Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

– Махен? – произнесла она.

– Что?

– Ты идёшь куда‑то? – Строгий и пытливый взгляд предупреждал, как ребёнка: не лгать.

Римма грустно смотрела на дочь. Она вдруг почувствовала, что очень устала сегодня.

– Во сколько? – сурово спросила Наташа.

Отпираться было невозможно – так пристально вглядывались в неё отливающие золотом глаза дочери.

– В шесть, – сказала Римма.

Наташа глянула на часы и ужаснулась. Чуть ли не силой подняла мать, заставила раздеться, выбросила из шкафа одно платье, другое, но оба не приглянулись ей, и она, голая, в раздумье замерла у распахнутой дверцы.

– Ты не в театр?

Римма улыбалась её неуклюжей деликатности.

– Нет.

Дочь снова завозилась в шкафу, а Римма, точно ребёнок, дисциплинированно стояла посреди комнаты. На своё тело не смотрела, но видела Наташино, и этого было достаточно…

– Ты‑то не опоздаешь?

– Обо мне не беспокойся. Вот! – Она извлекла ту самую блузку с тесёмочным бантом, которая сегодня привиделась Римме в её нескромном сне. – Ты чего улыбаешься? – подозрительно спросила Наташа.

– Я? – спохватилась Римма. – Я не улыбаюсь.

– Наденешь её и зеленую юбку. Нет, вот эту. – Все беспорядочно летело на стол и тахту. – Потом уберу.

Римма запротестовала:

– Она мне коротка.

– Ты с ума сошла! У тебя такие ноги!

Римма устало усмехнулась.

– В моем возрасте…

– Какой у тебя возраст! – Наташа гневно вскинула глаза. – У тебя прекрасный возраст. Смотри, как ты выглядишь! – И, схватив мать за руку, повернула её лицом к зеркалу. – Ну! Видишь? Видишь или не видишь?

Бесцеремонно крутила её, поправляла что‑то, окидывала, отступив на шаг, взглядом и, если не нравилось, расторопно меняла, – что на что, сообразить Римма не успевала. Потом, взяв за подбородок, приблизила к себе её лицо, другой рукой быстро стянула очки. Все размазалось и потускнело перед выпуклыми глазами Риммы.

– Ты что? – испугалась она. Близоруко моргая, силилась разглядеть, какую новую манипуляцию собирается совершить над ней дочь. Что‑то тёмное, узкое мелькнуло в её руках – Римма невольно подалась назад.

– Не шевелись! – приказала Наташа, и она замерла. Карандашом оказался черный предмет. Послюнявив его, Наташа бережно коснулась века.

– Зачем? – прошептала Римма.

– Так надо!

И, отступив на шаг, полюбовалась ею.

– Очки, – жалобно напомнила Римма.

– Пардон! – и очки оказались на месте.

Римма недоверчиво оглядела себя в зеркало. Кажется, и впрямь получилось недурно. Молодая, высокая, со вкусом одетая женщина. Вот только очки… В эту минуту она пожалела, что не воспользовалась в своё время услугами клиента–оптика.

Сумку взяла. Наташа смотрела на неё с гордым видом – как мать смотрит на повзрослевшую дочь, которая впервые в жизни отправляется на свидание. Потом метнулась к ней, выхватила сумку, расстегнула, перевернула над столом и, вытряхнув, стала аккуратно и проворно укладывать все в свою новую замшевую – подарок Павла.

– А ты?

Но дочь не слушала. Все в том же полуголом виде проводила до двери – мимо остолбеневшей бабушки, которая даже морковку перестала грызть, – чмокнула, поправила что‑то у шеи, прошептала восторженно:

– Ты у меня чудо, махен! – и вытолкнула вон.

Было ровно шесть, а она не прибавляла шагу, хотя кто‑кто, а уж она умела ходить быстро. Пересекая Московскую, бросила сосредоточенный взгляд в ту сторону, где прятался за высокими зданиями невидимый отсюда домик Люды Малютиной. О деле Качманова думала, но какими бы дисциплинированными ни были мысли, как искусно ни плела их, это не» помогало. «Покраснеешь, может, увидев его?» – издевалась над собой Римма.

