Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
Уже под занавес с весёлым смешком подошли две дамы, одна в светлой мягкой шляпе с широкими полями, другая в косыночке, осведомились озорным тоном: «Почём?» – и это означало, что сестры в великолепном расположении духа. Деловая часть поездки подходила к концу.
ВАЛЬДШНЕПЫ НА ВЕРТЕЛЕ
Теперь я должен описать посещение ресторана, которое было запланировано ещё в Светополе и там же всесторонне обсуждено. Даже примерное меню составлено – под руководством Вероники Потаповны, которая в тридцать втором году едала с мужем в фешенебельном заведении при гостинице «Савой» салат из омаров, вальдшнепа на вертеле и запивала все это вином «Черные глаза». Баснословные года!
Теперь гостиницы «Савой» не существовало, поэтому торжество перенесли в ресторан «Центральный» у памятника Юрию Долгорукому. Все переговоры с официантом вела Вероника Потаповна.
– Будьте любезны… Четыре салата из омаров. Четыре вальдшнепа на вертеле.
Но карандаш, уже взятый на изготовку, не тронулся с места.
– Не понял, – сказал официант.
Бабушка обворожительно улыбнулась.
– Четыре салата из омаров. Четыре вальдшнепа на вертеле…
Это был её звёздный час, нечто подобное тому, что испытала её сестра Валентина, приобретая билеты до станции Калинов.
В результате обстоятельных и трудных переговоров заказали: сборную солянку, блины с красной икрой, фирменные салаты, рыбу, мороженое (долго выясняли, с орехами или вареньем; с каким вареньем и с какими орехами. «Заливные!» – вспомнила и вздохнула Вероника Потаповна. К этому времени хорошо вышколенный официант знал уже и про гостиницу «Савой», которую невесть зачем переименовали, и про тридцать второй год, и про благополучную дочь Нонну, которая была в Москве неоднократно). Разумеется, заказали двести граммов водки – по рюмочке дамам, а остальное Дмитрию Филипповичу, кавалеру. И тут как гром с ясного неба:
– Не надо водки.
И знаете, кто это сказал? Дмитрий Филиппович. Дядя Дима. Я думаю, он сказал такое впервые. Сестры уставились на него с изумлением. Нелюбопытная Александра Сергеевна склонилась к Веронике Потаповне и шепнула:
– Что он сказал?
Официант ждал.
– Не надо водки, – повторил Дмитрий Филиппович.
Теперь уже это был его звёздный час. И пусть он продлится хотя бы половину этого срока. Хотя бы половину… Ибо катастрофа могла наступить гораздо раньше.
Дело в том, что не только Вероника Потаповна имела опыт посещения ресторанов. Дмитрий Филиппович и Валентина Потаповна приобщились тоже. Правда, то был не «Савой», а нечто поскромнее. Став взрослым и самостоятельным, я в один прекрасный день пригласил всех троих отужинать в светопольской «Астории». Не помню, что ели мы, во всяком случае, не омаров и не вальдшнепов на вертеле. А вот сборная солянка была. Я запомнил это потому, что Дмитрий Филиппович, услыхав где‑то о чрезвычайной полезности для желудка маслиновых косточек, заглатывал их, как гусь.
Ещё, понятно, была водка. Немного – тут Валентина Потаповна следила зорко, – но была. И она – не водка, а бандитская цена её – потрясла Дмитрия Филипповича. Никак не мог он уразуметь, почему продукт, никакой кулинарной обработке не подвергнутый, стоит едва ли не наполовину дороже своей магазинной цены. Да это же грабёж! И потому, шепнул он мне, надо было просто взять с собой бутылочку.
Именно это и осуществил он теперь. В карманах его льняных брюк уютно сидели, скрытые полами пиджака, две загодя припасённые в районе рынка четвертинки. Но кто знал это! Двести граммов были принесены, рюмочки наполнены и с тихим звоном сведены под торжественные слова Валентины Потаповны:
– За Москву! За нашу древнюю столицу! Когда подумаешь, сколько людей перебывало здесь за восемьсот лет… И сколько ещё перебудет.
