Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

– Она не моя девушка! – перебил Качманов.

Римма, выждав паузу, закончила спокойно:

– Он очень хорошо говорил об этой девушке.

– Меня не интересует это.

Таким ершистым она ещё не видела его.

– Скажите, Виктор, – она впервые назвала его по имени. – Вы раскаиваетесь в том, что произошло?

Ноздри его затрепетали. Он уточнил с вызовом:

– Что вы имеете в виду? – И это развеяло последние сомнения Риммы относительно причастности Малютиной к делу Качманова.

– В том, что произошло у вас с Иванюком. – А тоном дала понять, что не представляет себе, как иначе можно истолковать её вопрос.

– Нет, – проговорил он. – Я не жалею, что начистил ему морду.

– В обвинительном заключении это классифицируется как умышленное телесное повреждение.

– Телесные повреждения я не собирался наносить.

– А что собирались? Начистить, как вы выражаетесь, морду и отпустить с миром?

– Да, – твёрдо сказал он.

– И что же изменило ваши первоначальные планы? Он стал сопротивляться? Но в материалах дела…

– Если б он стал сопротивляться! Он начал мерзости говорить.

– О ком? О вас?

Качманов не сразу ответил – ловушку почуял.

– Не обо мне.

Больше ей не вытянуть из него ни слова… Он слишком порядочен, чтобы повторять всю ту грязь, которую, выгораживая себя, лил на голову девушки Иванюк. А в том, что лил, Римма не сомневалась теперь. И грязь‑то эту она знала – сколько раз приходилось выслушивать в зале суда.

И все же, дабы исключить ошибку, решилась ещё на один вопрос – трудный и для Виктора болезненный:

– Если девушка, которая встречалась с вами, вышла бы за другого, вы стали бы сводить с ним счёты?

– За что же? – скривив губы, произнёс он.

Так она и думала.

– Но рукоприкладство в любом случае карается законом. И это справедливо. Вы представляете, что творилось бы, если б каждый вершил над другим свой собственный суд?..

– Представляю, – сказал Качманов. – Только, к сожалению, не всех можно судить тем судом… каким меня будут судить.

– Правильно. Но есть ещё суд общественного мнения.

– Какое там общественное мнение! Плевать они хотели на него. Тут кулаком надо учить.

Не дай бог брякнет такое послезавтра на суде! Одно дело, когда правонарушение совершено в состоянии сильного душевного волнения и преступник раскаивается в содеянном, другое – если он не только не раскаивается, а, напротив, принципиально отстаивает произвол. Подводит, так сказать, теоретическую базу.

– Мне будет трудно защищать вас, Качманов.

Он зорко глянул на неё и опустил глаза.

– Я не мог поступить иначе. – Кажется, впервые за все время его голос звучал виновато. – Но я не хотел, чтобы он попал после в больницу. Это правда.

Вот все, товарищ адвокат. Ничего большего я не могу сделать – ни для вас, ни для вашей защиты. Дальше выкручивайтесь сами… А Римма смотрела на него и думала не о предстоящем процессе – о Наташе. Встречайся её дочь с таким парнем, она была бы спокойна за неё.

– Я хочу посоветоваться с вами, Виктор. – Он опять насторожённо замер: подвоха ожидал. – Как вы считаете, Люда согласится дать показания суду?

– Не знаю, – буркнул он и отвернулся. Ему, дескать, все равно…

– У меня ещё к вам вопрос, Виктор. Если не хотите, можете не отвечать. Как вы считаете: обманувший один раз непременно предаст и вторично?

– Почему вы меня спрашиваете об этом?

– Я же сказала, что можете…

– Да, – перебивая, отчеканил он. На все вопросы были у него ответы, потому что все эти вопросы он уже задавал себе.

– Предаст вторично? – уточнила она.

– Да!

Нет, все равно ему не было. Как и ей не было все равно, любил ли её Павел…

– Я бы очень хотела, чтоб вы ошиблись, – задумчиво проговорила она.

Стиснув зубы, глядел он в окно. А она смотрела на него и ни на мгновение не сомневалась, что жизнь его в конце концов сложится счастливо. Как и у её Наташи… Как и у многих других людей. Чем‑то таким наделила их природа, чего у неё, у Риммы, нет и никогда не будет.

– Вы ничего не хотите передать Малютиной?

