Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
За соседним столиком шумно спорили. Что‑то такое о войне… Сыпались цифры, названия городов, воинские звания. Аристарх Иванович с удовлетворением посмотрел через стекло на безжизненно свисающее красное полотнище.
К компании бесцеремонно присоединился Лир. Ему плеснули вина, он высокомерно посмотрел на стакан и, будто делая одолжение, с неудовольствием выпил. Половинку конфеты, заботливо подвинутую кем‑то, гневно отверг.
– Лир! – вполголоса, с улыбкой хозяина, сказал Аристарх Иванович.
Педагог напряжённо повернул голову:
– Вы мне?
Аристарх Иванович не ответил. Сложив губы трубочкой, наблюдал за стариком. Потом доверительно перевёл взгляд на Педагога:
– Лир! Достопримечательность наша.
Улыбка доброго хозяина не сходила с лица его. Лир размахивал руками.
– Я жизнь прошёл. Мне шестьдесят четыре года! Меня все уважают. Спросите кого угодно – все! Кроме… – Он многозначительно поднял палец. – Кроме кого, вы думаете? Кроме собственных дочерей.
А Педагог все всматривался, все всматривался…
– Вы Шекспира читаете? – произнёс он наконец.
Аристарх Иванович неторопливо повернулся к нему – вежливый, но исполненный достоинства хозяин. Его бровь вопросительно поднялась.
– Шекспира читаете? – тщательно повторил Педагог. Жёлтое, больное, иссечённое морщинками лицо…
Аристарх Иванович, не вынимая рук из карманов халата, уклончиво пожал плечами.
– Приходится иногда.
Шум, голос Лира, звон монет – все медленно отступило.
– Приходится? – переспросил Педагог. Взгляд его голубых глаз, искажённых стёклами очков, был трезв и внимателен.
– Иногда. Я все читаю.
Задев рукавом, Лир опрокинул пустой стакан и этим отвлёк Педагога.
– Почему он в халате?
– Лир‑то? Да он живёт здесь.
Педагог покривил в улыбке брезгливые губы.
– Потому и в халате? – Медленно и безвкусно допил, аккуратно поставил на стол пустой стакан. – Кажется, я уже видел вас?
Аристарх Иванович почувствовал себя уязвленным.
– Не мудрено! Я тут все время. Заведующий. —И прибавил со смешком: – Громко сказано – заведующий. Кем заведовать? Четыре сотрудника, два в одну смену, Два в другую. Все самому приходится. Вон пенсионерка, видите? Подагра, едва ноги таскает. А что делать? Нету кадров.
– А Шекспира читаете…
– Ну, почему Шекспира? Шекспир, собственно, давно, в молодости. А сейчас – если только в кино или по телевизору. Я все читаю. И о воспитании, и вообще. У меня сын – надо знать, хочешь не хочешь.
– Что знать?
– Ну как! – Аристарх Иванович улыбнулся, предупреждая: то, что скажет сейчас, не следует воспринимать слишком всерьёз. – Как воспитывать.
Педагог пытливо посмотрел на него и ничего не сказал.
– Конечно, по книгам глупо воспитывать, я понимаю. Что все эти педагогические постулаты? Ничего. Ровным счётом ничего. Ребёнку не нравоучения нужны – живой пример.
– Педагогические постулаты?
Аристарх Иванович сделал вид, что не уловил иронии. Продолжал, горячась и неприятно чувствуя, что эта горячность делает его ещё более высокопарным:
– Я считаю, все благородные слова – чушь собачья. Хоть каждый день долби их ребёнку – эффекта не будет. Главное – как ты сам живёшь. Вся премудрость именно в этом. Надо жить так, как ты хочешь, чтобы жил твой ребёнок. Вы согласны со мной? Никакой двойной бухгалтерии.
Педагог неподвижно смотрел на пустой стакан. Сквозь растрёпанные волосы просвечивала лысина.
– У вас кто? Сын?
Аристарх Иванович самолюбиво поджал губы:
– Да, я говорил вам… Десять лет, в четвертом классе. – Он подождал, не спросит ли Педагог номер школы. – Внешне все нормально, отметки хорошие. Но я им недоволен.
Педагог медленно поднял голову.
– Почему?