Она вздохнула, зажмурилась и подержала так глаза. Потом выпила до дна, лихо. И все тоже выпили, крякнули, положили в рот по ломтику красной рыбы. Вот только у Дмитрия Филипповича осталось на дне полглотка – так нетороплив и не жаден был он нынче на водку, так аристократичен.
Минут через десять, однако, он вспомнил, что сел за стол, не помыв руки. Валентина Потаповна засмеялась:
– Спохватился!
В прекрасном расположении духа была она. Кабы знала, чем чревата пробудившаяся в её муже любовь к гигиене!
Дмитрий Филиппович встал, быстро и цепко глянул, не наблюдает ли за ним кто, и ровным, но не слишком широким шагом, дабы не обнаружить содержимое карманов, направился к выходу.
Мытьё рук заняло минут пять, не больше. Было б подозрительным сразу после этого наброситься на еду, поэтому он сел и сидел смирно.
– Ты чего? – спросила Валентина Потаповна.
– Ничего, – ответил Дмитрий Филиппович.
Ещё помедлив из соображений конспирации, взял в одну руку вилку, в другую нож и принялся разрезать маринованную сливу.
Его дамы между тем вели беседу. Вероника Потаповна незаметно обводила взглядом нарядный зал («Неприлично, – сколько раз учила она меня, – глазеть по сторонам»), качала головой и произносила негромко, но со значением:
– Да!
Скоро Дмитрию Филипповичу вздумалось снова отлучиться.
– Куда? – удивилась, но не рассердилась Валентина Потаповна.
Дмитрий Филиппович красноречиво показал глазами на дверь.
– Но ведь ты только что был!
Как ответить на такое! Он воспитанно молчал, надеясь, что жена сама догадается, но она не догадывалась. С лёгкой досадой взялась за свой фирменный салат, а он встал и размеренной походкой направился к двери. Назревал скандал…
Не первый. Тихий и дисциплинированный в трезвом виде, пьяный он бывал грозен. Как ненавидел я его в эти минуты, как боялся и с какой злой искренностью желал ему всяких бед. Впрочем, меня он не трогал и не обижал даже пьяный. А я, расхрабрившись, позволял себе вещи неслыханные. Например, поливал его из клизмы.
То было тридцать первого декабря, за несколько часов до Нового года, который мы собирались встречать у Сомовых, то есть у брата Дмитрия Филипповича.
Павел Филиппович был моложе Дмитрия, хотя кто сказал бы это, глядя на них! Оба воевали, но один вышел из этой грандиозной мясорубки целехоньким, а второй, младший, весь израненный. Врачи строго предупреждали его терпеливую жену Любу: бросит пить и курить, будет соблюдать режим, диету и все прочее – пяток лет авось протянет. Дядя Паша прекрасно знал это, однако пил, курил, приударял за женщинами и лихо удирал из больни–цы, чтобы сыграть партию в бильярд или выпить с приятелем кружку пива в известном всему Светополю «Ветерке» Аристарха Ивановича. И жил. Не отмеренный осторожными врачами пяток лет, а много дольше. Дольше настолько, что похоронил счастливого убереженного войной и себя берегущего брата Дмитрия. Дядя Паша в то время лежал в загородной больнице, очередной раз отдавая богу душу, но его привезли. Я увидел его сидящим у гроба брата и ужаснулся, ибо из них двоих – того, кто лежал в гробу, и того, кто сидел рядом, обеими руками опираясь на поставленную между худыми коленками трость, – на покойника больше походил тот, который сидел. И что вы думаете? Хватив на поминках несколько р! рмок, он пошёл плясать, а на другой день утречком, запертый женой дома, сбежал по лестнице из окна, и мы с ног сбились, разыскивая его по всему городу. Ни у Аристарха Ивановича, ни в таксомоторном парке, где он некогда работал сперва шофером, потом диспетчером, его не было, и тогда сын догадался: в бильярдной. Там мы и обнаружили его.
Вот у этого человека, у Сомовых (какие пироги пекла его жена тётя Люба!), и должны были мы встречать тот достопамятный Новый год.
Тогда ещё предпраздничные дни не были укороченными, но все же тридцать первого декабря приходили домой раньше. Во всем дворе жарили и парили, моя бабушка приготовила салат «оливье», изысканное блюдо, долженствующее стать украшением стола, который собирали в складчину, а Дмитрия Филипповича все не было.