– Нет, – не изменив позы, твёрдо ответил он. И этого вопроса он ждал.

Она вдавила кнопку, вызывая дежурного.

У ворот уже стоял «Запорожец». Наташа проворно вышла, откинула спинку, чтобы мать могла пробраться на заднее сиденье.

– Мне позвонить нужно, – объяснила она. В небрежный золотой хвост были схвачены её прямые волосы.

С придирчивым вниманием всматривалась в неё Римма, отыскивая тот таинственный знак, которым отмечает природа людей счастливых. Не красивая же оболочка это.

Наташа посерьёзнела.

– Что? – спросила она. И прибавила тихо, так, чтобы не слышал сидящий в машине мужчина, пусть даже мужчина этот – отец: – Мне не идёт это платье?

Римма окинула платье взглядом.

– Тебе все идёт, – сказала она. – Я думаю, мне лучше сесть впереди. Я выйду на Московской.

– Почему на Московской? Ты поедешь с нами, к – Вот как? – произнесла Римма.

– Мы едем в «Светополь» обедать. А потом подбросим тебя куда надо.

– Угу, – подтвердил Павел. И прибавил: – Ты оказалась права: моё приглашение отвергнуто. Она не едет со мной.

Римма медленно перевела взгляд с Павла, на которого смотрела, пока он говорил (ей показалось, он говорил слишком мало), на Наташу.

– У меня дела, мама, – капризно произнесла та. А глаза спрашивали: «Неужели не понимаешь?»

Римма понимала. И не о том думала она сейчас.

В качестве кого поедет она? В качестве бывшей жены? Или как мать этой прелестной девушки, ради которой он и примчался сюда из другого города? По ней скучает, её хочет видеть, с ней говорить. В отличие от жены, дочь не бывает бывшей…

– К сожалению, я спешу, – сказала Римма. – Мне нужно ещё встретиться кое с кем.

– Успеешь! – У Наташи в голове не укладывалось, как можно пренебречь рестораном. – Мы после подбросим тебя.

«Мы», – отметила Римма.

– Потом будет поздно. Сегодня суббота.

Но Павла по–прежнему не выпускала из поля зрения. Он сел прямо, руки на руль положил. Его не занимал больше их женский разговор.

– Мама…

– Садись сзади, – не слушая, приказала Римма.

Машину Павел вёл молча, зато Наташа не умолкала ни на секунду. Этакой милой семейкой выглядели со стороны – мама, папа и их семнадцатилетняя дочь–красавица. Субботний выезд.

В сторону, противоположную от Московской, ехали они, а она заметила это, когда уже остановились у «Светополя».

– Прибыли, – сказал Павел и выключил зажигание.

Учащенней забилось её сердце. Все же он привёз её сюда – не спрашивая, наперекор её воле и отговоркам.

– Давай, мама, выходи!

Римма подчинилась.

В тени акации продавали дыни. Ярко–жёлтой горкой высились они, отгороженные пустыми ящиками. Треснувшие лежали отдельно. Их спелый аромат был приятен Римме. «Ты очаровательно выглядишь сегодня», – вспомнился вдруг комплимент Светы. Она быстро улыбнулась и прошла в галантно распахнутую Павлом стеклянную дверь.

Пока выбирали столик и устраивались, Наташа позвонила в вестибюле и, проворно сев, завладела меню. Долго изучала его, потом, вскинув голову, засмеялась.

– А выпить‑то нашему мужчине нельзя.

Павел сконфуженно развёл руками.

– Ничего, отец! – бойко успокоила Наташа. – Как стукнет восемнадцать – на права сдам. Доверишь руль?

Когда‑то Римма тоже собиралась сдавать на права – давно это было, вместе жили, и Павел только мечтал о машине…

Прочь! Зачем портить такие минуты? Ничего, что они пройдут, все ведь проходит, а сейчас ей хорошо. Когда в последний раз сидели вот так втроём? Давно, восемь лет назад, – тот последний раз был и первым: до этого Наташа не бывала в ресторанах. Как и сейчас, самостоятельно изучала меню, только много медленнее, – второй класс, с запинкой читала, – а они терпеливо ждали, пока выберет. Этот самый будет она… Ну как овчарок зовут… Рекс. «Кекс?» – подсказала Римма. «Нет, не кекс. Кекс я знаю, что это такое. Рекс», – упрямо и обидчиво повторила она. «Ромштекс?» – догадался Павел. «Ромштекс, ромштекс!» – обрадовалась она, хотя понятия не имела, что это такое, – из‑за схожести с собачьей кличкой выбрала…

Павел всегда понимал дочь лучше, чем она, даже когда та совсем малышкой была, только–только говорить училась. Бывало, Римма никак не могла уяснить, чего требует от неё Наташа на своём таинственном языке, та сердилась, ручонками махала, потом в отчаянии бежала к отцу, и он – понимал.

