Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Прочь, прочь! До этого пока далеко, моя бабушка ещё молода, ей всего семьдесят три, жива сестра, жив зять, жива бессловесная и надёжная Александра Сергеевна, и поезд хоть и медленно, хоть и останавливаясь у каждого столба, но подбирается к Калинову, земле обетованной. Галантный кавалер в галстучке и с седыми усиками слушает, наклонив голову, её негромкий рассказ о поразительной кошке Мурке, которую она вынуждена оставить на попечение соседей. Негромкий, поскольку её сестра, все так же сострадательно внимающая худой женщине в плаще, терпеть не может кошек. Это странно, но это так. Добрая и отзывчивая Валентина Потаповна никогда не держала у себя живых существ, предпочитая иметь дело с цветами. Вот они зеленели у неё пышно. К кошкам же она испытывала прямо‑таки гадливость. Оттого поначалу шутливое Кис–Кис вскоре приобрело в её устах оттенок уничтожительный.
Впервые в нашем доме он появился в качестве клиента, желающего сплавить кое–какие вещички. Платье, кофточка, комбинация – словом, предметы женского туалета. Это вызвало некоторую насторожённость бабушки, которая пуще всего боялась, как бы ей не всучили ворованное. Клиент успокоил её. «Это жены, – сказал он и уточнил с волнением в голосе: – Покойной». После Вероника Потаповна утверждала, что на глазах у него блеснули слезы, но это враки. Однако и волнения достало, чтобы моя сентиментальная бабушка, сама вдовствующая уже несколько лет, прониклась к нему сочувственным уважением. Чаю предложила. Он рассыпался в благодарностях. Они беседовали, бабушка с пониманием улыбалась и делала мускулами лица движение, которое мне трудно передать на бумаге. Словно какая невидимая волна пробегала от линии глаз вверх и, разгладив лоб, пропадала в завитых, тогда жгуче–черных крашеных волосах.
Кис–Кис зачастил к нам. Вещей покойной жены он не приносил больше. Пили чай, говорили, вспоминали, как было до войны. Приглашал Кис–Кис и к себе, и мы с бабушкой его посетили. Жил он на Пушкинской, недалеко от драмтеатра. Тёмная комнатушка помещалась в странной нише между вторым и третьим этажами. Я очень удивился, не найдя здесь ни одного рояля, мне казалось, их у него множество («А вот есть у меня один рояль…» – нередко говаривал он). Вместо них моему взору предстал старинный черный гардероб, на котором стоял таз. Хотя комната, как я сказал, непостижимым образом помещалась между вторым и третьим этажами, потолок протекал, и вода скапливалась в тазу. Кис–Кис использовал её в хозяйственных нуждах, ибо колонка располагалась в дальнем углу двора, а деревянная лестница, ведущая в эту мансарду, была крута и узка. Я хорошо помню своё опасение, что именно из этой воды Кис–Кис приготовил чай, которым потчевал нас.
Больше в этом угрюмом доме я не бывал, но бабушка – есть у меня такое подозрение! – его посещала. Никогда не забуду страха, с каким я в сумерках ждал её у окна. То ли на два, то ли на три часа задерживалась она. Где? Ужасные мысли бродили в голове. Сбила машина, бандиты напали (неспокойно было в городе в то время), словом, её уже нет в живых, и как же я? Я как? Через бабушку, стало быть, перешагивал, перешагивал через её возможную смерть, но я не казню себя за это.
Ребёнок боится остаться один. Мама – или тот, кто её заменяет, – весь мир для него, и, случись с ней что‑либо, это равносильно крушению миропорядка. Примечательно другое: я не надеялся на Валентину Потаповну. И уже не манили меня её разговоры, не интересовали книги, о которых она рассказывала, не будоражили воображение высокие помыслы, ею возбуждаемые. Я сидел и боялся. И думал, что если бабушка, милая, дорогая, любимая бабушка, не появится сейчас между прислонённых к стене створок ворот, то жить мне дальше в детдоме.