Явился он часов в семь. Он качался. В его кроличьей шапке торчали ёлочные иголки. Упрямо твердил он, чтоб мы пошли и взяли ёлку, которая стоит «там». Бледная тётя Валя глядела на него с ненавистью. Потом захлопнула перед его носом дверь, накинула тяжелый крючок, приделанный Дмитрием Филипповичем рядом с цепочкой и задвижкой, и с рыданиями повалилась на кровать. Я никогда не видел, чтобы она так плакала. Беспомощно стоял рядом, смотрел на вздрагивающее маленькое тело, слышал глухое: «За что? Боже мой, за что?» – и, испуганный, не знал, что же мне делать. Привести бабушку я не мог: за дверью топтался и сопел и повторял «змея… змея…» пьяный громила. Потом он затих.
Мы долго не могли понять, куда он делся, пока не обнаружили его в кладовке, узком помещении в два метра длиной. Тем не менее он умудрился улечься тут и заснуть, уперев ножищи в сапогах в дверь, которая открывалась вовнутрь.
Новый год был загублен. Но так мы решили вначале, а потом забрезжила надежда: вдруг протрезвеет? Ведь до полуночи ещё четыре с лишним часа.
И впрямь скоро в кладовке послышалась возня и кряхтение. Мы воспряли духом. На три голоса – я, бабушка и тётя Валя – окликали его ласковыми словами, заманивали водочкой, которая ждёт его у Сомовых, стыдили дурным отношением к брату. Быть может, проникновенно говорили мы, это последний Новый год, который он встречает с нами. Не возымело… И тогда я, осенённый, потребовал клизму. Через щель в двери поливал его прицельной тёплой струйкой (сперва тётя Валя зачерпнула было из ведра, но подумала и налила из чайника: «Простудится, зараза»), Дмитрий Филиппович фыркал и отдувался, как пловец. Наверное, ему казалось, что он купается в Черном море. Сестры смеялись, и этот приглушённый смех пожилых и так непросто живущих женщин, над долгожданным праздником которых нависла угроза, до сих пор стоит у меня в ушах.
Наконец он очнулся. С ещё пьяной яростью прихлопнул ногами дверь, пробурчав «пшла», но я подал голос, и на меня он не распространил свой хмельной гнев. Рассудительно и мягко увещевал я его, а обе женщины стояли рядом, затаив дыхание.
Он поднялся. С трудом, но поднялся, и мы все трое шумно и заботливо хлопотали вокруг него (я чувствовал себя главным), сливали ему горячую воду, а он никак не мог поймать руками струю, подавали рубашку и галстук, туфли.
Но то было дома, а здесь ресторан, чужой город, необъяснимость самого опьянения. Дмитрий Филиппович, благообразно пропустивший за столом всего рюмку, и то неполную, хмелел на глазах.
Когда он в третий раз собрался «туда», Валентина Потаповна отчеканила:
– Сидеть!
Он дурашливо улыбался.
– А мне надо…
– Сидеть! – тихо и грозно повторила жена, – Весь вечер испортил, черт!
А в голосе слезы. Вероника же Потаповна старалась не замечать ничего. С воодушевлением обсуждала она прекрасные шторы на окнах, публику и блины, которые были, конечно, отменны, но не шли ни в какое сравнение с вальдшнепом на вертеле.
ЧАЕПИТИЕ НА ТРИНАДЦАТОМ ЭТАЖЕ
Время для визита к бывшей светопольской соседке выбиралось тщательно. Взвесили все. Если прийти вечером, то не удастся поговорить как следует, потому что дома будут молодые, то есть профессор и его жена. Слишком рано тоже нельзя – Зинаида Борисовна ещё со светопольских времён любила понежиться в постели до десяти, а то и до одиннадцати. А часа в два обед, на который их никто, естественно, не звал, сами же они напрашиваться не намерены. Двенадцать – вот хорошее время.
