Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Славик и Тася пренебрегли этим. Он – из всегдашнего своего легкомыслия, она – из гордости, как расценила этот шаг барачная общественность. И когда Славик схлопотал срок, Лидия Викторовна обмолвилась с сочувственным вздохом, что, может быть, эта ужасная беда миновала б их, воспользуйся они в своё время услугами Атласа.

Увы! Славик Лахудру предпочёл. Как дика и осторожна ни была она, поймал её, притащил в комнату, где все уже было снято и упаковано, и, надев брезентовые перчатки, вымыл её в корыте специальным мылом. Этого Тася потребовала, согласившаяся, что Лахудра войдёт в их новую квартиру и даже навсегда останется там, но одна. Без блох. За бурным процессом мытья с восторгом наблюдали годовалая Танечка, уже говорившая «папа», и тринадцатилетний Борька, который дипломатично называл своего недавнего напарника по футболу «батей». Когда тот, уже из новой квартиры, отправился по решению суда на трудовое перевоспитание, Борька пристрастился к его гармошке. Вернувшийся спустя одиннадцать месяцев Славик сразу же приволок сыну роскошный аккордеон. Не босой, в туфлях…

Что же касается Лахудры, то все старания по приобщению её к цивилизации оказались тщетными. Войти‑то в квартиру вошла – а что ей оставалось делать, если в дверях толпилась, мешая удрать, вся семья? – но уже на другой день – несмотря на молоко в блюдечке, на ящик с песком, на жёлтый коврик из поролона – её и след простыл. И вот теперь она сидела у разрушаемого барака и истошным голосом вопила – о чем? Не о том ли, что её старому дому, в недрах которого прячется – не всегда, к счастью, успешно – прелестный живой корм (что по сравнению с ним какое‑то молоко!), приходит конец? Я думаю, племянник Хромоножки именно так истолковал кошачьи вопли. Старый дом своё отжил – ещё одно усилие, и он с сухим треском завалился набок, – но ведь есть новый. И, повернувшись к тётке, спросил, не желает ли она взять Лахудру к себе.

Та все мяукала. Хромоножка внимательно посмотрела на неё. «Не пойдёт», – сказала. Мальчик нахмурился. То есть как это не пойдёт? «Я словлю её… Словить?» – «Зачем? – усмехнулась его толстая и добрая, забавная такая тётя. – Все равно сбежит». Светлые бровки удивленно поднялись. «Куда? Теперь уж некуда. Вон…» И в ту же секунду снова оживший бульдозер с грохотом сдвинул, отчасти рассыпав, отчасти смяв, то, что некогда было бараком. Губы Хромоножки зримо произнесли что‑то (мне почудилось: «Найдёт куда!»), но племянник не разобрал. «Что?» – крикнул он, всем своим видом выражая готовность немедленно исполнить приказ. Тётя положила на плечо ему руку, успокаивая.

Вот, собственно, и все, что собирался я рассказать вам, прежде чем перейти к другим историям и другим людям. Но заканчивать на этой грустной ноте мне не хочется. Не по соображениям литературного порядка, а из последовательного стремления быть верным истине. Помните? Не «Весёлые люди», но и не «Барак» тоже. Словом, я приберёг под занавес один маленький разговор, который состоялся у нас с Хромоножкой под застольный гуд на свадьбе Зинаиды и Вани Дудашина. Кстати сказать, это была не первая свадьба в доме, куда лихо и в то же время бережно, мало что порастеряв по дороге, переселился барак. Тихо отпраздновали бракосочетание «наши голубки» и бурно, с барачным размахом, – двадцатипятилетняя дочка Круталихи Тамара. Совет да любовь им…

Так вот, после неистового «Горько!» – когда Зинаида лениво подставила жениху смуглую щеку, поскольку губы были только что подновлены перед заменившим зеркало экраном телевизора, Хромоножка негромко осведомилась у меня о моих дочерях. Как учатся, по–прежнему ли старшая увлекается рыбками и так далее. Я скомканно ответил, после чего – она: «А наш самбо занялся. Уже палец сломали – на правой руке». – «Алёшка?» – не сразу как‑то сообразил я. «А кто же ещё! Неделю уроки не делает, лентяй!» Я сочувственно и умудренно наклонил голову. «Они все такие…» – «Да уж… – вздохнула Хромоножка. – Беда с ними!» – И – через стол, прокуренным своим голосом: «Горько! Ох, горько! И не в щеку, не в щеку – ишь!»

