Текст книги "До свидания, Светополь!: Повести"

Автор книги: Руслан Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

– А я? – растерянно спросила Тепа.

– Ты как хочешь. Я ухожу.

– А завтра? Все равно завтра вызовут.

Колесо неудержимо вращалось, и Рая не могла остановить его, чтобы подумать. Одно засело в голове: с двух последних уроков надо бежать.

– Тебе хорошо, а я не могу качарить, – пожаловалась Тепа. – Я и так слабенькая.

– Шептунова унд Тепина, ахтунг, – сделала замечание немка, и они приумолкли.

Рая заранее собралась и сразу же после звонка, пряча портфель за спину, выскользнула на улицу. Как и вчера, по–летнему пекло солнце. Куда теперь? Домой нельзя, дома можно напороться на мать. Не можно, а наверняка: пиво кончилось вчера, а в понедельник с утра его не привозят. Побрела куда глаза глядят и вышла к вокзалу.

Подъёмный кран держал на весу опору. Готовились: к Новому году обещали пустить в городе троллейбус. Рая так ждала этого, а теперь было все равно, и даже не стала смотреть, как устанавливают опору. Медленно поднялась на перекинутый через пути узкий и длинный деревянный мост.

Внизу, разветвляясь, блестели рельсы. А что если заболеть и не являться в школу, пока не уйдет комиссия? Хорошо бы простудиться, но разве простудишься в жару, если даже зимой, провалившись по щиколотку в ледяную воду, не заболела, дура здоровая! Иванова непременно слегла бы, а ей хоть бы хны. Рая презирала себя…

Поставила у ног портфель, он упал, но она не поднимала его. Может, пойти к Кожуху и все рассказать ему? Он хитрый, он придумает, как вывернуться. Конечно, он опять потребует это, ну и пусть! Узнают только про первый раз, а потом – все, потом хоть сто раз… Но про первый‑то узнают. Ничего. Она уговорит врачей не сообщать матери. Разве её вина, что она стала такой! Отец бросил, у матери хахали ночуют. Так и скажет она. Так все и скажет. Все равно ничто она теперь для Ивановой…

Из‑под моста шумно выполз паровоз, обдал Раю паром. Она зажмурилась, ожидая, что обожжёт лицо, но пар был холодным. Когда он растаял, за паровозом, мерно стуча, тянулись товарные вагоны.

Ещё два часа назад ничего не было. По школе гуляли, и Иванова благодарно говорила о марках. Теперь она вернёт их. Ну и пусть, какая разница, с кем дружить! Можно – с ней, можно – с Никой. С Никой даже интереснее. Как замечательно было в парке – огни, музыка на танцплощадке, качели, внимание мужчин! А дома у Ивановой она скучала. Не то что скучала, но почему‑то уставала. Не к Кожуху, а к Нике пойдёт она за советом. Конечно, к Нике, как сразу не сообразила она!

А вагоны из‑под моста все тянулись и тянулись. У одного была новенькая крыша – белая жесть ослепительно горела на солнце. Рая дождалась последнего, взяла портфель и пошла.

Жила Ника в закутке под лестницей Кожуха. Перед их окнами жался палисадник с зарослью мелких темно–красных георгинов. В палисаднике оказалась и шелковица – ветхая изгородь была прикручена алюминиевой проволокой к её толстому стволу.

На пятачке перед изгородью стирала Никина мать – тётя Женя. Не своё – чужое. Подрабатывали кто чем мог… Моя бабушка, например, продавала на толкучке старые вещи, мать Уленьки Максимовой белила квартиры, самодельными вениками промышляла мать Славика–гармониста из барака, а вот тётя Женя стирала белье. Раина мать тоже отдавала ей. «Несчастная женщина, – вздыхала она. – На мой характер, ноги б его здесь не было». «Его» – это дяди Вани, который пропивал все, что зарабатывал. Но в «шалмане» была с ним по–свойски приветлива и даже наливала в долг кружку–другую.

Рая поздоровалась. С усилием разогнула тётя Женя спину. Правое плечо было ниже левого – наверное, от утюга: гладильщицей работала.

– Ника дома? – бойко спросила Рая. Никогда прежде не заявлялась к ним и теперь трусила, как бы тётя Женя не заподозрила чего. Но тётя Женя безразлично проронила: «Дома», – и снова согнулась над своим корытом.

