Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
Сама она выигрывать не любила, стеснялась, когда нечаянно выигрывала, а вот за меня и бабушку переживала. Особенно за бабушку. Та по своей невнимательности и совершённой неспособности к отвлечённому мышлению вечно уходила домой с пустым карманом. «А! – махала она рукой. – Главное – время провести». Поймав её на очередном ошибочном ходе, Валентина Потаповна досадовала вслух: «Ну что ты, Вера! – Это было промежуточное между злым «Варвара» и ласково–весёлым «Вероника». – Думать же надо! Думать!» А то вдруг, потеряв терпение, заставляла сестру «переходить». И, если Вероника Потаповна в конце концов снимала банк, тотчас высыпала ей деньги.
Мне она тоже всячески подыгрывала. Приметливый Дмитрий Филиппович все, конечно, видел, недовольно сопел, но сделать замечание жене не решался. Да и зачем? По итоговому счёту выигрывал все равно он – выигрывал, как бы ни объединялись против него сестрицы и их бойкий внучек.
В этот вечер ему тоже везло. Внучка не было рядом – он находился далеко от Светополя, и не «девятка», а иные игры кружили его ученую голову. Четыре старых человека в очках сидели за покрытым клеёнкой столом. Дмитрий Филиппович выигрывал, Вероника Потаповна проигрывала и, дабы скрыть досаду, повторила некогда пущенную сестрой шутку:
– Давай–давай, Димушка. В Калинов поедешь.
И вот тут‑то Валентина Потаповна преподнесла свой загодя приготовленный сюрпризик.
– А что! – задорно проговорила она. – И поедет.
Без торопливости сняла и положила очки, поднялась, открыла самодельную шкатулку из выгнутых и прошитых красными нитками пожелтевших от времени открыток (мой детский подарок) и, близоруко щурясь, выложила на середину стола рядом с розеткой, из которой осторожный Дмитрий Филиппович ещё не высыпал деньги, железнодорожные билеты.
Все смотрели, не понимая. Димушка переводил смышлёный взгляд с билетов на жену, которая как ни в чем не бывало снова села на своё место, Вероника Потаповна повторяла растерянно: «Что это? Что это?» (несколько преувеличивая своё удивление), и только практичная Александра Сергеевна, недолго думая, взяла билеты, как следует рассмотрела их и сказала твёрдо:
– Это билеты.
Надо ли говорить, что такое объяснение ровным счётом ничего не объяснило? Ещё смышлёней водил лукавыми глазами Дмитрий Филиппович, на всякий случай задевая взглядом розетку, ещё изумлённей произносила: «Какие билеты? Какие билеты?» Вероника Потаповна, и лишь Александра Сергеевна продолжала спокойно изучать загадочные бумажки, такие маленькие в её крупных и сильных заскорузлых руках.
Валентина Потаповна молчала. То была счастливейшая минута её жизни. Старое сердечко билось гулко и взволнованно, и даже молодые ямочки проступили на мягких щеках.
– В Калинов, что ли? – прочла своим глуховатым голосом Александра Сергеевна.
Калинов! Наконец‑то было произнесено заветное слово, и, хотя столько раз говаривалось оно в этом доме, сейчас оно прозвучало совсем иначе. Взгляд Дмитрия Филипповича перестал путешествовать туда–сюда; испуганно остановился он на супруге. Вероника Потаповна ахнула (немного преувеличенно), а Александра Сергеевна спокойно произнесла:
– Через Москву, – и Вероника Потаповна ахнула ещё раз.
Свершилось! Впереди, где до сих пор жутко чернела лишь одна, последняя неразгаданность, одна, последняя тайна, на какую лучше не смотреть пристально, заиграла, засверкала манящим светом россыпь неведомых огоньков.
Почти полвека никто из них не покидал крохотной светопольской области, и вдруг… О господи, быть этого не может! Вероника Потаповна дрожащими руками взяла билет, и Дмитрий Филиппович взял (покосившись на жену), но тут же отложил на секунду и, не таясь, пересыпал в ладонь честно выигранную мелочь. Новая жизнь начиналась.