ЧЕРНАЯ СУББОТА

Хотя дочь сразу нажала кнопку будильника – он лишь звякнуть успел, – Римма проснулась. Вытянутое под простыней длинное тело было напряжено, будто и не спала вовсе.

Редко в какие дни ложилась без снотворных, а сегодня и оно не помогло. Лишь забывалась ненадолго, и сразу же неслись как бы наперегонки друг с другом суматошные безмолвные сны: какие‑то люди, юркие и плоские, выступает в процессе она, прокурор Шкаликов с пафосом задаёт вопросы, потом вдруг она бежит кросс, и хорошо бежит, срывает грудью алую ленту. И всюду – даже в судебном процессе, даже на беговой дорожке – незримо присутствует Валентин.

А в последнем её сне, перед звонком будильника, он уже не просто присутствовал. В оцепенении сидела она на краешке тахты, тупо глядела перед собой сквозь ненужные сейчас и потому нелепые очки, а он, протянув руку, двумя пальцами дёргал за кончик пышного тесёмочного банта. Напрасные старания! Бант не развязать, зашит накрепко, пуговиц же, на которые застёгнута блузка, он не видит. А помочь ему чудовищно стыдно. Но ещё стыднее – вот так сидеть, точно кукла, терпеливо ждать, пока разденут тебя.

Блузку она не наденет сегодня – что‑нибудь другое… Мгновенно пронеслось это – она и опомниться не успела, и тотчас же кровь ударила в голову. Господи, о чем думает она! Испуганно открыла Римма глаза.

У разобранного кресла–кровати длинно белела фигура Наташи в ночной сорочке. Спадали золотистые волосы. Вот уж и впрямь чудо природы… Павел – тёмный, сама же она скорей светлая, но разве волосы это? Она и раньше‑то не могла похвастаться ими, а теперь… Однако когда Оксана предложила со своей двусмысленной улыбочкой парик, Римма холодно пожала плечами: «Зачем?» С вызовом, который она делала неизвестно кому, отказывалась от всего, что могло бы приукрасить её. Одни очки чего стоят! А ведь среди её подзащитных есть оптик, и уж он бы ради неё постарался. («Я ваш вечный должник, Римма Владимировна, из тюрьмы вызволили».)

– Доброе утро, – сказала вдруг Наташа, не поворачиваясь.

В зеркале видит… Протянув руку, Римма взяла с тумбочки очки.

– Доброе утро, – ответила сухо.

А Наташа уже сидела на кровати, уже смотрела, и тёмные брови хмурились. Неуютно чувствовала себя Римма под изучающим взглядом дочери.

– Ты что? – холодно спросила она.

Вместо ответа Наташа подняла руку и, прежде чем мать опомнилась, осторожно сняла с неё очки. Римма не шевелилась. Со стороны видела себя – свои выпуклые, беззащитные, как бы обведённые кругами глаза. Она не любила себя без очков.

Наташа закончила осмотр и осталась им недовольна.

– Ты неважно выглядишь, махен, – сказала она, – Поспи ещё. – И, поднявшись, направилась к туалетному столику.

– Я дежурю сегодня.

Дочь с недоумением обернулась.

– Черная суббота, – объяснила Римма.

Наташа по–мальчишески присвистнула.

– Опять ты, – строго сказала мать, но та мимо ушей пропустила.

– Надо отменить этот порядок, махен. Субботы должны быть красными.

В соседней комнате заговорило радио: «Встаньте прямо, руки к плечам…» Мама начала свою ежедневную гимнастику. Перешагнув пенсионный рубеж, она стала особенно ревностно следить за собой – зарядка, обтирание, прогулки перед сном. Зачем? Несмотря на ужасающую худобу, здоровья не занимать ей. Или она лелеяла его, опасаясь, как бы не спровадили на пенсию? Ей это вряд ли угрожает: лучшего, чем она, инженера по технике безопасности не найти.

В парикмахерской, несмотря на ранний час, была очередь – суббота! – и пока Римма раздумывала, стоять ли, прийти ли после обеда (успею до шести), появилась Оксана.