В захламлённом коридоре вкусно пахло горячими семечками: Савельевна только что пожарила их. Крупные, с белыми рёбрышками, рассыпчато светлели они в широченной сковородке. Рая постучала.

– Войдите! – Нетерпеливо–быстро, как человек, которого отрывают от чего‑то важного. Рая осторожно приоткрыла дверь. Ника – в брюках и полосатой шелковой блузке навыпуск – лежала с книгой поверх одеяла. За грязным столом скучно жевал что‑то Котя.

Рая вошла, но Ника не встала и даже книгу не отложила.

– Ты выйдешь? – серьёзно спросила Рая. – Дело есть.

Ника тонко улыбнулась.

– Передай, что я занята. Читаю. И вообще, скажи, она просит не беспокоить её дома.

На голове под куцей косынкой топорщились бигуди.

– Кому – «передай»?

– Не знаю уж, кто тебя послал. Маленький такой, чернявый?

– Никто не посылал. Мне надо поговорить с тобой.

– Тебе? – удивилась Ника.

Рая молчала, твёрдо глядя ей в глаза. Ника засмеялась и, загнув страницу, положила книгу на стол. «Граф Монте–Кристо», – прочла Рая.

На ходу мельком глянула Ника в зеркало.

– А ты ешь, ешь, не рассусоливай! – вдруг грубо сказала брату – тот сидел, перепачканный джемом, и любопытненько следил за ними. – Раззявил глаза!

Спокойно обошла сгорбленную над корытом фигуру матери. Рая – за ней. Площадка пустовала, лишь в песочнице копался чей‑то малыш. Ника села на стол, сцепила ноги и быстро, с весёлым выжиданием, взглянула на Раю.

– Ты напрасно смеёшься, – сказала Рая. Однако врачи в директорском кабинете не казались уже такими грозными.

– Ну что ты, Раечка! Я вся – внимание. – Не верит, что у неё может быть что‑то серьёзное.

Начинать все же было страшно. Рядом села.

– В школе девчонок проверяют. Комиссия специальная. В кабинете директора.

Ника молчала. Все так же беспечно–любопытен был её взгляд.

– Сегодня нас должны вызывать. Я прокачарила – мне как‑то ни к чему это. – И тоже сцепила ноги.

– Что ни к чему?

– Это… Чтобы мамаша узнала.

– Что узнала?

Рая поглядела ей в глаза.

– Не понимаешь, что ли?

Ника закусила губу. Она догадывалась, но ещё не смела поверить. Рая вытянула ноги и внимательно разглядывала их. Как не понимала она раньше, что ноги у неё и впрямь красивые! Может, даже красивее, чем у Ники.

– Ты что, уже, что ли? – Казалось, Ника прыснет сейчас.

Рая соединила носки, потом медленно развела их.

– Я! Тепе вон двенадцать было.

– Какой Тепе?

– Ну, Тепе. Есть у нас такая – Тепина. Да знаешь ты её – в очках.

– Куколка такая, пухлая?

Рая сдержанно кивнула. Даже с Никой могла она сейчас быть немногословной.

– Вот уж не думала! – весело удивилась Ника. – На вид интеллигентная такая.

– Она из хорошей семьи, – возразила Рая. – Мамаша – переводчица.

Глаза Ники озорно блеснули.

– А ты с кем же? Из школы, что ли?

– Почему из школы? Во дворе разве мальчишек нет?

– Во дворе? – изумилась Ника. – Кто во дворе?

– Мало ли.

– Вадька Конь?

– Ну да! – с пренебрежением сказала Рая.

– Саня?

– Ты что? – Она с укором посмотрела на Нику. – Саня такой разве?

– Все они такие. Кожух?

Рая неопределённо повела плечами.

– Кожух?! – радостно воскликнула Ника. Засмеялась, откинув голову. – А–а, пузик, ну я ему теперь!

– Тише, – покровительственно сказала Рая. – И что ты ему? Ничего не надо, я же тебе только.

Но Ника, не слушая, принялась смешливо выпытывать подробности. Ей было по–настоящему любопытно – не как раньше. Теперь они были равны, и Рая тоже имела право спросить.

– А тебе сколько было?

– Когда – это?.. Пятнадцать. Мы под столом, в общей кухне. Зима была, в комнате мамаша его, так мы под столом – вдруг кто из соседей выйдет. Чье‑то молоко там стояло, ну мы и кувырнули его в темноте. Слышу – капает что‑то, а когда вылезли – вся рожа в молоке.

Рая помедлила и спросила:

– Так и не узнал никто?