СОБИРАЛИ ЧЕМОДАНЫ…
На другой день весь двор знал о предстоящей поездке. Знал, несмотря на то, что Вероника Потаповна терпеть не могла, как она говорила, «ля–ля–ля с соседями». Это так. Но если при встрече тебе традиционно говорят что‑нибудь о погоде, например: «Жарко сегодня», – то как не ответить: «Фу! Фу! – и не помахать при этом ладошкой, разгоняя воздух. – А у меня ещё столько дел. Мы ведь в Калинов едем».
Дел действительно много. Приготовить вещи, сложить их в чемодан, проверяя, поместятся ли, потом вынуть из чемодана, потом опять сложить, ибо вместо плаща решено взять осенний костюмчик, который вдруг займёт больше места?.. И так без конца.
– Нонна сказала, обязательно будильник взять.
Валентина Потаповна медленно повернула голову.
– При чем здесь Нонна?
Раздражало её, что сестра к месту и не к месту поминает дочь. Вернее, одну из дочерей – не мою мать, а другую, «благополучную», ту, что «устроилась» и прекрасно живёт в Крутинске.
– А при том, что Нонна ездит.
– И что из этого? Все ездят.
– Так уж и все! Ты что‑то не больно ездишь.
– И ты не ездишь, – резонно напомнила старшая сестра.
– Мы не обо мне сейчас, – принялась разглаживать скатерть младшая. – Мы о Нонне. Они каждый год с Володей ездят.
Нонна – её гордость и утешение, её надежда, её счастливая звезда, в ярком свете которой легче не замечать едва мерцающего огонька моей непутёвой мамаши.
Сызмальства стояло передо мной два наглядных примера: как надо и как не надо жить. Стоило мне провиниться, как я слышал: «Весь в мать пошёл», – что, рано усвоил я, плохо. Иное дело Нонна. «Вот Нонна выучилась…», «А у Нонны…», «Нонна считает…», «Нонна сказала, чтобы ты…» И все‑таки я не возненавидел свою крутинскую тётушку. Сколько раз видел я понимание и сострадание в её глазах – глазах человека, который отнюдь не катается как сыр в масле. Тут моя легковерная бабушка ошибалась.
Нонна была эталоном в её глазах. Даже в одежде подражала ей Вероника Потаповна, искренне забывая, что между ней и дочерью разница в четверть века. В Калинов, например, она собралась ехать в широкополой белой шляпе типа сомбреро.
– Что это? – тихо проговорила Валентина Потаповна, и некоторый страх выразился в её глазах.
Вероника Потаповна передёрнула плечами:
– Шляпа… Все так ходят.
– Кто все?
– Все. Нонна все время ездит в ней.
Святая правда! Некогда эта шляпа даже принадлежала Нонне.
– Куда ездит? – устало спросила Валентина Потаповна.
– Какая разница куда! На Кавказ.
– Так ведь то на Кавказ. На юг… А ты на север. И потом, Нонне сколько лет?
Это был уже выпад опасный. Не оставайся до отъезда каких‑нибудь трёх дней, надолго рассорились бы сестрицы, а так приходилось проявлять терпимость. Калинов, чудесный город, властно манил к себе и тем сглаживал извечные углы.
Но конечно же с наибольшей серьёзностью отнёсся к мероприятию Дмитрий Филиппович. За неделю начал он укладывать свой громоздкий и старый, в вылинявшем чехле чемодан. Никто не знал доподлинно, что скрывалось там: бдительный хозяин все время держал его на запоре (он все запирал – двери, шкафы, почтовый ящик, голубятню, когда она была у него), но однажды неосмотрительно поднял крышку, чтобы положить «на всякий случай» моток электрического провода, и тут быстро проходившая мимо Валентина Потаповна углядела лежащую сверху патефонную головку.
Остановилась. Дмитрий Филиппович тотчас прикрыл крышку и проворно запер рыжий от ржавчины, но очень даже надёжный замок.
С отчаянием смотрела на него супруга. С отчаянием… И вдруг рванулась к нему.
– Дай сюда!
Но он успел спрятать ключ за спину.
– Зачем?
