Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

– Я готов. – Голос не выдал его. – Когда ехать?

В то же мгновенье сын сорвался с места, у окна встал, спиной ко всем – долговязый, худой, с прямыми, откинутыми назад длинными волосами. Сомов нахмурился.

– Костя! – с упреком, встревоженно позвал он. – Ты что, Костя?

– Ничего, – ответил за сына Сергей Сергеевич. – Не обращайте внимания.

Встал и тоже подошёл к окну, вполголоса заговорил о чем‑то. Сомов не вслушивался – к Галочке повернулся:

– Нервничает. Очень нервный он у нас.

Галочка усмехнулась. И хотя усмехнулась она невесело, ямочки так и светились на щеках. Ещё не успел подумать о том, о чем запретнее всего было думать, – о дочерях, а сердце под прижатым к груди локтем опять зачастило. Обеим было б сейчас за тридцать, но такими взрослыми он не мог вообразить их, а вот как Галочка…

Сомов строго оборвал себя. Нельзя распускаться, тем паче сейчас – его могут просто не взять с собою. Он пожевал губами.

– Что нового у вас?

Галочка неуверенно пожала плечами под черным, из тонкого материала, платьем, и Сомов сообразил, что платье – траурное.

– Что нового… Дядя Митя умер.

– Ну это понятно.

– Вы что, знали уже? Вам сообщили?

Сомов грустно улыбнулся.

– Деточка! – произнёс, укоряя. – Кто что мне сообщает? Вот вы приехали… Молодцы, что приехали.

– Так ведь дядя Митя умер. Похороны в четыре.

– Да, да, – заторопился Сомов. Встал, бросил тревожный взгляд на тихо беседующих у окна сына и доктора. Не перерешат ли они там? – Костя! Я готов. Только у меня, пардон, нет костюма.

– Мы привезли, – сказала Галочка – несколько растерянно, почудилось ему. С чего бы это?

– Умники, – похвалил Сомов. – Где он?

Сбежать из ординаторской спешил, поскорей и подальше. От врачей ведь можно ждать что угодно. Сейчас одно, через минуту другое…

Так и есть. Сергей Сергеевич поворачивается к нему, и по тому, как он это делает, по его суровому лицу Сомов понимает, что так просто ему не улизнуть отсюда.

– Минутку, Сомов. Сядьте.

– Сажусь, – сказал Сомов. – Сижу. – Он был смирен, как мальчик, даже одну руку положил на колено.

– Вот что, Павел Филиппович. Я отпускаю вас на день, всего на день, но с непременным условием: вы должны строго соблюдать режим. Вы понимаете, о чем я?

Сомов дисциплинированно закивал головой.

– Понимаю. Все понимаю, Сергей Сергеевич.

– Тогда вы мне то же самое говорили. Я вас, помните, предупреждал при выписке: будете пить, будете переутомляться и вообще жить, как всегда жили, опять в Тарман попадёте. Как видите, я не ошибся. Помните, в каком состоянии вас привезли сюда?

– Да, доктор.

– Дакаете. Вот что, Сомов, я вам прямо скажу, при сыне: вы висите на волоске. Чуть что – и окажетесь в Жалуеве.

– Под абрикосовым деревом… – И тотчас обругал себя: старый болтун, нашёл время скоморошничать! Не пустит ведь… Как пить дать, не пустит. – Простите, доктор, – чистосердечно раскаялся он.

Сергей Сергеевич сощурился – будто рентгеновский снимок смотрел.

– Под каким деревом?

– Это я так… Сам не пойму, чего несу. От радости, видать.

Доктор тяжко покачал головой.

– От какой же радости? На похороны ведь едете – не гулять.

Сомов изобразил скорбь.

– Я понимаю. Не от радости – от горя.

Сын опять резко отвернулся к окну. Что это с ним? Ну да ладно! Главное сейчас – Сергей Сергеевич, все от него зависит. С полным самоотречением глядел он на доктора, готовый все пообещать и все исполнить.

– Так вот, Павел Филиппович, ни одной рюмки.

– Упаси бог! – испугался Сомов.

– Ни одной рюмки, ни одной сигареты, и завтра к обеду быть здесь.

– Как штык! – Он молодцевато выпрямился на стуле.

Сергей Сергеевич пристально смотрел на него чуть сузившимися глазами.

– Малейшее нарушение режима и – летальный исход. Это я вам гарантирую.

– Спасибо, – живо поблагодарил Сомов.