– Недоволен. Не отметкой единой жив человек.
В отрешённом взгляде появилось любопытство.
– В какой школе он учится?
Ответ последовал тотчас:
– В четвертой. – Лёгкий, беспечный ответ… А сам краем глаза следил за собеседником. Тот ничем не выдал себя. Это ободрило Аристарха Ивановича – именно на такую реакцию и рассчитывал он. – Так вот, в отношении двойной бухгалтерии. – Молчаливая неискренность Педагога придала ему уверенности. – У меня на этот счёт есть некоторые соображения. Считают, надо подавать детям хороший пример. По моему мнению, это чепуха. Надо не пример хороший подавать, надо жить хорошо. Хорошо жить. И не только на глазах ребёнка – всегда. Именно всегда. В этом суть.
Педагог помалкивал, но Аристарха Ивановича беспокоил его пустой стакан. В любое мгновение, не дослушав, не поняв мысли, мог отправиться за вином.
– Если вы на работе один, а дома другой – ребёнок учует это. Непременно! Я вам больше скажу, – продолжал Аристарх Иванович с тонкой улыбкой. —Если вы только подумали сделать подлость – не сделали, только подумали, – ребёнок и об этом узнает. Бесследно ничто не проходит. Остаётся на вашем лице. Или в вашем голосе. А потом этим голосом вы говорите сыну о разных благородных вещах.
Аристарх Иванович улыбался, словно все это не имело лично к нему никакого отношения. Так, досужие мысли… Серьёзность, с какой слушал Педагог, наполняла его тщеславной гордостью, но и странно тревожила. Ему хотелось, чтобы собеседник, умный человек, возразил ему, опроверг его банальные истины, предъявил иное, более сложное объяснение всему. Но Педагог молчал.
– Вероятно, вы хотите выпить? – с хозяйским радушием произнёс заведующий. Боялся, клиент сам заговорит о вине.
Рассеянно посмотрел тот на пустой стакан. Взяв его, направился к стойке. Аристарх Иванович с невозмутимым видом оглядел зал. На столах скопились пустые кружки, надо было нарезать хлеб, но он не уходил, а лишь деликатно отвернулся от столика, к которому с предосторожностями пробирался Педагог.
Пробрался. Поставил, не расплескав. Снова взял. Пригубил. Снова поставил. И – на Аристарха Ивановича. Долго глядел, неотрывно, но Аристарх Иванович делал вид, что не замечает. Перекатывался себе с пяток на носки да глядел с улыбкой на азартно жестикулирующего Лира.
– Как вас зовут?
Заведующий павильоном посмотрел с некоторым удивлением – ему ли? – и только после этого учтиво шагнул к столику.
– Аристарх, – сказал он. – Наш папа был претенциозен. – Он произнёс это слово без колебаний – теперь он имел на него право. – Сестра – Маргарита, я – Аристарх.
Педагог не ответил на улыбку.
– А отчество?
– Иванович. Аристарх Иванович Есин.
Он шутливо поклонился. И тут же заволновался – представится ли Педагог? – но тот тяжело опустил взгляд к стакану.
– Вы не пьёте, Аристарх Иванович Есин? – И ответил сам себе: – Разумеется, нет. Иначе бы вы не работали здесь.
– Но почему же? Все в меру…
Педагог, не слушая, продолжал:
– А вам было бы легче, если б вы пили.
Не насмешливо. Совсем не насмешливо. И все же…
– Почему вы решили, что мне трудно?
Длинными жёлтыми пальцами поднял Педагог стакан.
Долго держал перед собой.
– Вы ждёте, чтобы я объяснил вам?
– Отнюдь! – быстро и с нелепым смешком сказал Аристарх Иванович.
Помедлив, с достоинством отошёл. «Он пьян, – твердил себе. – Не надо воспринимать его всерьёз – он пьян».
Невысокий сухонький Лир прямо‑таки лез на верзилу, что норовил без очереди взять пиво. Лира подуськивали. Он выставлял птичью свою грудку и все более хорохорился – пока верзила досадливо не оттолкнул его. Старик упал, полы халата разлетелись, обнажив грязную, не заправленную в штаны рубаху. Вскочив, как ванька-встанька, бросился на обидчика.