– А я буду пиво! – заявила Наташа. – Мама, ты хочешь пива? Ему – нельзя.

Римма отрицательно качнула головой. Ему! Подчёркнуто свободно держалась с отцом, да и с нею тоже. Этим она как бы отделяла себя от них: вы сами по себе со своими сложными отношениями, спорами, разводами, а я, ваша дочь, сама по себе. Я знаю, что вы меня любите, я тоже люблю вас, а остальное не касается меня.

Неправдой было это. Даже недолгие командировки его переносила с трудом, когда же совсем ушел из дому… Совсем… Среди ночи вскочила на кровати: «Папа приехал! Папа!» Римма испуганно зажгла торшер, но то Ли спросонья, то ли от волнения не могла вымолвить ни слова. Такая убежденность звенела в голосе дочери, что она огляделась, ища его близорукими глазами. В комнату энергично вошла мать в полосатой пижаме. «Папа! – победоносно объявила ей Наташа. Глаза её сияли. —Папа приехал!» На все уговоры и строгие замечания бабушки («Тише, соседи спят»), на все её объяснения, что это был сон, упрямо твердила, что нисколечко не спала и ясно слышала стук в окно. Даже голос его узнала. «Доченька, это я», – сказал он. В нетерпении сжимала она кулачки, требуя немедленно открыть дверь. Бежать порывалась. Тогда бабушка заставила её надеть тапочки и повела в коридор. Римма, замерев на кровати, чутко вслушивалась. Глупо это было, не хуже Наташиного, но она надеялась, что вдруг раздастся его голос. Щелкнул замок, дверь скрипнула, потом бабушка произнесла с удовлетворением: «Ну?» С незрячими глазами вернулась Наташа в комнату…

Что‑то вспыхнуло перед глазами, и Римма, очнувшись, увидела горящую зажигалку. Не сразу поняла, зачем Павел держит её перед ней, но увидела в руке у себя сигарету, прикурила. Жадно втянула горячий дым.

– Как то дело, махен? – спросила Наташа. – И – отцу: – Интереснейшее дело! Хороший парень ни за что ни про что избил бывшего приятеля. Мама считает, здесь замешан прекрасный пол.

– Я как раз еду сейчас к этому прекрасному полу.

Наташа ахнула – немного преувеличенно, показалось Римме.

– Так он признался?

– Он ни в чем не признавался. – Римма напомнила себе, что нельзя так забываться. Вон как владеет собой её юная дочь, а ведь это нелегко – сидеть с людьми, которые тебе дороже всего на свете, а между собой чужие, и непринуждённо болтать. – Все зависит от этой девушки. По-видимому, Иванюк сделал ей какую‑то пакость.

– Какую? – жадно спросила Наташа и тут же закусила губу. – Ах да, понимаю… Он симпатичный?

– Кто? – без улыбки спросила Римма.

Наташа подумала и сказала:

– Оба.

– Да, – ответила Римма. – Симпатичные.

– Оба одинаково?

– Я не мерила. Кому что нравится.

Наташа секунду размышляла.

– Но все равно! – сказала она решительно.

Что означало это «все равно»? Суровое неприятие Иванюка, несмотря на его симпатичность?

– Неужели его накажут? – И повернулась к отцу, который, как судья, был в этих вопросах, считала она, более компетентен.

Он спокойно наливал ей пива.

– Отец!

– Статья сто десятая, – произнёс он.

– Я не разбираюсь в ваших статьях! – сердито заявила Наташа, а Римма, стряхивая пепел, заметила:

– За это ещё придётся повоевать. Пока обвиняют по сто девятой.

– Но если девушка даст показания… – Он взял бутылку с водой. – А что у неё было с этим парнем?

– С Качмановым? Встречались до армии. Возможно, собирались пожениться.

– А она не дождалась! – опять влезла Наташа. Подумала, насупившись, и вынесла приговор: – Я не осуждаю её! Два года ждать… Она красивая?