– Вы слушаете меня? Ле–таль–ный, – раздельно повторил он. – Смерть. Вам, я знаю, плевать на это, но мне не расхлебаться потом.

Сомов насторожился:

– Почему – вам?

– Потому что я выпускаю вас. При вашем состоянии я не имею права делать это.

«Спасибо», – едва опять не вылетело у Сомова, но вовремя придержал язык.

– Принеси одежду, – не оборачиваясь, бросил от окна Костя. Галочка послушно вышла.

– Может быть… Сергей Сергеевич… – Сомов боялся обидеть доктора. – Может быть, мне расписку?.. Что под мою ответственность? Я напишу. – Но вспомнил, как дрожат руки, прибавил: – Или сын… – Ему приятно было произносить в присутствии доктора это слово – «сын».

– Ступайте переодевайтесь. Возьмёте таблетки с собой – я дам. И помните, что я вам сказал.

– Клянусь вам!

– А вы хорошенько следите за ним, – сказал Сергей Сергеевич Косте. Тот откинул назад длинные волосы, неподвижно постоял ещё и, буркнув «до свидания», быстро вышел первым.

Истуканом замер ошеломлённый Сомов. Экий невежа! Повернувшись, оправдываться стал.

– Молодой… Двадцать три года. Между прочим, радиотехнику знает в совершенстве. Если вам телевизор починить или приёмник – только скажите.

Сергей Сергеевич подошёл к двери и плотно закрыл её. Умолкнув на полуслове, Сомов наблюдал за ним с растущей тревогой. Врач в раздумчивости прошёлся по ординаторской.

– Павел Филиппович… – Он стоял перед ним и смотрел на него с новым, без жёсткости, выражением. —Извините, что лезу не в свои дела. Просто я хотел вам напомнить, что вы едете на похороны.

– Я помню это.

– Они не понимают вашего состояния. Считают, Сомов либо спятил, либо совсем озверел тут. Смерть родного брата не трогает.

Задерживать, слава богу, не собирается… Сомов опёрся о спинку стула.

– Признаюсь вам, Сергей Сергеевич, я малость перетрухнул вначале. Думал, несчастье с ним какое. Нас ведь только двое с ним – братьев. А он хороший человек был. Труженик.

– Пил?

– Мало. Это я – забулдыга, а он у нас положительный. Работать умел. И жил тихо. Детей вот только у них не было. Что за жизнь без детей?

Сомову показалось, врач не слушает его. Смотрит в упор, в самые глаза, сосредоточенно и хорошо смотрит, как женщины умеют, – и не слушает.

– Рюмку выпью, – неожиданно для себя решил Сомов. – Одну только. За брата.

И опять – то ли не расслышал доктор, то ли умышленно мимо ушей пропустил.

– Нам бы только осень продержаться, Сомов, – проговорил он мечтательно, – Осень! А там мы справимся.

– Продержимся! – заверил Сомов. – Непременно продержимся! – и, ободряя, коснулся руки доктора. Холодной и сухой была она.

В коридоре его ждал сын с узелком в руке. В палату прошли вместе, по пути не сказав друг другу ни слова. Сын молча помог ему одеться.

Со своих коек за ним внимательно наблюдали сопалатники. Рогацкий – злобно и завистливо, Витя Шпалеров – весело, а старичок Маточкин – с ласковым одобрением. Сомов шутовски повернулся.

– Последняя примерочка…

Это был единственный его костюм, и он знал, что хоронить его будут в нем.

3

Такси уже развернулось и ждало у крыльца. «45—90»… Барабан памяти, прокрутившись, выбросил фамилию шофера: Алафьев. Сомов заволновался и остановился, а сын уже спустился на следующую ступеньку и, придерживая отца за локоть, с терпеливым лицом ждал, когда тот последует за ним. Конечно, за полтора года, что он не был в парке, многое изменилось. Алафьев мог попросту уволиться – тем паче Алафьев! – мог получить новую машину, но раньше на «45—90» работал он, Егорка Алафьев. Не столько возможность приятной встречи обрадовала Сомова, сколько то, что его память так быстро и ловко связала номер машины с фамилией шофера, «Старый волк!» – с уважением подумал о себе Сомов. В бытность диспетчером назубок знал все машины и всех водителей.

Сын мягко, но настойчиво тянул вниз. С другой стороны его бережно поддерживала Галочка.

– Кто за рулём? – спросил Сомов. – Усатенький такой? Модный?