Бабушка появилась. Я бросился к ней, уткнулся в её мягкую грудь, на которой красовалась бумажная роза, пахнущая пробными духами «Серебристый ландыш» (два двадцать – старыми деньгами; я покупал эти крохотные флакончики и дарил моим женщинам к Восьмому марта), и уже не отходил от неё.
Где была она в тот вечер? У Кис–Киса? Если это так, то мой интуитивный страх не был напрасен, ибо, может быть, как раз в эти минуты решалась не только бабушкина, но и моя судьба. Оказывается, Кис–Кис поставил условие, чтобы меня не было. Они распишутся, поменяют две квартиры на одну (интересно, кто поехал бы в его межэтажную каморку?), он снова будет хорошо зарабатывать, поскольку роялей становится все больше, а специалистов по настройке их в Светополе, кроме него, нет, но я, я должен покинуть их, «Куда же я его дену?» – так, наверное, спросила моя бабушка. Он сокрушённо развёл руками. В конце концов, у «этого ребёнка» есть мать. Или… Не знаю точно, предложил ли он это «или», но вот что он категорически отказался терпеть меня в своём будущем доме, мне известно доподлинно. Не от бабушки. Та ни единого худого слова не сказала о последнем претенденте на её руку – оберегала возвышенный образ, который создала для себя. О его культуре, о его интеллигентных манерах, о его благородстве взахлёб говорила она. Благородство?! Тётя Валя засмеялась. Да где это видано, чтобы благородный человек требовал отдать ребёнка в детдом? Бабушка метнула на меня испуганный взгляд. Она хотела, чтобы Кис–Кис и в моей памяти остался этаким принцем, но «завистливая» сестра разрушила даже это. Схватив за руку, прочь потащила меня бабушка. Не разговаривали они после примерно полгода – то была одна из самых продолжительных войн в их боевой истории.
Спустя много лет мне снова пришлось стать камнем преткновения в пусть случайных и краткосрочных, но весьма тёплых отношениях Вероники Потаповны с лицом мужского пола. Произошло это, как догадывается читатель, в том самом поезде, который мчал наших героев из Москвы в Калинов.
Не тащил, как вначале, пыхтя и спотыкаясь у каждого столба, а прямо‑таки глотал километры – так легко, так увлекательно и чудесно струилась беседа между Вероникой Потаповной и её галантным соседом. И надо же было случиться, что женщина в плаще, которой с таким состраданием внимала Валентина Потаповна, сошла, – повязав платок, у одного из столбов и та осталась не у дел. Некоторое время она находилась под впечатлением услышанного, а потом стала все чаще и все озорней поглядывать на увлеченную светской беседой пару. Сестра не замечала опасности. Проникновенно говорила она о своём пристрастии к хорошей музыке и о нынешней молодёжи, которая мало что смыслит в этом. Не вся, конечно, не вся. В этой связи она мимоходом упомянула о своём внуке, но в таком контексте, будто внуку этому, то есть мне, всего лет четырнадцать. В синеньких глазах Валентины Потаповны заплясали чертики.
– Ты, наверно, имеешь в виду правнучку? – спросила она невинным тоном. Вероника Потаповна осеклась на полуслове. Такого чистого, такого бескорыстного предательства не ожидала она даже от сестры. И вот уже снова поезд едва тащится, снова останавливается у каждого столба и неведомо почему воняет рыбой.
МОЙ ГОРОД
Светополь! Тебя нет на карте, но что с того! Нет только слова, знака буквенного символа, но ты‑то есть, реальный, ты существуешь во плоти – из камня–ракушечника (немного теперь, лишь на окраине, в «частном» секторе), из белого камня, из кирпича и железобетона, который наступательно и многоэтажно вытесняет маленькие домики моего детства. Пусть! Комфорт и гигиену приносит он с собой. Все меньше остаётся в моем городе рукомойников, и современный мальчуган уже не звенит по утрам тупым носком, торопя хилую струйку; не выстраивается в рассветные часы очередь в дворовую уборную на три очка, разделённых дощатой перегородкой, в которой мы, малолетние распутники, проделывали дырки; не надо таскать из подвала по обледенелым ступенькам ведра с углем, чтобы растопить мёртвую печь, которая, не пройдёт и часу, протяжно загудит, а если плюнуть на раскалённую конфорку, то слюна запрыгает, шипя, белыми шариками – проказа, нашим детям неведомая. И слава богу! Я понимаю радость людей, с усталых плеч которых сняты изнурительные бытовые заботы, я сам живу в благоустроенном доме, но Светополь, южный город Светополь, только не в сегодняшнем, а в тогдашнем своём послевоенном облике, жив в моей памяти, и я не устаю вновь и вновь возводить его в своих книгах.
Мои земляки узнают его сразу. Их не смущает словесный знак, которого нет на карте. Они узнают лестницу любви, длинную и разрушенную, зигзагами спускающуюся с улицы Ленина на улицу Воровского, прямо к индустриальному техникуму, где директорствовал Эрнст Зимин, чье детство так разительно напоминает детство моё. Ту самую лестницу, на которой когда‑то объяснился в любви поэтичной девочке Ире губастый Филя. Я не придумал её названия. В то время лишь мальчишки да влюблённые отваживались ходить здесь, такой жуткой славой пользовалась она. Но влюблённые отваживались, и ничего, бог миловал.
Я так жалею, что Рая Шептунова не была здесь ни разу – на лестнице любви. По иной лестнице протопали, скользя и оступаясь, её стройные ножки, но душа, душа, как правильно заметила тётя Валя, жива и в ней.
По Воровского мимо индустриального техникума проехал в последний раз дядя Паша Сомов. На похороны брата Дмитрия Филипповича везли его из загородной больницы сын и невестка, везли не человека, а полутруп, но он воскрес. Он показал им, дядя Паша Сомов, какой он полутруп.
Подымаясь и изгибаясь, Воровского пересекается с улицей Ленина, по которой некогда ходил трамвай, третий номер. «Зайцем» раскатывали мы по всему городу, а если кондукторша спрашивала билет, отвечали с вызовом: «У меня отец в депо работает. – И, честно глядя в глаза, называли фамилию: – Манько». За этим несчастным Манько (я в глаза его никогда не видел) числилась, таким образом, не одна сотня сыновей, и попробуй определи, кто из них настоящий. Им был некто Игорь, он приходил по голубиным делам к Дмитрию Филипповичу.
Как раз на углу стояла пивная, где с утра до вечера трудилась мать Раи Шептуновой, но это было заведение низкого пошиба, ни в какое сравнение не шедшее с павильоном Аристарха Ивановича, человека трагического. Тут все было куда пристойней. Ни за какие деньги не отпускал он спиртного подросткам, но я хаживал к нему уже почти взрослым, на грани совершеннолетия, и, пригубливая пиво, выслушивал исповедь маленького человека в белой шляпе. Жил он далеко отсюда, в Алмазово, но хотя бы раз в месяц наведывался в Светополь в безумной надежде уговорить сбежавшую жену вернуться к нему. «Я знаю, она любит меня! – И бил себя в грудь. – Меня одного!» А напившись, с завыванием декламировал бог весть откуда выуженный монолог, где были такие слова: «И плачет он, маленький лебедь, совсем умирающий…»
Между улицей Ленина и жалкой речушкой Риглас располагался парк. Я говорю – располагался, хотя он и поныне существует, но разве это тот парк! Скверик, густо пересечённый асфальтированными дорожками, а тогда был лес, чаща с таинственными уголками, с диким кустарником, где мы устраивали свои «штабы», и аллеями, по которым после заката солнца мало кто рисковал пройти. Высокая чугунная решётка окружала этот очаг культуры, и вход сюда был платным – разумеется, не для нас. Сейчас решётку снесли, а Зелёный театр в центре парка существует и поныне, и поныне мальчишки, забравшись на деревья, смотрят задарма концерты.
Где‑то здесь рисовал свои первые пейзажи неудавшийся художник Андрей Рябов, чей брат, профессор и доктор экономических наук Станислав Максимович Рябов, возглавляет наш молодой университет. Красивый баритон его отца известен всей области – вот уж сколько лет звучит он по светопольскому радио!
Если подняться от парка вверх по улице (а теперь по проспекту) Кирова, то попадёшь на улицу Горького, самую красивую в городе. Вековые каштаны в четыре ряда тянутся на несколько кварталов. Когда‑то тут была редакция, куда я носил свои первые опусы, привечал же меня лысый верзила в очках, за которыми глубоко сидели насмешливые глазки. Звали его Виктором Кармановым. Запомните эту фамилию! Я убежден, что этот человек ещё даст знать о себе.
Рядом с бывшей редакцией, против массивного серого здания банка стоит цирк. Не раз хаживал я сюда со своими дочерьми, но ничего не говорит моему сердцу это фундаментальное здание, потому что в памяти моей живёт цирк другой – лёгкое шапито, некогда раскинутое на том самом месте, где ныне центральный универмаг. Сколько вечеров провели мы здесь! Никаких билетов у нас, разумеется, не было, но мы умели проходить и так, и называлось у нас это словечком «канать». Способы были разные. Самый простой, хотя и самый рискованный – махнуть через дощатый, обклеенный афишами забор. А вот способ «культурный». Выбираешь момент, когда зрители валят толпой, подстраиваешься к группке из нескольких человек и, делая вид, что с ними, важно проходишь мимо контролёрши, которая едва билеты отрывать успевает.
Некоторые из тогдашних артистов, чьи красочные портреты малевались на дощатых щитах, выступают и сегодня. Они теперь ветераны, а я, узнавая и помня их, считаю ветераном себя.
Зачем я так подробно описываю тут Светополь, хотя не о Светополе, а о Калинове речь, и не обо мне, а о старых людях, которые дотащились наконец до города своего детства? А затем, чтобы понять самому и передать вам то волнение, которое они при этом испытывали. Ведь для них этот захолустный районный городишко на реке Пёс – то же, что для меня Светополь, город прекрасный.
Вокзала они не узнали, и не мудрено, поскольку ни вокзала, ни железной дороги полвека назад не было. И все‑таки каким праздником для глаз явилась стандартная вывеска на жёлтом здании станции Калинов! Стало быть, цель достигнута. Не без торжественности ступили наши путешественники на привокзальную площадь. Площадь, впрочем, сказано слишком громко. Пятачок с автобусной остановкой, двумя пустыми киосками и квасной бочкой, на которой сидела ворона, – вот все. В тени клёна с серыми от пыли листьями стоял мужик с велосипедом.
– Такси подано, – грустно пошутила Валентина Потаповна. Что‑то не по себе ей было… Зато Вероника Потаповна держалась молодцом.
– Надо найти милиционера, – сказала она, оглядевшись.
Сестра посмотрела на неё с тоской.
– Зачем?
– Ну как же! Должен быть милиционер в городе.
– Ну, есть милиционер. Зачем он тебе?
Двое других стояли молча. Они были гостями тут и дисциплинированно ждали, что решат хозяева. А те завели странноватый спор о милиционере. Младшая сестра настаивала, что нужно обязательно отыскать его, а старшая резонно интересовалась: зачем? Их что, обокрали в дороге?
– При чем здесь обокрали! – возмутилась Вероника Потаповна. – Мы спросим у него.
– Что спросим? Зачем мы сюда приехали?
Вот какими невесёлыми были первые минуты на Калиновской земле. И, мне кажется, я понимаю почему. Это примерно то же самое, что новый светопольский цирк – великолепный, но ничего не говорящий ни уму моему, ни сердцу. А прежнего шапито нет и никогда больше не будет. Громадина универмаг высится на его месте.
– Пошли! – скомандовала Александра Сергеевна, и все послушно двинулись за ней к остановке.
В автобусе сестры не отводили от окон напряжённых, готовых узнать и обрадоваться глаз, но узнавать было нечего. Сперва шли двухэтажные, из светлого кирпича дома, длинные и унылые, потом, приседая на одну сторону, автобус свернул на улицу, где стояли дома деревянные. Но все на одно лицо и явно недавней постройки.
Крохотная гостиница была переполнена. Даже в коридоре стояли раскладушки. И так всегда, объяснила дежурная, потому что в Калинове завод, где ремонтируют «газики». Не только с окрестных районов, но даже из других областей наезжают шоферы.
– Не знаю! – передёрнула плечами Вероника Потаповна. – Раньше никакого завода не было. – А затем поведала, с каким восторгом приняли их в московской гостинице. Швейцар, пальмы, просторные номера…
Выручила опять‑таки Александра Сергеевна. Мигом сообразила, что коль гостиница мала, а приезжих много, то наверняка кто‑то сдаёт койки.
– А надолго вам? – требовательно спросила толстая и маленькая пожилая уборщица и с явным удовольствием, что можно перевести дух, поставила неполное ведро. Она трудно дышала, хотя уставать ей вроде было не от чего – всего несколько раз махнула шваброй.
Александра Сергеевна ответила, и тогда последовал новый вопрос: сколько их? Потом: откуда? И зачем? Не на завод же! Потому что, если на завод…
– Не на завод, – заверила Александра Сергеевна. И, беря быка за рога: – Сама не сдаёшь?
– А куда же тогда, если не на завод? – уклонилась от ответа словоохотливая толстуха.
Но тугая на ухо Александра Сергеевна обладала замечательной способностью слышать лишь то, что хотела слышать.
– Сама, говорю, не сдаёшь?
Уборщица подышала, уперев руки в толстые бока, и ответила:
– Ну, сдаю.
Это Александра Сергеевна услыхала.
– Четверых положишь?
Женщина облизала губы.
– Ну, положу.
– Пошли! – кивнула мать Уленьки Максимовой и двинулась было к выходу, где препирались на крыльце сестры, однако уборщица не стронулась с места.
– Домою, – сказала она.
Александра Сергеевна остановилась.
– А долго?
Калиновская жительница оторвала наконец руки от боков, слегка развела ими и, устав, опустила на прежнее место.
– Как пойдёт, – сказала она с одышкой. – Часика два. Погуляйте пока.
Александра Сергеевна окинула взглядом коридор.
– Это, что ли?
Их будущая хозяйка подумала, посопела и ответила:
– Это.
Тогда наша соседка, некогда умудрявшаяся за три часа выбелить не только квартиру, но и фасад дома, быстро скинула кофту, юбку подоткнула, спросила, где тут вода, принесла полное ведро, и через несколько минут полы блестели, чистенькие. Уборщица только вертела головой на толстой шее. Как сова… Александра Сергеевна вылила под дерево воду (ссорившиеся на крыльце сестры изумлённо смолкли), выжала и повесила на забор тряпку, руки ополоснула и приказала:
– Пошли!
Но толстуха и тут не пошевелилась. И вдруг блинообразное лицо её просияло.
– Ну ба–аба! – протянула она с восхищением. – Ну, баба! Да откуда же ты такая?
И с быстротой, которую как можно было ждать от неё, сорвалась с места. Проворно перебирая короткими ножками, прямо‑таки бежала по улице. Наши едва поспевали за ней.
КВАРТИРАНТЫ
– Сюда, – сказала запыхавшаяся хозяйка. – Сюда. – И все трое вошли в распахнутую дверь.
Трое? А где же четвертый? Уж не потерялся ли он по дороге? Нет. Четвертый остался во дворе, заворожённый увиденным.
Что же такое узрел наш четвертый человек? Голубятню. Обыкновенную голубятню, не очень большую, но и не маленькую, поставленную довольно низко; на юге их подымают куда выше. И там, на юге, их устанавливают, как правило, на столбах, здесь же был род двухэтажного сарайчика с хозяйственным помещением внизу. Но это бог с ним, а вот что покрытый толем верх не имел продольных планок, сильно покоробило старого голубятника Дмитрия Филипповича. Какое неуважение к птице! Дело в том, что в отличие от крыши человеческого дома крыша голубятни предназначена не только для защиты от дождя и холода, но ещё и для отдыха. Голубь – не воробей, на дерево не сядет… Однако это квалифицированное соображение Дмитрий Филиппович выскажет коллеге лишь завтра утром, сейчас же он с беспокойством обнаружил, что женщин, которые только что были рядом, и след простыл.
Какая из двух дверей поглотила их? Постучал, подождал, к другой перешёл, потом обратно. А женщины тем временем знакомились с жилищем. Всего две койки было тут, а также однотумбовый стол явно казённого происхождения, шкаф и три стула.
Вероника Потаповна окинула комнату тем самым взглядом, какой бросала некогда на вещи, что приносили ей для продажи.
– И сколько же вы хотите за неё?
В чем–чем, а в этом она знала толк. И не только она. Многие в Светополе держали после войны квартирантов, в основном студентов, для которых не ахти как строили тогда общежития – руки не доходили. Немало понаехало в наш южный город и другого люда. Скольких война лишила крыши над головой, а здесь небо как‑никак было поласковей. Но и у нас, и у Валентины Потаповны, и у Александры Сергеевны жили студенты. Подчас это были не просто взрослые, а, на наш детский взгляд, совсем уже пожилые люди: тридцать, тридцать пять лет. Учились они заочно и приезжали сюда на сессию. Именно таким и «сдавала» Валентина Потаповна – в отличие от моей бабушки, которая предпочитала квартирантов постоянных.
Не надо думать, что это лёгкий или даже дармовой заработок. Днём и ночью видеть в своём доме постороннего человека – удовольствие небольшое, однако бабушка отличалась тут терпением неистощимым. А Валентина Потаповна?
Рачительная хозяйка, как только не ублажала она своих квартирантов! Шепотом объяснялась с Дмитрием Филипповичем в собственном доме, а то и знаками, меня же совсем выпроваживала, дабы не мешал. Я не обижался. Обременённые семьёй и работой, войну прошедшие, эти люди самоотверженно «грызли гранит науки», поэтому как было не порадеть им! Но то заочникам, людям краткосрочным, а вот когда однажды сдала в порыве милосердия на всю зиму, то ровно через месяц девушка в слезах ушла на другую квартиру.
Я понимаю её. Раз я тоже жил у Валентины Потаповны около месяца и знаю, что это такое.
Время от времени бабушка ненадолго уезжала в Крутинск к благополучной дочери Нонне. «Парк! Какой парк там!» – упивалась она.
Парк был обыкновенным. Ну, старый, ну, тихий, ну, с двумя общипанными лебедями в заполонённом тиной озере. Что же нашла в нем Вероника Потаповна, к красотам природы равнодушная? А ничего. Я прямо заявлял (молодость любит резать правду–матку в глаза), что она едет туда, дабы сэкономить на харчах. Живя в гостеприимном и сытом доме Нонны, мы ни копейки не тратили на еду, а это было ощутимым подспорьем в нашем скудном бюджете.
Но то на каникулы. Во время же учебы бабушка меня, естественно, забрать не могла, и я, ликуя, оставался у тёти Вали на два–три дня. Ликуя! Но когда однажды бабушка уехала по бесплатной путёвке в санаторий, то моя поначалу беспечная и весёлая жизнь у Валентины Потаповны превратилась в ад. Вот когда я понял, что такое время. Каждую минуту я ощущал в отдельности. Садился и чувствовал, что сажусь. Вставал и чувствовал, что встаю. Не шевелился и чувствовал, что не шевелюсь. И так далее. Я чувствовал все это кожей, нутром своим, поскольку рядом была тётя Валя, которую раздражало каждое моё движение, как, впрочем, и моя неподвижность. Она искренне любила меня, но сейчас меня было слишком много. Ей мешало, что рядом ходит, сопит, дышит, жуёт что‑то, шмыгает носом (я сызмальства страдал хроническим насморком. «Да высморкайся же ты!» – вскрикивала она, и маленькие кулачки её сжимались), чешется и скрипит пером постороннее существо.
С каким нетерпением ждал я из санатория свою вздорную, свою непригодную для умных разговоров бабушку! Какие письма писал ей! Там не было ни слова жалобы, ни одного намёка, чтобы она приехала раньше (эти письма сохранились, и недавно я с трепетом перечитал их), но она, не обладавшая ни умом, ни просвещённой гуманностью своей сестры, все поняла и примчалась досрочно. Вот праздник‑то был!
Мне нелегко дались эти строки. Нет ли в них того холодного бесстрастия, которое сродни неблагодарности? Вина ли тёти Вали, что её доброта была добротой на короткой дистанции, порывом, спринтерским рывком, который способен показать чудеса интенсивного и деятельного чувства, но который – и это вполне естественно – исключает изнурительный марафон? Каждому своё.
Эта маленькая женщина дала своему внучатому племяннику импульс любви идеальной. То есть ко всему сущему на земле, независимо от того, состоишь ли ты с ним в родственных или интимных отношениях. А уж что при раскладе этой любви на конкретные особи её не всегда хватало надолго, дело другое. Много чего недостаёт на всех, и потому, только потому неукоснительно блюдёт природа свою очерёдность. «Мы отжили своё, – не раз говорила тётя Валя – без грусти, но с пониманием закона. – Теперь ваш черед».
С пониманием! За это ей была ниспослана лёгкая смерть. Декабрьским утром строгала топориком щепу, бросив соседке с предвкушением: «Сейчас печечку растопим… – И вдруг выронила топор, зажмурилась, простонала: – Головушка… Ой, головушка моя!» – тихо завалилась на бок, и дух её отлетел.
Не голова – головушка. У нас в Светополе так не говорят. От города Калинова это, что на реке Пёс.
Как рвалась сюда её душа! Но почему не радость, а досада и тоска в её голосе? В синеньких глазах? В том, как склонила набок голову? Опытный Дмитрий Филиппович сразу понял: не в духе, и внимательно следил за собой, дабы ничем её не прогневить. И все‑таки, выходя с остальными, уже без вещей, на первую свободную прогулку, не заметил, как сами по себе остановились ноги, а взгляд прилип к голубятне.
– Идёшь, что ли? – окликнула Валентина Потаповна. И он, в берете и галстуке, виновато заспешил за ними на своих длинных ногах.
РЕКА ПОД НАЗВАНИЕМ ПЁС
Ни старых домов (очень старых, из того времени), ни старых деревьев, ни старых людей, с кем можно было б поговорить и вспомнить… Но река Пёс – она‑то осталась! К ней вела широкая и пустая пыльная улица. Что–то строили тут, и строили давно, потому что дощатый забор вокруг стройки частью завалился, частью сгнил. На железной, в пятнах извести бочке сидела кошка. Видимо, когда‑то здесь были частные домики; то там, то здесь зеленели среди строительного хлама покалеченные яблони. Одна была усыпана зелёными плодами.
– Антоновка, – с ходу определила моя бабушка. С величайшей осторожностью делала она каждый шаг. Любой камушек и любая ямка грозили её больным ногам страданиями. С вожделением вспоминала она асфальтированные светопольские улицы.
– Никакая не антоновка, – сказала Валентина Потаповна, ни к кому в частности не обращаясь. Она шла впереди, слегка склонив набок голову, что служило обычно признаком неудовольствия.
Сестра, не отрывая от земли взгляда, передёрнула плечами.
– Всегда антоновка была.
Валентина Потаповна чуть замедлила шаг и теперь шла рядом с мужем.
– Когда всегда?
Это она его спрашивала, Дмитрия Филипповича, который хоть и прогневил её тем, что заблудился у голубятни, но в состоянии ссоры с ней не был.
– Всегда, – стояла на своём бабушка.
– Ну когда, когда всегда? – продолжала допытываться у мужа, уже сердясь, Валентина Потаповна, а он глядел на неё скошенными из‑под берета глазами и только изредка бросал быстрый взгляд под ноги.
Так спустились они к реке, которая носила краткое и звучное название Пёс. Впервые услыхав его, я все пытал сидящую на подоконнике возле розетки с мелко наколотым сахаром старую тётю, откуда такое название и что оно означает. Собаку? Тётя Валя улыбнулась. Не моей наивности, нет, а тому, что все на свете повторяется. Вот точно так, оказывается, и она когда‑то требовала от взрослых вразумительного ответа на тот же вопрос. Взрослые не дали его. «А ведь кто‑то же да назвал, – произнесла моя двоюродная бабушка, и взгляд, мечтательно устремленный мимо меня, погрузился в зеленую толщу времени. – Где сейчас этот человек?» – «Как где? – удивился я. – Умер». Все‑то было ясно моему образованному девятилетнему уму, кроме одного: что означает странное название.