Римма смотрела на неё и чувствовала, как теплеют за стёклами очков её глаза. Нет, она не ошибается – есть в её дочери то, что делает человека счастливым. Есть, хотя Римма понятия не имеет, что это такое.

– Я ещё не видела её, – мягко ответила она.

– Два года… Это ужасно долго!

– Три, – сказала Римма. – Он во флоте служил. Там – три.

А про себя подумала, что она ждёт уже шесть и ей это ужасным не кажется.

– Он умница, что заступился за неё. Его осудят? – опять подступила Наташа с ножом к горлу.

Павел отпил воды.

– Во всяком случае, не оправдают.

– Почему?

– Нанесение…

Этого она не желала слушать:

– Но ведь он поступил благородно! Как можно судить за это? У него живая душа.

Римму покоробили эти слова. Придержав у губ сигарету, спросила:

– Что значит – живая душа?

– Живая душа… Живая душа… – Наташа не находила слов, чтобы сформулировать. – Неужели ты не понимаешь?

– Объясни.

– Живая душа… Папа, а ты понимаешь?

Не отец – папа…

Он пожал плечами, не желая вмешиваться, а тонкие губы дрогнули – то ли в улыбке, то ли от неприятной какой мысли. Молча отщипнул корочку хлеба.

Наташа не унималась. Нетерпеливые глаза её золотились, отражая залитые солнцем шторы.

– С горячим повременить? – спросила официантка.

– Нет, – сказал Павел. – Мы торопимся.

«Не мы – одна я», – грустно поправила про себя Римма. Он обещал – час, но они управятся быстрее. А ей такими неважными представлялись сейчас и все её неотложные дела, и скорое уже свидание с чужим мужчиной, о котором ещё нынче утром она думала с запретной жутью. Вот так бы и сидеть втроём, и ничего больше, и никого больше не надо.

Что‑то спросила над её ухом официантка. Римма подняла голову.

– Что будем на десерт? – пришёл ей на помощь Павел, – Кофе? Мороженое?

Римма не удостоила его взглядом.

– Я буду кофе, – сухо сказала она.

«Малютин В. С.» – была прибита табличка на крашеной калитке. Римма постучала. Открыла маленькая женщина в фартуке, с голыми руками, выпачканными в муке. Из‑под ног её безмолвно шарахнулся к Римме черный извивающийся пёс.

– Перестань, Балалайка, – строго сказала женщина.

Римма вошла. Посыпанная жёлтым песком дорожка была зубчато окаймлена белёными кирпичами, цвели георгины и гладиолусы, у виноградной беседки с синими гроздьями стояла детская коляска. Римма сказала, что ей нужно видеть Люду Малютину.

– Людку? А зачем она вам?

– Я из юридической консультации, – объяснила Римма, удивившись про себя этому пренебрежительному «Людка».

Маленькая женщина пытливо смотрела на неё снизу, отряхивая руки.

– Насчёт Егорки?

– Что – насчёт Егорки?

Женщина, не спуская с Риммы глаз, позвала громко:

– Вась!

– Я не знаю Егорки, – сказала Римма. Пёс кружился у её ног и мешал ей.

– Ва–ся! – властно повторила женщина. Из беседки вышел сутулый мужчина, раза в полтора выше хозяйки, остановился в ожидании. – Это дочка моя, – сказала женщина.

Римма ошалело перевела взгляд на мужчину. В руках у него была ножовка – от дела оторвали.

– Да не он, – сказала женщина не оборачиваясь. – Он, что ли, дочка‑то? Он – Вася. Василий Егорович. А дочь – Людка.

– Я понимаю, – пробормотала Римма.

– Чего же тут не понимать? – И приказала, повысив голос: – Вася, позови Людку.

Не проронив ни слова, мужчина повернулся и ушел в дом.

– Из консультации, говорите? А сегодня ж суббота.

– Мы работаем. Мне нужно поговорить с вашей дочерью.

– Поговорите. – И как минуту назад угадала присутствие мужа за спиной, так сейчас, не оглянувшись, объявила: – Вон она, – хотя той ещё не было, лишь мгновение спустя появилась на террасе.

Римму поразила её молодость: совсем юное существо, с личиком свежим, незагоревшим, будто не осень, а весна на дворе. Наверное, одних лет с её Наташей…

– Здравствуйте. Я адвокат Федуличева. Мне нужно побеседовать с вами.