Подробнейшим образом разработали церемониал встречи. Стучит Вероника Потаповна, а остальные стоят в сторонке, невидимые. Зинаида Борисовна спрашивает из‑за двери глухим, с одышкой голосом: «Кто?» – и Вероника Потаповна отвечает голосом звонким: «Свои». За дверью топчутся, как пять слонов, и шумно дышат. «Кто свои?» – «Свои, свои! – успокаивает, смеясь и поддразнивая, Вероника. – Из города Светополя. Слыхали такой?» И тогда дверь приоткрывается, но лишь на самую малость, на длину цепочки, и в щели появляется насторожённый глаз. «Вероника!» – с некоторым даже испугом ахает Зинаида Борисовна и от волнения долго не может совладать с цепочкой.
Я описываю это с такими подробностями, потому что когда‑то сам явился сюда с визитом вежливости. Вежливости, не больше. И был поражён, с какой радостью встретила меня чужая, в общем‑то, женщина, которой я некогда таскал из подвала по обледенелым ступенькам дрова и уголь.
– Нет–нет! – смеясь и хватая за руку сестру, перебивала Валентина Потаповна. – Пусть Димушка постучит. Постучит и скажет… И скажет… – От смеха она не могла вымолвить, что скажет, но Вероника Потаповна заранее хихикала, представляя. Дмитрий Филиппович ощерялся, гордый ролью, которую ему доверяли. Даже Александра Сергеевна, не разбирающая половину слов и с Зинаидой Борисовной едва знакомая (лишь однажды белила ей), смеялась и фыркала.
Не все на этих страницах даётся мне легко. Не обо всем говорить хочется. В таких случаях я строго напоминаю себе, что мои старики – это я сам. От них впитал я все хорошее и все дурное и, стало быть, ответствен за них в той же мере, в какой они ответственны за меня. Если не больше. С них, навсегда умолкнувших, не спросишь уже, а с меня можно, я вот он. И потому понятны те радостные паузы, которые я делаю, когда слышу, например, проказливый смех у кладовки, где спал, уперев ножищи в дверь, вдрызг пьяный Дмитрий Филиппович, по существу, отменивший для обеих женщин Новый год. А он так сиял им в череде долгих и трудных будней!
Вот и сейчас празднует моя душа, видя ребячливость, с какой рисуют себе старые люди свой визит к бывшей соседке. Больше всех выдумывает и озорничает, до слез доведя и себя, и Веронику, Валентина Потаповна. А ведь в былые года она была главным оппонентом Зинаиды Борисовны.
Я мог бы употребить тут другое слово. Какие там оппоненты – две товарки, две языкатые бабы, которые не давали спуску друг другу, и нередко кончалось тем, что расходились, хлопнув дверью, а после неделями не здоровались. И все‑таки оппоненты. Это книжное словечко очень даже уместно здесь, поскольку отчаянные споры между Валентиной Потаповной и Зинаидой Борисовной были совсем не то, что перебранки между сёстрами из‑за лысой Леры.
Бабушка помалкивала. Точно так же молчала она, когда мы с тётей Валей подолгу и горячо разглагольствовали о вещах, которые не имели отношения к соседским пересудам, ценам на рынке, хворям, обновкам и так далее, – словом, ко всему тому, что составляло круг интересов моей бабушки. При всей своей любви быть на виду она молчала, и лишь ладошка её быстро–быстро разглаживала на столе скатерть. Ревновала? Наверное, но мне было невдомёк, я летел, упоенный высокоумной беседой.
Но вот о чем я думаю сейчас. Был бы этот полет таким сладостным, не находись рядом со мной старая женщина, моя бабушка, у которой начисто отсутствовали какие бы то ни было крылья? Беспомощная и тяжелая, она не умела взлететь, и с тем большим восторгом выделывал я на её глазах головокружительные пируэты. Пусть, пусть смотрит! Хоть и рядом, но далеко внизу была она, и оттого моё парение казалось мне ещё выше.
Испытывали нечто подобное Зинаида Борисовна и Валентина Потаповна? Не знаю. Сейчас уже я не помню деталей и всей сложной аргументации их дискуссий, но главное мне было ясно: тётя Валя – за, Зинаида Борисовна – против. Именно так формулировал мой мальчишеский ум существо их разногласий.
Всей душой я был на стороне тёти Вали. Редко кому в детские годы бесконечно долгая жизнь впереди не кажется «распрекрасной с маковки до пят», а толстая, удобно расположившаяся в старинном кресле женщина колебала принадлежащую мне по праву детства уверенность.
