Текст книги "Степь. Кровь первая. Арии (СИ)"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

– Щенок! Посмотрите какой миленький!

Дануху как по башке бревном огрело. Она некоторое время была деморализована и её мозг отказывался что-либо делать. Баба судорожно крутила головой по сторонам, абсолютно не понимая зачем и только когда взгляд упёрся в маленький чёрный комочек в шагах десяти от неё, в голове яростно и панически заревело: "Тревога!".

– Скотий Дух! – проревела она во всю глотку, указывая на бедного щенка, – бей его, – чуть не плача от обиды и бессилия, охватившего бабу, продолжила она орать.

Обида и бессилие навалились на неё оттого, что почувствовала замешательство девок. Их ярость и остервенение при виде щенка резко угасли и по закуманенному кругу поплыла волна жалости, но тут выручила Голубава, не закуманенная, но опоенная Голубава. Рыча и матерясь, она ринулась на беззащитного щенка и тот почуяв опасность мигом преобразился. В одно мгновение он вырос до размеров огромного волка и встал на задние лапы, как человек. Передние лапы превратились в мужицкие мускулистые руки. Он открыл пасть и по лесу разнёсся низкий, до усрачки страшный рык. Данухе, от этого рыка, показалось что волосы на голове встали дыбом в полный рост. Она испугалась, по-настоящему испугалась. Не за себя, а за этих, не видевших ещё жизни молодух, которых она так безответственно толкнула на столь опасное дело. Глаза Скотьей Смерти сверкнули красными огоньками, и он двинулся на пробирающуюся к нему по сугробам Голубаву. Дануха закрыла от отчаянья глаза и что было силы завопила, вливая в круг закуманенных девок неистовство, стараясь во что бы то не стало вывести девок из замешательства и это помогло. Тут же ей ответил стройный девичий хор ощетинившегося зверства и как одна, они кинулись вслед за Голубавой. Боя, которого так боялась Дануха, не получилось. Как потом выяснилось их спасла простая случайность. Голубава, подбегая по сугробам и замахиваясь своим бревном для удара, в самый последний момент провалилась ногой в яму и вместо морды, куда метилась, врезала Скотьему Духу по лапе в районе колена. Это её и спасло. Впрочем, спасло всех. Так как Дух в этот же самый момент, целясь ей в голову, от её резкого проваливания вниз, промахнулся и его огромный смертоносный кулак, просвистел в воздухе над самой головой Голубавы. Махнувший кулачищем по пустоте и получив увесистый удар бревном по колену, Скотий Дух как мешок с навозом рухнул на бок в сугроб, зарывшись мордой в снег и звонко лязгнув зубами, видать обо что-то там приложившись. А тут подоспели остальные и в буквальном смысле забили его, не дав даже возможности, что-либо сделать. Уже через несколько мгновений яростной атаки, Скотий Дух исчез. Резко и бесследно. Все побегали ещё какое-то время вокруг, по озирались, но того и след простыл. Только когда Дануха, не веря в то что произошло и понимая, что беда их миновала, скомандовала им идти за ней, объясняя тем, что необходимо быстро закончить круг, иначе дело будет плохо.

Они закончили полный круг. Скотий Дух больше не появился. Не выходя из состояния озверелости, но уже все без голосов, сорванных на морозе, они дошли до того места, где разделись. Дануха воткнула метлу в снег и стала одеваться, сиплым шёпотом объявив:

– Всё, девоньки, закруглились.

Она достала откуда-то из-под одежды кожаный мешочек и развязав горловину, дала хлебнуть каждой какую-то до ужаса горькую отраву, от которой каждая передёрнулась и пришла в себя из наведённого морока. Холод провалявшейся всё это время на снегу одежды, моментально дал о себе знать их разгорячённым и потным телам. Кое у кого застучали зубы.

– За мной. В баню, – просипела Дануха и кинулась по протоптанной в сугробе дорожке бежать первой.