– Пожалуйста. – Голос был несколько глуховат. А в руке – книжка, по–школьному обёрнутая синей бумагой.

Сколько же ей лет – семнадцать, восемнадцать? Она была маленького, как мать, роста, но сложена прекрасно.

Вошли в дом. Низко висел старомодный абажур, экран телевизора был занавешен вышитой салфеткой. Римма села. Мать – тоже, пнув босою ногою (и когда разулась?) льнувшую к ней Балалайку. Люда, точно гостья, остановилась в дверях.

Все молчали, лишь Балалайка била по крашеному сверкающему полу радостным хвостом. Римма поправила очки.

– Извините… – обратилась она к хозяйке, но смолкла и спросила после неуверенной паузы: – Как ваше имя-отчество?

– Ульяна Алексеевна, – с достоинством ответила женщина. Она сидела на высоком для неё стуле совершенно прямо, положив на колени (и фартука на ней уже не было) ладонями вверх чистые руки – то ли вытерла, то ли сполоснуть успела. А ведь ни на секунду не отлучалась…

– Извините, Ульяна Алексеевна. Мне надо поговорить с вашей дочерью.

Женщина невозмутимо смотрела на неё чуть раскосыми глазами:

– Говорите.

Римма изобразила улыбку. Не понимает? Или не хочет понимать? Не по себе было ей в этом уютном домике, где, казалось, никогда не знали ни бед, ни волнений. Уж та ли это Люда Малютина, мелькнуло у неё. Не напутали ли в милиции, давая адрес?

– Вам знакомо имя Виктор Качманов?

Ничего не изменилось в лице девушки, разве что взгляд ушел. Римма поняла, что перед ней та Люда.

– Знакомо. – И все, и больше ни слова.

– Стало быть, вы мне и нужны. – Она решительно повернулась к хозяйке. – Простите, Ульяна Алексеевна, но мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью с глазу на глаз.

Женщина не шелохнулась.

– Насчёт Егорки?

Сидящего деревянного идола напоминала она – плоская, прямая, с широкоскулым жёлтым лицом (Римма только сейчас заметила, что оно жёлтое).

– Я понятия не имею, кто такой Егорка, – холодно выговорила она. – Вы, простите, могли бы на несколько минут оставить нас вдвоём?

И тут в тишине раздался голос дочери:

– Егорка – мой сын.

Ничем не выказала Римма своего изумления. Ничем…

– Вы хотите, чтобы я ушла? – сообразила наконец женщина.

Римма сняла и стала тщательно протирать очки. Из-под стула вылезла Балалайка, уселась против неё и замерла так. Расплывчатым черным пятном виделась она. И хотя хвоста Римма не различала, по глухому редкому стуку догадывалась, что та бьёт им об пол.

– Качманов знает, чей это ребёнок?

То ли плотнее губы сжались у Люды, то ли повернула голову и свет теперь падал иначе, но только явственно различила Римма скорбные складки у её рта. Не семнадцать и не восемнадцать ей – гораздо больше.

Ответили одновременно – мать и дочь.

– Да. – Люда сказала.

– Это наш ребёнок, – Мать.

В ней врага видят, поняла Римма. Злобного, ненужного человека, который вломился к ним и стал ворошить то больное, до чего никому, кроме них, нет дела. Ей очень хотелось курить.

– Послезавтра в десять утра слушается дело Виктора Качманова. Его обвиняют по сто девятой статье – до трёх лет лишения свободы.

Балалайка умиленно глядела на неё. Даже хвост не шевелился, пока говорила она, – слушала, а когда Римма кончила, склонила мохнатую голову набок и опять застучала.

Люда первой нарушила молчание.

– За что его судят?

Римма пожала плечами. Неужто эта молодая женщина не понимает, за что? Не надо быть юристом, чтобы классифицировать действия Качманова.

– Умышленное телесное повреждение.

Этот быстрый и краткий ответ как бы сберегал время для других, более важных вопросов, которые не могла не задать девушка.

– Что он наделал?

И тут только, по её изменившемуся голосу, Римма поняла, что Люда ничего не знает. Такого адвокат Федуличева не предвидела… На подоконник посмотрела, где стояли накрытые марлей детские склянки.

– Вы ещё кормите ребёнка?