Неспешно и уверенно вошла она – так хозяин вступает в свои владения. В закрытом, без единого украшения, платье чудилось вопреки строгости покроя что‑то вызывающее.

Критическим взглядом обвела зал. Римма, будто уличенная в чем, невольно кивнула. Прошла секунда–другая, прежде чем ярко накрашенные губы приоткрылись и послышалось негромкое:

– Здравствуйте.

Оттенок то ли вопроса, то ли слабой насмешки мелькнул в голосе. Оксану как бы удивляло столь раннее появление здесь её аскетической соседки.

– Я за вами? – произнесла она.

Уходить было поздно.

– За мной.

Оксана ещё некоторое время глядела на неё с тем же хамским выражением иронического любопытства; села, оголив белые колени. Римме не оставалось ничего иного, как опуститься рядом. Деловито достала из сумки кассационную жалобу, что написала вчера вечером.

В отличие от остальных соседей, которые относились к Римме, этой суровой даме в очках, заведовавшей одной из юридических консультаций города, с опасливым уважением, Оксана недвусмысленно давала понять, что плевать ей на Риммины добродетели. «Что, – говорил её дерзкий взгляд, – твоё общественное положение, твои деньги, твой авторитет женщины со строгой моралью – словом, все то, за что почитают тебя толстозадые кумушки? Я всего-навсего контролёр в сберкассе, но у меня ведь жизнь! А у тебя? Так, прозябание…»

Взгляд Риммы скользил по строчкам, но смысла не улавливала. В долгом безмолвном поединке между ними победу одержала Оксана: не в юридической консультации встретились они и не в зале суда – в парикмахерской.

С малодушным соблазном сбежать отсюда боролась Римма. На часы взглянула.

– Торопитесь?

Римма перевернула страницу.

– Нет, ничего.

А сама знала, что Оксана смотрит на неё и проницательно улыбается. Да ещё, может быть, переглядывается кое с кем. Пусть! Ей дела нет до всех этих красоток. Да, она занята, да, она спешит, да, она синий чулок, если угодно.

Не далее, как полчаса назад, они с матерью говорили об Оксане. Речь, собственно, о Наташе шла, о её поздних возвращениях – мать не впервой заводила эту песню. Так как внучка беспечно игнорировала все её замечания, пыталась воздействовать через дочь. «Ты хочешь, чтобы она стала, как Оксана?» В майке и сатиновых шароварах была она – не переоделась после гимнастики. «А что Оксана? – сказала Римма. – Женщина как женщина». – «Вот–вот. Ты и Наталье это внушила. Парочкой ходят». Римма, хоть и не подала виду, насторожилась. Что может быть общего между несовершеннолетней девушкой, десятиклассницей, и женщиной, которая видела все? В девятнадцать лет оставшись одна после смерти матери, чего только не вытворяла на глазах шокированных соседей! Римма спросила небрежно: «И где же это они ходят?» – «Ходят», – уклончиво ответила мать, но Римма поняла, что за этим многозначительным лаконизмом ничего не скрывается. Знай мать хоть что‑то, не преминула б выложить. А то – все общие слова. Учеба… Дело… Долг… Принципы… Честь… За последние четверть века репертуар Александры Серегиной мало изменился. Много лет она отрабатывала его на муже, покойном Риммином отце, и происходило это обычно утром, когда отец, чуть живой с похмелья, отпивался чаем. Безропотно выслушивал все, не возражал – да и что возразишь, если все абсолютно верно? – а через день или два, а то и в тот же вечер опять наклюкивался. Мать предупреждала, что больше в таком состоянии не пустит в дом, и однажды выполнила угрозу. На мокрой после дождя скамье ночевал отец. Обернулось это воспалением лёгких, после которого он уже не оправился.

Переворачивая лист, Римма увидела невзначай, что Филипп Семёнович, у которого только что освободилось кресло, делает знак Оксане.

– Предварительная запись, – бросил небрежно, дабы очередь не волновалась.

Едва ли не лучшим дамским мастером слыл он в городе, Филипп Семёнович, и попасть к нему было не так‑то просто. Оксана, однако, не двинулась с места.

– Идите, – чуть слышно произнесла она.

Римма почувствовала, что краснеет.

– Слышите? Идите.