Аристарх Иванович, нервничая, бегал вокруг, уговаривал:
– Тише, товарищи, тише! – но на всякий случай держался подальше.
За Лира заступился приземистый лысый мужик в украинской сорочке. Верзила без лишних слов поволок его к выходу.
– Товарищи! – умолял Аристарх Иванович. – Товарищи!
Панически метался по павильону, потом выхватил из кармана милицейский свисток и задребезжал, прикрыв глаза и по–солдатски вытянувшись. Никто не обратил на него внимания. Тогда он выскочил на улицу, призывно засвистел – в одну сторону, в другую. Ни единого милиционера… Побежал, придерживая полы халата, к телефону–автомату. Завернув за угол, остановился с облегчением: навстречу важно шествовал участковый Гринчук.
– Скорей! – крикнул Аристарх Иванович. – Скорей!
Но участковый и не думал поторапливаться. Его флегматичность поостудила заведующего павильоном.
– В прошлый раз стекло разбили, – жаловался он, стараясь идти в ногу с милиционером. – Кружки покололи. Ну их к черту, мне это… —И он выругался своим тонким, срывающимся голосом. Как‑то по–детски получилось – никак не мог освоить это трудное искусство.
Гринчук лениво утихомирил всех. Чтобы не возиться, оставил верзилу в павильоне, а вывел одного Лира. Это было несправедливо: верзила, не пощадивший старика, заслуживал, по крайней мере, той же участи. Опасаясь нового скандала, Аристарх Иванович промолчал. И тотчас подумал, что это трусливое молчание отразится, как и все остальное, на его Игоре.
Педагога не было. Ушел, должно быть, когда началась потасовка. А если нет, если не ушел и видел, как заведующий, что разглагольствовал полчаса назад о высоких материях, скачет, подобно боязливому козлу, вокруг драчунов?
Аристарх Иванович кивнул Гринчуку, и тот привычно двинулся за ним в подсобку. Гринчук был наездником мелким, Аристарх Иванович не слишком баловал его, но сегодня участковый поработал, и потому он налил ему не бочкового суррогата, а бутылочного портвейна. И опять в его сознании протянулась ниточка между сыном и этим расчётливым угощением. Вспомнилось, как холопствовал Игорь перед старшим мальчиком из их двора – тайно таскал из дома сладости и даже деньги, с собачьей услужливостью выполнял мелкие унизительные поручения. И все затем – признался отцу, когда тот накрыл его, – чтобы в случае чего этот сильный мальчик заступился за него.
Недавние собственные рассуждения, молчаливо принятые Педагогом, выглядели теперь куда весомей. Теперь это были не его мысли – чужие, скреплённые чужим авторитетом и лишь совпавшие с собственным его мнением.
Педагог, чьи мысли витают обычно неизвестно где, слушал его философствования с пытливым вниманием, – не оттого ли, что у него тоже есть дети, сын? Эта мысль немного успокоила Аристарха Ивановича. Какое подленькое чувство, понял он. И опять – об Игоре. Неужто даже эта мимолётная нечистоплотность отразится на его сыне?
Гринчук выпил молча и столь же невозмутимо, как только что улаживал скандал. Он не сомневался в своём праве на дармовое вино.
В четверть восьмого Карловна встала, как часовой, у двери, но с десяток клиентов все же прорвалось. Под руку вывел Аристарх Иванович последнего («А я требую древесины!» – выкрикивал он), и тут‑то началось самое трудное. В опустевшем павильоне, когда никто из посторонних не видит тебя, усталость наваливается всей тяжестью одиннадцатичасовой работы, а предстоит ещё мыть, убирать, чистить, готовить заведение к завтрашнему дню.
Карловна, с трудом передвигая ноги, составила между чанами собранные за день бутылки – завтра сдаст. Попова утомленно считала выручку.
– Восемьсот сорок, – сказала она, закончив.
Почти полтора плана… Прекрасно! Если и дальше пойдёт так, месячный будет числу к двадцать пятому.
– Пиво, – усмехнулся Аристарх Иванович. – В понедельник ещё поеду.
Попова не ответила. Дневная суровость сошла с её маленького лица – опустошённость и трудное женское долготерпение проступили на нем. Такими нелепыми выглядели сейчас её белые кудряшки, её загримированная под родинку бородавка.