– А как узнаешь? Ищи ветра в поле.

О чем она? О молоке?

– А в школе вас что, не проверяли? – сказала она и, нагнувшись, подняла камушек.

– В школе? Чего это? Никого никогда не проверяют.

– У нас проверяют. Шестой «а» и «б» – уже, теперь наша очередь.

Ника глядела на неё с недоверием.

– Как же это они проверяют?

– Раздевают и проверяют. Для них это не проблема. В директорском кабинете.

Выражение весёлого любопытства сошло наконец с Никиного лица.

– А какое их собачье дело? Что хочу, то и делаю, им-то что!

– Там не спрашивают. Вызывают и все.

Ника, посерьёзневшая, думала.

– Конечно, – сказала Рая, – можно прокачарить несколько дней, но из школы придут, а мамаша как раз дома до среды.

– Жди меня здесь! – шепнула Ника и быстро пошла на своих подламывающихся ногах.

Вернулась она скоро. Поверх куцей косынки была повязана другая – капроновая, с яркими цветами. Не доходя, на ворота кивнула. Рая живо поднялась.

– Сейчас все выясним, – уверенно пообещала Ника. – Полная консультация!

Непривычная, повязанная, как у матрёшки, косынка делала её молоденькой и славной.

Свернули в ворота двадцать третьего номера, и тут только Рая сообразила, куда ведёт её Ника. Обеспокоенно придержала шаг.

– Куда мы?

– В одно место. Фросю горбатенькую знаешь?

– Зачем мы к ней?

– К Фросе‑то? Да она в этих делах собаку съела. Идём, там нет сейчас никого.

Они обогнули дом и спустились по крутой каменной лестнице в полуподвальное помещение. В дырочках почтового ящика с цифрой «17» белела газета. Это немного успокоило Раю.

Дверь Ника открыла, не постучавшись. В коридоре жёлто горел свет, было свежо и пахло зеленью. Женщина в сером проворно мыла спиной к ним пол. Рая узнала горбатую фигурку Фроси.

– Плохо, Фрося, гостей встречаешь, – сказала Ника, и Рая невольно взяла её за руку.

Фрося, не разгибаясь, повернула к ним своё маленькое личико, стрельнула снизу взглядом в Нику, затем зорко и неприязненно посмотрела на Раю и с новой энергией принялась драить пол.

– Тамарка не приезжала? – спросила Ника.

Фрося живо прополоскала тряпку в тазу, с силой выжала.

– Ты бы с яслей ещё привела, дура! – бросила она с одышкой. – Мало соседи кокчутся.

– Не сердись, Фрося. Дело важное.

А Фрося уже снова тёрла пол. Ника потянула Раю за руку. В чистую, уставленную цветами комнату вошли они. У стены с ковриком высилась никелированная кровать, пышная и белая.

Ника по–хозяйски поправила в вазе на столе нераспустившиеся розы.

– Садись, – разрешила и, скинув туфли, прошлёпала в другую комнату.

Рая огляделась. Возле белой от кружевных салфеток этажерки висели, отсвечивая, большие фотографии и Почётная грамота в рамочке под стеклом. Рая подошла ближе. Жирно чернели среди золотистых типографских букв выведенные тушью слова: «Кастеляншу Ефросинью Ивановну Першину».

На одном портрете она сразу узнала Тамару. Её толстая коса, обычно собранная в пучок, была тут перекинута вперёд, и расплетённый конец её небрежно лежал на высокой груди.

В город к Фросе Тамара приехала года два назад. Вадька Конь объяснял тогда, что в колхозе ей не выдали б паспорта, а это значило навсегда остаться в деревне. Первое время Тамара дичилась, но скоро сблизилась с Никой, стала одеваться как она, красить губы, и лишь волосы у неё остались прежними. Завидовала Рая её волосам.

На другом снимке узнала она молодую Фросю. Не очень молодую, но и не старую, как сейчас. Уже тогда худое и озабоченное лицо было слегка кривоватым. Казалось, она отчаянно спешит куда‑то и лишь на мгновение замерла перед фотоаппаратом. Рядом висел портрет Фросиной сестры, морщинистой суровой старухи – перед самым приездом Тамары умерла. Мужчину и женщину на двух других снимках Рая не знала.

– Кто это? – шепотом спросила она Нику. Долгое молчание, чудилось ей, выдаёт её страх.

Ника стояла в дверях, подпиливая ногти. Полюбовалась своей работой и только потом взглянула на фото.