Римма повернула голову.

– Вы мне?

Оксана в упор смотрела на неё накрашенными глазами.

– Вы ведь торопитесь, – объяснила она.

Вблизи её лицо отливало желтизной, а искусственные тени под глазами легко можно было принять за естественные.

– Я не тороплюсь, – сказала Римма.

И хотя взгляд её снова уткнулся в жалобу, ясно видела, как соседка ухмыльнулась. Потом встала и направилась к креслу. В безукоризненном порядке лежали её черные волосы – что делать тут парикмахеру? Но Филипп Семёнович нашёл что. Подошла Риммина очередь, она села в кресло, встала – лёгкая стрижка и укладка не заняли и четверти часа, – а он все ещё священнодействовал над Оксаной.

В консультации она была в семь минут одиннадцатого. Кажется, впервые в жизни опоздала на работу из‑за женских прихотей… Римму позабавила эта мысль.

В коридоре у запертой двери сидели на скамье двое: отец Качманова, чье дело слушалось в понедельник, и молодая женщина в тёмном, не по сезону, платье. «Развод», – поставила диагноз Римма.

Качманов–старший испуганно вскочил:

– Здравствуйте, Римма Владимировна.

Она быстро и сухо, без улыбки, ответила ему и, отперёв дверь, пригласила войти. Он замешкался. Неуверенно на женщину показал – то ли она раньше его пришла, то ли хотелось поговорить без помех… Симпатичен был Римме этот пожилой плотник, овдовевший несколько лет назад и теперь с таким мужеством переносящий несчастье, что свалилось на него.

– Заходите вы, – с безразличием, быстро сказала Римма женщине. Оставив дверь открытой, распахнула форточку, села за свой стол. Цепким взглядом окинула бумаги. – Садитесь. Слушаю вас.

Женщина загнанно глянула на неё и опустила глаза. На груди белела аляповатая костяная брошка, какие делают в кустарной мастерской при мясокомбинате, где Римма юрисконсультствовала. Красные глаза, толстый слой пудры на щеках, пальцы дрожат…

– Я хочу развестись с мужем.

Тупо, заученно – видимо, бессчётное число раз репетировала дома эту страшную для неё фразу. И субботу неспроста выбрала, когда в консультации никого, кроме дежурного адвоката. Римма решила помочь ей.

– Пьёт?

Женщина вскинула глаза, уже завлажневшие, и в них мелькнуло что‑то детское.

– Да… – пролепетала она. – Да.

И вдруг губы дрогнули и некрасиво растянулись; дёрнулся нос. Римма знала это мгновение. Ещё чуть–чуть, и будут не юрист и клиент, который пришёл за деловым советом, а две женщины, две рассопливившиеся бабы. Спросила – отрывисто и сухо, как кнутом стеганула:

– Давно живёте?

Женщина взяла себя в руки.

– Семь лет.

– А пьёт сколько?

– Как теперь если – три года.

С мольбою смотрела на адвоката, словно та сейчас же, не сходя с места, могла исцелить её горе. Римма отвела взгляд. О детях спросила. Один ребёнок, девочка, четыре года…

– Как он относится к ней?

Долгое молчание… Сложно относится, поняла Римма. Любит, но даже ради неё, дочери, не в силах обуздать себя. Как это знакомо ей! – по собственному невесёлому Детству.

– Он любит её, – решилась наконец женщина.

Мельком улыбнулась Римма точности своей догадки.

До чего же похожи между собой несчастные семьи, а Толстой говорил – они разные! Чуть ли не дословно знала она, что последует дальше.

– Целует, когда пьяный… Пальцем ни разу не тронул. – Изо всех сил боролась она с подступающими слезами. Римма не помогала ей. – Но ведь он каждый день… Грязный, как свинья… – Она кусала губы, забыв с непривычки, что они накрашены. – Ввалится и лежит в углу. А она… Она…

Римма холодно прервала её:

– Вы размазали губы.

С недоумением, медленно подняла женщина мокрые глаза.

– Что?

– Губы размазали, – повторила Римма и вынула из стола зеркальце. – Он пробовал лечиться?

– Нет, – тотчас, с какой‑то даже радостной готовностью ответила клиентка, словно именно этого вопроса и ждала все время. – Я предлагала, но он и слушать не хочет. – С надеждой смотрела она в её очки. – Он не считает себя алкоголиком.