Это мягкое кресло с невысокой резной спинкой и покатыми подлокотниками перекочевало вместе с хозяевами в Москву. Однако во время моего непродолжительного визита Зинаида Борисовна не сидела в нем. Рядышком со мной пристроилась на диване и расспрашивала обо всех, кто некогда жил с нею в одном дворе. Больше и пристрастнее всего о моих стариках. Это был интерес искренний, не любопытство, а интерес, немного печальный, но тем более искренний.
Признаться, я не ожидал от неё такого. Насколько я помню, трудности всегда обходили её стороной. Даже в самые тяжелые годы им привозили на дом продукты; посылки и деньги слала из Москвы дочь. И что ей были две замарашки, моя бабушка и её сестра, с которыми она время от времени коротала тогда ещё бестелевизионные вечера! Сытая и умудренная, растолковывала с высоты своего уютного кресла всю неприглядность окружающей действительности, а маленькая курьерша, которой так нелегко доставался её кусок хлеба, с пеной у рта эту действительность защищала.
Было ли вспоминать о чем? Оказывается, было. Вспоминала, жадно расспрашивала, сыпала подробностями, которые даже у меня выветрились из памяти. Не знала, куда посадить меня и чем попотчевать. А уж когда нежданно–негаданно, без предупреждения и даже без телефонного звонка, о котором никто из четверых не подумал, пожаловали собственной персоной её бывшие соседи, то старчески затряслись руки, запрыгало перекошенное давней контузией лицо, а губы выговаривали, не веря:
– Валечка… Веруся… О боже! Дима…
– А Шура? – напомнила слегка запыхавшаяся Валентина Потаповна, беспокоясь, как бы не обделили радостью встречи их верную спутницу. – Александра Сергеевна… Не помнишь?
– Ну как же, как же! – обессиленно повторяла Зинаида Борисовна, ещё более погрузневшая и покривевшая за те восемнадцать лет, которые они не виделись. —Неужели… – она подымала и опускала и снова подымала руки. – Не может быть…
Может! Все может быть! И зять–профессор, карапуз в тренировочном костюме, который открыл дверь, не спросив предварительно «кто?» (у сестёр ёкнуло сердце, ибо сразу поняли: не Зина), подкрепит это своим ученым авторитетом. На свете может быть все. Даже эта встреча, на которую никто из них не надеялся, даже… Но этому и профессор не сразу поверил. Ещё раз обежал глазками запыхавшуюся четверку.
– Вы… Вы на лифте?
– А зачем? – приосанившись, бодро ответила Вероника Потаповна и из последних сил придержала загнанное дыхание.
– Мы не привыкшие к лифтам, – с доверительной улыбкой призналась Валентина Потаповна, подчёркивая этим вовсе не свойственным ей словечком «привыкшие» свою глухую провинциальность.
Дмитрий Филиппович, довольный, блестел глазами, а Александра Сергеевна, не поняв, о чем речь, заверила:
– Все хорошо, все хорошо, – и перевела дух.
На толстом лице Зинаиды Борисовны выразился испуг:
– Вы пешком?
– А мы всегда пешком! – ответила 73–летняя Вероника Потаповна и поправила розочку на груди.
– Не привыкшие, – ещё протяжнее, совсем «по–деревенски» повторила Валентина Потаповна. – Не привыкшие… – И головку набок.
– Не привыкли мы, – совсем осмелев, вставил слово и Дмитрий Филиппович.
– Все хорошо, все хорошо! – снова перевела дух Александра Сергеевна.
Профессор захохотал. На свете, вдруг понял профессор, и впрямь все может быть, раз эти ископаемые чудовища вскарабкались на тринадцатый этаж.
Чаепитие свершалось в просторной зале с оранжевыми стульями, которые, как сказал после Дмитрий Филиппович, холодили зад. Дело в том, что стулья эти с высокими спинками были совсем новыми – новыми настолько, что с них ещё не сняли целлофановую одёжку.
Все выпили за встречу, кроме Дмитрия Филипповича, про которого Валентина Потаповна строго сказала, что он не пьёт, и Дмитрий Филиппович подтвердил на сочувственно–вопросительный взгляд бывшей соседки:
– Не пью.