– Предки Тамаркины. – И принялась за следующий палец.

– Они что, умерли?

Не отрывая от пилочки взгляда, Ника удивленно подняла брови.

– С чего ты взяла? В колхозе вкалывают. – И предупредила: – Не трепись только.

– Что? – не поняла Рая.

– Что в колхозе. – Раздвинула пальцы и, разглядывая, поиграла ими. Сейчас она была не такой, как во дворе, иной, похожей на артистку в кино.

В комнату шмыгнула Фрося с жестяным ведёрком в одной руке и кружкой в другой. Рая почтительно отступила, но Фрося на неё – ноль внимания. Подлетев к окну, принялась проворно поливать фикус.

– Ты чего мотаешься? – спросила Ника (а сама ноготок на мизинце обрабатывала).

– Замотаешься с вами! Только и знаете грязь таскать.

– Не ворчи, Фрося, – миролюбиво сказала Ника и, положив пилочку, сравнила руки.

Фрося полила цветы в этой комнате и шасть было в другую, но Ника, гибко изогнувшись, поймала её за руку.

– Обожди, старушенция. Угомонись, – Отобрав у неё ведёрко, поставила на пол. – Это – Рая, через пять лет тоже будет у тебя.

– Болтай больше! Через пять лет подохнем все. – А сама цепким взглядом окинула Раю с головы до ног.

– Мы за советом к тебе. Ты у нас опытная в этих делах.

– В каких таких делах? Никаких дел не знаю, – И вдруг – взвинтив голос: – Она же ребёнок ещё! Ты зачем привела её, бесстыдница?

– Постой, Фрося, не шуми. Расскажи‑ка ей все, – бросила она Рае.

Старуха вперила в Раю немигающие, полные подозрительности глаза. Рая потупленно молчала. И зачем только затащила её сюда Ника!

– Ну говори, чего случилось, – грозно приказала Фрося. – Понесла, что ли?

– Ты спятила, Фрося. Ей ещё четырнадцати нет. Проверяют их в школе.

– Чего проверяют?

– Проверяют. Девочки они или кто там.

– Девочки! И не срамно? Скоро с пелёнок начнут, вахлачки чертовы! Четырнадцати нет… Да в наше время в пруд за такое, чтоб глаза не видели. И когда же это ты умудрилась, милая?

– Недавно, Фрося. Ты не ворчи на неё.

Старуха гневно повернулась к ней:

– Я на всех на вас ворчу! Всех вас по заднице надо! Учиться вас нет – шкодить только. А эти, кобели здоровые, рады–радешеньки.

– Время такое, Фрося.

– Время! Ишь ты, язык натренькала! Слышу я тут за ширмой, как с мужиками лязгаешь. Я тебе не мужик, нечего мне мозги крутить. Время! Ты вон газеты почитай, тогда узнаешь, время какое. На целину такие, как вы, едут. А она, что ни ночь, мужика ведёт. И все тряпок ради да ресторанов с танцульками. Вон на кого похожа стала!

– Я всегда такой была. А ты больше газетам верь.

– А отчего же это мне газетам не верить? Вот потому-то вы и такие, что не верите ни во что. Только в это верите, – кивнула она на кровать. – Подождите, скоро прикрою лавочку. Куда хотите, туда и ведите. Соседям срамно в глаза глядеть… А теперь и вовсе девчонку привела! Четырнадцати нет, а уж за советом, видите ли! Проверяют… – передразнила она. – Кто это проверяет вас?

Рая молчала. Щеки её пылали.

– Ишь, раскраснелась! Под мужика лезть – не краснела, а здесь раскраснелась. Кто проверяет, спрашиваю.

– Врачи проверяют, – ответила за неё Ника. – Комиссия у них.

– Комиссия! Сейчас пруд пруди такими – будут они пачкаться. Не давай им смотреть – месячные, скажи.

Рая подняла голову.

– Какие месячные?

– Месячные какие! – всплеснула руками Фрося. Капли воды из кружки попали на разгорячённое Раино лицо. – В постель бухаться – знает, а здесь необразованная, видите ли! Девочка! Всыпала я б тебе, будь я твоей матерью! – Она живо нагнулась и, взяв ведро, кивнула на Нику. – Спросишь у неё, объяснит. Эта уж все успела, все университеты прошла. Чего только привела, не знаю… И не разбрасывай! – раздражённо прибавила она, подвигая Нике пилочку. – Нашли няньку убирать за вами.