Адвокат произнесла – тихо и отчётливо:

– А вы представляете, что с ним будет, если вы бросите его?

– Он… он…

Римма не спускала с неё безжалостных глаз.

– Он погибнет, – выговорила женщина. – Но у меня нет сил больше! – взмолилась она. – Он все пропивает. Не только свою зарплату – мою тоже. Я деньги прячу. И девочка… Она у меня… моргать стала.

– Как моргать?

– Моргать… – Губы опять задрожали. – На нервной почве… Вот так. – Она часто–часто задвигала веками, показывая.

Лицо её гримасничало. Римма положила перед ней лист бумаги:

– Пишите заявление.

Женщина испуганно подняла глаза.

– Заявление о разводе.

Взгляд трусливо уполз в сторону. Закивала, подтверждая, что поняла, а пальцы то схватывали ручку, то выпускали её.

– Так, значит… развод?

Не за этим, стало быть, пришла сюда. Не развод нужен ей – поговорить с кем‑то, душу облегчить, ибо нет больше мочи терпеть в одиночку. Совет надеется получить – ведь должен же быть какой‑то выход, кроме развода, потому что какой же это выход – подвести человека под верную гибель! Римма кашлянула.

– Мы вызовем его сюда. Попробуем втолковать, что он болен, и, как со всякой болезнью, одной силой воли тут не справиться. Необходимо лечение. Попытаемся заставить его лечь в больницу.

Не адвоката, конечно, это дело – слепливать распадающиеся семьи, но, выйдя отсюда ни с чем, соберётся ли с духом снова предстать перед кем‑либо со своим крестом и позором?

– Эго можно? Если бы это…

– Пишите, – перебила Римма.

Смолкнув на полуслове, женщина принялась выводить под её диктовку старательные каракули.

Когда она вышла, гордо вскинув за дверью голову, в комнату заглянул Качманов. Не по себе было ему: отнимает время у занятого человека.

– Я сейчас… – На самом краешке стула пристроился он. – Вы говорили, если у меня появится что, чтобы я сообщил вам…

На лысине, широко светлеющей в свалявшихся русых волосах, искрилась испарина. Римма, поколебавшись мгновение, отчеканила, что напрасно он боится обеспокоить её. Вовсе не одолжение делает она – выполняет свою работу, которую, кстати говоря, подзащитный оплачивает.

Это подействовало. Обстоятельной и откровенной вышла беседа – впервые за все время. Римма получила в свои руки ниточку, которую тщетно нащупывала с самого начала.

Интуиция подсказывала ей, что Качманов Иванюка избил не из хулиганских побуждений, как классифицирует следствие, тут другое. Но что интуиция! – нужны факты. Ну хороший парень, ну добрый, ну посмотрите на его лицо – мыслимо ли, что человек с таким лицом способен на бандитские выходки? Все это не доводы. Принцип: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» – давно и напрочь отвергнут юриспруденцией, а к чуткому сердцу судей взывают лишь посредственные адвокаты. Не актёром, умеющим вышибить слезу из зала, Должен быть адвокат, а тонким и бесстрастным аналитиком. Факты и ещё раз факты! Они действуют на судей куда сильнее эмоций.

Как и предполагала она, в деле была замешана женщина. Качманов–старший назвал её имя: Люда Малютина. Кажется, было это у них серьёзно, но собирались ли пожениться, он не знает. Когда сына призвали в армию, Люда два раза навещала отца. А полтора года спустя он встретил её на улице с Иванюком…

– Я ничего не написал Виктору. Не моё дело. Но, мне кажется, у них из‑за этого… Иванюка он из‑за этого побил. Вы тогда спрашивали меня, но я… Зачем ещё девушку втягивать? – Он подумал и прибавил твёрдо: – Она хорошая девушка.

Картина менялась. Если удастся доказать, что Качманов действовал в состоянии сильного душевного волнения, то в понедельник она без особого труда добьётся переквалификации грозной 109–й статьи в 110–ю. А если это не просто ревность? – ведь Виктор не похож на человека, в котором дремлет зверь. Если это возмездие за поруганную честь девушки?.. Как мало у неё времени, с отчаянием подумала Римма.