Никто не удивился тому, что баня была протоплена. Собравшись там все вместе раздеваться не стали, а лишь распахнули меховые накидки и скинули шапки. Стояли вокруг банного камня молча. Грелись, сушились. Дануха мысленно осмотрела девок и удовлетворённо хмыкнула. Главным, а у не которых единственным чувством, был восторг, неописуемое чувство азарта победы. Дануха медленно обвела взглядом ликующие мордашки молодух.

– Девки, – просипела она, хитро улыбаясь, – айда колдунков пугнём.

Те заговорщицки переглянулись, расплываясь в хищных улыбках и предвкушая продолжение праздника души, как одна кинулись раздеваться до гола.

Дануха разнагишалась, но вместо того, чтобы куда-то идти, достала из туеска у стены горсть конопляного семени и высыпала его на банный камень.

– По греться надо для начала, – прошептала она, – надо прогреться как следует, чтоб зубами не стучать по дороге.

Все пристроились вокруг камня и начали греться. Через какое-то время, уже обливаясь потом, Дануха кратко проинструктировала:

– Колдунков не бить, в голос не орать, а то дитя разбудите.

Послышались сиплые смешки. Голоса не было ни у кого. Дануха подняла свой шест, взяв её как посох. Сгорбилась вся, скукожилась, состроив на лице уродливую гримасу и медленно зашагала на выход, передвигаясь как нежить полудохлая, тем самым показывая пример, в каком виде им надлежит заявиться в гости. Все подхватили свои дубины и изображая из себя кто во что горазд, двинулись за Данухой.

Зрелище было не для слабонервных: ужасающим и смехотворным. Кто-то ковылял, еле передвигая ноги, кто-то хромал, то и дело забывая на какую ногу, Неважна почему-то вообще скакала как коза, наверное, решив, что это очень страшно и должно насмерть напугать любого, только идущая за ей Хохотушка, то и дело валилась в беззвучном хохоте в снег, корчась в мучительных судорогах, охватывающих её бедный живот. К шатру Данавы она уже подползала на карачках лишь тихонько всхрюкивая и утираясь снегом.

Данава прожил со своей сеструхой всю свою сознательную жизнь. Казалось бы, знал её как облупленную, но почему-то ей каждый раз удавалось его застать врасплох. Этот раз исключением не был. Ещё когда они пошли Скотьего Духа гонять, а затем в лесу слышалась какая-то заварушка, колдуны знатно перепугались. Им то не знать, коль кто под этих опоенных баб попадёт, то исход один – смерть. А потом всё затихло и на долго. Эта тишина и спокойствие вокруг ещё больше нагнетало нервозности. И он сам и Батра, который вовсе мало что знал о Данухиных выходках, были на пределе нервного срыва, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Для взрыва не хватало искры, и она прилетела вместе с распахнувшейся входной шкурой и кучей голых девичьих тел, шипящих как змеи, с бешенными глазами и с колами в руках, неудержимо прущих и толкающихся в узком проходе шатра.

– Скотий Дух, – прошипела изуродованное гримасой лицо Данухи.

И толпа мокрых девок, ворвавшихся в шатёр, стала кривляясь, расползаться вдоль стен.

На этом и закончился предел Данавиного терпения. Он вскочил, как будто ему в задницу стрелу воткнули, взвизгнул не своим голосом и кинулся на стену шатра. Он во что бы то не стало старался запрыгнуть на неё, цепляясь ногтями за потолочные шкуры и всякий раз не удачно. Падая на пол, он вновь вскакивал и вновь прыгал, колотясь в натуральной истерике. Батра, в отличии от Данавы воспринял приход отряда "голая смерть" очень спокойно, даже через чур. Он просто закатил глазки и повалился на спину, раскидывая руки в разные стороны. В одно мгновение шатёр наполнился зловоньем. Дануха выпрямилась, зажимая нос пальцами и обидчиво просипела:

– Фу, обосралися, засранцы. Вот и шуткуй с вами опосля этого.

Отовсюду послышался шелест безголосого смеха и девки демонстративно зажимая носы, побежали за предводительницей обратно в баню.

На пир "колдунки" не пришли и обещанное ритуальное избиение мужиков не состоялось, а на следующее утро они, обидевшись "на всегда", а Данава "как всегда", не с кем не прощаясь, покинули лагерь этих "дур невменяемых" и отбыли в неизвестном направлении.

