его судя по жилищу не было уже несколько дней. Надежда на то, что он остался жив, была высока, но, когда этот непутёвый изволит вернуться, непонятно. Хотя с дня на день должен появиться обязательно. На носу ведь Купальная седмица, а к ней он заявится обязательно.

Следующие живые души, о которых вспомнила Дануха – это её еги-бабы родовые, что по лесам посажены, но к ним идти не хотелось по понятным причинам. Все эти бабы большуху ненавидят. Это ж она их сослала – наказала. И таких по местным урочищам аж пять штук сидело. Вспомнила каждую. Последнюю уволокла и луны не прошло. У этой ненависть совсем свежая должна была быть. Да, любить им всем её было не за что. Особенно последней, Сакеве. Детей отобрала, правда уж большеньких, оба пацаны на подросте в ватаге бегали. Да и другие вряд ли забыли её "благоденствия". Дануха мучительно думала, что делать с ними. Пойти предупредить, прибрать к себе или пусть пропадают пропадом? Ведь коль сказать, то та же Сакева может и драться кинуться. Притом ведь драться на смерть будет тварь, а Дануха изранена, может и не сдюжить.

Она сидела на горячей земле у своего тлеющего кута с подветренной стороны и мучительно думала, что делать. Вдруг как гром среди ясного неба из-за бабьих огородов, со склона раздался душераздирающий бабий вопль. Дануха соскочила, всматриваясь сквозь дым, но разглядеть, кто там так орёт, не смогла, лишь поняв, что это кто-то из своих. Неужто кто сбежал? Она, схватив клюку, ринулась огородами вокруг пожарища чуть ли не бегом на вопли. Но не добежав несколько шагов, вдруг резко остановилась и прислушалась. Баба уже не вопила, а причитала и Дануха сразу узнала её. Это была Сакева. И то, о чём она голосила, где-то впереди в бурьяне, большуху просто подкосило и вместо того, чтобы бежать к ней, она рухнула в траву на задницу.

– Родненькие мои, – захлёбываясь слезами ныла Сакева, – что ж я наделала то?! Они же обещали вас не трогать. Меня обещали большухой сделать. Я б одного из вас атаманом поставила. Что же я наделала? Я же им всё сказала. Они же обещали только атамана с ближниками, да Дануху со Сладкой убить. Троица Святая, что же я сотворила!?

– Ах ты сука, – прошипела в ярости Дануха себе под нос.

Злость кипящей кровью брызнула в глаза. Тело мгновенно перестало чувствовать что-либо и налилось силой, напряглось. Рука так сжала клюку, что готова была переломить крепкое дерево. Она медленно встала и так же медленно двинулась сквозь травяные заросли к изменнице. Она совсем недавно думала, что Сакева узнав о произошедшем будет с ней драться на смерть, а сейчас была уверена, что драки никакой не будет, потому что Дануха просто убьёт эту мразь. Она тихо вышла на большую прогалину утоптанной травы. По всюду были разбросаны, как переломанные куклы, пацаны ватаги. У одного из них она увидела виновницу всего, что здесь произошло. Сакева валялась на земле и рыдала. Дануха подошла к ней почти в плотную и злобно, пылая от ярости, прорычала исключительно на жаргоне матёрой бабы, вбивая витиеватый мат в уши ненавистной вражины, из которого было понятно, кроме ругани, лишь требование встать и посмотреть ей в глаза.

.

Сакева вздрогнула и резко прекратила рыдать, как будто подавилась. Встать она не встала, а лишь медленно и боязливо подняла и повернула на Дануху зарёванные глаза. Растрёпанная, грязная, страшная и до смерти напуганная, она с ужасом посмотрела на большуху, как будто Смерть узрела в её виде. И тут резко вдохнув полной грудью, как завизжит. Дануха будто только этого и ждала. Она резко подскочила и со всего маха, на сколько только было силы, врезала клюкой ей по башке. Та, издав какой-то тявкающий звук, обмякла. Дануха слабо соображая, что делает, стянула через голову с её рубахи, с трупа пацана, над которым она рыдала, сняла пояс и связала голой Сакеве руки за спиной. Сняв такой же пояс с рядом лежащего, связала ей и ноги. Дануха была уверена, что не убила гадину, а лишь оглушила и что это мразь скоро придёт в себя. Так и вышло. Как только та зашевелилась, приходя в сознание, большуха схватила её за волосы и сильно дёрнула, усаживая её на помятую траву. Сакева взвизгнула, но уже от боли, скрючилась, поджав колени и попыталась опять упасть на бок, но Данава не дала. Намотав на руку уже вымазанные кровью волосы, она вновь усадила и задрав её лицо кверху, чтоб видела, зарычала:

– Сказывай, сука! Кто они таки? Откуда пришли?