– Есть за рулём, есть, – с раздражением отозвался Костя. – Пойдём!

Сомов послушно спустил сперва одну, потом другую ногу.

– Понимаю, что есть. Не сама же прикатила.

Но они были поглощены тем, что вели его, и он не сопротивлялся, позволял обращаться с собой как с хрустальной вазой, хотя не далее как сегодня утром преспокойно, без посторонней помощи и с крыльца спустился, и после взобрался на крыльцо. Пока они в больнице, неразумно бунтовать, а уж там… Да и другое занимало его сейчас: кто за рулём?

За рулём был Егорка Алафьев. На Сомова не обратил внимания – задел равнодушным взглядом и – снова перед собой. Наяривала музыка.

– Здравствуйте, товарищ водитель.

Видимо, слишком слаб его голос – не расслышал Егорка. Нет, поворачивается – с высокомерной миной, усики, баки…

– Дядь Паш!

Выскочил из машины, обежал, хотел ближе подсунуться – то ли обнять, то ли руку пожать, но сын с невесткой мешали, и Сомов досадовал на них за это. Высвободившись, шагнул навстречу Егору.

По дороге расспрашивал о парке. И старые водители работали, и диспетчеры были те же, и начальник эксплуатации Зайцев, а вот директоров за это время сменилось двое. Того, кто был сейчас, Сомов не знал. Ещё раз переспросил фамилию, покопался в памяти – Ведищев, Ведищев – нет, не знал.

– Да отставник он, – поморщился Алафьев.

Не понравился Сомову этот тон. Уперевшись ладонью в щиток – на случай внезапного торможения, – сверлил молодого человека критическим взглядом. Грива, а не волосы, лицо маленькое, а галстук… Егор всегда был пижоном, хотя шофер, конечно, первоклассный – этого не отнять.

– Сколько лет ему?

– Ведищеву‑то? Да за пятьдесят.

«Воевал, значит», – отметил про себя Сомов. Спросил:

– Недовольны им?

Алафьев плавно повернул машину.

– Кто доволен, а кто нет.

Сомов с облегчением улыбнулся.

– Так то ж естественно, Егорушка. Все не могут быть довольны. – Егор молчал, кончиком розового языка заигрывал с усиками. – Вот ты разве всегда был доволен мною? Диспетчером Сомовым, а?

Вы, дядя Паша, другое дело. Не сравнивайте себя С ЭТИМ.

Аж глаза заблестели у Сомова. Не удержался, взглянул в зеркало: слышат ли сын с невесткой? Лицо Кости было непроницаемо – думает о чем‑то, заботы, а Галочку не видать. Не слыхали, жаль.

Об Инде хотелось узнать – как она, все ещё механичает, не выскочила ли замуж? – но Алафьев не говорил, а спрашивать самому – язык не поворачивался. При сыне‑то!

Начался затяжной спуск. Щадя двигатель, Егор выключил его, шел по инерции. Хороший шофер, хоть ох и прощелыга, ох бабник. Хороший…

– Что же это ты все на старой тачке?

Алафьев гмыкнул.

– Попробуй получи новую.

– Но ведь получает кто‑то. Сколько, говоришь, машин стало? Двести сорок? А я уходил – двухсот не было. Получают, стало быть.

– Кто получает, а кто нет.

Сомов видел: разговор неприятен Егору, но раз начал, до конца веди.

– И кто же получает?

– Вон, Антощенко получил. В мае пришёл, а в июле – новая машина. А Алафьев восемь лет ишачит.

Сомов подождал, не скажет ли ещё что, спросил:

– А актов‑то не было?

Егор даже дорогу оставил, к Сомову повернулся.

– Дядь Паша! – С укором. – У Алафьева были когда акты?

– Да нет вроде бы, – сказал Сомов, сперва наобум, а потом подумал, поприкинул – нет, не было.

– То‑то и оно! А машину Антощенко получил. Сапатов. Федуленко. Макарычев. Никого не знаете, верно? Новые все.

– Не знаю, – согласился Сомов. – Но вы обсуждали… на собрании, скажем?

– Э, дядя Паша, наивный вы человек. Какое собрание! Все это формальность – собрание. Как Ведищев решит, так и будет.

Беззвучно посмеялся на это Сомов: горяч!

– Собрание, Егорушка, – это коллектив. Сила! Никакому Ведищеву с ним не справиться.