– Да. – Теперь настал её черед беречь время для других, более существенных слов.

Римма не спешила произнести их. Как подействует на кормящую мать известие, которое она готова обрушить на её голову? Сейчас её имя не фигурирует в деле, и, если Римма подымется и уйдет, никто не станет таскать её по судам. Но Качманов…

– Вас беспокоит, что у меня пропадёт молоко?

Поразительно, с первого взгляда она показалась Римме такой юной. Почти девочкой.

– Нисколько. Я адвокат, и меня прежде всего волнует судьба моего подзащитного. Качманов избил человека, – сказала она.

Балалайка склонила голову в другую сторону и, когда Римма неприязненно взглянула на неё (она с детства не любила собак), вильнула хвостом.

– А что вы от Людки хотите? – произнесла мать. По-прежнему неподвижно и прямо сидела она, как деревянный идол.

Пока Римма собиралась с ответом, Люда задала‑таки вопрос, который она ожидала:

– Кого он избил?

– Одного человека, – уклончиво ответила Римма. – Я знаю, что вы были знакомы с ним, и хотела узнать кое-что. Это может понадобиться при защите.

Рисковать судьбой Качманова она не имеет права, но и эта девушка…

– Он Иванюка избил? – сказала Люда, скорей утвердительно, нежели с вопросом.

А Римму пытал немигающий жёлтый взгляд матери: неужели вам не жалко её? Неужели вы явились сюда, чтобы мучить её? Мало разве перенесла она?

Римма поправила очки.

– Иванюка, – ответила она. – Когда вы в последний раз видели его?

– Кого? – спросила Люда.

– Качманова.

– Девятого августа.

Нестерпимо хотелось курить. Римма отчётливо выговорила:

– Он спросил, чей это ребёнок?

Люда опустила глаза.

– Да.

Палачом почувствовала себя адвокат Федуличева. А Иванюк… Если раньше он был просто истцом, просто потерпевшим и ничего, кроме профессионального внимания, не вызывал к себе, то теперь все изменилось. В понедельник она будет не только защитником Качманова, но и обвинителем Иванюка. Быть может, обвинителем даже больше.

– Вы смогли бы повторить это послезавтра на суде?

Телом ощущала Римма слева от себя замершую, все впитывающую в себя, готовую, в случае чего, броситься на помощь мать. Вот–вот раздастся её голос – голос идола, обретшего вдруг дар речи. Римма не ошиблась.

– Ни в какой суд она не пойдёт. Пусть другие судятся, а нам ничего не надо. У Егорки все есть.

Но Римма ждала, что дочь скажет. Та не поднимала глаз.

– Речь идёт не о вашем сыне, – сухо разъяснила адвокат. – Решается судьба Виктора. От ваших показаний зависит многое.

И снова – мать:

– Никакие показания мы давать не будем. И суд нам не нужен. У Егорки есть все. Не надо нам ничьей помощи. Вырастим.

Римма даже не взглянула на неё.

– Виктора обвиняют в хулиганстве. Просто в хулиганстве. Ни он, ни Иванюк ваше имя не упомянули. Один из трусости, другой из благородства. Если мы докажем суду, что побуждения были отнюдь не хулиганские, это смягчит его участь.

Так и длился этот диалог. Римма обращалась к бессловесной, замкнувшейся девушке, а за неё отвечала мать.

И вдруг Люда вскинула голову. Прежде чем слуха Риммы достиг тоненький плач ребёнка, она выскользнула из комнаты. Следом метнулась Балалайка. Замолчавшая Ульяна Алексеевна ревниво вслушивалась. Когда голосок, захлебнувшись, смолк, она продолжала:

– …А в суде он тем паче не признает, что это его ребёнок. Я ведь сама говорила с ним. Да, – с достоинством подтвердила она, потому что Римма наконец повернулась к ней. – Говорила. Я ей не стала передавать, а он мне знаете что сказал? Откудова, говорит, я знаю, что это мой. Так и сказал. Бесстыжие, говорю, твои глаза, она ведь с тобой ходила, ни с кем больше. А это, говорит, неизвестно. Я не отрицаю – ходила со мной, но, может, и ещё с кем, почём я знаю. С Витькой встречалась, говорит? Встречалась. А в армию ушел – со мной стала. Знаете кто, говорит, ваша дочь? Вторая буква. Только он не «вторая буква» сказал, а по–другому. И Виктору, говорит, так и скажу, когда демобилизуется. На ком жениться, дурак, собрался? На второй букве. Это Людка-то – вторая буква!