Юркнула в другую комнату, а за ней, взяв пилочку, спокойно последовала Ника. Вполголоса сказала что‑то старухе, и та опять набросилась на неё, но теперь уже шепотом. Рая потихоньку перевела дыхание. Сейчас, после сердитой ругани Фроси, она боялась её меньше, чем вначале.

Вышла Ника, сунула ноги в туфли.

– До вечера, Фрося! – крикнула дружески.

Сырой и свежий дух стоял на лестнице – все до единой ступеньки выдраила Фрося. Поднялись, и тут вдруг Рая почувствовала, как деревенеют ноги: прямо на них двигалась своей надменной походкой знакомая матери, Дунаиха. В фасонистом платье, в бусах, худая и жёлтая, в упор смотрела она на Раю. А та – мимо, тупо глядя перед собой, не здороваясь.

– Матери насплетничает, – процедила она.

– Плюй! Скажешь – с Никой на минутку забежала, за модами. Или там за семенами. Цветы сажать. Фрося – человек, – прибавила она уважительно. – Старая, а макушка варит. Ты только языком не чеши, поняла? Где была, что видела.

– Ты что? – испугалась Рая и с укором посмотрела на неё.

Сочно пахло жареным мясом, уксусом и печёными помидорами. Одной рукой мать помешивала в кастрюле, другой шарила по полке с продуктами. Раскричалась, увидев Раю, – шляется где‑то, а здесь столько дел! – заставила колоть орехи. Потом – чистить картошку, крем сбивать. Гостей любила принять с шиком – поразить богатым столом и оригинальными блюдами. Никакими книгами при этом не пользовалась, но все восхищённо ахали.

– Оденься, не будь неряхой, – предупредила Раю, когда все уже было закончено и сама она устроилась у зеркала. – Человек приехал…

Рая закрыла за собой дверь. Разложила тетрадки и учебники, но в голове – завтрашняя комиссия.

У соседей играло радио. Скрипку, как бы выдвинутую вперёд, в почтительном отдалении сопровождал оркестр. Рая вспомнила, как, полуобернувшись чистеньким личиком, ждала её у своей парты Иванова. Сегодня было это. Неужели сегодня?

Музыка смолкла, начались «Последние известия». Женский голос говорил о сахарной свёкле. Рая читала заданные по географии страницы, а карту не смотрела – лень было возиться с картой. Тянуло к Нике – с Никой она чувствовала себя спокойней.

Первой явилась Алевтина Алексеевна с мужем.

– Запахи‑то, запахи! – проговорила она, тяжело опускаясь на заскрипевший стул. – Опять, чай, стол трещать будет?

– Ну что вы, Алевтина Алексеевна, – польщенно возразила мать, – Сегодня ничего такого. Весь рынок избегала – хоть шаром покати. Думала баранинки достать, бастурмы сделать – помните, вам понравилось в прошлый раз? – черта с два достанешь! К Аристарху ходила – вы же знаете Аристарха–мясника?

Кто в Светополе не знал Аристарха–мясника! Артист, виртуоз, работой которого любовался не я один. Топор в его худой руке с незавершённой татуировкой (пол-якоря) ходил играючи. За ухом – карандаш, на голове – крахмальная шапочка, а в смышлёных глазах – лукавство и внимание. Я помню, как в течение минуты «раздел» он кость, дабы доказать дотошной покупательнице, что соотношение между мякотью и костью не нарушено. Вдохновенная работа! И все же с мясом он расстался – по общепитовской линии пошёл. Не знаю, что это было – подножка или перст судьбы, но слава о его «Ветерке» прокатилась по всему городу. Ни в какое сравнение не шел он с забегаловкой Раиной матери. Именно тут я впервые в жизни откушал пива, и оно мне, сказать по совести, не понравилось. Но вот хозяин заведения Аристарх Иванович навсегда вошёл в мою жизнь. Повесть, которую я написал о нем, называлась «Приговор», но это – по молодости, а стало быть, самонадеянности автора. Теперь я не столь категоричен. Вот и сейчас, рассказав вам о Рае Шептуновой, не стану подводить итоговой черты. Рано… Да и по какому праву?

– Сорин‑то будет? – усмешливо спросила Алевтина Алексеевна.

Мать деланно засмеялась.

– Виктор! – кокетливо позвала она. – Ты не спишь? Смотри, проморгаешь жену.