Они.

Клип двадцать пятый.

Малха.

В новолуние, через тридцать две седмицы от зачатия, где-то в первой половине марта, речники начинали гулять, пожалуй, самый весёлый и шумный праздник, который нам сегодня известен как Масленица. У беременных маточные сокращения начинают отличаться от тех, которые бывали ранее. Схватки становятся более регулярными. Появляются сложности со сном. хождение в туалет каждый час, постоянные болевые ощущения в спине. Таким образом Природа готовит к будущим бессонным ночам. Им необходимы посильные прогулки и эмоциональный подъём, ощущение радости и веселья.

Многие сегодня уже не знают, а если и знают, то лишь специалисты, что раньше масленица праздновалась не одну, а две седмицы. И практически никто не знает, что изначально и это было не так. Праздник чётко делился на две части. Поминальная масленица проходила ровно седмицу на убывающую луну до новолуния. Проводился ритуал поминания-призыва Дедов. Поминали всех, кого помнили, но призывали к себе не всех, а лишь тех, помощь которых планировалось использовать в предстоящем сезоне. Различие помин и призыва современному человеку будет понятно на примере компьютерной памяти. Есть общая память жёсткого диска, это так сказать память о всех дедах, то память оперативная, будет соответствовать поминальному призыву.

Вторая часть праздника называлась Разбитной Масленицей. Она начиналась в новолуние и по времени продолжалась по-разному! При этом ровно в седмицу редко укладывалась. Это было связано с тем, что заканчивалась она на Сороки, которые не были привязаны к строгой сетке дней, а являлись фактом фенологического порядка. Когда в следующем году сорокам вздумается куманиться, да кто его знает. Не один орнитолог не сможет спрогнозировать этих чёрно-белых бестий. Где-то в конце Разбитной Масленицы, плюс, минус килограмм.

На Масленицу праздновалось в первую очередь явление спуска на землю Дедов и каждый был обязан выражать радость, притом очень шумно. По мимо Дедов было ещё одно событие, важное для жизни леса – пробуждение бера, медведя, хозяина. Люди верили, что, если бы не их шумные гуляния, бер бы не проснулся и всё на свете проспал.

Поминальную Масленицу Дануха решила не игнорировать, ибо прямая помощь Дедов в её делах не помешала бы. Готовилась она к этому действу как следует. Перебрала в памяти всех, кого вспомнила, определилась кому печь блины, кого звать в непосредственные помощники. Долго думала, как быть со Сладкой, ведь Деды ещё на Дедовой седмице признали их родство в третьем колене, но взвесив все "за" и "против", решила её пока не приглашать, коль та тем более обещалась ужиться в Матёрой Ку, то есть её можно будет призвать к себе в любое время, вернее в то время, как понадобиться. Свой очаг разбирать и перетаскивать на поляну она не стала, а общими усилиями вынесли на поляну очаг Данавы, шатёр которого пустовал до сих пор, вернее с тех пор, как он с Батрой пустился в бега. Девкам тоже всем было предложено поучаствовать, но кроме Хохотушки и Голубавы, никто не изъявил желания. Неважна не знала и не умела, к тому же мотивируя отказ тем, что находится под покровительством Хозяйки Леса и ей более никого не надо, Елейка сослалась в том же ключе на Степную Деву, а Буря с Белянкой просто промолчали, не вмешиваясь в дискуссию по поводу предстоящих действий, но тем не менее от поедания блинов не отказались, обещая на Разбитной Масленице наверстать упущенное, но главным действующим лицом в поедании всё же являлась Воровайка. Блины эта крылатая бестия обожала до умопомрачения. Как только выставили очаг на поляне и раскалили камень, смазав его кабаньим жиром, Воровайка забыла про все свои обязанности и как приклеенная уселась на плече Данухи, постоянно нагло оря и ругаясь, чтоб ей давали в первую очередь, да и тормошила она их с завидной скоростью, порой выдёргивая их прямо из рук хозяйки, что-то высматривающей в узорах пропалены на его сторонах. Блины пеклись на не ровном, раскалённом камне и никогда круглыми не были. Они растекались замысловатыми фигурами, да и подпаливались с разными рисунками. Так как каждый блин был именным, то есть выпекался строго определённому родственнику, то по его форме и рисунку зажарки, опытные бабы могли рассказать очень многое и о том, что было, и о том, что есть и о том, что будет.