– Печень? – с пониманием осведомилась она.
Ещё в светопольский период у неё был целый ассортимент болезней, но это не мешает ей здравствовать и поныне. Сейчас ей под девяносто. Грешным делом, я два или три раза не посылал ей к празднику традиционной открыточки, убежденный, что её некому будет получить, но вскоре от неё приходило написанное твёрдым крупным почерком послание, в котором она журила меня за то, что я уже похоронил её. Кровь приливала к моему лицу. Срочным и горячим письмом спешил я оправдаться.
Удивительная вещь! С возрастом, когда бесчисленные болезни и впрямь взяли её за горло, она говорила о них куда меньше, чем в годы сравнительно молодые. Я обратил на это внимание ещё во время своего московского визита к ней.
Вот и сейчас не столько на хвори жаловалась она, сколько на лекарства, с которыми становится все труднее. Да и только ли с лекарствами! В Москве, например, пропал кофе, а она до сих пор любит выпить утром чашечку. Как, поинтересовалась она, с кофе в Светополе?
– А бог его знает! – сказала Валентина Потаповна тем же тоном простодушной провинциалочки. – Мы ведь не пьём кофия.
– Почему не пьём? – обиделась Вероника Потаповна и двумя пальцами с накрашенными ноготками взяла бисквит. – Я лично обязательно раз в неделю. Нонна тоже без кофе не живёт.
На что ехидная Валентина:
– Ну ка–ак же, ка–ак же! – и с притворным сочувствием покачала головой. Шутила все, но прежняя досада уже подымала голову. Не на сестру – на московскую даму. Опять эта раскормленная пава, прожившая в довольстве и спокойствии свой долгий век, выговаривала миру за его недостатки. Старый спор, навсегда, казалось бы, погасший восемнадцать лет назад, снова выбросил языки пламени, когда Зинаида Борисовна пожаловалась на слишком низкие потолки. Иное дело в их светопольской квартире.
– Но там, Зиночка, не было тех удобств, – сдерживая себя, мягко возразила Валентина Потаповна. – Человек всегда так… Все ему мало. – И заставила себя улыбнуться.
– На то он и человек.
– Не на то. Не на то, Зина. Для этого, что ли, человек? – И окинула взглядом залу с коврами и мягкими стульями, которые холодили зад.
Это задело Зинаиду Борисовну.
– Вот потому мы и в таком дерьме, прости господи, что все нам – хватит, все – достаточно. Испокон веков так. Найдём корку хлеба и – лбом до земли. Спасибо тебе, господи! Не забыл, накормил.
«Мы» говорила, но даже моя бабушка поняла, что себя она исключает из этого числа. Кто‑кто, а уж она корочкой хлеба не пробавлялась никогда. Стало быть, вот они, истинные виновники.
Хлесткие слова вертелись на языке у Валентины Потаповны, но она не позволила слететь им. Смешно! Не за тем ехали тыщу вёрст, чтобы, как восемнадцать лет назад, обменяться колкостями. Засмеялась.
– Ох, бабоньки! Когда же это мы постареем!
И у всех сразу отлегло от сердца. Заулыбались, зашевелились, чашечки взяли. Распрямился и гордо блеснул глазами Дмитрий Филиппович. Он был хоть куда, самый молодой среди них и самый крепкий. Кто бы мог подумать, что он уйдет первым, а самая старая и самая больная переживёт всех?
Меня не было в Светополе, когда умерла тётя Валя. За три месяца до этого я надолго уехал, и она, провожая меня с бабушкой на вокзале, уже совсем плохонькая, не ответила на мои поцелуи, быть может, слишком горячие. Безучастно стояла с опущенными руками, её мягкие щеки были прохладны, а губы произнесли тихо и спокойно: «Может, свидимся ещё».
Эти же слова, только живей и взволнованней, были сказаны теперь, у подножия шестнадцатиэтажной башни, куда их спустила на лифте Зинаида Борисовна.
Нелёгким делом оказалось это – усадить их в лифт.
– Нет–нет, мы пешком! – испуганно заявила Вероника Потаповна и шарахнулась в сторону от раздвинувшихся перед самым её носом дверей.