– Дай, говорю! – и такое послышалось в её голосе, что опытный Дмитрий Филиппович понял: лучше не связываться. Покорно разжал он пальцы…
В отличие от мужа Валентина Потаповна с замками не дружила. Сколько раз, к ужасу Дмитрия Филипповича, оставляла открытыми не только кладовку, сарай (а уж о почтовом ящике и говорить нечего), но даже квартиру. Квартиру! Когда же все‑таки ей приходилось запирать что‑либо, то или не всовывался ключ, или, всунувшись с грехом пополам, не поворачивался, или, повернувшись, не вылезал обратно. Раза два или три так и оставался в двери, после чего Дмитрий Филиппович неделю не мог прийти в себя. В конце концов он менял замок, рассудив, что воры могли вытащить ключ, снять мерку, а после коварно сунуть его обратно… Не надо судить его слишком строго: неспокойно было в Светополе в то послевоенное время, а каждая обновка в квартире доставалась трудом праведным.
Итак, Валентина Потаповна ринулась к чемодану и – о чудо! – сразу же отперла его. В маленьких, коричневых от старческой пигментации руках сверкнула солнцем злополучная головка.
– Ну зачем, зачем ты тащишь с собой этот хлам? – Она едва не плакала.
Дмитрий Филиппович поджал губы.
– Не хлам, – сказал он.
– А что? Что это?
– Патефонная головка.
– И это, ты считаешь, не хлам? Где ты видел сейчас патефоны?
Дмитрий Филиппович подумал.
– Там есть.
В отличие от сестёр в древнем городе Калинове он не был, но что город древний, уяснил себе, а раз так, то почему бы не сохраниться там патефонам?
С напряжением в синеньких глазах смотрела на него Валентина Потаповна. Потом, не говоря ни слова, подошла к окну и вышвырнула вон, быть может, единственную в мире идеально сохранившуюся патефонную головку. Она сверкнула, вылетая, и быстрым отсветом вдогонку ей сверкнули глаза Дмитрия Филипповича. Это был недобрый блеск, недобрый, но живой и гордый, как всякий протест, однако уже в следующую секунду он погас.
Подражая взрослым, я бессознательно усвоил в свои ранние годы иронически снисходительное отношение к Дмитрию Филипповичу, дяде Диме, безропотно коротавшему свой скромный век под суровым и грамотным правлением бездетной супруги. Безусловным было для меня её право на неограниченную, но просвещённую власть. Она, например, заставляла его читать, и он, водрузив на нос очки, дисциплинированно, как школьник, шевелил губами, а все мысли его конечно же были во дворе, у голубиной будки. Добравшись так однажды до середины какой‑то толстой книги, Дмитрий Филиппович выронил закладку, поискал–поискал место, где остановился, и, не найдя, принялся читать все сначала.
Покорность? Да, но до известного предела, и вы ещё увидите, на что способен был старый голубятник.
Сверкнув на солнце, патефонная головка шлепнулась на крохотную грядку с укропом и петрушкой. Но вы не беспокойтесь о ней. Не пройдёт и трёх дней, как она неожиданно обнаружится в купе поезда, где будут ехать наши герои, и снова будет с гневом выброшена, на сей раз в бачок для мусора в тамбуре вагона, и снова появится, но уже в достославном городе Калинове, куда по–стариковски упорная четверка доберётся в конце концов, с приключениями то огорчительными, то радостными. А дабы огорчительных было меньше, а радостных больше, путешественники, как водится, присели перед дорогой. Присели и малость замешкались. Александра Сергеевна не полагала возможным встать первой, поскольку считала себя в этой поездке в некотором роде на правах гостя. Дмитрий Филиппович не мог без высочайшего супружеского позволения решиться на столь ответственный шаг, а Вероника Потаповна твёрдо помнила, что первым должен вставать старший по возрасту. Признавать себя таковой она не собиралась. Взглядом подстёгивала сестру, но та не замечала. Забывшись, смотрела перед собой и видела полого спускающуюся к реке Пёс широкую улицу без тротуаров, но с ромашками, бузиной и отцветшей черемухой вдоль забора. Неужто через несколько дней она пройдёт здесь собственными ногами?