Но Сакева молчала. На её лице застыла паника и ужас. Она в данный момент могла лишь понять, что её вот-вот убьют и ни о чём другом думать бы просто не в состоянии. Дануха тоже поняла, что в таком состоянии она даже если захочет, ничего сказать не сможет и плюнув на землю, отпустила волосы. Та моментально рухнула на бок и свернулась калачиком, всем видом ожидая смертельного удара. Дануха сделала глубокий вдох, снимая с себя напряжение и села на траву рядом. Сменив тон на спокойный и даже безразличный, вековуха начала обрисовывать предательнице всю тягостную картину происшедшего, то и дело указывая в переломанных пацанов, валяющихся вокруг и давя на жалость, поняв, что это более действенный способ, что-либо узнать от одуревшей еги-бабы. Опыт всё же дело великое. Он не подвёл Дануху и на этот раз. Сакева, поначалу лежавшая лицом уткнувшись в собственные груди, со временем начала всхлипывать, потом просто реветь и наконец, её прорвало, и она заговорила. Правда много Данухе узнать не удалось.

Пару седмиц назад, почти сразу после того, как Дануха спровадила её в еги-бабы, появился сначала один. Молодой красивый ар. Сказал, что заплутал. Отбился от обоза, а по открытому месту в чужих землях идти побоялся, вот и пробирался лесом. Добрый был, обходительный. А у Сакевы говно кипело за несправедливость с нею сотворённую. Всю обиду свою на всех выложила, а он возьми, да пообещай помочь. Седмицу назад он опять появился, но уже с другом. Тот всё расспросил, кого надо убивать, кого не надо. Кто, где, когда бывает. Пожалел её, пообещал большухой сделать, потому что за ними силы немерено, согнут в бараний рог любую артель, а взамен просили по дешевле рыбу, да мясо продавать. Кроме того, из её рассказа Дануха поняла, что в продаже их рода участие принимали все пять еги-баб рода.

Дануха не стала сразу добивать эту мразь. Перегорела, что ли? Вместо этого развязала её и велела придать воде всех лежащих в округе пацанов, решив отложить пока вопрос, что с ней делать на потом. Сама же пошла разбирать завалы и хоронить найденных под ними. Она видела, как Сакева несколько раз проносила мимо убитых, а потом пропала. Дануха не сразу кинулась, а когда кинулась, то искать её уже было поздно. Обойдя склон с побитыми пацанами, большуха поняла, что эта тварь похоронила только двух своих детей, а других бросила. И куда она делась, было не понятно. Толи сбежала, но куда дуре бежать? Толи сама в реку бросилась, что вероятней. Дануха плюнула на неё и даже как-то легче на душе стало. Оставлять эту сволочь в живых не хотелось, а убивать рука не поднималась. Трупов и без неё хватало. Хотя прибить всё же нужно было. Заслужила, мразь.

По поводу похоронных обрядов речников. Удивительно, но единого для всех обряда не существовало. Хоронили разными способами, но кого, как и почему, однозначно сегодня ответить затруднительно. Могли закопать в землю в строго определённом месте, либо утопить в реке, либо предварительно сжечь, развивая по ветру пепел от костра, а за тем утопить или не топить, либо разорвать на части и развешать на кустах, деревьях, колах и шестах. Попробую немного конкретизировать. Вообще-то в землю не хоронили. Они считали Мать Сыру Землю роженицей всего, абсолютно всего, что появлялось. Несмотря на то, что ребёнка рожала конкретная женщина, всё равно считали, что рожает Мать Сыра Земля, делала она это только через женщину, как бы используя её. И хоронить в то место от куда рождаешься было для них просто не приемлемо и кощунственно. В землю закапывали не для захоронения, а для перерождения. Часто обряд перерождения проводили с новорождёнными, которые по каким-то причинам родились "неправильно", с отклонениями, но делали это на Купалу. Перерождали и детей по старше, если они часто и сильно болели. Порой даже до взрослых этот обряд доходил. А в общем-то повитухи чётко знали в каких случаях требовалось перерождение, а в каких нет. Основным обрядом захоронения были похороны в реку, так как именно река, кроме всего прочего, по верованиям речников была прямой дорогой к Дедам (предкам). Никто не знал где река начинается и где она заканчивается. Так далеко не ходили. Но все без исключения верили, что именно по реке мёртвые отправлялись к своим предкам и именно схороненные в реку могли добраться до пантеона Дедов, а значить и влиться в их единство. Все "нормальные" девки, бабы хоронились только в воду, при любом раскладе, потому что женщина обязана была быть захоронена в реку и никак иначе. Сжигание производилось для перевода данного мертвеца в нежить воздушную. Зачем его отправляли в небо к мужской ипостаси Валу, кого и в каких случаях это делалось, не понятно. А вот разрывали и развешивали только вредителей и врагов. В этом случае не в земле не переродится, ни в воздухе не родится и по воде к предкам не попадёт.