– Вы сделали ошибку, что не рассказали мне раньше. – Она выдержала паузу и спросила быстро: – Все? Или есть ещё что‑нибудь?

Качманов не отвёл взгляда.

– Все.

Римма поверила. Но то, что у неё в руках, – слишком мало, это даже не факты, а предположение, которое пока что доказать нечем. Возможно, ей удастся убедить суд в несостоятельности обвинения по 109–й, потребовать возвращения дела на доследование, но это уже риск.

– Где живёт Люда Малютина?

Качманов знал лишь улицу – Московская, но этого оказалось достаточно. Через три минуты на столе у неё лежал адрес. Однако сперва надо было поговорить с Виктором. Отпустив отца, она позвонила начальнику следственного изолятора Мироненко, попросила срочной встречи с заключённым Качмановым.

– Откедова звонишь? – стал допытываться своим хитрым украинским голосом Мироненко. – Из дому, что ли?

– Я в консультации, Иван Тимофеевич. В понедельник суд. Мне необходимо увидеть его сегодня.

– А чего это ты в консультации торчишь? Вон погодка какая! Бабья осень. Баба ты или не баба?

– Баба, Иван Тимофеевич, баба. Но у меня сегодня черная суббота.

Пора бы привыкнуть за шесть лет, что Павел – чужой муж, отец чужого ребёнка, и это бесповоротно, навсегда, и потому какие чувства может вызывать у неё этот посторонний мужчина? – пора бы, но Римма не могла.

Едва он открыл дверь (не слишком уверенно, так что в первое мгновение она решила, что это ещё один клиент, последний), как она вспомнила о скором уже свидании с Валентином. Римму разозлило это. Будто она в чем‑то обманывала Павла! Будто она, брошенная жена, обязана хранить верность бывшему супругу.

По частям, с трезвым любопытством оценивала она его лицо. Строгие губы, которые, пожалуй, слишком тонки, морщина на лбу, узкий, чуть раздвоенный подбородок. Много седины в густых, не редеющих с годами волосах – и наверху, и в длинных курчавившихся баках. Элегантность не тускнела в нем с возрастом – напротив. Брюки тщательно отутюжены, белоснежный джемпер мягко обтекает горло.

– Ты так пристально разглядываешь меня…

Она узнала и эту интонацию полувопроса, и спокойный точный взгляд.

– Сравниваю тебя с одним моим знакомым.

– Ну и как?

Она пожала плечами.

– Ты дашь фору любому мужчине. – И, предоставив ему право самому решать, шутка это или всерьёз, продолжала тем же бесстрастным тоном: – Ты за Наташей? Мне кажется, она не поедет с тобой.

Он молчал, соображая.

– Почему? – произнёс напряжённо. Именно с ним не поедет – так понял.

– Просто не захочет уезжать из города. Даже с тобой. У неё здесь поважнее дела.

Ей было трудно, когда он так смотрел на неё. Она энергично сняла очки и стала протирать их.

– Возможно, мне это только кажется, – прибавила она.

– Наташа встречается с кем‑то?

– Наташе семнадцать лет.

– Ещё нет… – Иногда он бывал поразительно наивен. Это умиляло её. В такие минуты она чувствовала себя свободной от него – сильная, независимая женщина. Она надела очки и посмотрела на него прямо.

– Все женщины от пятнадцати до пятидесяти лет думают о мужчинах. Твоя дочь не является исключением.

Он не спорил. Он вообще редко вступал с ней в перепалки – не было, кажется, случая, чтобы он выходил из них победителем. В их общие времена он объяснял это спецификой работы: «Ты адвокат, и тебе необходим полемический дар. Судье же он ни к чему. Моё дело – выслушивать стороны».

А выслушивать он умел. Римме казалось даже, что находчивость повредила бы ему – острые на язык люди нередко суетливы.

Озабоченно похлопал он по карманам, ища сигареты.

– Здесь можно дымить?

Вместо ответа она подвинула пепельницу с окурками. Он растерялся:

– Прости, – и виновато протянул пачку.

Прикурив, Римма спросила:

– Как твой сын? Не болеет?

– Нет, ничего. Спасибо… С кем встречается Наташа?