«Если б сопротивлялся!» – вспомнила Римма. – «Он стал мерзости говорить».

– Он сдержал своё слово, – сказала она.

– Какое слово?

– Сказал все Виктору. За это тот и избил его.

– Правильно сделал. Какая же она вторая буква! Поверила ему, голову потеряла. Я вон старая, да и то… Когда с Виктором ходила, сердце ёкало – молодёжь нынче знаете какая? А тут спокойна была – интеллигентный, воспитанный. Вы видели его?

– Видела, – сказала Римма. Ей не нравились женственные красавчики типа Иванюка, но она понимала, что не одной Люде мог он вскружить голову.

– Цветочки носил. На пианино играл. Я не слыхала, у нас нет пианино – гитара только, и то без одной струны. Васька бренчит, когда под мухой. Из‑за этого‑то пианино Людка и ходила к нему – музыку слушать. Дослушалась!

– Ругали вы её? – спросила Римма.

– Людку‑то? А как же не ругать? По морде надавала.

С удивлением смотрела на неё Римма. А та словно мысли её прочитала.

– Вы не глядите, что я такая плюгавенькая на вид. Я и своему поддаю. Ваське. Василию Егоровичу. Когда под этим делом приходит. Он шофером у меня, продукты возит, так ему часто перепадает. А мужик откажется разве? Сколько дай, столько и вылакает. – Она помолчала и прибавила: – Я ведь удмуртка сама. Из Удмуртии. Не бывали в Удмуртии?

– Нет, – сказала Римма.

– Из Удмуртии… – повторила Ульяна Алексеевна. – А их трое у меня, – сказала она. – И все девки. Одна девка, другая, третья… А тут вдруг – внук. Васька‑то мой, Василий Егорович, на радостях чуть прав не лишился. Летит на машине, чтобы мне сказать, а я как раз в больницу иду. Увидел, сигналит мне, остановился где нельзя. – С трудом верилось Римме, что говорит она о том мрачном мужчине, что по первому требованию своей крохотной жены поплёлся звать дочь, – Вы думаете, Егорка помешает кому? Людке помешает? Я ей сразу сказала: не бойся, Людка, коли полюбит, и с ребёнком возьмёт, а если сложности будут, у матери с отцом тоже руки–ноги есть.

– Но ребёнку нужен отец, – не очень твёрдо проговорила Римма. Случись у неё такое двадцать лет назад, мать на порог не пустила бы. «Где нагуляла, туда и иди».

– А что отец? Чем Васька ему не отец? Василий Егорович? Да он с ним больше, чем с девками своими, возится. От тех нос воротил. Сына ему, видишь ли, давай, сына. Вот пожалуйста – сын.

А она бы? – подумала о себе Римма. Если б с её Наташкой приключилось подобное? Не с Наташей, уличила она себя, а с Наташкой – так она никогда ещё не звала дочь, даже мысленно. Приняла б, конечно, но разве так? Смирив себя, переступив через себя и, хотя по-прежнему высоко или выше ещё держала б голову, втайне страдала бы – и за дочь, и за себя, и за ненужного этого ребёнка.

– Суд в десять, – сказала она. – Если ваша дочь решит дать показания, в половине десятого она должна быть у меня. Моя фамилия Федуличева.

У дома ей встретилась Оксана. Неспешно шествовала она в лёгком брючном костюме: на черном фоне – острые белые зигзаги. Эффектно, но в общем‑то наряд для женщин, у которых есть основания скрывать ноги.

В упор глядела она на Римму – та чувствовала это, хотя и не смотрела на неё.

– Вы опоздали, – услышала она.

Римма придержала шаг.

– В каком смысле?

По накрашенным губам скользнула улыбочка.

– Ваш муж только что уехал. – Удивительно, что она не сказала «бывший муж» – это бы так соответствовало её тону.

– Я видела его, – ответила Римма и прошла мимо.

Мать в кухне чистила морковку – она грызла её регулярно, дважды в день, чтобы сохранить зубы, которые и без того были в идеальном состоянии.

– Наташа дома? – спросила Римма, бегло просматривая лежащую на холодильнике почту. Было два письма – оба из колонии. Чаще её подопечные писали на адрес консультации, но некоторые, неведомым для неё образом разузнав адрес, слали сюда.