Дануха залила, затушила тлеющие останки жилищ. Разгребла, раскопала, где нашла, обгоревшие трупики детей малых, кото прибили и сожгли прямо в землянках. Ближницу свою Сладкую, тоже нашла. Вернее, то, что от неё осталось. Сильно сгорела баба, до костей. Дануха даже не знала она ли это. Но обгоревший костяк был в её куте, поэтому гадать не приходилось. Да и как сказывал Данава, таких как она и Сладкая не брали бандиты ряженные. Таких как они прибивали на месте. Других взрослых баб по ямам не нашла. Только детки маленькие – мужицкого полу. Сносила всех к реке. Схоронила, по обычаю. Ватагу пацанскую, перемолотую, сначала в кучу сносила. Все разбросаны были на том же склоне, где она волка мутузила, лишь чуть ниже и в стороне. Из утвари мало что нашлось, из продуктов тоже. Что упёрли, что погорело. Нашла большой котёл медный. Видать тяжёлый для них оказался, не потащили, да припасы соли нашла. Такие припасы, что долго не портятся в кутах в земляных приямках прятали, а вороги видать про эти маленькие бабьи хитрости слыхом не слышали. Нигде приямки не тронули.

Вечером, первое, что она сделала, это развела костёр, прямо на площади, под установленным на камни котлом. Разделала и сварила в крапиве, да с вонючими травками, перебивающими всякий мерзкий запах, две задних ляхи от убитого волка. Разделка волка само по себе дело не благодарное и не для слабых желудком, а разделка старого волка, каким был этот урод неправильный, вообще на изуверскую пытку тянула. Мясо серого воняло так, что казалось он сдох ещё при жизни и давно уж протух потрохами, а на Дануху кинулся, лишь решив покончить с этой ненавистной, полуразложившейся жизнью. Ей казалось, что она сунула свой нос в чей-то гнилой рот, который вместо того чтобы проветриться со временем, издавал запах ещё крепче и устойчивей. Несколько раз разделку останавливали рвотные позывы, даже у неё бывалой и всего повидавшей бабы, но она почему-то как за должное восприняла свою пугалку для волчицы и стиснув оставшиеся зубы и стараясь не дышать носом, упорно продолжала его резать. Раз сказала, что волками будет питаться, значит и слово должна держать. Именно тогда, после очередного порыва вывернуться наизнанку, а до самого полоскания дело не доходило, ибо было нечем, желудок был девственно чист, в голове её сверкнула догадка на Девину загадку, да так, что первый раз в жизни дух, как-то по-особенному, перехватило. "Вот он!" – озарилась она мыслью истины. Так родила Дануха для себя первый простой и понятный закон: "не блядить". Раз сказала, то делай. Не можешь сделать, что обещала, не живи.

Глагол "блядить" слово древнерусское и изначально к жаргонному мату отношения не имевший и означал нечто похожее на сегодняшние "пустословить", то есть не подкреплять слова делами, либо "сплетницать", то есть заранее наговаривать напраслину, говорить придуманную неправду. Этот закон в будущем определил жёсткое понятие исполнительной дисциплины. Люди, его принявшие, становились не многословны, но до фанатизма исполнительны...

Мясо волка хоть и варилось долго, но не по зубам её пришлось. Отвара похлебала, как воды горячей попила, а мясо, отпиливала каменным ножом, в виде широкой кремниевой пластины, маленькими кусочками, дожаривая их на углях почти до хруста. Только так и съела. Морщилась, но ела.