Валентина Потаповна тихо улыбалась. Вероника Потаповна потеряла терпение и легонько толкнула её локотком в бок: пора.
Весь двор высыпал провожать отважных путешественников. Впереди осторожно вышагивала больными ногами Вероника Потаповна. На ней был кремовый костюм, «как у Нонны», и широкополая шляпа. За ней шли Валентина Потаповна со склонённой набок головкой (она страдала, что все смотрят на них) и Александра Сергеевна. Все, конечно, были с вещами, но основной груз волок на себе замыкающий шествие Дмитрий Филиппович – в берете и галстуке.
– Едете? – доносилось с крылец, из парадных, распахнутых окон и увитых виноградом палисадников, и Вероника Потаповна отвечала звонко:
– Едем!
КУПЕ № 4
Примерно за четверть века до этой поездки три её участника – без Александры Сергеевны – провожали в далёкий путь тощего паренька с чемоданом в матерчатом чехле на пуговицах и пухлой авоськой, в которой лежал свёрнутый, толстый, с засаленными обшлагами овчинный полушубок. Тогда ещё не было моды на них. Полушубок, на плечах которого сохранились следы отпоротых погон, должен был защитить молодого южанина от суровых московских морозов. Ноннин муж, человек военный, презентовал его без лишних слов своему рвущемуся «в люди» племяннику. Спасибо!
Все трое напутствовали.
– Питайся там! – говорила Вероника Потаповна, и её голос срывался от жалости и страха за внука, которого кто теперь накормит горячим супом?
– С людьми живи! – вроде бы расплывчато, но очень даже ясно для меня наставляла взволнованная Валентина Потаповна, Дмитрий же Филиппович красноречиво показывал большим пальцем на грудь, а указательный подымал вверх. Я понимал его. В моем зашпиленном английской булавкой нагрудном кармане лежали в специальном полосатом мешочке деньги. То была фантастическая сумма в семьсот тогдашних рублей, которую, поднатужившись, наскребли для меня мои родичи. Предстояло в целости и сохранности довезти её до Москвы, а железная дорога, с заговорщицким видом шептал Дмитрий Филиппович, кишмя кишит жуликами. Подробнейший инструктаж давал он мне. Так, например, чемодан я должен был положить наверх, а пиджак с деньгами – под подушку.
– Нет–нет, – запротестовала, оживившись, бабушка, и слезы разом высохли на её глазах. – Помнётся весь.
Но вот наконец позади последние наставления и последние поцелуи. Я по эту сторону вагонного стекла, они – по ту, мы бессмысленно улыбаемся друг дружке, а поезд все не трогается, и эти прощальные секунды тянутся бесконечно. И вдруг слабое, едва приметное движение, в ответ на которое моё сердце радостно и пугливо зачастило. Они тоже встрепенулись там, закивали, заулыбались, заморгали мокрыми глазами. Вровень с вагоном идут они, торопливо делая на ходу последние напутствующие знаки. Бабушка подносит ко рту руку – питайся, тётя Валя водит пальцем по ладони – пиши, не забывай, а озабоченный Дмитрий Филиппович, дядя Дима, осторожно, дабы не увидел никто, тыкает в нагрудный карман большим пальцем. Все быстрее и шумнее, расшатанней идёт поезд, все дальше мои старики, и уже не вперёд, а в сторону от полотна отходят они, чтобы дольше видеть уезжающего в таинственную жизнь внука. Что ждёт его там? Смешными казались мне тогда их страхи, – мне семнадцать, я взрослый человек! – но теперь, когда моя старшая дочь вот–вот помашет мне из вагона, как хорошо понимаю я их волнение!
На всякий случай я махал чуть дольше, чем видел их. Потом опустил руку и с облегчением перевёл дух. С облегчением…
Теперь их черед уезжать. Теперь они стоят у вагонного окна – не по ту, а по эту сторону! – и гордо смотрят на отплывающий перрон. Кроме Дмитрия Филипповича… Пользуясь безнадзорностью, потихоньку надел он очки и тщательно изучает за спиной женщин замок, под охрану которого, хочешь не хочешь, а придётся вверять на ночь себя и весь свой дорожный скарб, в том числе два вместительных фанерных ящика с дырочками. Они были втащены первыми и с великой предосторожностью подняты наверх. При этом Дмитрий Филиппович зыркнул туда-сюда глазами. Тайна? Она самая, и пусть остаётся ею до поры до времени.