Виктор смущённо пробормотал что‑то. Худощавый, выглядевший много моложе своей дородной супруги, весь вечер молчаливо просиживал он за столом, редко поднимая с колен большие и тёмные, как у Раиного отца, руки. И мать, и Алевтина Алексеевна, и Сорин подтрунивали над ним – как Ника подтрунивала над мальчишками со двора.

Наверное, она ещё не ушла, Ника. Рая взглянула на часы, поднялась и стала быстро собирать портфель. И тут явился наконец тот, ради которого мать затеяла вечер.

– Михаил Михайлович! – воскликнула она. – Слава богу!

– Извините… Дела задержали, – услышала Рая отрывистый глухой голос и любопытно приоткрыла дверь.

Михаил Михайлович – высокий и стремительный, в буклистом просторном пиджаке, хотя было жарко, – искал быстрыми глазами, куда бы повесить кепку с большим козырьком и тоже буклистую.

– Прошу вас, – сказала мать и взяла кепку. – Все уже в сборе, нет только доктора Сорина. Лучший наш зубной врач.

Рая уложила портфель и, негромко поздоровавшись, скользнула к выходу.

На площадке сразу увидела Иванову – рядом с Жанной, говорят о чем‑то. Рая нерешительно остановилась. Первое же слово, казалось ей, выдаст её – и что была в подвальчике у Фроси, и страх перед комиссией, и все-все… Да и что интересного у них? Опять «штандор», опять «кольцо налицо»… Как только Вадька Конь не скучает с ними?

Обратно побрела. Ушла или не ушла Ника? Если нет, можно пригласить её покататься на качелях. Деньги? Они есть у Раи: до половины нагружена мелочью глиняная кошка–копилка. И мать сегодня не хватится её до самой ночи. Этот буклистый Михаил Михайлович – важная птица, иначе стала бы она ни с того ни с сего, в понедельник, взрываться праздничным ужином?

Держась палисадников, обогнула двор. В низком Никином окне горел свет – значит, дома, собирается: тётя Женя не жгла бы электричество в такую рань.

Снизу окно застилала густая георгинная поросль. Рая встала на цыпочки, по–гусыньи шею вытянула. Ждала: вот–вот мелькнёт на белой занавеске гибкая Никина тень. Она замечательная, Ника! – с ней лишь и можно поговорить по душам. Жаль только, старше Раи.

Почему так медленно растёт она? Жила–жила, а всего тринадцать. Будь она повзрослее, не жалась бы сейчас у сараев. Зашла бы, и вместе отчалили бы в парк. Потом – ресторан, шампанское, тот самый дяденька с усиками… Играет джаз, и она, склонив голову ему на плечо, танцует в туфлях на тонких каблуках… Жарко! Интересно, есть ли в ресторанах мороженое? Сразу десять порций заказала б себе – шоколадное, пломбир, эскимо… Мужчина с усиками, поклонившись, преподносит розы – полураспустившиеся, как у Фроси на столе. Она благодарно прикрывает глаза. Её видит Иванова и ужасно завидует ей, но Рая не обращает на неё внимания. Сане кивает. Он тоже здесь и тоже восхищённо смотрит на неё, но подойти боится…

Наконец, Ника вышла. В новом светло–жёлтом платье была она. Пригнувшись, Рая побежала к своему дому и оттуда негромко окликнула её. Ника пошарила глазами, увидела и придержала шаг, но не остановилась.

– Гулять? —бойко спросила Рая, приноравливаясь к её ломкой походке.

Ника удивленно глядела на неё, и Рая почувствовала, что запыхалась.

– Чего это ты?

Рая беспечно засмеялась.

– Так просто. Вечер чудесный! – И сладко вздохнула. На площадку не смотрела, но глаза сами выхватили голубую кофту Ивановой. – Тебе идёт этот цвет, – кивнула она на лимонное Никино платье. – Давно сшила?

– На той неделе. Юбка длинновата.

Рая поотстала на шаг и посмотрела юбку.

– Немножко, – согласилась она, – А ты куда, в парк? – И тут же вспомнила, что парк выходной сегодня. Засмеялась. – Понедельник – я и забыла. Вчера на море ходили. Твой знакомый неплохо гребёт, между прочим.

Ника, не останавливаясь, зачерпнула у Савельевны семечек. Та что‑то проворчала вслед. Поделится или не поделится? – ждала Рая, а сама не умолкала ни на секунду. Ника молча отсыпала ей немного.