Воровайка метала один блин за другим. Казалось эта ненасытная прорва не заполнится никогда, но вдруг сорока выронила из клюва кусок блина на снег и замерла, уставившись на лес. Тяжело оттолкнувшись от плеча Данухи, отлетела на ветку, попрыгав немного на ней толи прислушиваясь к чему-то, толи принюхиваясь, а толи приглядываясь. Дануха ощутив увесистый толчок в плечо, при её старте, внимательно следила за своей питомицей. Чувство "что-то случилось", уже держало её в напряжении и предвкушении. Она не обманулась. Сорока не долго находилась в раздумье и резко встрепенувшись, как будто в неё кто из пращи попал, застрекотала тревогу, однозначно указывая в сторону бывшего баймака. Девки кинулись по своим шатрам срочно вооружаясь.

Выскочив с клюкой из своего шатра и уже прижав волчий колдовской хвост к древку, Дануха обратила внимание, что поведение Воровайки изменилось. Теперь с поведения "Тревога!", она просто указывала, что кто-то пришёл и отчаянно звала за собой. Дануха остановилась и задумалась. Все так же замерли, ожидая команды и не совсем понимая, чего это она впала в стояк.

– Голубава, останься с мальцом, – распорядилась она, – Елейка, Злыдня оставь, айда ножками, хотя нет. Ты скачи-ка на Злыдне через источник, а мы с Красной Горки, но в баймак не суйся, пока с горы знака не подам. Поняла?

– Поняла, – утвердительно ответила Елейка и завернула коня.

– Да, не спеши, – тут же выкрикнула ей Данава, – иди шагом и медленно. Мы то доберёмся не скоро. Да гляди по сторонам.

– Поняла, – вновь проговорила наездница и придержала Злыдня.

Всё поселение уже давно переоделось во всё белое, заячье, притом белыми были все с ног до головы, даже на луки заячьи помпоны навешали для украшения. Хорошая маскировка, но хороша она была на свежем снеге, а на том, что уже был, не очень, но всё равно не так бросалось в глаза. Дануха забравшись наверх Красной Горки, с которой весь бывший баймак просматривался как на ладони, никого там не приметила, вернее даже не обратила внимания, так как её интерес сразу захватила река, на льду которой стояли двое саней, с явно просматривающимися человеческими фигурами в них, но без каких-либо движений. Лошади, привязанные к саням, двигали головами, то и дело, тряся ими вверх, вниз, а вот люди в санях, замерли в сидячих положениях, как статуи. Зрелище было странное и не понятное, поэтому настораживало. Дануха долго стояла, пригнувшись и смотрела на сани, чего-то выжидая, но ничего не происходило. Она прикрыла глаза и принюхалась, как обычно резкими вдохами. Впереди было что-то до боли знакомое и до ужаса непонятное. Она поднялась в полный рост и осмотрела площадь баймака, затем перевела взгляд в сторону Елейки, которая зачем-то тихонько двинулась в направлении баймака вдоль высокой травы в низине у самого источника. Дануха тут же со злостью замахала ей клюкой, чтоб не дёргалась, но та дура поняла это махание как знак и пустила своего Злыдня во весь апорт, на что Дануха крепко выругалась про себя, мол совсем с головой не дружит и шея похоже лишняя, но до зубоскалить ей не получилось, так как прямо на её глазах, Елейка, выскочившая на площадь совершила что-то не вообразимое. Она резко остановила коня, а сама стрелой полетела вперёд, на лету выпуская лук из рук.