Так что замок? Надёжен ли? Все уже переоделись и разложили дорожные вещи, к чаю приготовились, а он все размышлял о замке.
Чай! Чай, который являл собой олицетворение высшего дорожного комфорта. Едешь, смотришь себе в окно, а тебе приносят горяченький – не угодно ли? Представляю, с каким вожделением ждали этой минуты наши путешественники.
– Ну‑ка, Димушка, посмотри, не несут? – на правах благодушия и дорожного веселья скомандовала Вероника Потаповна.
Дмитрий Филиппович бросил на жену вопросительный взгляд, поднялся и конспиративно выглянул из купе. В одну сторону посмотрел, прищурившись, посмотрел, прищурившись, в другую…
Когда я думаю, как определить существование на земле этого человека, то в голову мне приходит слово «отдельно». Он жил отдельно. Отдельно от жены, от родственников, от соседей и знакомых. Отдельно ото всех. Это было своего рода великое противостояние. С одной стороны замкнутый и подозрительный, никому не доверяющий человек, с другой – весь остальной мир с его опасностями и подвохами.
У Рубцова есть стихи:
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Так вот, это о нас. О Дмитрии Филипповиче и обо мне. Или всяком другом на моем месте.
Вспоминаю, чему учил он меня во дворе у голубятни, когда все в ней было спокойно и на крыше не сидел «чужак». Защищаться, когда нападут, вот чему. Он не сомневался, что нападут, и при этом непременно исподтишка, с крупным перевесом в силе. Ничего! Короткий резкий удар в переносицу, и противник повержен.
«Вот так», – тихонько, чтоб не услышал никто, произносил он, и его зоркие глаза, чуть суженные вниманием, быстро перемещались с вытянутой жёсткой ладони на моё лицо, потом, удовлетворенные, обратно. Это он смотрел, какое впечатление производит на меня его рука. Прекрасные минуты! Жена и её заносчивая сестрица сроду не дарили ему ничего подобного, а я дарил, и если этот тайный мизантроп испытывал ко мне известную привязанность, то, наверное, только поэтому.
Итак, он выглянул из купе, все осмотрел, все увидел и во всем усомнился, затем под выжидающими взглядами женщин аккуратно сел на своё место. И только тогда проговорил (негромко):
– Несут.
На жену заговорщицки покосился, на свояченицу, на Александру Сергеевну, которая сглуху не понимала, о чем речь, но не выказывала ни малейшего нетерпения, после чего повторил с довольным и значительным видом (ещё тише):
– Несут.
Вероника Потаповна сорвалась с места, чтобы убедиться собственными глазами. Не то что она не верила зятю, нет. Своё законное право осуществляла она – право путешествующего человека на нетерпение. Секунда, и лицо её прояснилось, морщины разгладились, она прошептала:
– Несут! Несут! – проворно села и сложила на коленях руки.
Все ждали. Перестав стучать колёсами, замер на рельсах поезд. И вот… Какой ослепительной белизны фартук был на ней! Как ловко держала она в обеих руках сразу несколько подстаканников! Но – о ужас! – она прошла мимо. Мимо! Снова вовсю застрекотали колеса. Вытянул шею и подозрительно сузил глаза Дмитрий Филиппович. Ахнула Вероника Потаповна, а Валентина засмеялась:
– Что, съели?
Весело было ей, и это давало Дмитрию Филипповичу право проявить инициативу. Он поднялся. Худой и сутуловатый, со сверкающим черепом, но в яркой молодёжной рубашке (загадка! Валентина Потаповна, сама подчёркнуто непритязательная, одевала его броско), бдительно стоял он в дверях купе – проводницу подстерегал. Но она опять прошмыгнула мимо. Он дёрнулся было за ней, но поздно. Валентина Потаповна хохотала, а Вероника подзуживала:
– Да ты спроси, спроси у неё.