– Пока дома, – выдержав паузу, многозначительно отвечала мать. – Будешь обедать? Или сыта?

Значит, о ресторане известно уже – Наташа проболталась. Не принимала она всерьёз своей грозной бабушки со всеми её нравоучениями, дисциплиной и моральными устоями – брякала что в голову взбредёт. А разве могла эта суровая старуха, ни разу в жизни не нарушившая своих железных правил, простить дочери этакую беспринципность? Пойти обедать, и с кем – с человеком, который так коварно обошёлся с нею!

– Сыта, – положив письма, ответила Римма.

В их комнате творилось бог знает что. Настежь распахнутый шкаф, какие‑то свёртки на столе, смятая бумага валяется, на стульях развешаны платья. Прокатавшись с отцом по магазинам, Наташа навёрстывала время: как и Римме, к шести ей было (по–видимому). Оксана – та ушла уже, теперь их очередь. Римма мысленно усмехнулась. Не хватало ещё, чтобы мать с дочерью на свидание на пару ходили.

Наташа, в трусиках и лифчике, бросилась показывать подарки Павла. Мохнатый белый свитер под горло, босоножки и—самое главное! – замшевая сумка на ремне. Из‑за неё‑то и задержались – очередища была.

– Ну как?

Римма слабо улыбнулась:

– Хорошо.

Неужто и она будет вот так торопиться сейчас, гадать, что идёт ей, а что нет?

Наташа расценила эту улыбку по–своему. Озабоченносочувственным сделалось её лицо.

– Как твои дела?

– Хорошо.

– Ты видела эту девушку?

Но не это волновало её сейчас – другое: в каком виде предстанет через полчаса перед своим мальчиком.

– Видела.

– И что? – Наташа, не глядя, поглаживала сумку. – Красивая?

Римма села, с усилием стала снимать туфли.

– У неё сын, – сказала она.

Рука, что ласкала сумку, медленно опустилась.

Чей?

– Иванюка, – ответила Римма. – Того самого…

– Я помню, – перебила Наташа. – Она даст показания?

– Не знаю. – И вдруг спросила неожиданно для себя: – Ты бы дала?

Дочь задумалась. И хотя взгляд её не изменил направления, уже не на Римму был он устремлен – сквозь неё. Что‑то видел он там, недоступное матери, сравнивал, подставлял другого человека на место Качманова. Или Иванюка? – тревожно мелькнуло у Риммы.

– Но ведь это ужасно стыдно. Все смотрят на тебя, а ты должна говорить.

– Стыдно, – согласилась Римма.

Взгляд вернулся.

– Я бы дала.

Мать кивнула. Конечно б, дала – она не сомневалась в этом.

– Мне кажется, они явятся в понедельник.

– Почему – они? – не поняла Наташа.

– С матерью. Они вдвоём все.

– А отец? У этой девушки есть отец? – С небрежностью – эка важность, живёт ли отец с семьёй!

– Есть, – коротко ответила Римма.

Наташа взяла сумку и, далеко отодвинув её голыми руками, полюбовалась ею.

– Хороша, а? Тринадцать рэ. Расколола я папашу. Босоножки, свитер. Свитер как тебе?

«Расколола»… А что творилось с ней, когда прошлым летом Павел попал в автомобильную катастрофу! Двое суток на волоске висела его жизнь… В Крутинск, в больницу, Римма тайком от дочери звонила из консультации, а вечером нашла На полу телефонную квитанцию. Наташа обронила – потемневшая, осунувшаяся. Вслух же почти не говорили о нем…

– Я надену твои туфли, – объявила дочь, и в тот же миг они оказались на столе. Замшевые, на массивном каблуке; в них‑то Римма и собиралась идти сегодня. – Пойдут к этой сумке? – Отступив на шаг, окинула их критическим взглядом. – Пойдут! Они ко всему пойдут. Ты умничка, что купила их.

– В общем‑то, я купила их себе, – сказала Римма. Пора было переодеваться, но она медлила.

– Я не намерена экспроприировать их у тебя, махен! Вечером верну в целости и сохранности. Ты ведь никуда не собиралась сегодня.

Не вопрос это был – констатация факта, потому и ответа не требовалось, однако молчание матери насторожило Наташу.