В среду она не сразу заметила, что он выпивши, удивилась: больно уж обрадовался ей. С чего вдруг? Сколько раз виделись прежде – не было такого. Перебрасывались словом–другим, говорили друг другу непритязательные шутливые комплименты и расходились. А что иного ждать от людей, у которых нет ничего общего; разве что когда‑то давно – так давно, что и подумать страшно: двадцать пять лет назад, – жили детьми в одном бараке.

С грустной улыбкой вспоминала Римма то время. Славик–гармонист, воображала Тася, отец которой ездил проводником в Москву, Жанна–хромоножка и Миша Хитров, агитировавший её заняться велоспортом – в Светополе как раз трек построили. Деревянный… Но она бег предпочла.

Тренер восхищался её упорством. Великое будущее сулил ей на беговой дорожке и, кажется, не слишком ошибся: целый ящик в серванте забит спортивными трофеями.

Мальчишки, высокомерно не допускавшие «слабый пол» к своим военным забавам (взаправдашняя война недавно кончилась, в играх же она продолжалась вовсю), делали для Риммы Серегиной исключение. Девочки завидовали ей, а она, чувствуя себя первой среди них, стремилась ещё больше походить на парня: походкой, стрижкой, манерой разговора. Охотно откликалась на «Серёгу» – это прозвище приросло к ней столь прочно, что Валентин, встретив её в среду, так и представил своим приятелям.

Не отпускал её – она должна пойти с ними, выпить за них, поскольку у них торжество, и заодно посмотреть, как живёт он. Римма пожала плечами: «Пошли». Ей и в голову не приходило, чем может все это обернуться.

Оказывается, она была его первой любовью. Учился он тогда в четвертом или в пятом классе, а она соответствен–но в пятом или шестом. И вот, с запозданием в четверть века, он объяснился ей.

Не только объяснился – полез. Она грубо оттолкнула его – пожалуй, она и теперь не уступит ему в силе – и ушла. Его выходка не слишком разгневала её. Какой мужчина, на месяц оставшись без жены, не ищет развлечений? Одно удивляло: почему именно на неё пал его выбор? Мало, что ли, в Аэрофлоте стюардесс? Они и помоложе её, и поинтересней… Или, может быть, то давнее детское увлечение до сих пор дремало в нем и вот теперь проснулось? Глупости! Но когда вчера он позвонил ей на работу, сердце её ёкнуло. Он предложил встретиться. «Вот как? – произнесла она. – Это любопытно». – «Я хочу тебя видеть». Она внимательно вслушивалась в его голос – учтивый, даже несколько робкий. «Зачем?» – поинтересовалась. «Римма…» – только и сказал он с укором: как может «Серёга», свой парень, задавать такие вопросы! Римма усмехнулась, будто про себя, но на том конце провода наверняка слышали.

Если он и сегодня явится навеселе, она повернётся и уйдет. Возможно, не сразу, сперва спросит, что ему надобно. Но к нему домой не пойдёт ни под каким предлогом…

Когда она подошла к парку, Валентин уже ждал её. Он был совершенно трезв.

– Салют! – сказала она.

С виноватой улыбкой шагнул он навстречу.

– Здравствуй.

В среду он был куда смелее. Она протянула ему руку.

– Сегодня ты без друзей.

– Без, – смущённо согласился он.

– Очень мило с твоей стороны. Чем будем развлекаться?

Парк был по–субботнему многолюден. Пройдя немного, свернули на боковую аллею. Даже под руку не осмеливался взять.

– Ты нынче паинька. Почему‑то за грудь меня не хватаешь. Случилось что‑нибудь?

– Прости меня, – произнёс он. – Я вёл себя по-свински.

– Нет, почему же. Ты держал себя как истый мужчина.

К лодочной станции вышли, и тут он извлёк из кармана паспорт. Предусмотрительный…

Вдыхая тёплый воздух, она пыталась привести своё настроение в лад с раскрывающейся перед ней идиллией: тесная зелень, вода, парочки… Он подал ей руку, другой придерживая лодку, и она ступила в неё, слегка балансируя. Судёнышко трепетало и раскачивалось под её крупным телом.