Хороня кого нашла, она не проронила более ни одной слезинки. После драки с волком, как обрезало. Злость осталась. Раздражало всё, даже хорошая погода. Воровайка, чуя плохой настрой хозяйки, держалась поодаль и молчала. Обычно усевшись где-нибудь на верхотуре, ветке дерева иль куста, вертела головой на полный круг, изображая из себя эдакого сторожа на стрёме.

Дануха, только как закончив все дела в баймаке, пошла по прибитому травяному следу в степь, в поисках артели. Место нашла почти сразу, вот только из мужиков уже никого. Только обглоданные кости, да разбросанные огрызки голов. Лагерь их был временный, кибиток не было, только шалаши разваленные да шкуры с жердями от них разбросанные. Сложила жерди, что нашла в одно место. Сносила, на эту кучу дров, все останки, что нашла. Пересчитала по головам. Все были здесь. Никто не спасся. Запалила от кресала, что каждый мужик при себе носил. Поныла песнь похоронную. Вот и всё, что смогла. Прощай сынок, атаман. Прощайте мужики артельные.

Вернувшись напоследок в баймак. Подрыла Столбы Чуровы и верхний, и нижний, уронила в реку и пустила плыть к Дедам, навсегда расставаясь со старой, привычной жизнью.

Чур или Домовой Змей, сегодня многим известен больше как просто Домовой – домашняя полужить, которую хозяйка каждого кута порождала по его строительству. К человеку, проживающему с ним в одном доме, положителен. Рацион питания – положительные эмоции конкретного социума. Вся его деятельность по дому сводилась к максимальному созданию эмоциональных отношений среди хозяев которое мы называем "счастье". Он делал всё, чтоб хозяева были счастливы в "его" доме и этим питался. Жил вблизи очага в своей "бане", которая представляла собой осиновое полено. "Чурова баня", а попросту чурбан, менялся ежегодно. В новый дом, если такой создавался, либо несли старого, либо выращивали нового. Кроме домашних Чуров, в баймаке заводили общих, которые базировались на всём бабском сообществе. Чурбана ему не ставили, вместо этого ставили Чуровы столбы, определяющие границы баймака. По началу ставилось только два столба по течению реки: в начале баймака и в его конце, определяя участок берега реки, принадлежащий данному роду. В дальнейшем столбы стали ставить и со стороны степи, определяя общую территорию, что в последствии перешло в понятие "пограничные столбы"

Волка она доела, всё-таки. Шкуру выскоблила, солью изнутри натёрла, выдержала, а потом, как накидку на плечи пристроила. Было не холодно, даже жарковато, а накидку сделала просто от того, что захотелось. Да. Хвост от него отрезала и приделала себе на клюку. Этот хвост обладал для неё странным колдовством каким-то. Как только она брала его в руки, в раз вскипала от непонятно откуда берущейся злобы и ненависти. Так злыдней и ходила все дни, нет-нет да затеребит в руке серый огрызок. Воровайка, так вообще к хозяйке близко подлетать на отрез отказывалась, куда там на плечо усаживаться, как бывало. Как Дануха накидку набросила, так эту дрянь, молчавшую все эти дни, прорвало на говорливый понос. Как уж она бедная только не причитала, как только не драла свою сорочью глотку и не возмущалась. Прыгала, скакала, выкрутасами в небе психовала, даже пучок травы в припадке ярости весь исклевала и выщипала. Бедная Воровайка. После истерики, за которой Дануха с интересом наблюдала, ехидно улыбаясь, сорока улетела на берёзу и там, сев на ветку, нахохлилась, затаив обиду смертную, отвернулась от хозяйки и замерла. Дануха позубоскалила ещё улыбочкой маленько на выплеск птичьих чувств, собрала пожитки, что нашла в мешок заплечный, который смастерила из найденной уцелевшей шкуры. Взяла клюку, которую вечно таскала с собой, хоть теперь она была как бы и не к чему, но от привычки иметь её под рукой просто не смогла избавиться. За долгие годы эта деревяшка стала чем-то, как часть её тела. К тому же Дануха не бросила её и потому, что чувствовала себя с ней как при оружии. И отмахаться можно, и врезать как следует. Так что посчитала её вещью нужной и полезной. И вот только после того как полностью собралась, подошла к той берёзе, где дулась сорока и впервые за эти дни с ней заговорила: