Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

– Шофер старый вроде, а машина новая.

Сзади дружно заржали, громче всех – Чох. Там умудрились разместиться четверо – непостижимо! Ведь один Миша Старовайтов занимал своей тушей: полсиденья.

Расселись за двумя сдвинутыми столами. Во главе посадили Сомова – почётный гость! Сообразили на «белую», но Сомов, поглядев на бутылку, грустно покачал головой:

– Я пас, ребята. У меня ещё дело сегодня. Пойду с вашим директором толковать.

Его не принуждали. Раз говорит дядя Паша: дело – значит, дело.

Но поскучнели.

– А пива, Паша? – предложил Старовайтов. – Пива‑то можно. Не за рулём ведь.

– Ну, пива… – заколебался Сомов. Тут же в магазин погнали подошедшего Вальку Семёнова.

Пока Семёнов ходил за пивом, к ним присоединились ещё двое. Один – долговязый и загоревший – с удивлением поглядывал на человека, в честь которого затевалось торжество. Это заметили, наперебой принялись представлять Сомова. Вернулся Семёнов с охапкой пива, всем налили, только долговязый отказался – выезжать через час, но его заставили взять компота.

Тост сказал Миша Старовайтов:

– За тебя, Паша. Ты ведь знаешь, как все мы любили тебя.

– Почему – любили? – влез со своим басом Витя Чох, но Сомов движением век простил Старовайтову его оговорку.

– Не перебивай, – осадил Чоха Старовайтов. – Любили и любим.

– И будем любить! – присовокупил Семёнов.

– Надо женщин любить, а не меня, – сказал Сомов. – Пока ноги таскаешь, надо женщин любить.

– С дяди Паши пример брать?

– Ну! – сказал Сомов, и все засмеялись.

Его действительно любили все эти люди, и хотя он всегда знал это и принимал как должное – ведь он тоже любил их, – что‑то повело вдруг его, и он, растроганный, без конца острил, чтобы не выказать своего сентиментального чувства. Хохот стоял за столом. Но, смеясь и отшучиваясь, о нем ни на секунду не забывали – закусочки, пивка…

Сомов поднял палец, прося тишины. Все разом смолкли. Терпеливо ждали, пока наладит дыхание. Сомов готовил дыхание, потому что собирался сказать многое. Не далее как вчера, забыл только, где и при каких обстоятельствах, – помечтал было, что не прочь погулять на собственных поминках, пусть бы только были они весёлыми, как праздник, пусть бы не плакали на них, а смеялись. И вот сбылось… Это собирался сказать, но, обведя взглядом лица, полные доверия к нему и простодушного внимания, одной–единственной ограничился фразой:

– Ради таких вот минут человек и живёт на свете.

И медленно, маленькими глотками, запрокидывая голову на худой шее, выцедил все до дна.

13

Инду приметил и узнал издали. Ещё бы не узнать! Она стояла у проходной, спиной к нему, и отчитывала шофера – Сомов понял это по его потерянному лицу. На ней было яркое платье. Черные гладкие волосы сверкали на солнце.

Ватага базарила, и Инда не могла не слышать, но не обернулась, пока не закончила с шофером. И уже в этом Сомов узнал прежнюю Инду.

Шоферы что‑то наперебой говорили ему, он кивал и предвкушающе улыбался. Ах, как же изумится она, увидев его, как встарь – среди шоферов, которые открутили смену и уже малость навеселе!

Но Инда не удивилась. Отпустив провинившегося, обернулась наконец и, щурясь, спокойно смотрела на приближающуюся компанию.

– Узнаешь, Индустрия Федоровна? – громко спросил Миша Старовайтов.

Она не отвечала, ждала, пока подойдут ближе. И в этом Сомов тоже узнал прежнюю Инду. Он остановился, и все, как почётный экскорт, остановились тоже.

– Здравствуйте, Индустрия Федоровна, – произнёс он.

– Здравствуй, Павел Филиппович, – ответила Инда. Спокойно смотрела ему в глаза, и только накрашенные губы чуть–чуть улыбались.

– Жив курилка! – браво провозгласил Миша Старовайтов.

– Вижу. – Её взгляд невесело скользнул по нелепой фигуре, что с фасоном стояла перед ней, опираясь на палку. – Вижу, что жив. – К лицу вернулся взгляд. – За какой же надобностью к нам?

Когда она говорила, её губы лишь слегка приоткрывались, обнажая сбоку металлические коронки.

– Надобностей – мешок! – ответил за Сомова Виктор Чох и заржал, а за ним и остальные.

– Какие уж тут надобности, – сказала Инда, и хотя все гоготали вокруг, а голоса она не повысила, слова её были слышны, как всегда было слышно все, что она говорила.

– Шофера тут на тебя жалуются, Индустрия Федоровна, – сказал Сомов и кивнул на водителя, которого она отчитывала. – Житья, говорят, завгар не даёт.

Балагурили, обрастали любопытными. Ветераны весело приветствовали Сомова, новички же останавливались поодаль и с интересом взирали на чудака, облачённого, несмотря на августовскую жару, в тёмный костюм. Хорохорился, а сам все тяжелее опирался на палку. Первой заметила это Инда.

– Ну все, братцы, хватит, – сказала она тихо и твёрдо. – Побалакали, и довольно. Время рабочее. – Затем – Сомову: – А тебя, рыцарь, пошли‑ка, я чаем напою.

Загудели – кто разочарованно, кто одобряя, а иные – со значением, вроде Старовайтова.

– Давай, Индочка, попои! – и расплылся своей толстой рожей. – Сахарку не принести тебе?

– Сахарок есть, – невозмутимо ответила Инда. Нашла глазами механика, белобрысого стеснительного паренька, приказала: – Посмотришь семнадцать – одиннадцать, с карбюратором что‑то. Как сделают – на линию.

Ей подсунули бумаги, она, бегло, цепко взглянув на них, подписала – Сомов хорошо помнил этот хваткий взгляд, – и они вдвоём направились к мастерским. Не прямо через двор, не по солнцу, а в обход, придерживаясь тени, – все‑то знала о нем Инда.

– Ну что, любовничек? – тихо спросила она. – Поддержать? Или сам дойдёшь?

В завгаровской каморке мало что изменилось со времён её последнего хозяина Китаева. Те же обои с голубыми цветочками, та же загаженная мухами лампочка на голом шнуре, даже стол тот же, обшарпанный и громоздкий, покрытый толстым стеклом, под которым россыпь напоминающих бумажек. Но вот электрической плитки не было, а теперь есть – Инда включила её и поставила чайник. На тумбочке – банка с ромашками. Крупные, садовые… Мимолётно вспомнил Сомов вчерашние свои ромашки, которые собирал, ползая на четвереньках в росе… Белая занавеска на окне. Под вешалкой у этажерки с бумагами (и там порядок) лист ватмана – чтобы не тёрлась одежда о замусоленные обои. Все это неуловимо напоминало Сомову чистую крохотную квартирку в Больничном переулке. Ни телевизор, ни современный полированный сервант, который он увидел однажды на месте допотопного шкафа, не изгнали сиротского духа неуюта, пустоты и словно бы ожидания чего‑то. Сколько уж лет минуло после войны, осмотришься вокруг – все вроде расправилось, разгладилось, даже такие горемыки, как он, Сомов, ожили духом и брали радость, а одинокое жилище Инды по–прежнему хранило печать скудных и суровых послевоенных лет. «Нас с тобой война породнила, Павел. Ты семью и здоровье потерял, а я… Сколько миллионов на войне погибло? Двадцать? Где‑то среди этих миллионов и мой суженый затерялся. Имени – не знаю, ни с кем всерьёз‑то и не встречалась до войны, не успела, но ведь погиб, раз одна. Не хватило. Кому‑то хватило, а мне нет». Не жаловалась, не завидовала, не упрекала, что ходит тайком к ней. Как он – о своих изрешечённых осколками лёгких, так она – об этом. Кому‑то повезло, им – нет, но ведь кому‑то должно не повезти. На то и война.

– Вспоминаешь?

Он поднял голову. Так и клонилась – стоило забыться.

– Есть немного, – Он и сам не знал, что вдруг нахлынуло на него. – Квартиру твою.

– Хорошо, что вспоминаешь, – сказала Инда. Она стояла, заложив руки за спину, у стены, и спокойно смотрела на него. Он спросил:

– Как ты живёшь?

Улыбка поползла вбок, коронку обнажила.

– Богато…

Сомов не понял.

– В каком смысле?

– Да в самом прямом. Денег много, Паша.

– Это хорошо, – сказал он.

– Ещё бы. Не знаю, девать куда. Вот туристическую путёвку купила. Поплыву в сентябре.

– Куда поплывёшь?

– По Средиземному морю. Египет, Турция, ещё что-то… А тебе не хватает, как всегда?

Голову держать было трудно, и он, откинувшись, привалился затылком к стене.

– Денег хватает сейчас.

– Неужели? – Она и раньше подтрунивала над ним, и он всегда разрешал ей это.

– Сегодня не хватило, – вспомнил Сомов и озабоченно приподнял голову. – Трёшку я тут одолжил у одного. Да накатал на рубль. Новенький, Женькой зовут. На китайчонка смахивает.

– Парысаев, – сказала Инда.

– Кажется. Очень славный паренёк. Дай мне трёшку, раз такая богатая. Отдать нужно парню.

Инда чуть заметно кивнула. А взгляд – по нему, проницательно, медленно.

– Что? – спросил Сомов. – Не узнается?

– Да нет, – сказала она и вздохнула. – Узнается.

– Скоро и я поплыву, – сказал Сомов. – По Средиземному морю.

Она поняла, но хоть бы словечко утешения! Умница! А ведь нелегко ей видеть его таким, он знал это и пожалел, что пошутил с ней о предстоящем своём плавании. С кем угодно, только не с Индой…

Опустив глаза, потрогала ладонью чайник.

– Из больницы сбежал?

Сомов грустно улыбнулся. Она все ещё считает его способным на это!

– Брат умер. Митя.

Инда внимательно смотрела на него, а он, как бы со стороны услышав эти свои слова, ужаснулся им. Не тому, что Митя умер, – другому: как спокойно и уже привычно говорит об этом. Привычно. А ведь Митя был, его можно было потрогать пальцем, он улыбался, под плохо выбритой кожей ходил кадык… Было все это или не было? В этом‑то и таился весь ужас смерти. Не то страшно, что человек исчезает вдруг, а то, что его вроде и не было никогда.

Инда сказала что‑то. Он посмотрел на неё и в то же мгновение почувствовал на лбу испарину.

– Тебе плохо?

Сомов достал платок.

– Не плохо. О Мите вспомнил, и как‑то так… Себя вроде жалко стало.

Никому другому не признался бы в этом.

– Себя нельзя жалеть, – сказала Инда. – Как только начинаешь жалеть себя, опостылевает все. Свет белый ненавидишь.

– Вот–вот, – подхватил Сомов. – Я тоже так сыну говорю. Он ополчился у меня на все. Все злые, говорит, и ты тоже.

– Возможно, он прав?

Никогда она не была с ним до конца серьёзной и ему не разрешала. «Все это не по–настоящему, милый. Игра, блажь».

– Откуда у него такая озлобленность? – сказал Сомов. – За что ему ненавидеть жизнь? Вот ведь как: я её люблю, а он ненавидит. За что?

– А тебе за что её любить?

Такого вопроса Сомов никогда не задавал себе.

– Черт его знает… Жили все же. Но не во мне дело, Инда. Он почему так?

– Себя жалеет?

– Не жалеет, – сказал Сомов. – Себя тоже ненавидит.

Её взгляд ушел от него, замкнулся. Он не мешал. В ней многое что было непонятно ему, в Инде, и он честно признавал, что её ум быстрее и затейливее его. Порой он не мог проследить за ходом её мысли, она же всегда понимала его с полуслова.

Инда сказала:

– Пусть ненавидит – так легче. Несправедливости меньше.

Сомов нахмурился.

– Куда же она девается?

– Никуда. Просто замечать перестаёшь.

– Но если есть она? Как же не замечать её, если есть она! Так человек жить не сможет.

– Сможет, – сказала Инда. – Человек всегда сможет жить.

В каморку заглянул белобрысый механик. Войти не решался, но и дверь не закрывал.

– Ну что? – устало спросила Инда.

Паренёк вошёл, оставив дверь за собой открытой, и на Сомова не глядел. Не вижу, не слышу… Сомов тихо улыбался его целомудренной официальности.

– Я насчёт семнадцать – одиннадцать, Индустрия Федоровна. Карбюратор сделали, там пустяк был, а выезжать не хочет. Говорит…

– Скажи ему… – не повышая голоса, перебила завгар, и механик с готовностью замолк, – Там кто, Шишков? Скажи ему, если не хочет работать на машине, мы его на яму переведём.

– Вы лучше сами скажите ему это, Индустрия Федоровна.

– А ты чего, боишься?

Механик зарделся.

– Да не боюсь, но ведь вы знаете Шишкова.

– Шишков не даст себя в обиду, – вставил Сомов.

Паренёк поблагодарил его взглядом, а Инда – мимо ушей.

– Скажи, пусть зайдёт ко мне.

Мигом за дверью скрылся механик, уважительно–тихо прикрыв её за собой.

– Строгий ты начальник, – сказал Сомов.

Инда кивнула, соглашаясь.

– Строгий. – Но о другом, видел, были её мысли. Да и вгляд снова в себя ушел. – Хоть начальник из меня получился.

Сомов смотрел на неё, и что‑то зябко смещалось у него в груди. Завозился на стуле, встал и, опираясь о палку, пошёл к ней. Почти вплотную приблизился, а она никак не могла оторвать взгляд от того, что видели её глаза.

– Инда…

Покалеченной рукой коснулся её лица. Она прижалась к ладони холодной щекой, но лишь на мгновение, а взгляд там остался.

– Зачем встал? Растянешься тут, утешая меня.

– Не растянусь! – браво сказал Сомов.

Она повернула голову и близко смотрела на него.

– Хороший ты мужик, Сомов. Жаль, коли умрешь.

– Не умру! Вчера плясал даже. На поминках у Мити.

Инда улыбнулась. Потом подвинула стул и усадила его.

– Знаешь, о чем я думаю, Паша. О чем жалею… Ни о чем не жалею, а об этом жалею.

Он немного запыхался и теперь незаметно, чтобы не помешать Инде, успокаивал дыхание. Она молчала, и он не торопил её. На плитке протяжно засопел чайник.

– Сколько Кучеруку лет? – Не спрашивала – думала вслух.

– Какому Кучеруку?

– Вот. – На то место кивнула, где стоял минуту назад молодой механик. – Двадцать два… Ну, двадцать один. Только техникум кончил. – Сомов не понимал, к чему это вдруг она, но тем внимательней, насторожённей слушал. – Как, интересно, его мать зовут? Электрификация? Тракторина? Тогда ведь частенько такие имена давали – не меня одну припечатали. Новое поколение, новые имена. Полагали: счастливое будет, коли новое. Завидовали. И было б, может, кабы не война.

Сомов позволил себе пошевелиться, удобнее сел.

– Об этом нельзя думать, – сказал он строго. – Я никогда не думаю, что было бы, если б не война.

Как умная Инда не понимает таких очевидных вещей!

– Я не об этом, Паша. Это я так, к слову – Кучерук зашёл. На меня находит порой, когда таких ребят вижу.

А тут ещё ты. – Глаза её заволокло, и были они далекодалеко. Что‑то очень сокровенное, женское приготовился услышать Сомов. – Жалею я, Паша, что поздно встретила тебя. Детей уже не могла иметь.

В растерянности задвигал Сомов руками.

– Какой из меня отец?

Она словно ждала этого, словно сама много раз твердила себе это, потому что ответила сразу и твёрдо:

– А мне никакой не нужен.

Сомов растерялся:

– Как же без отца?

– Так, Паша. Без отца.

Что он мог сказать на это. О сыне подумал – с благодарностью, что он есть, с нежностью, с тоской и счастьем, и сейчас же – прочь, прочь! В двух шагах от него стояла женщина, его Инда, и ничего этого не было у неё и никогда уже не будет… Краешком сознания вспомнил Валю. Как одиноко и отдельно от всех сидела вчера у гроба Мити! Совсем отдельно, ибо что все эти родственники, если нет в такую минуту рядом с тобой твоей плоти, части твоей?

– Можно было б взять ребёнка. – Ненароком сказал, сам не зная, кому предназначались эти слова – жене ли покойного брата, Инде ли.

– Можно, – согласилась она и выключила закипевший, зазвякавший крышкой чайник. – Но я, видишь, взяла путёвку. Тебе покрепче?

Когда наливала, ворвался Шишков, начал было кричать что‑то, жестикулируя, но увидел Сомова, осёкся, залыбился. Посыпались вопросы, на которые Сомов устал отвечать сегодня. Инда тем временем налила и себе чаю. Стоя у окна, молча, неспешно пила маленькими глотками. Потом сказала:

– Ну хватит, браток, наговорились. Путёвка у тебя?

– Послушай, Инда…

– Не буду слушать. Машина исправна? Езжай! Вернёшься, тогда послушаю. Час «пик» начинается.

Шишков шумно вздохнул.

– Во баба! – пожаловался он Сомову. – Ведьма! Оседлала и пляшет.

Сомов с хитрым соболезнованием улыбался глазами. Стакан обжигал руки, и он осторожно, чтобы не уронить, перебирал пальцами.

14

– Та–ак, – протянул Ведищев, всматриваясь сквозь очки в Сомова. Затем далеко откинулся на спинку кресла. – Как, простите, величать вас?

– Павел Филиппович.

Будто трудную задачу решал в уме – так смотрел на него директор.

– Ага! – произнёс удовлетворенно. – Павел Филиппович, стало быть. И что вы хотите услышать от меня, Павел Филиппович?

Заранее подготовил себя Сомов к этому разговору. Не сорваться, не вспылить… И он терпеливо объяснил ещё раз, что ему хотелось бы узнать принцип, по которому в парке распределяют машины.

– Насколько я знаю, новый автомобиль является как бы поощрением шофера… – Он поискал выражение позаковыристей: на этого человека, чувствовал, простые слова действуют слабо. – Ну, актом доверия, что ли. Их дают ветеранам. Тем, кто успел зарекомендовать себя. Так всегда было в парке.

Ведищев слушал, не перебивал.

– Так вы пенсионер? – сообразил он.

– Пенсионер.

– Пенсионер–общественник? – Директор с видимым облегчением переместился в кресле.

За некоего активиста принимают его, понял Сомов. За члена неведомой комиссии. Сейчас мандат потребует…

– Вы хотите посмотреть мои документы? – очень вежливо осведомился он.

Ведищев снял очки.

– Да, собственно, можно и посмотреть.

Медленно, смиряя трясущиеся руки, достал Сомов удостоверение. С дивана, на котором сидел, не дотянуться до стола, и он подымается. Директор с любопытством следит за ним. В кресло, поглубже! – и тем самым как бы ещё увеличивает расстояние между собой и необычным посетителем. Интересно, как преодолеет его этот калека? «Негодяй!» Сомов крепче сжимает палку. Доковыляв до стола, кладёт удостоверение поверх каких‑то бумаг и папок.

Не сразу взял его директор. Оттопырив губу, глядел с недоверием, затем медленно очки надел. Сомов понял, что это надолго, к своему месту двинулся. Уже дошёл, уже сел, а директор все ещё изучал удостоверение.

– Павел Филиппович Сомов, – прочёл он. – Инвалид Отечественной войны, – От недоумения страдало его подвижное лицо. Закрыл документ и секунду–другую взирал на обложку. – Но ведь это пенсионная книжка.

– А вам что надобно? – спросил Сомов. – Мою трудовую книжку?

Ведищев поднял плечи, как бы собираясь пожать ими, но так и оставил.

– Зачем трудовую?

– Чтобы вы убедились, что я проработал на этом предприятии двадцать лет.

– Ну и что? – Как‑то сбоку, по–куриному, смотрел на Сомова.

– Или, может быть, паспорт предъявить? Доказать, что я пока что жив? Полноправный гражданин…

Директор озадаченно смотрел на него своим боковым взглядом.

– Почему – «пока что»? – произнёс он. – Вы что, умирать собираетесь?

– Вас не касается, что я собираюсь.

Сняв очки, Ведищев размышлял над его словами.

– Верно, – согласился он. – Но ведь и вас не касается, как я распределяю машины.

Так вот! Сомов заёрзал на диване, собираясь уйти – не здесь и не с ним надо говорить, но вспомнил и остался.

– Скажите, товарищ директор… – Войдя, назвал по имени–отчеству, а сейчас забыл. – Вы были на фронте? Воевали?

С этого надо было начинать. Именно с этого!

– Воевал, – сказал Ведищев. – Все мы воевали. А что?

«Все, да по–разному», – подумал Сомов.

– Где вы воевали?

– Везде воевал. А где – разве скажешь сразу.

– Ранены были?

– Дважды.

Сомов расслабился. Не так повёл разговор – заносчиво, напролом.

– Послушайте, Федор Игнатьевич. Я говорю с вами как фронтовик с фронтовиком. – Ведищев молчал, и он повторил с натянутой улыбкой: – Как фронтовик с фронтовиком. Понимаете?

– А чего ж не понимать? – сказал Ведищев. – Только при чем здесь это? Война давно кончилась, и слава богу.

– Это‑то – слава богу, —, охотно поддержал Сомов.

Директор развёл руками.

– Вот! И не надо поминать её всуе. Во все дырки тыкать. Как что – так война, как что – так фронтовик. Зачем спекулировать этим? Ну была война, ну воевали – что же теперь без конца долдонить об этом? Отвоевались, довольно.

– Спекулировать? – выговорил Сомов прыгающими губами.

– Я не о вас. Я вообще. Хотя… Что вы мне свою книжку суёте? – Он небрежно, тыльной стороной ладони, подвинул удостоверение. – Пенсию получаете? Получаете. Льготы есть? Есть. Государство обеспечило вас всем необходимым. Чего вы ещё хотите?

Он перекатывался в своём просторном кресле, а Сомов, парализованный, не мог двинуться с места. Ему почудилось, Ведищев сказал не то «мешаете», не то «мешаетесь». Неужели он сказал такое? Рука бессильно сжимала палку. Даже звонка не слышал, лишь увидел вдруг, что директор по телефону говорит. Уверенно говорит, спокойно…

Палкой не поможешь тут. Надо ехать в трест к Боровскому. Но хотя бы минуту ещё он должен посидеть, подышать – иначе не подняться.

Глядя на Ведищева, силился представить его там, на фронте. Увиделось, как лежит возле обочины, по которой течёт что‑то жёлтое, на боку – чтобы видеть небо, из которого сыплются бомбы. Страха нет на его очкастом лице, даже о чем‑то постороннем размышляет, а когда проходят последние самолёты и последние бомбы, рассыпавшись, отбухивают вокруг, подымается и, отряхнувшись, идёт к машине. Почему – к машине? В каких войсках служил? Но в каких бы ни служил, трусом не был. Тех Сомов распознавал сразу.

– Можете подавать на меня в Госарбитраж… А это, дорогой, ваше дело. Я не заплачу вам ни копейки.

Сомов поднялся, взял со стола удостоверение и направился к двери, но с полпути вернулся. Ему трудно было стоять, а директор все говорил, и конца этому не было видно. Крепче оперевшись о палку, потянулся к аппарату, рычажок нажал. Обалделым взглядом проводил Ведищев его ссохшуюся руку.

– Не отвоевались, – тихо произнёс Сомов и головой покачал. – Не отвоевались!

Повернувшись, захромал к выходу. У обитой коричневым дерматином двери его догнало возмущённое:

– Хулиган!

15

Ах, как хотелось бы мне поведать сейчас о посещении дядей Пашей Боровского, об их доверительной беседе и о скором эффекте, какой такая беседа дала б! Увы! Не доехал дядя Паша до треста. Мимо горсада лежал, на беду, его путь, и как же це увидеть было розовой крыши бильярдной, что проглядывала свозь зелень. Сколько замечательных партий сделано тут!

Сердце ёкнуло. «Остановись», – попросил он Лёшу Берестяного, и Лёша остановился и он вышел, нечаянно забыв вдруг и о Боровском, и о Ведищеве, и о всех на свете, машинах. Забыв!

В каштановой аллее сидели на скамейках женщины с детьми. Мальчуган у бабушкиных ног сооружал из песка пароход. Мачтами служили спички, и был даже парус – из газетного обрывка. Но ещё не все, не хватало чего‑то, и мальчик, осмотревшись, поднял окурок. Сомов укоризненно покачал головой.

Солнце не доставало сюда, но за густой спелой зеленью угадывалось его горячее присутствие. И шум улиц тоже угадывался, а здесь было тихо, и оттого, что только здесь, в самом центре городского гомона, тишина казалась особенной.

Давненько не гулял он в это время – традиционный для всех больниц час процедур и обходов… Сергей Сергеевич приближается сейчас к его пустующей койке, спрашивает: «Не привезли?» – и осуждающе качает головой. А дома переполох! Ищут, волнуются, ему же хоть бы хны. «Не пойдёшь ведь домой?» – спросил он себя и грустно, обречённо покачал головой: не пойду. «В бильярдную?» Он подумал и ответил честно: «В бильярдную».

Две блеклых бабочки, играя, порхнули у самого лица и так летели впереди – одна выше, другая ниже, жизни радовались, теплу и безветрию. А ведь бабочки, вычитал где‑то Сомов, живут всего сутки. Только сутки…

Бильярдная пустовала. Из трёх столов играли лишь на одном. Обоих Сомов видел впервые – и сухощавого юношу с бородкой, и его медлительного напарника. Этот по-кошачьи бесшумно ходил вокруг стола, долго выбирал шар и даже не бил, а лишь самую малость толкал его. Юноша же, напротив, ударял резко, не столько о точности удара заботясь, сколько о звучности.

На Сомова они не обратили внимания, и в этом он нашёл какое‑то особое для себя удовольствие. Скромно пристроившись в углу, с бесстрастием наблюдал за игрой – как человек, ненароком забредший сюда от нечего делать. Завсегдатаи – те приветствовали б как подобает и уж постарались бы не опозориться перед ним. В бильярде дядя Паша был асом – это признавалось давно и единогласно. Всего несколько человек могли на равных сражаться с ним – Анютины Глазки, Максим, Ленечка… Однорукий, пожалуй, тоже – этот фантастические вещи откалывал своей единственной рукой, вооружённой кием, который он притаскивал с собою, но с ним Сомов избегал встречаться. Проигрывать – вдвойне стыдно, а выигрыш не приносил удовлетворения.

Из своего закутка вышел Пётр Васильевич, положил на полку свежие мелки. Замер, увидев Сомова. Зализанные на плешь волосы лакированно блестели.

– Сто лет! – сказал он.

– Меньше, – скромно поправил Сомов.

– Где пропадали?

Сомов неопределённо шевельнул рукой.

– Дела, Пётр Васильевич. – У кого не было за этими стенами неурядиц и передряг, но говорить о них в бильярдной считалось дурным тоном. – Как мастера? Живы?

Пётр Васильевич сделал жест, который означал: а что может случиться с ними! Потом сощурился, прикидывая.

– Однорукий при вас умер?

– Однорукий? – медленно переспросил Сомов, и, хотя хозяин бильярдной удержал‑таки на послушном лице скорбное выражение, было видно, что он горд первым сообщить Сомову эту новость.

– Умер Однорукий. Весною.

«Как долго я живу!» – подумал Сомов. Об Одноруком сказал Пётр Васильевич, а ему стало нестерпимо жаль Митю. Словно вот только что узнал о его смерти…

Первым из мастеров появился Ленечка – в белом костюме, лёгкий и праздничный. Дружелюбно поздоровавшись с Сомовым – без удивления, будто только вчера расстались, – встал в сторонке, серьёзно наблюдал за игрой. Но, как и Сомова, его, разумеется, лишь забавляло это беспардонное катание шаров. Пожилой крался вдоль стола, толкал, приопустив от старания свой бабий зад, и в этой неестественной позе с растопыренными руками и открытым ртом оставался все время, пока шар катился по сукну, молодой же бил лихо и очень похоже, но играть оба не умели. Как партнёры для Ленечки они не представляли интереса. Сомову предложить? Никогда! Такое возможно лишь у дилетантов: «Ну что, забьём?», «Не желаете ли сыграть?» и т. д. Мастера понимают друг друга по взгляду, по незатейливому слову, которое, на слух непосвящённого, бесконечно далеко от бильярда. Никто никому не предлагает первым – оба делают это одновременно и одновременно соглашаются. Нет большего оскорбления, чем предложить партию и получить отказ, пусть даже под самым благовидным предлогом.

За себя Сомов был спокоен. Он не собирается играть – ему физически не под силу, и, стало быть, даже ненароком не даст повода смотреть на себя как на партнёра. Намётанный взгляд мастера схватит это сразу. Но Сомов просчитался. То, что без труда уловил простодушный на вид Ленечка, проморгал опытный Максим. Ему – непростительно: как облупленного знает Сомова. Но и свою выдержку Сомов переоценил. Когда коротышка Максим, обрадованно поприветствовав старого своего партнёра, сделал чуть приметное движение в сторону подставки с киями, Сомов – даже не Сомов, а его тело непроизвольно ответило тем же. Этого оказалось достаточно. Позорно было отступать теперь, да и непорядочно по отношению к Максиму. Сомов поднялся. Намазывал мелом кожаный пятачок – Максим позволил ему выбрать кий, – а руки дрожали… Таблетки Сергея Сергеевича! Пошарив в кармане, нашёл четыре, украдкой проглотил все.

– Одну, – предупредил.

Максим, джентльмен бильярда, ничем не выразил удивления, лишь наклоном головы дал понять, что принимает к сведению.

На интерес, пусть даже мелкий – рубль–два, первая партия – разминочная – никогда не игралась, тем более в такую рань. Проигравший платит Петру Васильевичу за стол, и дело с концом. Поэтому и разбивающий первый удар особого значения не имеет. Сомов взял его на себя и этим рассчитался с Максимом за выбор кия.

Мало что суля бьющему (напротив, можно ухлопать в лузу «своего» и тем самым подарить противнику пять очков), разбивающий удар коварен подставками. Их может образоваться сразу несколько – только заколачивай. Четырежды удавалось Сомову после опрометчивого разбивающего удара противника закончить партию на одном кие – партнёр лишь вытаскивал шары из луз да считал очки. Самого Сомова не отделывали так никогда.

Удар получился. Конечно, это не было шедевром, какие создавал в лучшую свою пору Сомов. Он умудрялся просунуть в лузу крайнюю «двойку», сохранив тем самым удар и создав для собственного употребления два–три варианта. Сейчас прицел на это был бы чистейшим безрассудством. «Двойка» наверняка не пошла бы – слишком ювелирная работа требуется тут, – а варианты бы реализовал Максим. Этот своего не упустит… А так удар недурствен, никаких возможностей для Максима. Небрежно ткнул Максим шар, и тот, ещё больше расстроив треугольник, откатился в противоположный конец поля.

Когда играли мастера, эти первые удары редко приносили успех, – Сомову они напоминали разминочное топтание борцов на манеже. Примериваются, делают обманные движения, а сойтись не решаются – момента ждут.

Теперь такой момент назревал. Шары встали ^ не столь явно, конечно, чтобы их сделали мазилы с соседнего стола, но для игроков экстра–класса, к каким относил Сомов и себя и Максима, шары эти при удачном расположении «своего» могли легко обернуться очками. Следовательно, искусство сейчас состояло в том, чтобы как можно дальше упрятать «своего».

Пока это удавалось обоим. Образовался ещё один вариант – с «девяткой» у средней лузы, и тут Сомов дал маху. Он чувствовал, как с каждым ударом грузнеет кий в руке, а партия, начавшаяся в таком темпе, грозила затянуться надолго. Она вымотает его. К концу, когда на поле останется три–четыре шара и надо быть в пике формы, ему не удержать кия. Форсировать события решил он.

– Шаром в середину.

Целился недолго, боясь передержать, но, кажется, недодержал. «Четвертый», который должен был просунуть «девятку» в лузу, ударил в лоб – «девятка» стукнулась об угол лузы и, отпружинив, остановилась напротив её. Сюда же пришёл «свой». Это была явная подставка – даже теннисисты с соседнего стола добили б теперь «девятку». Максим всадил её играючи. Подождав, пока остановится «свой», неторопливо пошёл к полочке с мелом. Шар предстоял не из простых, но Сомов не сомневался, что Максим сделает его (и он бы сделал). Сомов не ошибся. «Пятёрка». Итого четырнадцать.

Однако пугало не соотношение «четырнадцать – ноль» – партия впереди! – а то, что ему не хватило выдержки. На бесстыдную авантюру пошёл с «девяткой»! Выдержка же в бильярде – это все. Нет её – клади кий и иди в «козла» забивать.

Максим был на распутье: или уложить верную «тройку», или попытать счастья на «тузе». На взгляд Сомова, сомневаться тут было нечего: при разрыве четырнадцать очков крохоборство – гоняться за мелочью.

Максим не смалодушничал. Оставил «тройку» в покое, а «туз» не дался.

– В правый от себя, – объявил Сомов и, чтобы не сглазить, не стал заранее смотреть, что это за шар. И все равно он не пошёл.

Отличным дуплетом Максим воткнул «десятку» – почти треть партии была в кармане. А Сомов все ещё не размочил. Кий тяжелел, на лбу испарина. «Это твоя последняя партия, – твердил он, стиснув зубы, – Последняя!» Он презирал себя за слабость.