Пруд был небольшим, а лодок много – суббота! – и, чтобы не столкнуться, приходилось все время быть начеку.

– Супруга не вернулась?

– Нет, – скованно ответил он.

Она наблюдала за ним с ироническим интересом. Красивым, но таким чужим было его лицо, таким непохожим на лицо Павла. «Ну–ну, – поддразнила себя Римма, – Сейчас растаешь от добронравия».

– И как же ты обходишься один?

Он не пожелал замечать двусмысленности её вопроса.

– Бывает скучно.

Кто бы мог сказать, глядя на этого сдержанного (не сдержанного – робкого) парня, что он способен на те ещё вольности. С любопытством ждала Римма, как дальше поведёт он свою игру.

Пруд, сужаясь, плавно огибал пятачок, на котором стояли под навесом из цветного пластика ресторанные столики. Валентин положил весла на борт. Вытянув шею, сосредоточенно высматривал что‑то.

– Все занято.

– Ты проголодался?

– Нет ещё, но где‑то надо поужинать. Я забыл, что сегодня суббота. Никуда не попадёшь.

Римма взирала на него с тонкой улыбкой. Вот он и открыл свои карты. Раз они никуда не попадут, придётся идти к нему.

– Плохо дело, – сказала она. – После гребли у тебя разыграется аппетит.

Он взял весла.

– Да нет, я мало ем. – И тут же, боясь, что она превратно истолкует его слова: – Но все равно поужинать надо.

– Ещё бы! Пригласить женщину на свидание и не накормить её.

Как все же он предложит ей своё гостеприимство? Какими словами? После среды сделать это не так‑то просто.

– Если мы никуда не попадём… – начал он и умолк.

– То что?

Он старательно грёб.

– Можно ко мне пойти. Послушаем музыку – у меня неплохие записи.

Римма не спускала с него глаз. Грустно забавляла её собственная проницательность.

– Одна девушка, между прочим, тоже ходила слушать музыку.

– И что?

– Ничего. В понедельник судят её бывшего возлюбленного. Не того, к кому она ходила, – другого. – Он смотрел на неё, ожидая пояснений, а ей больше не хотелось об этом. Глупо сравнивать с Людой Малютиной себя, у которой дочь почти ровесница этой девочки.

Навстречу медленно плыла лодка. Мужчина грёб, а пышнотелая девица в розовом, закатив глаза, вялой рукой трогала воду.

У подъезда сидели, но Валентин, не обращая внимания, все тем же ровным голосом говорил о своих записях. Она перебила его:

– Быть может, нам войти по отдельности? – Она боялась, он первым предложит это.

Беспечен был её тон, но как чувствовала она всю унизительность этой жалкой конспирации! В среду тоже сидели, но тогда компанией шли.

Он принуждённо улыбнулся. С высоко поднятой головой прошла она мимо притихших кумушек.

Отперев дверь, он пропустил её в квартиру.

– А ты настоящий мужчина, – похвалила она. —На виду у соседей провести в дом чужую женщину… Думаю, тут требуется гораздо больше мужества, чем в полётах.

Она осмотрелась. Россыпь косметики на трельяже… Детский грузовик в углу… Мельница, собранная из «Конструктора»… Бордовые шлепанцы под шкафом… Надо думать, все эти предметы были и в среду, но тогда она не обратила на них внимания.

Опустившись в кресло у журнального столика, закинула ногу на ногу.

– Я могу закурить?

– Конечно.

Он включил магнитофон. На столике появились ваза с конфетами, виноград, крупные осенние персики. С насмешливым интересом следила Римма за его приготовлениями. Все было предусмотрено заранее – от паспорта в кармане и переполненных по субботам кафе до заблаговременно охлаждённой бутылки «Алиготэ».

– Антрекот я потом пожарю, – произнёс он с полувопросом.

– У тебя есть даже антрекот?

– Да, – ответил он, глядя на неё доверчивыми глазами. – Я беру в «Кулинарии».

Но Римма не обманывалась его искусным простодушием.

– Ты отличный хозяин.

Он смущённо улыбнулся.

– Приходится.