– Да Ведищев плевать хотел на коллектив. Кто больше сунет, того и посадит.

С раздражением, грубо включил скорость, но раздражение и грубость были внешними – как по маслу встал рычажок. Сомов улыбался. При всей своей лихости плавает ещё молодой человек в некоторых вопросах!

– Это доказать надо, что суют.

– А чего доказывать! Взять гаражную ведомость и посмотреть: у кого новые, а кто на старьё ездит. Не за красивые ж глазки даёт.

Точно ребёнком любовался им Сомов. До чего все‑таки наивны они! К зеркалу поднял глаза – на сына. Тот такой же – бесхитростный, пылкий.

– Правильно, – согласился ласково. – Возьмите гаражную ведомость и спросите: на каком основании, товарищ директор, распределяете машины?

Егор снова оторвался от дороги.

– Кто возьмёт? Кто?

Сомов не спешил с ответом, улыбался.

– Вы. Коллектив.

– А, дядя Паша, всегда вы как дите были. Вечно правду искали.

– И находил. Находил же?

– Потому что инвалид войны. С вами нельзя было не считаться.

И опять на сына взглянул в зеркало Сомов, но теперь иначе, приглашая в свидетели.

– Ну‑ка, Костя, давно твой отец инвалидом войны стал?

Сын буркнул что‑то, и больше ни звука. А ведь все знал и мог подтвердить сейчас. Лишь через четыре года после войны открылся процесс в лёгких – для Сомова этот срок стал камнем преткновения. Упрямо не признавала ВТЭК, что туберкулёз его – от давних ранений. Отсылала в Министерство обороны, а министерство требовало справки, которые он давно потерял. Сомов махнул рукой – пусть, коли так, обычная инвалидность, а на Любу цыкнул, чтоб не скулила: не будет тебе военной пенсии! На такую проживём, плюс зарплата. Костя мал ещё был, но помнит, какие из‑за этого шумели в доме баталии.

Сомов устоял. Зазорным считал бить себя в грудь и доказывать, что на фронте заработал чахотку, а не сидя на берегу с удочкой. Другие вон вовсе погибли… Не жаловался, не писал, а когда вызвали в военкомат, удивился даже. Оказывается, лечащий врач, Семён Александрович, сам фронтовик, исподволь повыспросив все, стал ходатайствовать. Правду не спрячешь, если только это действительно правда.

Костя неподвижно, замкнуто смотрел перед собой и взгляда отца не замечал. Заботы или осерчал на что?.. Но когда Сомов, решившись, сказал, что сам поговорит с их новым директором – он фронтовик и я фронтовик, как фронтовик с фронтовиком, – сын проснулся.

– Когда ты поговоришь! – звенел и ломался его высокий голос.

– А почему нет? – удивился Сомов, глядя на сына в зеркало.

– Мы куда едем?

Ах да, вспомнил Сомов. Митя… Неудачно он умер. Не вовремя.

– Брат у меня помер, – объяснил он Алафьеву. – Здоровый мужик был… Хоронить вот еду.

Егор соболезнующе качнул головой, а Сомов улыбнулся – чуть–чуть, одними глазами. Зачем делать горестный вид, когда ведь до лампочки тебе мой брат. Спросил, выдержав паузу:

– Кто завгаром теперь?

– Индустрия, – сказал Алафьев и переключил скорость.

Что‑то толкнулось внутри Сомова и побежало – тепло, приятно. Работает, значит. На повышение пошла… Ему казалось, сын проницательно глядит на него в зеркало, но поднять глаза не решался.

Лес кончился, разбежался по сторонам, замелькали в зелени садов белые домики пригорода.

– Давно? – тихо спросил Сомов. – Завгаром‑то?

– Да полгода уже.

Сомов с хитрой пытливостью глядел на него сбоку. Знает ли? Помнит? Егор невозмутимо вёл машину. Забыл, если и знал, до того ли? Своих небось не всех помнит.

– Женщины ещё не поколотили тебя?

– За что, дядя Паша? – Но понял, засмеялся, довольный.

В городе работы прибавилось: только успевай тормозить да перебрасывать скорость. Сомов внимательно следил. Мысленно переместив себя на водительское место, сам вёл машину. Радовался, когда его воображаемые действия совпадали с реальными действиями Егора, – не утратил, стало быть, ни реакции, ни сноровки старый шофер дядя Паша… Когда в последний раз сидел за рулём? Лет пять назад, в гараже, перегоняя, для удовольствия, машину с мойки на пятачок.