Легко сказать – спроси! Какими словами? Тоном каким? На жену переводил взгляд, в чей отшлифованный чтением ум верил безоговорочно, но Валентина Потаповна, пребывающая в великолепном расположении духа, только смеялась.
Когда снова вылетела проводница с полными стаканами в руках, Дмитрий Филиппович неуверенно шагнул к ней.
– Гражданка…
Но она уже неслась дальше. Так и сновала туда–сюда, и всякий раз он подавался вперёд, всякий раз окликал чуть слышно: «Гражданка!» – а она ноль внимания. И вдруг сама остановилась.
– Чаек будем?
Ответила ей Вероника Потаповна.
– Конечно, будем. Час целый ждём. – И утомленно отвернулась к окну, красноречиво, но интеллигентно выказывая тем своё неудовольствие. И тут Дмитрий Филиппович, вот уже несколько минут вынашивающий в себе заветные слова, наконец‑таки произнёс их:
– Гражданка! Чаю бы нам.
И чай прибыл. Четыре дымящихся стакана в тяжелых подстаканниках, с чайными ложечками, а рядом внушительной кучкой, упакованный, как конфеты, в синюю обёртку, сахар–рафинад. В магазинах не продают такой…
Первой поднесла ко рту стакан Вероника Потаповна.
– Ну‑ка, – медленно проговорила она, и три пары глаз устремились на неё с нетерпением и надеждой.
Моя бабушка считалась знатоком чая. Даже в самые трудные времена она заваривала его столько раз, сколько садилась пить чай. Или чай пить. Разница была колоссальной. Мне так и не удалось до конца уяснить, в чем, собственно, заключалась она, но, если не ошибаюсь, «пить чай» (бабушка говорила и писала в одно слово «питчай») означало «пить от жажды», когда пить хочется, и потому с чем роли не играло, а вот «чайпить» приятно со вкусными вещами. Иными словами, лакомиться.
Что было сейчас? Ни то ни другое. Был чай сам по себе, одно из самых первых и самых вожделенных удовольствий, которые сулила эта поездка.
Внимательно пригубила она. Все смотрели на неё не дыша, она же сидела с опущенными глазами, что ничто постороннее не отвлекало. По одному глотку оценить, естественно, трудно, и она, подумав и почмокав, сделала ещё один. Потом подняла глаза.
В молодости она была красива, моя бабушка. Я знаю это по фотографиям, которые хранятся у меня, а Валентина Потаповна должна была помнить так. Но не помнила. Однако сейчас даже она подумала об этом, так прекрасны были изумрудные глаза. Требовались ли слова? Все молча и благоговейно взяли свои стаканы, последним Дмитрий Филиппович, предварительно взглянув на жену. Праздник, праздник, роскошный праздник в купе № 4.
«К СТОЛИЦЕ НАШЕЙ РОДИНЫ…»
Лучшее в любом путешествии – его начало. Да и только ли в путешествии? Столь милый сердцу Валентины Потаповны Чехов написал однажды, что русский человек любит вспоминать, но не любит жить. Точные слова! Но не исчерпывающие. Ещё он любит мечтать. Предвкушать. Вот–вот, предвкушать, как предвкушался первый стакан чая в поезде, который нёс наших героев навстречу прекрасной и заманчивой неизвестности. Она, эта неизвестность (непременно прекрасная! Вы обратили внимание, что среди стариков относительно мало скептиков?), эта голубая и розовая неизвестность и придавала чаю такой неповторимый аромат. На обратном пути он уже не покажется нашим привередам столь вкусным. Вероника Потаповна найдёт, что он пахнет веником, а это в её устах всегда было характеристикой убийственной. «Что значит веником?» – возмутится старшая сестра. «Веником значит веником», – последует раздражённый ответ. Утомились… Слышите, как утомились мои старики, да и мудрено ли в их возрасте не устать от путешествия, которое отнюдь не было голубым и розовым?
Но это на обратном пути. Сейчас же начало, первый день, первая сотня километров, первый чай, поданный им в купе, «как настоящим». Их не покидало ощущение, что все это не взаправду. И едут они не взаправду, и чай им дали не взаправду… Вот все другие действительно пассажиры, а они пассажирами притворяются.