– Недолго осталось. – Она косой струйкой в сторону от него, некурящего, выпустила дым. – Скоро вернётся супруга. Полагаю, она избавит тебя от домашних хлопот?

До дна выпила свой бокал, а он лишь пригубил. Странно… Римма сняла очки. Все расплылось перед ней – бутылка, его лицо, виноград, превратившийся из согроздий ягод в сплошное густо–синее месиво.

– А что же кавалер не пьёт? – Она узнала в своём голосе интонацию Оксаны. – Или он дал обет трезвости?

– Нет–нет, – заторопился Валентин и взял бутылку. – Я налью тебе ещё?

– Конечно.

Музыка кончилась; слышно было, как булькает вино.

– Так за что мы выпьем? – спросила она.

– За тебя.

Коротко и ясно…

– Ты чрезвычайно галантен сегодня. Но за меня мы уже пили.

– Тогда за твою дочь.

– Кошмар! – сказала Римма. – Следующий тост ты предложишь за мою маму. Потом за моего будущего мужа. Кто будет следующим? Любовник?

Закатив глаза, как та полнотелая девица на лодке, глумливо покачала головой, и размазанные контуры комнаты – со столиком, с его фигурой, с тахтой в отдалении – задвигались, усиливая иллюзию опьянения. Она ошибалась, полагая, что вино не действует на неё. Просто она слишком мало знает себя. Римма вскинула голову.

– Итак, за что мы пьём?

– Тебя же не устраивают мои тосты. – Он сказал это без обиды, тихо и просто.

– В прошлый раз ты был находчивее.

Он понял это по–своему:

– Я попросил у тебя прощения за прошлый раз.

– А–а, – сказала Рима. Со страхом чувствовала она, что опьянение оставляет её. – За этим ты и пригласил меня?

– За чем – за этим?

– Чтобы попросить прощения?

– Да. – И прибавил, прежде чем она нашлась, что ответить: – Мне хотелось видеть тебя.

Нет, она не пьяна. Ещё не пьяна…

– За Аэрофлот, лётчик! За удачу в воздухе! – Не отрываясь, влила в себя содержимое бокала. А его… Его опять остался полным. – Вот как? Даже за удачу в воздухе не пьёшь? Хотя, пардон, быть может, у тебя завтра полёты? – Как сразу не сообразила? В Аэрофлоте же не бывает выходных.

– У меня завтра нет полётов, – сказал он. – И вообще нет. Так что не стоит желать мне удачи в воздухе.

Римма медленно надела очки.

– Почему?

Он заставил себя улыбнуться.

– Отстранили… Не годен по состоянию здоровья.

Бесстыдно голой почувствовала себя Римма. Протянула руку за очками, но на столе их не оказалось. Она вспомнила, что надела их, но все равно видела себя без очков – выпуклые, обведённые кругами, утомленные глаза, к которым Наташа пририсовала кокетливые черточки. На помощь пришло самообладание юриста.

– Когда это случилось? – Она была абсолютно трезва.

– Две недели назад.

А она кривлялась перед ним, как последняя потаскуха! Лучшее белье надела…

– Что‑нибудь серьёзное нашли? – Ни сочувствовать, ни вздыхать она не собирается.

– Зрение.

– Это не страшно. Я имею в виду – не смертельно. – Она поправила очки. – Я их пятнадцать лет таскаю. Ничего, жива.

– У нас нельзя.

– Я понимаю. Но работой они обязаны обеспечить. Закон гласит, что если…

– Они обеспечили, – сказал Валентин.

Он сидел, положив на край стола узкие руки, – чужой мужчина, о котором она навообразила себе бог знает что.

– Ты потерял в зарплате? – Для адвоката не существует запретных вопросов…

– Дело не в зарплате. – Он прятал от неё взгляд. Седину заметила она в его черных, по–мальчишески рассыпающихся волосах.

– Привык к лётной работе. – Она хотела сказать: «Любишь лётную работу».

– Наверное. – Он нерешительно поднялся. – Я пожарю мясо?

Римма отпустила его кивком головы. Но одной в комнате было невмоготу, она встала и твёрдым шагом вышла в кухню.

Он колдовал над газовой плитой.