Молча положила на чашечку весов три влажные трехрублевки. Аристарх Иванович удивился – это был максимум, который он получал в редкие субботы. По–видимому, Попова учла все – и негаданно жаркую погоду, и то, что он так кстати завёз третьего дня пиво, и ассортимент закуски, и необъяснимо скудные для пятницы визиты наездников – всего два за день: Бухгалтер, которого Аристарх Иванович благополучно низвёл в низший ранг, да участковый Гринчук.
На мгновенье Аристарх Иванович замешкался. Мысль его, юркнув по уже привычному кругу, ткнулась в Игоря. «Так нельзя, – сказал он себе, нахмурившись. – Так можно с ума сойти». Он взял с весов липкие бумажки и, задрав полу халата, сунул их в карман брюк. А что, собственно, случилось? Почему вдруг должно измениться что‑то? Или ему открылось в разговоре с Педагогом нечто новое? Но ведь Педагог молчал, а сам он говорил банальные вещи. Все они и раньше были известны ему – просто никогда не приходило в голову соизмерять их с собственной жизнью. Как‑то не совмещались они – сложная жизнь и эти простые истины.
Карловна, не домыв, обессиленно опустилась на низкий пластинчатый радиатор отопления, вытянула больные ноги в тапочках. Глядела на заведующего и беспомощно, виновато улыбалась.
– Ну что? – недовольно спросил Аристарх Иванович.
– Не могу… Ноги не йдут… – А сама от усталости даже жевать перестала.
На швабру покосился Аристарх Иванович. В дверь постучали. За стеклом стояли двое. Грубые, наглые морды, силящиеся изобразить смирение.
– Закрыто! – по–петушиному выкрикнул Аристарх Иванович и отвернулся от двери.
Попова за стойкой протирала замасленным полотенцем подносы для закуски. Безучастно, размеренно, как машина; в серых глазах темнела равнодушная вечерняя пустота.
Аристарх Иванович, поджав губы, окинул Карловну пытливым взглядом.
– Болят? – неодобрительно произнёс он и перевёл взгляд на её вытянутые ноги. – Что случилось‑то?
– Не йдут, – ласково повторила Карловна.
В дверь опять постучали – негромко, но настойчиво. Аристарх Иванович не обернулся. Ноги у старухи были по–слоновьи толстыми, дряблыми, с разлившимися синими венами. Он прошёл в кабинетик и скинул там халат.
Двое не отходили от стекла. В сомнении стоял Аристарх Иванович посреди зала. Решившись, быстро подошёл к двери, поднял тяжелый крючок.
– Павильон закрыт.
– Бутылочку! Одну только…
– Закрыто! Вы понимаете русский язык?
Но он знал, что они не уйдут, пока хоть кто‑то будет здесь. Взял деньги, вынес им бутылку и сдачу и, не слушая благодарностей, грубо захлопнул дверь. Потом быстро и молча домыл полы, ополоснул руки и ушел, не дожидаясь женщин.
На углу обернулся. Старуха ковыляла на своих подагрических ногах, а Попова, поставив на тротуар клетчатую сумку, возилась с замком.
День здорово прибавил: девятый час, а ещё светло. Во дворах шумно играли дети. Из раскрытых окон доносился запах ванили: к празднику пекли пироги.
Аристарх Иванович прибавил шаг: через полчаса библиотека закроется. Навстречу промчались велосипедисты: парни и девушки, в одинаковых голубых майках. Сразу же Валерка вспомнился – как не отрываясь, по–мужски, пил воду из огромной кружки. Хорошо, что вместе поедут завтра в Громовку, пойдут на рыбалку вместе. Должно же это хоть немного сблизить их – Игоря и Петиного сына!
В библиотеке было светло и пусто, лишь Полковник в полный голос переговаривался с затерянными среди высоких полок женщинами–библиотекарями.
– О–о! – громко обрадовался он Аристарху Ивановичу. – Давненько, маэстро, давненько!
Насторожённо выглянула Антонина Александровна, но, увидев Аристарха Ивановича, по–домашнему улыбнулась и снова скрылась за полками.
Полковник ревниво просмотрел книги, которые принёс «маэстро».
– И как вам? – показал выцветшими глазами на том Симонова.
Аристарх Иванович прикрыл глаза: о чем говорить!
– Точность! – сказал Полковник, подняв палец. – Фактографическая точность.
– Вы воевали там? – будто мимоходом спросил Аристарх Иванович и придвинул к себе ящик с читательскими абонементами.
– Нет. Там – нет.
О чем угодно, только не о себе… Аристарх Иванович нашёл свой абонемент, вынул карточки и стал раскладывать их по книгам.
Дверь открыл своим ключом, но Лиза уже поджидала в коридоре. Честные, преданные глаза… Он скинул туфли, положил книги на туалетный столик, молча в ванную прошёл.
Трудно переносила Лиза размолвки с мужем, особенно подобные сегодняшней, когда даже обедать не пришёл. С его язвой – и есть кое‑как, всухомятку! В ней совершенно не было зла, в Лизе, и она очень любила их обоих – своего не по годам смышлёного сына, упитанного и ласкового, как телёнок, и его отца, самого умного, самого благородного, самого честного человека на свете!
Хмурясь, намыливал Аристарх Иванович руки. В зеркало смотрел, но отражение своё заметил не сразу. Худое нервное лицо… Всегда как бы на страже, всегда готово предъявить нужное выражение. Пренеприятная физиономия!
Несмотря на поздний час, не ужинали, ждали его. Лиза была все в том же засаленном платье, расползшемся сбоку, – сметанно–белое тело выпирало. В ней необъяснимо уживались личная неопрятность и великое тщание, с каким наводила чистоту в доме.
– Воду открыть?
Она произнесла это негромко, как бы про себя; захочет – ответит, не захочет – ну что ж…
Он бросил косой взгляд на светящуюся щель в платье, отвернулся.
– Одеть нечего?
Она смотрела на него, недоумевая, и этот невинный взгляд бесил его. Встал, сам открыл минеральную воду, без удовольствия выпил стакан.
Терпеливым тоном окликнула Лиза Игоря, торчащего, как всегда, перед телевизором. Все подряд глядел – без разбору, без устали, в ленивом и бездушном любопытстве. Сколько раз Аристарх Иванович раздражённо выключал аппарат!
Против обыкновения, Игорь вышел сразу: дневная ссора с отцом все ещё не была улажена. Не подымая глаз, Аристарх Иванович поливал сметанным соусом паровые котлеты.
– А она? – кивнул он на пустую тарелку Старухи.
– Опять то же самое, – скорбно, с готовностью, пожаловалась на мать Лиза, словно и не было никакой размолвки. – Обиделась, что в церковь не проводила. А когда мне? Целый день не ест…
Игорь насторожённо поднял голову. С заговорщицким видом вылез из‑за стола, снял со сковородки крышку и, водя толстым пальцем, пересчитал котлеты.
– Восемь! – Затем на тарелках сосчитал. – Восемь плюс пять равняется тринадцать. А было четырнадцать! – взгляд его, задев отца, торжествующе остановился на матери. – Одну съела! Я специально сосчитал днём. Она в кровати ест, я видел.
Ликовал… Разве не искупил он с лихвой давешнюю свою провинность?
– Ну вот, – печально сказала Лиза. – А я нервничаю, что голодная. – В голосе прозванивала радость, прозванивала надежда на близкое уже примирение с мужем.
Тупо жевал Аристарх Иванович безвкусную рыхлую мякоть. Ни слова не проронил больше, выпил чаю и ушел в комнату, где работал оставленный Игорем телевизор. Выключил…
Что мог он сказать сыну на его котлетную бдительность? Такие вещи не объясняют, человек чувствует их сам – пусть даже ему только десять. В другой бы раз взорвался, накричал, может быть, ударил. Что толку? Разве помогут слова, если взрослый человек, отец и муж, чей авторитет непреклонен в их глазах, всю свою жизнь лгал и приспосабливался? Все, что он говорил сегодня Педагогу, – правда, и никаких иных, сложных объяснений не существует.
Вот если у дяди Паши Сомова есть сын, то в каком же счастливом согласии живут они! Пусть выпивает, пусть вспыльчив, в чем Аристарх Иванович убедился на собственной шкуре, но и сын, и жена, и все домашние уважают его. И не от слепоты, как здесь, – с ясным сознанием. Мир и любовь царят в доме, и что с того, что нет там особого достатка? Медленным взглядом обвёл комнату. Все, почти все приобретено за недобрые деньги…
– Я включу? – вопросительно произнёс Игорь. —Там передача…
2
По дороге, одна за одной, двигались к Вечному огню колонны школьников. Девочки – в белых фартуках, мальчики – в рубашках. Освещённые солнцем белые живые четырехугольники…
Аристарх Иванович, остановившись, вглядывался в лица ребят. Он знал, что не посмеет даже окликнуть сына, но эта бесправность была приятна ему.
Игоря прозевал – уже шествовали старшеклассники, но все стоял и стоял на краю тротуара. Спешить некуда: на трехчасовой громовский автобус все равно не успеть, – пока кончится митинг, пока сын доберётся домой, поест. Знал бы – ещё часок покрутился в павильоне. Там жарко сейчас: суббота. Корабль, а не хлипкое торговое заведение, переполненный корабль, и ты капитан на нем. Один видишь его целиком, знаешь о нем все и без промедления поспеваешь туда, где трудно…
К своему удивлению, Игоря он застал дома. Уже пообедав, уже переодевшись в выходной костюмчик с короткими брюками, нетерпеливо отца ждал.
– Мы на три поедем?
Аристарх Иванович, не двигаясь, стоял у порога.
– Ваш класс что, не пошёл на митинг?
– Пошёл! – сказал Игорь с гордостью.
– А ты?
– А я отпросился.
– Как отпросился?
– Так! Уезжаем, сказал. Ещё отпрашивались, но только двоих отпустили. Меня и Вальку Домбровскую. Сказал – к бабушке уезжаем, она заболела, сказал.
Хвастался своей находчивостью! Отцовского ждал одобрения…
– А кто тебя уполномочивал отпрашиваться?
Гордость в светлых крупных глазах сменилась недоумением.
– Но ведь ты говорил – на три поедем. – Он не понимал отца, отец снова придирался к нему. – И чего там интересного? Митинг, и все. Венки будут класть. Ты сам говорил – в три поедем.
Сдержавшись, Аристарх Иванович молча прошёл в комнату.
Старуха раскапризничалась – захворала ли, притворилась больной, – но ехать Лиза не могла, и это вконец испортило настроение. По гостям он предпочитал ездить с женой – уверенней себя чувствовал, хотя порой и раздражало её слепое, безоговорочное преклонение. Как втолкуешь ей, что у него и в помине нет тех бесчисленных добродетелей, из‑за которых супруга души не чает в необыкновенном своём муже.
Пока ехали, Петя все об охоте говорил. Тихим, ровным голосом, едва проступающим сквозь шум двигателя. Неловко было ему, что он как бы просвещает Аристарха Ивановича. Вопросительно, виновато улыбался: не надоело? Если честно, скучны были эти похожие одна на другую истории с зайцами и утками, но слушал прилежно, с заинтересованным и несколько удивленным видом – как требовала того его полная охотничья неосведомлённость.
Петя был старше его – давно перевалило за сорок, но к Аристарху Ивановичу относился со сдержанной почтительностью. Тот старался не замечать этого. В человеческом отношении, твердил он себе, Петя выше его, жизнь его пряма и открыта, однако в глубине сознания ютилось необъяснимое, постыдное чувство собственного превосходства. Аристарх Иванович честно подавлял его. Честно, но безуспешно. То чересчур фамильярным был, то переходил вдруг на несвойственный ему грубый «мужской» жаргон.
А вот между Лизой и Петиной Настей насторожённости не было – простое, спокойное добрососедство. Аристарх Иванович ценил их бесхитростную дружбу; Настино уважение к Лизе поднимало Лизу в его глазах.
Случалось, он просил Петю сделать что‑либо в павильоне – поправить полку, сбить решётчатый настил для буфетчиц, – но Петя, добросовестно выполнив работу, отказывался от денег. В крайнем случае, выпивал лишь пару кружек пива или стакан вина. Вот почему Аристарх Иванович, не любящий одалживаться, предпочитал брать людей со стороны – вовсе чужих.
Иногда, впрочем, Петя и сам заглядывал. Тотчас же в подсобку норовил затащить его Аристарх Иванович, но сосед стеснительно улыбался и отрицательно качал головой. Заведующий никому не выносил пива в зал, но тут делал исключение. Шел за прилавок и, положив в тарелку с мелочью полтинник – так, чтоб видела Попова, – самолично наливал две кружки. Петя смущённо выходил из очереди; с неловкостью совал в просторный карман халата деньги…
Подъезжали к Громовке. Над горизонтом, над тёмной полоской тополей уже белел купол громовской церкви. Петя, обманутый притворным интересом соседа, завёл новую охотничью историю. Аристарх Иванович не слушал – просто смотрел. Приятно было ему некрасивое, безбородое Петино лицо, доброта этого лица и его застенчивая мягкость. Валерка внешне не походил на отца: не белесые, а тёмные волосы, крупный, подвижный – удало слепила его природа. Они и характерами‑то были разные: один тихий и сосредоточенный, погруженный в хозяйственные заботы, другой неугомонный, нетерпеливый, по-мальчишески рассеянный. Но разве удивило б кого, что у такого отца такой сын? При всей своей внешней непохожести они были естественны друг для друга, как естественно было, что сын Аристарха Ивановича – Игорь, а не Валерка. Только сейчас, глядя на шевелящиеся Петины губы, осознал вдруг Аристарх Иванович эту беспощадную закономерность.
– Завтра в четыре встанем, раньше не надо – темно ещё. Мы зайдём за вами… Игорю как, нетрудно, если ходить?
До Аристарха Ивановича не сразу дошёл обидный смысл Петиного вопроса.
– Игорю трудно? – стряхнув оцепенение, спросил он. – Полезно, а не трудно! Полезно!
Оба мальчика наклонились к окну – Валерка показывал и что‑то объяснял Игорю, а тот внимательно смотрел, прижавшись к нему плечом. Товарищи… Всколыхнулась, ожила в Аристархе Ивановиче надежда. «Я слишком преувеличиваю все, – сказал он себе. – Дети разные, у каждого свои недостатки. Я недопустимо преувеличиваю».
И все‑таки на душе было неспокойно.
Въехали в Громовку. Одноэтажные домики, унылая улица без тротуара, акация, молодые листья которой уже успели запылиться. Редкие флаги в честь Дня Победы…
Городом Громовка стала недавно, шесть или семь лет назад; с какой гордостью читал Аристарх Иванович коротенькое сообщение об этом!
Много домов сохранилось с довоенных времён: бои не гремели здесь, немцы взяли посёлок без единого выстрела и так же, без единого выстрела, оставили его – за сутки до того, как на зелёных грузовиках въехали наши; ни одного танка не прокатило тут за долгие месяцы войны.
Читая, уже взрослым, книги о партизанах и подпольной работе, Аристарх Иванович с беспокойным удивлением думал о посёлке, в котором прошло его глухое и бесполезное отрочество. Неужто же не было никакого сопротивления? Сколько мальчишек, знал он, помогали взрослым в их тайной, ни на миг не затихающей борьбе, а здесь…
Рядом с Аристархом не было никого, кто нуждался бы в подобной помощи. Немцами тяготились, ненавидели немцев, ждали прихода наших, но, кажется, никому и в голову не приходило, что можно как‑то вмешаться в ход борьбы. Война была где‑то далеко – непонятная, жестокая, существующая сама по себе, от простых смертных не зависимая. И те немногочисленные немцы, что расквартировались в посёлке, имели к ней столь же косвенное отношение, как и громовские жители, которые сажали картошку, перегоняли брагу на самогон, сплетничали, растили детей.
Живший у них пожилой плешивый немец угощал Аристарха и его шестилетнюю сестру шоколадом, а матери помогал окучивать картошку – делал это ловко и с откровенным удовольствием. Были другие немцы, злые, их ненавидели и боялись, но только много лет спустя Аристарх Иванович осознал, что ведь все они – и добрые, и злые – были врагами его Родины, и он обязан был ненавидеть их независимо от их личных качеств. Отчего же даже теперь, пусть с запозданием в три десятилетия, не проснулась в его душе эта ненависть?
С ужасом думая о возможной будущей войне, страшился прежде всего не угрожающих человечеству последствий, а физической гибели Игоря, себя, своих близких, боялся голода и неудобств. Это – мелко и недостойно, понимал он, но он мог лишь утаить свои чувства, только утаить. А что если все остальные чувствуют то же, что он, и так же, как он, скрывают это? Быть может, лишь небольшая кучка избранных переживает боли человечества, как свои собственные? Ему хотелось, чтобы Игорь был в числе этих избранных.
Освещённые солнцем колонны школьников вспомнились ему. Чем‑то нереальным казались они теперь, каким-то беззвучным видением…
– Выходим? – вопросительно сказал Петя, и Аристарх Иванович, вздрогнув, поднялся.
Шли по центральной улице. На покосившейся клумбе перед Домом культуры цвели анютины глазки.
До войны отец работал здесь баянистом. Весь посёлок знал его не только в лицо, но и по фамилии: частенько появлялась она на афишах. «Вечер проводит баянист-культорганизатор И. Есин». Маленький Аристарх с гордостью перечитывал это всякий раз, когда шел мимо. В клуб его пускали беспрепятственно, и он по–хозяйски разгуливал всюду – в зрительном зале, фойе, в полумраке пустой таинственной сцены, задёрнутой занавесом, на котором красовались с наружной стороны золотые серп и молот. Ему нравилось на виду у всех стоять за спиной отца, смотреть, как разлетаются мехи баяна. Наклонившись, вполголоса говорить что‑то.
Сейчас, спустя столько лет, как понять, хорошо ли играл отец? По–видимому, не очень, потому что где было учиться ему? Но тогда он считался не только прекрасным баянистом, но и единственным в посёлке авторитетом в вопросах искусства. Это давало ему право носить тёмные очки, изъясняться длинно и не слишком вразумительно и конечно же наградить детей экзотическими именами – Аристарх и Маргарита. Бывая в Светополе, неизменно привозил ноты, в которых ничего не смыслил. Купленные на казённый счёт, аккуратной стопкой высились они в фойе на этажерочке, возле которой играл он. В перерывах между танцами баянист–культорганизатор вдумчиво их просматривал.
И все‑таки способности у Ивана Есина были – Аристарх Иванович судил об этом по той лёгкости, с какой отец, помнилось ему, разучивал с пластинок новые мелодии.
Иногда он играл для приработка на семейных празднествах – свадьбах, днях рождения, и там, где играл он, в центре внимания были не именинник или жених с невестой, а Иван Есин. Это считалось шиком – пригласить Есина в дом на торжество.
Раз или два брал с собой Аристарха. У отца всегда было почётное место за столом, он с увлечением пил и ел, и никто не решался напомнить о его обязанностях. Баян величественно стоял в стороне, на специальной тумбочке с чистой салфеткой. В почтительной тишине произносил Иван Есин тосты – их выслушивали не дыша. Потом на него снисходило вдохновение, и он играл.
Незадолго до войны отец с торжественностью начал обучать игре сына, но маленький Аристарх отлынивал от уроков; давая их, отец был напыщенным и нетерпимым и умудрялся запутать даже то, что Аристарх знал уже.
Баян отец боготворил – ухаживал за ним, лелеял, а сын тайно ненавидел этот капризный и загадочный инструмент: не мог, должно быть, смириться, что после отца баян был главным существом в доме. Эта ревнивая неприязнь, однако, не мешала маленькому Аристарху греться в лучах славы, что исходили от отца и его волшебной машины.
Война вошла в их дом как событие, которое сулило большинству беды и лишения – большинству, но не им лично, не семье Ивана Есина: к тому времени Иван Есин твёрдо уверовал в свою исключительность. Он полагал, что музыкальный инструмент, сказочно преобразивший жизнь средненького столяра, и теперь не оставит его в беде, а легко и безопасно пронесёт поверх всех испытаний. Когда пришла повестка, он счёл её недоразумением. Надев полосатый костюм, в котором проводил вечера отдыха, решительно отправился в военкомат. Мыслимо ли его, единственного в посёлке человека искусства, отрывать от посёлка? Да и вообще смешивать с рядовыми гражданами?