Проводница не знала этого. И потому, наверное, удивилась про себя, что так растроганно благодарят её за такую безделицу, как чай. «Сколько с нас?» – ласково осведомилась Валентина Потаповна, и напрягшийся Дмитрий Филиппович пощупал в кармане кошелёк. Но проводница бросила: «Потом, потом», – и быстро вышла с пустыми стаканами.
Все переглянулись. Как так? Чай далк, да ещё по два куска сахара на каждый стакан, а деньги не берут. Это старикам не понравилось. К скрупулёзным расчётам привыкли они. Если одна покупала другой пучок редиски за полтинник, то полтинник этот обязательно возвращался, ибо «деньги счёт любят». Я помню сложные математические выкладки, которые делались у нас при расчёте за электроэнергию. Счётчик на несколько квартир был один, и попробуй учти, у кого сколько лампочек и сколько розеток!
За окном ещё тянулась степь, но у мелькающих домиков все чаще попадалась берёза, в наших южных краях дерево редкое. А на горизонте уже темнел лес.
У нас под Светополем он тоже есть, но ехать надо не в сторону Витты, а в противоположную, южную, по гульганскому шоссе, где начинается гористый рельеф. Но то разве лес! Кустарник, среди которого торчит корявая дикая груша или вдруг дуб. Но нас и это устраивало. Мы ходили сюда за кизилом и тёрном, за орехами. Не одни – со взрослыми, чаще всего с Валентиной Потаповной. Она была застрельщицей наших воскресных вылазок и ходоком неутомимым. Вероятно, это отчасти утоляло её ностальгию по среднерусским местам. Хоть какой‑то, да лес!
До сих пор стоит перед моими глазами её забывшееся лицо, а взгляд устремлен вдаль, поверх зарослей орешника, который мы уже обобрали и сидим на нагретом осенним солнцем пригорке, уминаем с хлебом огромные сентябрьские помидоры, которые, если их осторожно разломить, сахаристо сверкают.
Я знал, о чем думает она и о чем мечтает. И вот сбылось… Неотрывно глядят в окно старенькие глаза, глядят, не веря себе, а губы кривятся. Боже мой, неужели! И дома деревянные, не южные, и поленницы дров (в наших безлесных краях ими только разжигают, а топят углем), и разросшиеся северные яблони вместо маленьких, да удаленьких южных. А ведь и суток не едут…
Воспользовавшись тем, что жена поглощена созерцанием пейзажей, Дмитрий Филиппович осторожно полез наверх, где стояли два фанерных ящичка с дырками – те самые, что внесли первыми и с предосторожностями сунули подальше от глаз. Тайна… То была тайна, но час настал, и пора раскрыть её.
В ящиках лежали груши. Краснобокие, будто лаком покрытые, жёсткие, но сладкие груши. Ранний сорт. Полежав полторы–две недели, они становились мягкими и сочными.
На маленьких, почти карликовых деревцах растут они, так что мы, пробравшись в сад, без труда набивали ими пазухи, но вот как называются они, понятия не имею.
Безымянных груш этих было в двух ящиках сорок килограммов. Почти сорок. Десятка два не поместилось, и их положили отдельно в сумку, обернув каждую бумажкой.
Беда! Многое отдал бы я, чтоб не писать того, что напишу сейчас, но сразу же скукой и мертвечиной повеет от моего рассказа. А мне живыми хочется увидеть тут моих стариков. Живыми…
Не Зинаиде Борисовне, бывшей нашей соседке и единственному в Москве знакомому человеку, предназначались груши. Ей, разумеется, везли светопольский гостинец, бутылочку знаменитого вина, что производится в Алафьевской долине, дальновидно рассчитав, что одновременно это будет подарком и для её ученого зятя, но груши предназначались не ей. Для продажи – вот куда. Для продажи на дорогом и прихотливом московском рынке… Фу–у! А теперь можно перевести дух и рассказать обо всем по порядку. Не выгораживая, но и не осуждая с маху.