Первой вошла в кабину Александра Сергеевна. Ничего ужасного не приключилось с ней, и тогда на цыпочках ступили по очереди все остальные. Зинаида Борисовна нажала кнопку. Двери съехались.
– Мы едем? – спустя некоторое время спросила моя бабушка. Всю жизнь она с подозрением относилась ко всяким техническим усовершенствованиям. У всех во дворе был газ, а она продолжала готовить на примусе. Даже авторитет Нонны был бессилен тут.
Наконец кабина мягко качнулась, и двери раздвинулись. Блеснул дневной свет. Жизнь продолжалась.
ПОСЛЕДНИЙ БАБУШКИН РОМАН
Она продолжалась в поезде, который медленно тащил их из Москвы в Калинов. Черепахой назвала его, передёрнув плечами, Вероника Потаповна. Ни в какое сравнение не шел он с тем чудо–поездом, с тем голубым экспрессом, который, свистя, нёс их из Светополя в столицу. Какие занавески были там! Какой чай! Какие зеркала и лампочки! Свет большой и свет малый да ещё плафончики у каждого над головой, так что можно было лечь и культурно читать книгу. Вероника Потаповна повествовала об этом с упоением.
А вот её сестре было по душе здесь. Не со своими сидела она, а у противоположного окна, за столиком с худой, болезненного вида женщиной, облачённой, несмотря на духоту, в плащ и полотняный платок, который, впрочем, она спустила, разговорившись, на плечи.
А разговориться с Валентиной Потаповной было несложно. Слушать она умела… Не слушать. Это неточное, неполное слово, даже отдалённо не передающее ту сострадательную боль, с какой внимала она попавшему в беду человеку.
Именно к ней приходил за отпущением грехов и сотней до зарплаты загулявший дядя Паша Сомов. Не к родному брату Дмитрию – к ней. Она отчитывала его: «Помрёшь же, окаянный! Помрёшь!» – и лезла в шкаф за облезлой с оборванным ремешком вместительной сумкой, где после её смерти нашли старые бумаги, письма (среди них и мои), а также облигации «золотого» займа. Семь штук по двадцать рублей – она скопила эту сумму, откладывая от маленькой пенсии, чтобы никого не ввести в расход своими похоронами.
Помню, как гневно осуждала она Нику, девицу лёгкого поведения, которая жила у нас во дворе и которую на самом деле звали Ниной. (Вот! Не только моя бабушка гнушалась своим скромным именем.) «Вырядилась! А глаза‑то пустые». Но когда с Раей Шептуновой, которая пошла по Никиным стопам, стряслась беда и мать, грубая женщина, торговавшая на углу пивом, сгоряча выгнала дочь из дому, то не кто иной, как тётя Валя, приютила её. «Душа‑то хорошая у девчушки. Душа…»
Тогда я не поверил этому. Какая душа у Райки Шепту–новой! Вот у Уленьки Максимовой, любови моей и надежды, была душа, она так и светилась в её больших глазах, а рыжая и неряшливая Рая, спутавшаяся с Кожухом… Её не любили у нас, и кто, кроме Кожуха, польстился бы на неё!
Поезд снова остановился.
– Да что он у каждого столба!.. – возмутилась Вероника Потаповна.
Это был, конечно, риторический вопрос, но нашёлся человек, который ответил на него.
– Слишком велика насыщенность, – сказал он несколько туманно, но очень учтиво.
На вид он вполне сошёл бы за компаньона наших путешественников. Лет ему было за семьдесят, но держался он молодцом. Следил за собой, как говорила бабушка. Седые усики, галстучек, прекрасная выправка и не менее прекрасные манеры. Первое, что он сделал, когда вошли дамы, галантно поднялся и предложил Веронике Потаповне место у окна. Не Валентине Потаповне и не Александре Сергеевне – ей.
– Благодарю вас, – сказала моя бабушка. Сняв шляпу, поискала глазами, куда бы положить её.
– Вы позволите? – Он благоговейно принял головной убор и пристроил его на верхней полке.
Валентина Потаповна подмигнула Александре Сергеевне. К счастью, скоро её вниманием завладела женщина в плаще, так что сестра получила возможность спокойно и пристойно поговорить с человеком. Она заметила, что Москва сильно изменилась. Кремль, правда, остался тот же. Царь–пушка, Царь–колокол… Но рестораны уже не те. И гостиницы тоже.