А сын – какие пустяки, стоит ли говорить о нем! Ах, эта его неугомонная совесть, за шесть лет не утихомирится никак. Пора бы! Но что делать, если никак не выходит замуж бывшая жена? «Ради него, что ли, сделать это?» Раз у неё уже была такая возможность. Римма вспомнила жизнерадостного лысого старика математика с жёлтыми глазами, который сделал ей предложение через два месяца после смерти жены. Бр–р…

Павел ждал ответа.

– С кем Наташа встречается? Этого я не знаю. Если хочешь, спроси у неё сам.

– Меня не это интересует. Сейчас десятый класс.

– Отразится ли это на учебе?

Он доверчиво посмотрел на неё.

– Да.

Она пожала плечами.

– Я почём знаю! Ей семнадцать лет. Почти семнадцать, – с иронией уточнила она, вспомнив его поправку. – Через два с небольшим года её мать вышла замуж.

– Надеюсь, у Наташи далеко до этого. – А у самого тревога в глазах.

– Ты так говоришь, будто речь идёт о величайшей трагедии.

– А ты считаешь это за благо? – И тотчас, увидела она, пожалел, что дал втянуть себя в этот никчёмный и опасный спор.

Римма тонкой струйкой выпустила дым.

– Я? – спросила она.

– Да нет, это не имеет значения.

Но она не пощадила его:

– Когда я выходила замуж, я считала это за благо.

Глаза его слегка сузились, но взгляда не отвёл. Кажется, он не так понял её: тогда считала, и она, поясняя, выговорила отчётливо:

– Я никогда не жалела о своём раннем браке.

Ни слова не проронил он в ответ. А она смотрела на него и снова терзалась вопросом, который не давал ей покоя вот уже шесть лет: любил он её? Пустое, запоздалое любопытство.

Двумя глубокими затяжками, одна за другой, докурила сигарету.

– У меня к тебе просьба… – Она старательно вмяла окурок в пепельницу. – Ты куда сейчас? За Наташей?

– Да. – Готовность прозвучала в его ожившем голосе: так редко просила о чем‑то бывшая жена. – Она ведь в два приходит?

– В два. Мне в тюрьму надо. Подбросишь?

Ответить не успел: в комнату ворвалась Света Агыше–ва – в ярком платье, в шляпе. Суббота… Прямо с порога затрещала о чем‑то, но, увидев Павла, растерянно осеклась. Праздничное личико приняло выражение постной официальности.

– Здравствуйте, Римма Владимировна. – И прошествовала, стуча каблуками, к своему столу.

Павел поднялся.

– Я подожду в машине.

Усмешкой отметила Римма его деликатность: ни «вас», ни «тебя».

Двумя руками держа шляпу, смотрела Света на уходящего Павла. Это был не профессионально–бесстрастный взгляд адвоката, а иной – взгляд женщины на мужчину. Римма сбоку наблюдала за ней со смешанным чувством гордости и тоски.

– Кто это?

– Судья из Крутинска. А что?

Света закусила губу.

– Там у нас никаких дел нет – в Крутинске?

Девчонка… Римма устало улыбнулась.

– В Крутинске своя адвокатура.

– Да, конечно. – Она положила наконец шляпу. – Римусь, милая, я к тебе с просьбой. Олега помнишь? Высокий такой, с усиками. Он заходил сюда. Лётчик.

– Помню, – сказала Римма и подумала о Валентине. Тот тоже летал, правда, не на военных самолётах – в Аэрофлоте.

Восторженно щебетала Света о своём Олеге:

– Ваше желание, говорит, для меня закон. Ах, так, говорю, тогда покатайте меня на самолёте…

Это могло продолжаться до вечера, а на улице её ждёт Павел. Римма перебила её:

– Ну а просьба‑то?

– Так я же объясняю. Завтра и в понедельник у него нет полётов, два выходных подряд. Приглашает в Сочи слетать. Сегодня – туда, в понедельник – обратно. Отпустишь меня на понедельник? Римусь, дорогая…

– Что у тебя в понедельник?

– Ничего! Должна прийти одна клиентка, Макарова, раздел дома, но это не срочно.

– Ты ей назначила?