Наживаться не собирались – это подчёркивалось особо, просто хотели оправдать дорогу. Идею высказала Вероника Потаповна, но родилась она в медлительной и упорной голове Дмитрия Филипповича, который никак не мог смириться, что такие деньги выбрасываются на ветер. Ради того лишь, чтобы взглянуть на какую‑то там реку Пёс. Ах, женщины! Его хозяйская жилка дрожала и напрягалась, протестуя.
Светополь считают воротами в наши прославленные морские курорты, и потому на рынке здесь много приезжего люда. От него‑то и идут слухи об умопомрачительных ценах на фрукты и овощи в северных гигантах. «А у нас такие три рубля!» – простодушно воскликнет какая‑нибудь дамочка, и этого достаточно. У Дмитрия Филипповича, скромно стоящего с сумкой позади жены, ушки на макушке. Итак, рассудил он, здесь – полтинник, в Москве – трёшница. Но попробуй заикнись об этом супруге! И тогда он намекнул о грушах Веронике Потаповне, тонко рассчитав, что достаточно заронить зёрнышко в душу свояченицы, а уж там‑то оно даст всходы.
Так и случилось. Вероника Потаповна тут же вообразила, что вовсе не Дмитрию Филипповичу, а ей пришла в голову идея «оправдать дорогу». Без обиняков выложила её сестре. Та опешила.
– Как оправдать?
– Обыкновенно. Повезти фрукты. Так все делают.
– Кто все?
– Все.
– Ну кто, кто все? – начинала уже сердиться Валентина Потаповна.
– Все. Нонна, когда в Болгарию ездила…
– При чем здесь Нонна! Если ты с толкучки не вылезала, это не значит, что все.
То был удар ниже пояса. Мне жаль бабушку. Не следовало умной и гуманной Валентине Потаповне говорить так.
Толкучку (или «толчок», как у нас говорили, официальное же название – вещевой рынок) я помню отлично. Она кочевала. То в одном конце города, то в другом, где-то на глухом пустыре, в приличном отдалении от транспортных коммуникаций. Словом, всячески третировали её городские власти. И тем не менее по воскресеньям она расцветала. Что только не продавали тут! Одежду и книги, голубей и горелки для примусов, пластинки, шкафы, пемзу, плюшевые коврики, мотоциклы, зеркала, губные гармошки, абажуры, заморские шариковые ручки (отечественных ещё не было), фарфор, школьные тетради из‑под полы, хотя на них и было написано, что «продажа по цене, выше обозначенной, карается законом», живых кошек и кошек глиняных, старые журналы, белье, обувь – в паре и по отдельности, ибо много в то время было таких, кому два сапога или две галоши не требовалось… Среди этого продающего люда, более многочисленного, пожалуй, чем люда покупающего, была и бабушка. Каждое воскресенье являлась она сюда с разнообразным товаром. Не своим. Все своё, что можно было без особого ущерба продать, давно продали. Чужими вещами торговала. Их приносили («По рекомендации. Только по рекомендации!») посторонние люди, считающие зазорным выставлять себя на толкучке перед «всем Светополем». Разумеется, они приводили другие доводы. Некогда… Плохое самочувствие… Но чаще и охотнее всего – свою непрактичность.
Бабушка не могла позволить себе такой роскоши. К земле её привязывал тощий пострел, которого надо было накормить и одеть, да ещё хотя бы раз в неделю дать рублишко на мороженое. Из каких шишей? И тогда бабушка совершила подвиг. Претенциозная и избалованная, кичливо вспоминающая на каждом шагу о своём начальственном супруге, причём с годами его должность и его вес в загадочной для меня довоенной жизни непостижимо росли, она стала продавать чужие обноски. Видел бы Вячеслав!
Процесс реализации вещей (назовём это так) состоял из двух, казалось бы, противоположных операций. Первая: назначение цены. Кто бы что бы ни принёс, она никогда не называла цену сама. Бросит цепкий, но быстрый, вроде бы небрежный взгляд (ни в коем случае нельзя было рассматривать вещь долго да ещё с уважительным вниманием, ибо это сразу же подымало её стоимость в глазах хозяина), отвернётся и как бы мимоходом, отрывая, скажем, листок календаря:
– Сколько же вы хотите за неё?
Слегка обескураженный хозяин разводил руками.