Елейка сама ничего не поняла. Она вдруг резко потеряла под собой Злыдня и полетела, инстинктивно расщеперивая пальцы рук, вытягивая их перед собой и тем самым выпуская из рук свой лук. Летела долго. Ей захотелось заорать от внезапности происходящего, но она не смогла. Она даже дышать не могла, не вздохнуть, не выдохнуть. Всё её тело, каждую мышцу, схватила мёртвой хваткой судорога и поэтому она как бревно брякнулась об плотный, слежавшийся снег, больно ободрав выставленные руки и пробороздив приличную колею. И в таком скукоженном, напряжённом состоянии замерла, не в силах что-либо сделать. Тут вдруг кто-то ткнул её в бок, и она из положения стоя на руках, как деревянная, плюхнулась на спину, продолжая удерживать руки всё в том же положении перед собой. Боль в мышцах была нестерпимая. Перед глазами что-то быстро мелькнуло, и судорога разом исчезла, заставив всё тело заныть, а грудь судорожно рывками задышать. Елейка дышала тяжело и быстро, закрыв глаза от дикой слабости, но тут она почувствовала Злыдня. Ему было ещё больней, и он задыхался, держась уже из последних сил.

– Он задыхается, – жалобно простонала Елейка и слёзы бессилия брызнули из уголков глаз.

Но через мгновение почувствовала, как колдовские оковы с него спали и конь, бешено заржав, начал лягаться и по брыкавшись немного, кинулся подальше от этого ужаса обратно к источнику, ломая кусты Данухинского сада и даже шаркнув боком об старую берёзу, что кстати, несколько привело его в чувство реальности. Елейка всё ещё не открывая глаз мысленно заорала "Не бросай меня!" и тут же почувствовала, как Злыдень остановился, приходя в себя и заплакал. Это было выше её сил. Она сцепила зубы и медленно открыла глаза полные слёз. Над ней стояла белая нежить. Стояла и чему-то веселилась. Её улыбка растягивалась от уха до уха, отрывая обычные человеческие зубы.

– Сука, – процедила сквозь сомкнутые зубы Елейка, давясь комком обиды в горле.

– Елейка, – радостно проговорила нежить, – как я тебя рада видеть, подруга.

Елейка дёрнулась всем телом, как будто её плетью протянули вдоль хребта и вскочила на ноги, уставившись на белую нежить. Голос её оказался до ужаса знакомым.

– Воровайка! – ещё радостней прокричала незнакомка, обращаясь в сторону скачущей по ледяному насту сороки, которая что-то ворчала себе под клюв, но тем не менее близко не подходила, предпочитая держаться на безопасном расстоянии.

Елейка, вытаращив глаза и распахнув рот, лихорадочно оглядывала улыбающуюся незнакомку. Лицо было чужое, но глаза...голос...

– Малхушка? – в недоумении спросила Елейка.

– Была Малхушка, а теперь Малха!

С этими словами бывшая подруга, всем своим видом похожая на не понятную белую нежить, кинулась на шею Елейки обниматься. Елейка же стояла как бревном по голове ударенная, никак не реагируя.

Узнать в гостье жирную Малхушку-пердушку, было невозможно. Бледное, худое лицо с седыми, бесцветными бровями и ресницами. По всему лицу морозным узором белели всполохи не то тонюсеньких шрамов, не то татуировки. От прежней Малхушки остались только глаза. Елейка с трудом вывернулась из объятий и ещё раз внимательно осмотрела подругу.

– Малхушка. Это действительно ты? – спросила она всё ещё не веря.

– Я же тебе сказала, – ответила та, перестав улыбаться, – Малхушки больше нет. Меня зовут Малха. Привыкай.

– Понятно, – пробормотала Елейка, тем не менее ничего не понимая.

Тут со стороны послышался шум, лезущих через сугробы, основной группы встречающих. Обе девки обернулись.

– Это Дануха и мои сёстры, – поторопилась донести до Малхи упреждающую информацию Елейка, почему-то уверенная, что её бывшая подруга стала не совсем подругой, вернее, не совсем человеком и обладала чудовищной силой, которую она на себе уже испробовала.

Дануха не добежав нескольких шагов до них остановилась, тяжело дыша и внимательно и с каким-то зверским выражением на лице, осматривала новую гостью.

– Данух, – прервала дуэль взглядами Елейка, – это наша Малхушка, только теперь она Малха.

Дануха отпустила волчий хвост. Зверство на лице сменилось непониманием вперемешку с неверием. Она закрыла глаза и шумно принюхалась через сбивчивое дыхание.

– Ох, ё, – выдавила она из себя и бухнулась на колени, – как же тебя угораздило то?

Малха собралась уже было что-то рассказывать, но Дануха тут же поднявшись с колен, прервала её:

– Подожди.

Она подошла к белой разрисованной девке, обхватила её лицо ладонями, внимательно всматриваясь в девку. Затем нежно её обняла и ласково сказала:

– Успеешь. Пойдём к нам в селенье, там и скажешься, – но тут же выпустив её из своих объятий, спросила, кивая головой на реку, – А там чё?

– Жмуры замёрзшие, – ответила Малха, – но это не я, а она, – тут же как бы оправдываясь добавила, уверенная в том, что Дануха точно понимает о ком она говорит.

– Елей, – обратилась Дануха к Елейке, – веди этих коней сюда.

– Это не кони, а лошади, – обидчиво проворчала Елейка, раздражённо, в искреннем негодовании не понимая, как можно лошадь с конём спутать, попутно при этом разглядывая свои содранные руки.

– Я отсюда дырки их не вижу, не такая глазастая. Веди к источнику, там и разглядим, чё у них под хвостами.

Её выходка как всегда сразу разрядила обстановку, вернув всех к бытовой обыденности. Елейка обернулась. Злыдень прятался за кустами бывшего Данухинского сада, выглядывая из-за них ошарашенными и перепуганными глазищами. Хозяйка прошипела на него, дав команду привести сюда обоих кобылок. Тот фыркнул, дёрнулся и бочком, бочком, в обход, то и дело озираясь, двинулся в сторону реки.

Сёстры подошли поближе и Дануха стала каждую представлять. Все знакомились в весёлой непринуждённой обстановке, разговаривая ни о чём в ожидании саней, но тут от реки раздалось жалобное или обиженное ржание Злыдня, не понятно на что оно было больше похоже. Все как одна обернулись на реку. Злыдень стоял перед первыми санями, повернув в сторону хозяйки голову и роя копытом снег, заржал.

– Ох, ё, – передразнивая Дануху, пропела Елейка, – они обделались и никуда идти не хотят.

Она сложила ободранные ладони рупором и что есть мочи зашипела, с повизгиванием в сторону саней. Лошади дёрнулись назад, попятились чуть-чуть, видно приходя в себя и медленно повернувшись, потопали к берегу одна за другой. Злыдень, фыркая, сделал круг почёта с высоко задранным хвостом и пристроился в голове колонны.

Елейка, показав раскрытые ладони подошедшему к ней коню, что-то шикнула и тот покорно лёг на снег, позволяя хозяйке оседлать его не используя рук, и тут же поднявшись обратно на ноги, мерно двинулся в сторону змеиного источника.

– А как это она? – услышала Елейка за своей спиной обалдевший почти до визга голос Малхи.

– Тьфу, рисовка, – сплюнула тут же Дануха, – не расстраивайся Малхуш, всё скажем, всё покажем, и ты всё скажешь, только айда до кута.

Елейка обернулась, расплываясь в ехидной улыбочке.

– А я и не поняла сразу, – продолжала Малха суетно и сбивчиво, как и всегда бывало раньше и только теперь стала совсем похожая на саму себя, – эта зверина, когда выскочила на меня... я ж со страху... Только сейчас сообразила, что она на его спине ехала.

Лошадей от саней отвязали, трупы, пока, снегом прикопали, обобрав предварительно, изъяв всё, что посчитали ценным. Сани оставили у источника, закатив их в высокую старую траву, лошадей отвели в лагерь к Злыдню в шатёр, который стал явно мал для всех и Елейка уже начала чесать затылок в раздумье: толи этот расширять, толи ещё один строить. Все собрались у Данухи за столом, который хозяйка по-быстрому накрыла, что под рукой было да в леднике. Малха, которая по мимо бровей и ресниц оказалась вся седая, метала выставленную еду, как настоящая Малхушка.

– Тебя чё весь год не кормили? – поинтересовалась Елейка, продолжая рассматривать белые прожилки на её лице.

– Ну не год, но тоже много. С прошлого лета, – ответила та, продолжая процесс безостановочного приёма пищи.

Никто кроме неё не ел. Не время было, но Дануха всё же всем налила по миске горячего отвара с мёдом. Все расселись вокруг и с нетерпением ждали рассказ. Любопытство мучило, как враг на допросе.

– Ну ни чё, – опять ставила Елейка, – тебе полезно для фигуры.

– Так-то оно так, – задумчиво оглядывая свой аровый наряд, в которой она была одета, но вместе с тем работая челюстями в ускоренном режиме, – но от этой красоты жрать меньше не хочется.

– Слушай, – не выдержала Неважна, – если ты с набитым ртом можешь разговаривать, тогда можешь начнёшь?

– Цыц, – цыкнула Дануха, – пусть поест, а то ещё подавится.

– Не-е, – протянула Малха, – мне сподручно.

И тут же начала свой рассказ, так как у самой уже ляжки жгло от недержания. Начала она, как и положено, с проклятущего набега. Елейка хотела было попросить её это пропустить, но тут взъелись Буря с Белянкой и всем пришлось слушать, как хватали, как вязали, как тащили и делили, а вот потом пошло всё по-другому. В отличие от других, Малху не завели в коровник, а увели в город. Притом купили её одну. Закрыли в большом деревянном доме на женской половине и всё это время она света дневного не видела. Никуда не выпускали, никуда не водили. Всю одежду отобрали сразу и всё время заточения она жила голышом. У неё была отдельная коморка, маленькая, в которой только лежак был да помойная бадья, которую постоянно меняли. Такое ощущение сложилось, что за входной шкурой, наглухо приделанной к проёму, постоянно кто-то караулил. Как только она ходила по большому или маленькому, тут же развязывалась входная шкура и бадью меняли. Кто был хозяин дома, она не знала и ни разу не видела. К ней заходила лишь его жена, только какая по счёту, тоже не знала. Она с Малхой не очень-то разговаривала. Встань, сядь, ложись, повернись, вот и все слова, что она слышала от неё. Приходила. осматривала, ощупывала и уходила. Мыли её чуть ли не каждый день перед приходом хозяйки бабы без языков, притом без языков в прямом смысле этого слова. Они у них были отрезаны, поэтому говорить ничего не могли и делали всё молча, объясняя, если что надо, жестами. Вода приятно пахнущая, цветочная. Кормили плохо, если вообще это можно назвать кормёжкой. Голодная оставалась даже после еды. Пить, правда, давали много, притом вполне разнообразно, даже соки давленные. Поэтому рассказывать то по большому счёту о своём заключении было ничего. Тоска и однообразие. Света не было вообще. Сидела, лежала, стояла всегда в полной темноте. Факела заносили лишь те, кто к ней приходил. Притом, когда приходила хозяйка, то мужик, её сопровождающий, входил с факелом внутрь, а когда безъязыкие, то мужик с факелом оставался за распахнутой шкурой. В конечном итоге она потеряла счёт времени и понятия не имела, что творится за пределами её конуры.

А потом наступил день, когда её оттуда вывели. Провели по узким проходам и завели в большую светлую комнату, как выяснилось, комнату хозяйки. Та ещё раз её осмотрела, покрутила на свету и приказала одеть. Безъязычные надели на неё то в чём она и сидела. Сверху нахлобучили белое заячье одеяние, от сапожек до шапки. Вывели на двор, усадили в сани, и куда-то повезли. В санях кроме неё было ещё трое мужиков, вооружённых медным оружием, как она поняла – охрана. За ними поехали ещё одни сани. Кто те четверо в других санях, не знала. Лишь на стоянках мельком отметила, что один шибко важный, а трое, похоже, его охрана. Так и ехали три дня, останавливаясь на ночёвки в каких-то специальных домах, пока не съехали на реку. По торённой речной дороге поехали быстрее, чем по степи, но ехали не долго. Когда она увидала родные, знакомые места, сердце, прямо как птичка затрепыхалось. А когда баймак увидала, слёзы полились и не заметила откуда "она" взялась. Лошади остановились, как вкопанные. Всё замерло вокруг, как будто время остановилось, и тишина наступила звенящая. Молодуха на своих спутников не смотрела, потому что смотрела только на "неё". Перед санями, чуть в стороне от дороги, стояла самая настоящая Снежная Дева красоты неописанной. На голове не шапка, а что-то из тонких ажурных льдинок уложено и дыбом поставлено. Волос белый и как будто инеем весь покрыт, сверкая и переливаясь на солнце, и глаза, такие же белые как снег, будто одни белки без зрачков и так же сверкают, как солнечные зайчики. Коса толстая, ниже пояса. Рубаха девичья, тонюсенькая аж прозрачная, колыхается и вся переливается, как марево. На ногах сапожки меховые, вроде как из зимнего зайца, но только, как и волос сверкают инеем. В руках у неё был посох ледяной. Малха пока разглядывала, аж дышать перестала. Та тихонько так подплыла к саням, будто по воздуху, даже ногами не шевеля при этом.

– Подплыла она с сбоку к саням, – продолжала девка, выпучив глаза и жестикулируя руками, как будто страшилку какую рассказывает, – и смотрит на меня так, а меня аж в жар бросило. Мокрая стала. Смотрю в её блестючие глазёнки и оторваться не могу. И тут она вдруг говорит: "Здрав будь, Малха.", а я говорю мол не Малха я, а Малхушка. А она: "Нет больше Малхушки. Теперь ты Малха". А голосок у неё тонкий, звонкий, притом какой-то лёгкий "отзвон", как будто после её слов остаётся, как нежное, короткое эхо. И как вдарит мне своей сосулиной по башке, да так, что у меня толи искры из глаз брызнули, толи льдинки посыпались. И мурашки так по всему телу забегали, как муравьи по дорожкам.

Тут она протянула руки перед собой, показывая белые узоры на коже.

– Я, когда "отмурашилась", глядь, а она уже шагах в десяти от саней стоит и зовёт, чтоб я к ней подошла. Тут глянула я на своих охранников и обалдела. Они уж жмуры замороженные. Что слева, что справа. Я даже потрогала их. У них даже одёжа замёрзла и стала как камень. Ну, вылезла я из саней, подошла. Тут передо мной лёд из реки с хрустом вывернулся и дыбом встал, я аж присела со страху. А лёд такой гладкий, что зеркало. Погляди, мол на себя, говорит. Глянула я на себя да так в обморок и рухнула. А она такая в мой обморок пролезла и ехидно так спрашивает: "Чем тебе мой подарок не понравился?". А я ж обмочилась с перепугу даже в обмороке, нет, говорю, всё красиво, только непривычно. Я мол девка то ещё молода, а в раз седая уж вся, нельзя как-нибудь это дело поправить? А она как давай хохотать, аж до слёз, прямо льдинками слёзки из глаз сыплются. Чё смеялась? Чё я такого смешного попросила? Но я за своё. Вижу, вроде как Дева по-доброму, не со злом. Ты ж Снежная Дева, говорю, тебе ж это раз плюнуть. А она ещё пуще смеяться. А как просмеялась и говорит мне: "В первый раз такую дурацкую просьбу слышу", – и она тут же изобразила меня в перепуге, да такую морду скрючила, я и сама в лыбе растянулась, – я, говорит, всего лишь Облачная Дева, а не Вал Всемогущий. И погладила меня при этом по голове. Меня морозом аж до самых пяток пробрало. Эка нежить меня дотронулась. Ну, думаю, всё, заморозила. Тут Дева вдруг такой серьёзной стала и начала речи мне сказывать, чё по чём. Теперь, говорит, ты Малха, награждённая мною даром морозного взгляда, только твой взгляд не замораживать будет, как я это делаю, а обездвиживать всё живое, что бегает, прыгает, летает. Предупредила сразу, что те, кто дышит, дышать при этом не смогут, так чтобы осторожней, долго чтоб не держала, коли убить не намерена, а то задохнутся и подохнут.