– А ты куда? – спросила она, уже на углу.

Рая засмеялась.

– Никуда. Так просто, подышать. Ты иди, пока! – И подморгнув, прибавила: – Не теряйся там!

У себя в палисаднике сидела, возле сливы, которую так и не попробовала в этом году. На площадке кричали и смеялись – это мы играли в «кольцо налицо». Уже совсем стемнело, и Жанну с Шуриком позвали домой. Потом – меня. Я поогрызался, поогрызался, но пошёл: бабушка была непреклонна. Проходя, раздосадованный и голодный, мимо Раиного садика, удивился, что она тут, а не с нами.

– Ты чего? – и даже приостановился.

Она усмехнулась и не снизошла до ответа.

Дольше других оставались Кожух и Вадька Конь. Курили. Потом и они ушли. Рая поднялась.

В комнате было шумно и душно. Майя, сменщица матери, держала в вытянутых пальцах длинную папиросу. Блестя золотыми зубами, что‑то лукаво говорила Михаилу Михайловичу.

Все смолкли, увидев Раю. Смолкли и смотрели на неё так, будто любовались ею. Делали хозяйке приятное…

– Раиса, – сказала мать плывущим голосом. – Мой руки и садись ужинать. – Можете, дескать, сколько угодно восхищаться моей дочерью – поблажек не будет.

Рая молча вышла в коридор, ополоснула под рукомойником руки, а когда вернулась, мать уже завела обычное: голоса у Раи нет, но слух прекрасный – и, в общем‑то, выходит недурственно. Она гордилась, что есть у неё такое слово – недурственно.

– Но уж свою‑то дочь я знаю, – продолжала она, накладывая Рае салата. – При посторонних ни за что не поёт – это её принцип. Разве что Михаил Михайлович попросит.

– Опять ты! – буркнула Рая.

– Раиса! Как ты разговариваешь с мамой?

– А ты не приставай.

– Раиса! – удивилась мать. – Что с тобой сегодня?

Рая, пристроившись на кушетке, молча взяла вилку.

– Любопытно послушать, очень любопытно! – отрывистой скороговоркой произнёс Михаил Михайлович. – А вы разве не нальёте ей для аппетита?

Рая насторожилась.

– Михаил Михайлович! – с кокетливым укором протянула мать. – Вы хотите мне испортить ребёнка.

Михаил Михайлович живо поднял руки.

– Избави боже! Но немного шампанского, да ещё на ваших глазах… Лично я своему позволяю.

– Как, у вас сын? – радостно удивилась мать. – Что же вы не похвастаетесь? Сколько ему?

– Четырнадцать.

– Ну–у, совсем большой мальчик.

– А папа ещё так молод, – вставила Майя и, глядя на него сбоку, отпила из фужера воды.

Михаил Михайлович задержал на ней свой насмешливый быстрый взгляд и значительно покашлял. Все с готовностью засмеялись. Рая подвинула тарелку и стала есть. Прямо перед ней возвышалась посреди стола бутылка с горлышком в серебре.

Сорин, требуя тишины, похлопал в ладоши и предложил в честь этого выпить (Рая так и не поняла, в честь чего). Всем налили. Тут Михаил Михайлович опять вспомнил о Рае.

– Все же вы зря так строги с дочерью. Зря! А ещё хотите, чтобы она спела нам.

– Случаев смерти от шампанского не зарегистрировано, – сказал Сорин. – Я говорю это как врач.

– Александр Григорьевич! – устыдила его мать. – Уж вы‑то знаете мои принципы. Рая, а почему ты молчишь? Разве ты когда‑нибудь пьёшь вино? Скажи Михаилу Михайловичу.

Рая жевала, не поднимая от тарелки глаз.

– Раиса, ты меня слышишь?

– Пила, – тихо и внятно произнесла Рая. – На Новый год.

Все громко засмеялись, а Сорин снова захлопал в ладоши. Рая с невозмутимым видом ела салат. Ей налили почти половину фужера, Михаил Михайлович сказал тост, и к ней со всех сторон потянулись бокалы. К ней! Ещё не пригубила, а в голове весело шумело. Пила осторожными глотками – знала, мать следит за ней и, поперхнись она, никогда не нальёт ей больше.

– Я поухаживаю, – вполголоса сказал Михаил Михайлович и положил ей балыка. Рая взглянула на него сбоку, как Майя, и благодарно наклонила голову. Сейчас ей самой хотелось спеть, но никто теперь не просил её, а мать вовсе забыла о ней – доказывала что‑то Майе.