Перед светофором остановились – далеко, за полквартала. Здесь и раньше были пробки. Надо ж, по-старому все! Сомов медленно огляделся. Те же дома, тот же газетный киоск, та же витая ограда горсада. Уж не спит ли он? Тревожно взглядом повёл. Счётчик, тикают часы – быстро–быстро, как только в такси бывает, ярко-жёлтые сандалии на ногах Алафьева – Егор всегда франтом был. Но ведь именно такие подробности и убеждали всякий раз Сомова, что это явь, а не сон. Как убеждали! – а оказывалось, сон.

Что‑то шкарябнуло о стекло с наружной стороны, но Сомов даже не вздрогнул; при всей разболтанности нервов подобные штуки не действовали на него. С интересом повернул голову. Рядом, буфер в буфер, стояло другое такси, стекло с шоферской стороны было опущено, и высунутая оттуда толстая, в рыжих волосах и голубой татуировке рука билась в дверцу Сомова.

– Миша Старовайтов, – сказал Егор, и в то же мгновение Сомов узнал за рулём толстяка Старовайтова. Тот улыбался во весь свой позолоченный рот, пылко говорил что‑то и тыкался рукой к Сомову. От волнения Сомов не мог найти ручку. Алафьев, перегнувшись, опустил стекло.

– Паша, привет, а я думаю, ты или не ты?

– Я… – только и успел вымолвить Сомов. Старовайтов не умолкал: куда, откуда…

– Решил навестить, – с хитрецой сказал Сомов, и машины тронулись.

– Чего носа не кажешь, старый хрыч! Зашёл бы в парк! – Старовайтов вёл машину, но больше смотрел на Сомова, чем на дорогу, – светло, празднично смотрел. Жирное розовое лицо лоснилось и цвело. Сомов укоризненно показал глазами: вперёд гляди, но Старовайтову хоть бы хны, – Индустрии‑то передавать привет? – А сам подмигивает – седой черт, толстяк, обжора! – Она ведь завгаром теперь.

И опять не ответил Сомов, лишь украдкой от сына погрозил слабым кулаком.

На перекрёстке разминулись: они – прямо, Старовайтов налево, и вдруг, в пику всем правилам, подвергая себя риску штрафа и дырки в талоне, два раза коротко, звонко просигналил – его, Сомова, приветствуя. Егор аж присвистнул от изумления.

Ехали по Жуковского. Сомов, растроганный, как‑то разом обмякший весь, смотрел на знакомые дома, на деревья, которые хоть бы чуть подросли за время его отсутствия, на стеклянную кондитерскую, где покупал лакомства для Маи, – смотрел, и ничего уже не казалось ему чужим и странным. «Живой, живой!» – и в тот же миг, вспомнив, жутко и пусто сделалось внутри: Митя! Он едет хоронить Митю. Этого не может быть! Весёлый, с блестящими глазами Митя, с большим кадыком и трехэтажными мускулами под закатанными рукавами… Быть этого не может! С надеждой отыскал в зеркале лицо сына, всмотрелся – правда ли, не обманывают ли его? А может, это все же сон – в последнее время его часто мучают кошмары. Сделать усилие, разлепить глаза, и все, и ничего – его койка, кашель и ругань Рогацкого, умиротворенный храп старичка Маточкина.

– Направо сейчас, – сказал Костя.

Алафьев обидчиво усмехнулся: это вы мне говорите, где живёт дядя Паша Сомов?

Свернули на свою улицу.

4

Маи дома не было – Сомов понял это ещё в коридоре, едва сын ключами зазвенел. Не засадили же одну в квартире! И все‑таки, войдя, огляделся. На вешалке – короткое белое пальтишко с золотыми пуговицами, туфли стоят, в углу валяется пластмассовый Буратино с оторванной ногой. Сомов не пошёл дальше. Тяжело опустился на табуретку – на том самом месте, где восемь месяцев назад сидел «под мухой» в мокрых носках, и все ругались на него, а Мая принесла ему тапочки. Всего полторы недели пробыл тогда дома…

– Иди ложись, – сказал Костя.

Сомов с усилием поднял голову.

– Где Мая?

– Мая у бабушки, – тотчас, словно ждал этого вопроса, ответил сын.

– Папа, идите! – безмятежно позвала из комнаты Галочка. – Я постелила вам.