Незнакомец слушал с живейшим и учтивейшим интересом, как ни один мужчина не слушал её уже много лет. Пожалуй, с тех самых пор, когда в нашем доме появился Кис–Кис.
Это был настройщик роялей. Плешивый и коренастый, широкоскулый, он казался ниже бабушки, хотя на самом деле был выше её. Я потому так уверенно говорю об этом, что помню спор, который вели при мне сестры. Валентина Потаповна утверждала, что Кис–Кис едва достаёт до носа бабушки, а та сердилась и говорила: «Чепуха!» И прибавляла в уязвленном женском самолюбии: «Вот твой Дима… Длинный, а что толку!»
Валентина Потаповна бледнела. Да как смеют сравнивать её мужа, безотказного труженика, у которого целая тумбочка благодарностей, фронтовика, прошедшего всю войну, с этим… С Кис–Кис!
Не знаю наверняка, но, думаю, сама она и пустила в обиход эту кличку, её остренький язычок угадывается тут.
Он чинно пил у нас чай, раскрасневшийся и потный, и вдруг оживился: по широкому подоконнику между обёрнутыми синей бумагой горшками со столетником (другие цветы у нас не приживались) шла с задранным хвостом кошка. О бумагу шуршала шерсть.
– Кис–кис! – позвал, так весь и подавшись вперёд, наш гость. – Кис–кис!
Валентина Потаповна насмешливо улыбнулась, а бабушка представила зверя:
– Это Мурка. Мурка, иди сюда!
И Мурка, спрыгнув с подоконника, подошла.
Недавно я вычитал в одной книжке, что, может быть, хоть при описании собственной жизни дозволено руководствоваться велениями сердца больше, чем законами искусства. Мне нравится эта мысль. Я воспринимаю её как некое напутствие авторитета и, пользуясь им, хочу немного рассказать о кошке Мурке. Без неё портрет нашего дома будет неполным.
Начну с того, что кошка Мурка – это не одно лицо, вернее не одно существо, а несколько, пять или шесть, которые последовательно сменяли друг друга в течение многих лет. Но это всегда была кошка (хотя бабушка всегда брала кота, котика, как она говорила, заранее и слишком преждевременно, как выяснялось, радуясь тому обстоятельству, что он не будет котиться и не придётся звать Александру Сергеевну топить котят), всегда была дымчато–серой и всегда звалась Муркой. Хозяйка разговаривала с ней как с человеком. Хвалила, ругала, ворчала, если та «путалась под ногами», и безропотно вставала под утро в рубашке, кудлатая и морщинистая, босая, страшная, чтобы пустить «шлюндру» в дом.
Все Мурки были ужасно привередливы, особенно последняя, которая жила с ней уже после моего отъезда. Она, например, пила кипячёное молоко и терпеть не могла сырого, не ела жирного мяса, зато обожала пирожные. Тут её вкус совпадал с хозяйским. Вдвоём сидели они у потрескивающей печки в пустой квартире, бабушка спрашивала ласково: «Ну что, Мурмулена?» – и та понятливо отвечала: «Мур–р».
Не всегда была такая идиллия. Порой вспыхивали ссоры, и бабушка подолгу не разговаривала со своей четвероногой товаркой. Та виновато ходила за ней следом. Под ноги попадала, взмяукивала, и тогда бабушка, подпрыгнув, будто сходила с эскалатора, ей же делала выговор: «Не вертись под ногами».
Ни Дмитрия Филипповича, ни Валентины Потаповны уже не было в живых. Умер дядя Паша Сомов, напоследок погладив слабеющей рукой толстый зад медсёстры, которая колдовала над шприцем. Умерли старые приятели Кирюшины. Александра Сергеевна умерла – легко и спокойно, умело, как все делала. Лишь моя бабушка осталась. Я вижу её: одна, ветер треплет седые космы (к восьмидесяти годам она перестала краситься), беззубый рот запал, на ней ночная рубашка, а у ног Мурка. Живыми и острыми ввалившимися глазами смотрит она вдаль. Боже мой, как же страшно ей! Ведь она последняя, все её сверстники давно уже там.