– Вы любите романсы? – негромко спросила Рая Михаила Михайловича. Он не расслышал и наклонился к ней, как наклоняются к ребёнку. Рая подняла голову. – У нас есть цыганские романсы. «Очи черные». И ещё… Можно завести, если не возражаете.

– Не возражаю, – произнёс Михаил Михайлович и улыбнулся ей. – Но, кажется, кто‑то обещал нам спеть.

Рая помнила, что ничего не обещала, но все принялись уговаривать, и она, уступая, вышла из‑за стола.

– Мою любимую, – томно попросила мать.

– «Мишку»?

Мать утвердительно прикрыла глаза. Рая сцепила впереди руки и прокашлялась. Как жалела она, что на ней нет её нового платья!

Лучше всего получился припев:

 
Мишка, Мишка,
Где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка, Мишка,
То, что ты уходишь от меня.
 

Хлопали шумно, но больше петь не просили, а в одиннадцать мать отправила её в ту комнату. Рая разобрала постель и, уже в ночной рубашке, подошла к Марте. Это был подарок отца к Восьмому марта. Первый и единственный раз, когда её поздравили с женским праздником…

Она поправила Марте волосы, осторожно платье одёрнула. Надо бы постирать его или сшить другое – вечернее. Ей представилось, как она нарядит Марту в это новое платье, сделает ей пышную причёску и посадит, как в ресторане, за стол.

В картонной коробке из‑под чешского пива лежали игрушки. Рая отыскала кукольные чашечки, вытащила было, но вспомнила, что в ресторане подают не чашки, а бокалы. Застыла на мгновение. Потом проворно освободила край стола, опустилась, подвернув рубашку, на колени и принялась играть. Не просто тыкала пальцами в воображаемые клавиши – играла, разве что мелодия звучала внутри неё. Как хорошо слышала её Рая! И уже не в ночной рубашке, а в белом длинном платье она, и не кукла Марта внимает ей, а много–много народу.

Стукнула дверь. Испуганно вскочила Рая на ноги. На пороге стояла, держась за ручку, мать. Услышала?

– Ты что делаешь? – недоуменно проговорила она, и Рая сообразила, что ничего не могла она услышать.

– Убираюсь…

Мать прикрыла дверь и подошла ближе. Подозрительным взглядом окинула стол, Марту, коробку из‑под пива. Совсем трезвой была она.

– Ты что делала, я спрашиваю?

Рубашка словно бы растворилась в воздухе, оставив незащищённым её тело. Ей почудилось, мать все уже знает: и про комиссию, и про горбатенькую Фросю. Задвинув под стол коробку, прошла с опущенными глазами к кровати, тихо легла. Мать смотрела на неё пытливо и тревожно.

– Что с тобою? После шампанского, может?

Отрицательно качнула Рая головой. И вдруг ей стало жаль себя, словно она – маленькая одинокая девочка. Простыня, пододеяльник, подушка – все было холодным.

– Замёрзла, – пожаловалась она.

У матери дрогнули губы. Не спуская с Раи обеспокоенных глаз, присела на краешек кровати, положила руку на лоб.

– Болит что‑нибудь?

Рая ответила тихо:

– Ничего не болит.

Шершавой была ладонь, а пальцы согнуты – с утра до вечера в холодной воде.

– Может… Может, обиделась, что я петь тебя?..

Рая качнула головой.

– Устала немного. Иди, а то они ждут тебя.

Но мать не уходила, и её неспокойный взгляд проникал все глубже.

– Иди, – с настойчивостью повторила Рая. Ей опять становилось страшно.

ВТОРНИК

То ли Тепе наврали, то ли врачи, обследуя их класс, ничем таким не интересовались, но Фросины советы не понадобились. Выйдя из директорского кабинета, Рая прошептала онемевшей от страха Тепе, что бояться нечего. Подружка тупо смотрела на неё сквозь толстые очки. Не верила. Да и Рая – тоже. Неужели все страшное минуло и теперь она вновь свободна?

Домой возвращались вместе. Тепа, возбуждённая, трещала без умолку. Какие же они ещё пацанки, раз паниковали так из‑за какой‑то комиссии! Ника бы на их месте и бровью не повела.

– Голова что‑то… – сказала Рая и поморщилась. – Шампанского переборщила вчера. Ты как относишься к шампанскому?

Тепа глядела на неё, соображая.