– У Маи две бабушки, – выговорил Сомов. И Любы нет…

– Мая у Галиных родителей, – отрывисто пояснил Костя.

– Почему? У нас разве места…

– Ас кем её у нас! – перебил сын, – Мама готовит с утра.

– Что готовит? – машинально спросил Сомов.

– Не знаю что. У дяди Мити. – Он щелкнул выключателем и исчез в ванной, но через секунду приоткрыл дверь: – Ты будешь мыться?

Не на сына смотрел Сомов – на то место, где стоял тот минуту назад. Они и тогда не подпускали её к нему, бдительно следили, чтобы ненароком не коснулся её, а теперь и вовсе упрятали – до завтрашнего утра, пока он не уберется отсюда. Что ж, они правы. Он не собирался ни целовать её, ни брать на руки, но все же так спокойнее. Правы! Одной рукой держась за палку, нагнулся, стал медленно расшнуровывать туфли. Перед ним оказался на корточках Костя – и когда это он вышел из ванной? Сомов позволил. Откинувшись, смотрел на безногого Буратино. Все правильно, он ведь и раньше знал, что никогда больше не увидит внучку…

– Тебе надо отдохнуть. Пойдём! – Сын норовил поднять его обессилевшее тело.

– Куда? Оставили бы в покое его! Что‑то собирался он сделать…

– Похороны в четыре. Тебе надо отдохнуть.

Сомов не шевелился. Тогда сын крепче обнял его за талию, но отец с мольбой отрицательно покачал головой. Так спокойно и хорошо было ему в Тармане, на своей койке, – зачем его сорвали и привезли сюда? Умер брат, ну и что, Плуталкин тоже умер, и я умер… Или умру. Откуда‑то взялся Старовайтов… При чем здесь Старовайтов? Или он тоже умер? Нет, они встретили его у перекрёстка. Какой у него номер машины?

– Подожди, – попросил Сомов. – Я посижу немного.

– Тебе лучше лечь.

Болезненно покривил Сомов губы. Почём знать им, что лучше ему, а что хуже?

Из комнаты вышла Галочка, по другую сторону встала – как арестовали.

– Пойдёмте, папа. Я вам постелила.

Они взяли его под руки, но он опять покачал головой.

– Подождите. Какой номер у Старовайтова?

– У какого Старовайтова? – сказал Костя, и как ни смирял голос, досада прозвенела‑таки в нем. Сомов понял, что надо подчиниться. Он помог им поднять себя и пошёл, куда они хотели, а сам все вспоминал, что он собирался сделать.

Они положили его на кровать, прямо в костюме, на синее, с красными квадратами покрывало – Галочка наспех накинула его поверх разобранной постели. Глубоко, долго и плавно проваливался он в бездонную перину. В комнату неслышно вошла Мая. В руках у неё безногий Буратино. Стоит в коротком платьице, с бантом на голове и говорит, говорит что‑то. Подкрадывается Рогацкий в больничном халате с пятнами от росы, хватает Маю и несёт куда‑то, а она тянет ручонки к деду и ещё торопливей, ещё отчаянней шевелит безголосыми губами. Только теперь уже это не Мая, а его девочки, Маша и Катя. В пламени и дыму мечутся они. В последнем нечеловеческом усилии бросает к ним Сомов своё беспомощное тело и просыпается. Светло, какие‑то перевёрнутые стекляшки, шнур висит.

– Вам плохо? – голос Галочки. Откуда она здесь? Он смотрит на неё и все вспоминает. – Может, ещё подушку?

Дыхание сбилось, и он, как нянька ребёнка, бережно пестует его. Неужели до самого конца будет преследовать его этот кошмар? Неужели так и не простится ему, что он жив, а они, которые родились от него и позже его, – умерли?

Глазами показывает на стекляшки.

– Что это?

– Бра. Мы с Костей купили.

Снизу её лицо кажется сплющенным, ноздри… Сомов отводит взгляд.

– Сколько я спал?

– Вы совсем не спали, – удивленно говорит Галочка. – Только легли.

В кухне звенит чем‑то Костя.

– Спал, – мягко возражает Сомов и старается глядеть на неё так, чтобы не видеть ноздрей. – Не хочу больше.

И впрямь совсем бодрым чувствует себя. Без усилия вспоминает, что собирался он сделать. Выпить таблетки Сергея Сергеевича – вот что. Просит принести глоток воды, а сам осторожно перекатывается в перине на бок, садится. Галочка зовёт Костю.

– Ну что ты, папа! – В руке у сына чайник. – Почему ты не лежишь?

– Належался, хватит. – Сомов достал из кармана пузырёк с таблетками. – Водички дал бы отцу.

Выпив лекарства, самостоятельно поднялся и без палочки, которая осталась где‑то на кухне, пошёл по квартире.

– Оставь его, – резко сказал жене Костя. – Пусть делает что хочет.

А он ничего не хочет. Только посмотреть…

Шкаф с треснувшим зеркалом… Бахромистая оранжевая скатерть… Огромный фикус между окон с огрызками яблок в кадушке – все по–старому. Вот только Мити нет. Неужели нет? Скорей бы туда, в Митин дом, чтобы собственными глазами убедиться… В чем? Этого Сомов не знал. В чем убеждаться, раз уж нет человека?

Сын, в заботах весь, сновал туда–сюда, что‑то делал, и лицо его было непроницаемым, но Сомов, улучив момент, спросил‑таки:

– Почему мы не едем?

– Куда?

– Как – куда? – удивился Сомов. – Мы зачем сюда приехали? – И пояснил, видя, что сын не желает понимать его: – К Мите не едем?

С трудом сдерживаясь, Костя ответил:

– Ты бы сел, папа. Или лёг, отдохнул. – И вдруг сорвался: – На чем мы поедем? На чем?

– Подожди, Костик. Не надо нервничать. Можно ведь и пешочком.

– В час дня приедет дядя Пётр. – И – торопливо, с досадой, опережая отца: – Знаю, знаю, ты не любишь его, но другой машины у нас нет. А пешком идти ты не можешь.

– Почему не могу? Я, если хочешь знать…

О своих ежедневных моционах к озеру собрался сказать, но сын не желал слушать.

– Не можешь, – отрезал. – Дядя Пётр приедет за тобой… За нами. И я прошу тебя, папа, ничего не говорить ему. Сегодня не такой день, чтобы выяснять отношения.

– Я и не желаю с ним выяснять отношений. Он жулик. Какие у меня могут быть с ним отношения?

– Не знаю! – Голос опять срывался на звон. —Я прошу тебя ничего не говорить ему.

– Хорошо, – миролюбиво сказал Сомов. – Он прохвост, обкрадывает людей в своей столовой. Что я ещё могу ему сказать?

– Если ты ему хоть слово скажешь, папа… – с угрозой начал сын, но усилием воли смирил себя. – Он делает это из любезности. Мы попросили его.

Сомов улыбнулся:

– Воровать попросили?

– Ты понимаешь, о чем я! – петушиным голоском выкрикнул Костя. – Кстати, завтра утром он повезёт тебя в Тарман.

– Очень хорошо, – ласково согласился Сомов. – Очень хорошо.

Зачем говорить и думать заранее – до завтра так далеко ещё! Ему захотелось взглянуть на своих рыбок. Он прошёл во вторую комнату, огляделся и, к своему удивлению, не обнаружил аквариума. На тумбочке, где он стоял испокон веков, высилась стопка Костиных журналов. Ещё раз внимательно осмотрел комнату. В углу, на коврике у деревянной кроватки, выстроились как на парад игрушки: куклы, звери, детская мебель. Сомов хмуро отвернулся.

– Где рыбы? – спросил он громко.

Ни звука в ответ. Он заковылял к стулу, сел. Рыбок нет, Маи нет, Мити нет… Ненужным и чужим чувствовал он себя в этой ограбленной квартире, которая была когда‑то его домом. В больнице не так, в больнице он на месте… С тоскою вспомнил озеро – густо–зеленое, с небом посередине.

В комнату бесшумно вошла Галочка.

– Папа! Хотите бульона? Я подогрею.

Он посмотрел на её ямочки.

– Где рыбки? – тихо спросил он.

В сторону увела она взгляд.

– Не знаю… Они здесь были. А потом… Костя! – звонко крикнула она. – Папа спрашивает, где рыбки.

И оба замерли, ожидая ответа.

– Нету рыбок, – долетел наконец голос.

Галочка весело посмотрела на Сомова: все? Вы удовлетворены?

– Я вижу, что нету. Где они? – он обращался к Галочке, потому что говорить с сыном на таком расстоянии ему было не под силу.

– Костя, папа спрашивает, где они, – И опять замерла, вскинув и повернув головку.

– Я же сказал – нету. – Костя терял терпение.

– А где они? – невинно допытывалась Галочка. – Папа хочет знать, куда они делись.

– Скажи папе, что они сдохли.

Галочка сочувственно улыбнулась Сомову, и он не стал больше спрашивать. Кто он для них? Отрезанный ломоть, покойник, со смертью которого давно примирились. Зачем же возиться с его рыбками? Они сдохли, потому что их не кормили. А ведь он объяснял им, где купить корм, сколько и как давать.

– Так вы будете бульон?

Сомов, успокаивая, коснулся её руки.

– Тогда, может, ляжете?

– Я посижу здесь, – попросил он. – Иди.

Она в сомнении постояла, хотела сказать что‑то, но раздумала и вышла, высоко подняв голову.

Сомов сел удобнее. До часу маяться ему, пока не приедет Пётр на своих ворованных «Жигулях», а потом вечером опять возвращаться сюда, и ночевать здесь, и завтра утром… Ему всегда было тягостно в своём доме, в этом его втором доме, в отличие от первого, в который на семнадцатый день войны угодила бомба, и он сгорел – с девочками, с Наташей. Не поселилось здесь радости – вечные заботы, вечная проблема денег, вечные бдения жены над плитой… Вероятно, Люба и впрямь недурно стряпала, но не все ли равно, что жевать за обедом – кусок отварного мяса с крупной солью или невиданные «трантулетки» под южным соусом?

Люба недоумевала. Что ему надобно от неё? Она хорошая жена – честная, преданная, ни разу не взглянула на другого мужчину. Она вкусно готовит (уж это‑то все признают), обстирывает его, ухаживает за ним, терпит все его фокусы – бильярд, ночные кутежи бог знает где и с кем, ватаги подозрительных друзей. Она умница, он недостоин её – Сомов настырно твердил себе это, и минутами (когда её не было рядом) ему мнилось даже, что он её любит. Но стоило ей появиться перед ним, как он начинал испытывать почти физическую неприязнь к этой опустившейся женщине. Из‑под юбки рубашка торчит, в волосах – перхоть. Однажды он в ярости схватил ножницы и закричал, что если она не приведёт себя в порядок, он острижёт её наголо, как солдата.

Но коли уж он женился на ней, рассуждал сам с собой Сомов (не теперь рассуждал, раньше, когда был жив ещё и его занимало это), стало быть, что‑то было в ней. Или не было ничего, а просто подкупила её вялая уступчивость? Тогда он принял её за другое – за самопожертвование, видимо, за женское бескорыстное участие в его покорёженной судьбе. Ничего не требовала взамен – даже обещаний, ни о чем не спрашивала, и это было для него драгоценней всего. Он пил, и она никогда не упрекала его за это. Понимала? Однажды она сказала, что беременна. Буднично сказала, просто – словно он и не причастен к этому. Сомов испугался. Опять то же? Лучше уж не иметь ничего, чем иметь да потерять. Одному безопасней – пусть даже кончилась война и нечего страшиться, что живьём сгорят твои дети.

Выбирать и прикидывать, однако, было поздно, расписались. Такой жены, как Наташа, знал он, ему не видать больше, а если так, какая разница, кто станет матерью его ребёнка? Он боялся, что родится девочка. Почему? Ведь он страстно любил обеих, особенно младшую, Катю, а хотел сына. Этого Сомов объяснить не мог.

А вот внучке обрадовался. Все говорили, что она – вылитая мать, а он не находил этого, его преследовала навязчивая и нелепая мысль, что она как две капли похожа на Катю.

Грустно глядел Сомов на игрушки. Зачем они отправили Маю? Он встал, привычно пошарил рядом, но палки не нашёл и, вспомнив, побрёл за ней в кухню. Тоскливо, пусто было в его доме, – валяясь в больнице, забывал об этом, скучал, ждал выписки (когда ещё можно было ждать), а едва вернувшись, не мог усидеть, и все тянуло, тянуло куда‑то.

В кухне подобрал с пола Буратино, осмотрел. Соскочила резинка, на которой держалась нога, ерунда – починить, и он огляделся, ища ногу. Галочка поняла и удивилась:

– Зачем?

Сомов аккуратно положил Буратино на стол.

– Я в палисаднике посижу. – Он взял палку и вышел.

Солнце жгло прямыми, убийственными для него лучами, но в виноградной беседке – тень и прохлада, и он тихо пристроился там на ржавой кровати. Когда‑то на ней спал Костя…