– Тебе помочь?

Стряпающего Павла напоминал он – тот тоже весь опасливо напрягался у плиты, словно вот–вот взорвётся она.

– Спасибо. Уже все.

– Не надо назначать свидание на субботу.

Он смотрел на неё не понимая.

– Почему?

Римма вспомнила вдруг, что он младше её на целый год.

– В будни легче попасть в предприятие общественного питания.

Но он не подхватил шутки.

– Я хотел видеть тебя.

– Для чего? – усмехнулась Римма. – Чтобы проконсультироваться относительно своего дела?

Он отрицательно покачал головой:

– Нет. С моим делом все ясно. Я отлетал своё.

– В прошлый раз ты даже не заикнулся об этом.

– В прошлый раз я вёл себя как свинья…

– Довольно! – резко перебила она. – Ты уже покаялся, хватит. Слишком упорное копание в прошлом мешает настоящему.

– Как так?

Её позабавила серьёзность, с какой он воспринял её доморощенный афоризм.

– Так вот. Сгорит твоё мясо, например.

Спохватившись, он принялся неуклюже переворачивать куски. Римма наблюдала за ним со скептической улыбкой. В детстве он был полным, холеным мальчиком, – кто бы мог предположить, что из него вымахает такой дядя!

– В юриспруденции, – сказала она, – $1 – существует понятие аффекта. Если преступление совершенно под воздействием тяжелых личных переживаний, это расценивается как обстоятельство, смягчающее вину. Статья тридцать восьмая. Неприятности на работе тоже относятся сюда. Так что перестань казнить себя – у тебя есть оправдание.

Но он оставался глух к её иронии – воспринимал все буквально.

– Человек всегда обязан оставаться человеком, что бы ни стряслось у него. Никакие неприятности не оправдывают свинства.

– Сильно сказано, – похвалила Римма. – Жаль, у тебя нет юридического образования: из тебя вышел бы отличный обвинитель.

– Я не собираюсь никого обвинять.

Римма шагнула к плите, чтобы убавить газ.

– Кроме себя? – спросила она.

– И себя тоже. Терпеть не могу людей, которые покаянно бьют себя в грудь, а потом опять делают пакости. Надо вести себя по–человечески. Всегда. Даже когда тебе очень трудно. Ты это умеешь, я знаю.

Римма смерила его взглядом.

– С чего ты взял, что мне трудно?

Он забормотал было: «Ты неправильно поняла меня, я…» – но она перебила его:

– Начнём с того, что меня никто не лишал работы. Несмотря на все дефекты зрения. Уже хотя бы потому твоя аналогия неуместна.

– Ты напрасно рассердилась.

– Я? – удивилась Римма. – С чего ты взял, милый? Просто я возбуждена твоим вином. Кстати, поэтому ты и не пьёшь, чтобы вести себя достойно? Невзирая на все беды, как ты выразился.

С удовольствием видела она, что его задевают и её слова, и тон, каким она высекает их.

– Последнее время я много пил.

– О! Теперь, значит, решил завязать.

Он помолчал и признался:

– Да.

– Один из пунктов нравственного возрождения. Не пить. Не курить… Хотя ты и раньше не курил?

– Нет. Римма…

Но она не унималась:

– Быть корректным с женщинами. Не есть мяса. Это тоже входит в твою программу? – Он обиженно молчал. Она усмехнулась и выключила газ. – Судя по тому, что антрекота два, последний пункт ты решил игнорировать. – Бросила, направляясь к двери: – Можешь нести, готово.

Сев на своё место, закурила. Он включил свет.

– Потуши, – приказала она. – У меня болят глаза.

Он послушно щелкнул выключателем. Пока они препирались в кухне, плёнка кончилась, освобождённая катушка бешено вращалась. Сменив кассету, он вернулся к столу.

– Я понимаю, почему ты так разговариваешь со мной. Ты права. Я даже боялся, что ты не придёшь сегодня. —Он подвинул ей нож. – Мне было бы плохо тогда.

– Почему же?

Он поднял на неё глаза.