– Я же говорю, это не срочно. Дело на конец сентября поставили. Риммочка, милая…

– Но во вторник быть, – строго сказала Римма. – Никакой нелётной погоды, ни задержек рейсов…

– Умру, но буду! – И в порыве благодарности громко чмокнула Римму в щеку. – А ты сегодня прелесть как хороша! Тебе идёт эта причёска.

– Подхалимничаешь?

– Клянусь! Особенно вот так, в профиль, – коснулась она Римминого подбородка. – Ужасно идёт!

Римма с неудовольствием отодвинула её руку, а самой подумалось, что именно в профиль к Павлу будет сидеть она в машине. Оставшись одна, взяла было зеркало, которое давала утром женщине с мясокомбинатовской брошкой, но помедлила, усмехнулась и убрала его в стол.

Павел довёз её до тюрьмы – теперь её именовали следственным изолятором – и, пообещав вернуться минут через сорок, поехал за Наташей.

Разговора не получилось. Качманов по–прежнему стоял на своём: к Иванюку зашёл случайно, повздорили из‑за ерунды – теперь уже не вспомнить, – и вот все так кончилось.

– Из‑за ерунды покалечили человека?

– Я не собирался калечить.

А ручищи – во, такими и убить недолго.

– Но все же какие‑то были причины.

– Он слишком много говорил.

– Что он говорил? – быстро спросила Римма.

На сейфе у зарешеченного окна стоял кактус. Качманов не спускал с него взгляда. Силой и прямотой дышало его крупное лицо.

– Не помню. Я же говорил вам, что подробностей не помню.

– Но суд все равно попытается восстановить их. Без этого невозможно определить меру вины.

Губы Качманова приоткрылись, – словно примериваясь, сперва мысленно произнёс вопрос и лишь потом повторил его вслух:

– Зачем? Я ведь признаю свою вину.

– Этого недостаточно. Признание подсудимым своей вины не есть ещё её доказательство. В судебной практике сколько угодно случаев, когда люди оговаривают себя.

С простодушным недоумением посмотрел он на адвоката.

– Зачем они это делают?

Римма бегло улыбнулась – не наивности Качманова, а другому, доброму, что уловила в его словах.

– Причины разные. Например, из‑за боязни скомпрометировать кого‑то.

Тотчас замкнулось его лицо.

– Меня это не касается. Я ничего не боюсь.

– Я это поняла, – сказала Римма. – Познакомившись с вами, я поняла, что во флоте служат люди смелые. Немного горячие, может быть, но это скорей достоинство, чем недостаток.

– Во флоте тоже дряни много.

– Почему – тоже?

Качманов усмехнулся. На слове ловите? Что ж, ловите. Сказал:

– Потому что её всюду полно.

За стеной, в комнате дежурного, играло радио – что-то весёленькое, из оперетты. В другой тюрьме, пожалуй, странно было б услышать эту легкомысленную музыку, но в заведении, где командовал Мироненко, она не резала слух. Чистота, стены выбелены, в служебных помещениях – горшки с простенькими комнатными цветами. «Я ведь хохол, – объяснял Мироненко. – Люблю, чтоб порядок был. Як в хате».

Римма вздохнула.

– Вы мне не верите, Качманов, – сказала она. – Жаль! Я ведь ваш защитник. А защищать мне вас будет трудно, поскольку многого я не знаю. Если вы считаете, что какие‑то факты или какие‑то имена я не должна оглашать в суде – ваше право запретить мне. Но знать я должна. Вы ведь понимаете, что я здесь не из‑за праздного любопытства.

Он слушал, не перебивая. А может быть, и не слушал. Она решилась:

– Прямо отсюда я отправляюсь на Московскую к Людмиле Малютиной.

Качманов не шелохнулся. Римма села поудобнее. Сколько бы ни продлилось молчание, первой она не нарушит его. Хотелось курить, но она никогда не делала этого в присутствии клиента.

– Откуда вам известно это имя?

По губам её скользнула улыбка.

– Я ведь тоже умею хранить чужие тайны. – Но не место и не время пикироваться сейчас. – Впрочем, —сказала она, – в данном случае я никому никаких обещаний не давала. Да и тайны тут нет. Нынче утром у меня был ваш отец. Он назвал имя этой девушки, сказал, что до армии вы встречались, а потом, кажется, у неё были какие‑то отношения с Иванюком. Какие – он не знает. Но о вашей девушке…