Я был на реке Пёс. Стоял на её низком берегу среди кустов, которых мой южный глаз определить не умеет, вглядывался в воду, ровное и бесконечное движение которой сродни неподвижности, следил взглядом за крохотными воронками, вдруг возникающими из ничего и через краткий миг пропадающими (вот это уже была жизнь по сравнению с бездушной вечностью движения), и думал не о том, почему так, а не этак называется река, не отыскивал сходство с послушной хозяину собакой, а живо представлял себе, как стояли на этом самом месте мои старики. Грустно мне было. Как эти воронки, появились и исчезли они, теперь мой черед, но суть не в этом, а в том, что я чувствовал реку Пёс рекою своею. Будто когда‑то уже был здесь и видел все, и руку мочил… Я нагнулся и поиграл пальцами в тёплой и непрозрачной воде, враз посветлевшей на фоне белой кожи… Почему будто? Я действительно был здесь пятьдесят лет назад, я шел по улице среди зарослей бузины и ромашек, я помню страшного деда Егора с козлиной бородкой и острый вкус украденных черных вишен на губах, которые я старательно облизывал, дабы не выдать себя. Все было. А мои внуки или мои внучатые племянники вот так же вспомнят обледенелые ступеньки подвала, по которым ну‑ка потащи ведро с углем, вспомнят раскалённую печь, подпрыгивающие и звенящие на ней белые шарики слюны, третий номер трамвая на улице Ленина и лестницу любви, но не ту, которая придёт к ним, благоустроенная и освещённая люминесцентными лампами, а другую, тёмную, наводящую ужас на всех, кроме мальчишек и влюблённых. Мне хочется думать, что вспомнят. И подобно мне, который вместе со своими стариками совершил путешествие во времени из Светополя в Калинов, отправятся когда‑нибудь из своего города в город мой.
Вот о чем думал я, стоя на берегу реки Пёс среди неюжных кустов, названия которых мне неизвестны. Грустно мне было, но и хорошо тоже. А было ли хорошо моим старикам, я не знаю. Порой мне приходит в голову, что не следовало им затевать эту поездку. Но, может быть, я ошибаюсь. Моя воронка ещё крутится и спешит, и бог весть о чем буду думать я, когда придёт её черед распрямиться в течении.
Шагнув, Вероника Потаповна поболтала в зеленой воде рукой. Сверкнуло кольцо, и это она отметила, а вот что вода светлеет на фоне руки, нет.
– Грязная какая! – брезгливо возмутилась она, достала из сумочки платок и насухо вытерла изуродованные подагрой пальцы, на которых алели лепестки когтей. В Москве на вокзале освежила их, спрятавшись в туалете от насмешливого взгляда сестры.
Валентине Потаповне тоже хотелось потрогать воду, но теперь, после Вероники, она принципиально решила не делать этого. Ниже склонив набок седенькую голову, первой пошла прочь, за ней Дмитрий Филиппович и Александра Сергеевна, но он все оглядывался на свояченицу.
– Да! – произнесла та с чувством. – Да!
И лишь после этого со скорбным лицом двинулась за остальными, к большому облегчению Дмитрия Филипповича.
В молчании удалялись сестры от реки детства, о встрече с которой столько мечтали и ради которой проехали полстраны. Зачем? Чтобы вот так угрюмо постоять, поглядеть и даже из‑за упрямства не помочить руку? Валентина Потаповна закусила губу и вдруг, повернувшись, побежала назад. Дмитрий Филиппович и Александра Сергеевна удивленно остановились, а Вероника Потаповна с тем же скорбным лицом продолжала путь. Её сестра быстро присела, скинула туфли и – босиком по тёмной земле, по мягкой и прохладной траве, которая щекотала ступни. В воду… Дно было твёрдым и пологим, хорошим. По колено вошла, подняв подол платья, а другой рукой плескалась и баловалась.