– Я всегда очень уважал тебя, Римма. Очень. Ещё в детстве. Помнишь, мы ходили на водохранилище? Тогда ты была единственной в бараке, кто осмелился прыгнуть с вышки. Я сразу влюбился в тебя. Не как мальчик в девочку – как в товарища. Ты была примером для меня, я даже походке твоей подражал. А как на женщину я никогда не смотрел на тебя, честное слово! Поэтому мне все так дико, что произошло в среду. Я понял, что, если не возьму себя в руки, мне хана. Если уж я до такого опустился…

– Ты никогда не будешь летать, – перебила Римма. – Тебя это тревожит?

Более жестоких слов у неё не было.

– Как тебе объяснить? – миролюбиво проговорил он. – Когда я летал, я был равнодушен к небу. Сам даже поражался: куда все детские восторги подевались? Ну летишь себе и летишь, чего тут особенного? За приборами следишь, землю слушаешь… Привык, в общем. А когда понял, что не подымусь больше, все опять как у пацана.

– Ты сентиментален.

– Нет, Серёга, – задумчиво возразил он. – Тут ты не права. Кроме тебя, я никому не говорил этого. Я не сентиментален.

– Сентиментален, – беспощадно повторила Римма. – И даже очень.

Критическим взглядом окинула она своего бывшего соседа. Все лепилось одно к одному – женственные руки, полнота в детстве, его неистребимое равнодушие к табаку.

– Налей мне вина, – скомандовала она. – В отличие от тебя, я не давала обета трезвости.

Когда совсем стемнело и он спросил, не стоит ли все же зажечь свет, она ответила, что ни к чему – ей пора.

– Так рано? Куда?

Римма снисходительно усмехнулась.

– Есть такие вопросы, милый, на которые женщина имеет право не отвечать. – Она поднялась. – Ты проводишь меня?

Мать сидела в кресле перед телевизором, положив на стул длинные ноги в сатиновых шароварах. Римма прошла мимо (мать хоть бы шелохнулась) и, прикрыв за собой дверь, зажгла свет. Села… Медленно туфли сняла.

О чем думала она? О Павле? Когда появилась та женщина, он, издёрганный, признался в порыве нервной откровенности, что, оказывается, понятия не имел, что такое любовь. Было уважение, было восхищение – все, что угодно, только не любовь. Но в минуты чувственного угара разве умеет мужчина быть объективным? Римма не верила ему. Не расчёт же в конце концов двигал Павлом! Да и какой прок в женитьбе на сухопарой студентке, у которой, кроме властолюбивой матери, не было ничего?

А вот и она… Открыла дверь, стоит, смотрит. Не оборачиваясь, Римма нагнулась, рядышком поставила туфли – те самые замшевые туфли, которые с дочерней самоотверженностью заставила её надеть Наташа.

– Оказывается, это ты, – проговорила мать.

Лучше бы она не задевала её сейчас!

– А кто ещё это мог быть? Домовой ходит?

Но даже намёка на шутку не переносила мать.

– По–моему, кроме тебя, в этой комнате живёт ещё кто‑то.

– По–моему, тоже. – Поднявшись, она стала расстёгивать блузку.

– И тебе не кажется странным, что ты дома, а её нет?

– Странным? – переспросила Римма. – Что именно? Что Наташа возвращается позже меня? Тебя это беспокоит?

– А тебя нет? Твоя дочь младше тебя на двадцать лет…

Римма перебила:

– Твоя дочь младше тебя на тридцать лет, но это не значит, что я должна сидеть дома и грызть морковку.

Мать засопела.

– Тебя никто не принуждает сидеть дома. Но в её возрасте…

Римма резко повернулась:

– Что в её возрасте?

– В её возрасте я держала тебя в ежовых рукавицах.

– И что из этого? – спросила Римма.

– Что из этого? Таких глупых вопросов ты не задавала ещё.

– Поумнела, видать.

– Я говорю – глупых, – отчётливо выговорила мать.

– Вот я и говорю: поумнела.

Некоторое время мать пристально всматривалась в неё. Затем вынесла приговор:

– Ты ерунду несёшь. А твоя дочь…

Римма стукнула об пол босой ногой:

– Не смей говорить о моей дочери! Не смей! Ты недостойна её! И я недостойна! Она лучше нас – неужели ты не видишь этого? Лучше, чище, добрее! Она будет счастлива. Хотя бы она!

Мать выпрямилась.

– Если ты считаешь, что счастье в мужских штанах, то такое счастье ты найдёшь на каждом углу. Тут особого дара не требуется. Подойди к любому мужику, и он в полчаса осчастливит тебя. Только я…

– Не осчастливит! – крикнула Римма, – Прогонит! Ногой под зад даст. Ступай, скажет, вон. Вон! Вон!

На ходу сунув в шлепанцы босые ноги, выбежала из комнаты. Мимо матери, что‑то бубнящей ей, мимо бубнящего телевизора…

Во дворе разбросанно светились цветные окна. Римма быстро подошла к скамейке под ивой, села. Противные чужие звуки выкатились из груди. Так давно не было у неё этого… Она плакала от жалости и презрения к себе, от своей немощи, от беспощадного понимания, что никто ни в чем не виноват – даже мать, от ненависти к неусыпному своему уму, который, словно злой пёс, не пускает её в счастливый мир. «Сейчас, – твердила она. – Сейчас это пройдёт».

Чьи‑то осторожные шаги раздались рядом. Испуганно вскинула она голову. Оксана…

С силой зажмурила Римма глаза, а когда разлепила веки, слез не было.

– Я заняла ваше место?

– Почему моё? – произнесла Оксана своим надтреснутым голосом. – Это я вам помешала. Прошу прощения.

У Риммы отлегло от сердца.

– У вас не найдётся сигареты? – спросила она. Ничего‑то не поняла её соседка…

Оксана засмеялась – коротким болезненным смехом.

– Я за этим же сюда. Тут часто курят вечерами. В доме ведь жены не позволяют, – прибавила она с язвительностью, на какую вряд ли решилась, будь здесь не Римма, а другая, благополучная, женщина. А так они – два сапога пара. Римме была приятна эта объединяющая их интонация.

– У меня есть дома, – проговорила она. – Я принесу. – И тотчас почувствовала, как трудно будет сделать это.

– Не надо, – сказала Оксана. – Достанем сейчас.

Из разноцветных окон на неё падал свет, лицо было бледным, а впадины глаз черными. Наверное, по ночам ей бывает страшно одной…

От ворот в глубь двора прошёл, косолапя, старик Акимов с арбузом в авоське.

– Эй! – окликнула Оксана.

Акимов остановился, и она неторопливо подошла к нему.

– Здравствуй, дядя Серёжа. Покурить дашь?

Секунду–другую Акимов всматривался в неё.

– Ты, что ли?

– Я, дядя Серёжа. Не узнал?

– Как не узнал! Тебя не узнаешь… – Он тяжело переложил авоську из одной руки в другую, в карман полез. – Вот. Только у меня простые.

– А нам не надо сложные. Ещё одну… Спички есть?

– У меня все есть. А там кто с тобой? – спросил он, понизив голос.

Оксана чиркнула и прикурила, загородив огонь ладонью.

– Спасибо. Ступай спать, дядя Серёжа. Любопытному в театре нос прищемили. Не слыхал?

Вернулась к скамейке, а старик Акимов, постояв, заковылял дальше.

– Папиросы… Будете?

Римма молча взяла, прикурила у нагнувшейся к ней, благоухающей духами Оксаны. Хорошо!

– Садитесь, – сказала она.

Оксана помедлила и осторожно опустилась на краешек скамьи.

Высоко в листве прошелестел ветер. Римма поёжилась. Из палисадников долетал запах отцветающего табака.

Ещё кто‑то шел от ворот. Римма машинально повернула голову. Наташа? Так рано? Одна? Вероятно, опять рассорилась со своим мальчиком.

– У вас прелестная дочь, – задумчиво сказала Оксана.

Нагнувшись, осторожно плюнула на окурок. Он зашипел и погас. Она поднялась.

– Спасибо вам.

– За что? – удивилась Римма.

На бледном Оксанином лице темнел старушечий какой‑то рот.

– Так, – произнесла она этим старушечьим ртом. – Просто спасибо, – И, повернувшись, пошла.