Текст книги "Славное дело. Американская революция 1763-1789"

Автор книги: Роберт Миддлкауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 58 страниц)

Британское командование в Америке страдало от изъянов другого рода. Каждый главнокомандующий знал, насколько трудно получить подкрепления, – знание, которое усиливало осторожность военачальников, уже убедившихся в том, что к боевым действиям следует прибегать лишь в самых крайних случаях. Адмиралы были настроены более решительно. Но Кеппель проявил явное нежелание блокировать французов на их европейских базах, в то время как Арбетнот в Америке вообще отличался нерасторопностью. Существовала еще одна проблема: недостаточное количество, возраст и изношенность многих британских кораблей. К самим воинским и флотским командирам можно были бы применить те же характеристики. Генерал Томас Гейдж был неплохим командующим, но его заменили в самом начале войны, так как он напугал министров своими предсказаниями того, что ждет британскую власть в Америке, если не будут немедленно приняты решительные меры по подавлению восстания.

Уильям Хау был во многих отношениях надежным офицером, храбрым в бою и любимым большинством своих подчиненных. Но Хау, похоже, так никогда и не понял характер тех задач, с которыми он столкнулся, и даже если понял, то, по-видимому, был обезоружен своей симпатией к Америке. Ему недоставало целеустремленности, и он был не очень силен в планировании. Ему следовало бы нанести удар по деморализованной армии Вашингтона сразу после битвы за Бруклин, но вместо этого он предпочел постепенное приближение к противнику. Вашингтон воспользовался представившейся ему возможностью и, быстро оправившись от поражения, переправил свои войска через реку на Манхэттен. То, что Хау не сумел предвосхитить дерзкую атаку Вашингтона через Делавэр в сочельник 1776 года, можно объяснить его самоуспокоенностью. Эта самоуспокоенность была губительной, ибо она передалась его подчиненным в Нью-Джерси. Атака Вашингтона застала их неподготовленными. Поход Хау на Филадельфию морским путем в июле 1777 года, возможно, был его самым грубым просчетом. Более сообразительный командир попытался бы подняться вверх по Гудзону, чтобы соединиться с Бергойном, который сам в это время завяз в плохо спланированной операции. Нет сомнения, что инструкции, полученные Хау от Джермена, предоставляли ему большую свободу выбора при планировании операций. Каковы бы ни были его резоны и его инструкции, его план на 1777 год ограничивался самыми узкими стратегическими целями.

Генри Клинтон, возможно, был талантливее Хау, но в силу своего боязливого и подозрительного характера он обычно не был расположен к решительным действиям. Осторожность Клинтона также играла роль сдерживающего фактора. Он не только переоценивал свои трудности, но и не делал серьезных попыток преодолеть их. Он допустил, чтобы его единственная крупная победа – захват Чарлстона в 1780 году – по сути, пропала даром. Безусловно, в этой неудаче была и доля вины Корнуоллиса, но ведь Клинтон сам передал Корнуоллису командование войсками и вернулся в Нью-Йорк. Его отъезд завершил его последний приступ активности в той войне и развязал Корнуоллису руки для проведения своей собственной кампании.

Оба глядели друг на друга косо с того момента, когда Клинтон был назначен главнокомандующим британскими войсками в Америке. До мая 1780 года Корнуоллис был готов преданно служить своему начальнику – готовность, в которую Клинтон никогда не мог заставить себя поверить. Со временем он стал видеть в Корнуоллисе своего соперника – естественный выбор Джермена и правительства в качестве его замены. По мере того как росли подозрения Клинтона, росли и амбиции Корнуоллиса. Во время осады Чарлстона оба находили способы избегать друг друга, и впоследствии, когда Клинтон находился в Нью-Йорке, ни один не мог объяснить другому смысл своих действий.

Еще сложнее складывались отношения Клинтона с адмиралом Арбетнотом. Клинтон презирал Арбетнота, а Арбетнот не питал особых симпатий к Клинтону. Оба имели свои слабости; к несчастью для британского оружия в Америке, слабость в одном питала слабость в другом.

Теплые отношения между британскими военачальниками не выиграли бы за них войну, но помогли бы этим офицерам более эффективно справляться с проблемами, которые казались неразрешимыми без сотрудничества двух видов вооруженных сил. Возможность координации усилий могла бы также способствовать высвобождению энергии и даже стимулировать творческое мышление. Как оказалось, британцы вели свою войну по отжившим стереотипам и в атмосфере, отравленной завистью и взаимной нетерпимостью.

Уже с самого начала войны моральное состояние военачальников оставляло желать лучшего. Большинству не нравилось, что им предстояло делать – подавлять вооруженные сила народа, к которому они чувствовали привязанность. Это не значит, что они одобряли восстание – во многих оно вызывало ужас и гнев. Но ничего нельзя было изменить – они должны были убивать американцев, которые хотя и не были вполне англичанами, но не были и типичными врагами. Для офицеров, испытывавших подобные чувства, в том числе, вероятно, для обоих Хау, все происходившее с 1775 года было крайне неприятным делом.

В отличие от британцев, американцы воевали за конкретную цель – обретение независимости – и строили свои действия соответствующим образом. В то время как неуверенность британцев отрицательно сказывалась на их планировании и проведении операций, уверенность американцев помогала им и в том, и в другом. После сражения при Лексингтоне американцы еще долго не могли определиться со своей стратегией, зато они ясно представляли себе свою задачу. Она состояла в том, чтобы содержать армию и искать поддержку и признание у иностранных держав в надежде на то, что вооруженное сопротивление, которое не дало себя сломить, рано или поздно заставит британское правительство уступить. Эта стратегия не могла бы продержаться долго, если бы более важная цель революции не была уже сформулирована и не нашла широкого признания у американцев. Ибо эта цель постоянно вступала в противоречие с их местническим патриотизмом, их провинциальной подозрительностью и их неискоренимым индивидуализмом.

И все же поражения, понесенные армией, и годы самопожертвования не могли не сказаться на боевом духе американцев. Гражданское население демонстрировало свою усталость по-разному: спекуляцией, отказом подчиняться реквизициям провизии и денег и уклонением от военной и государственной службы. Армия уже несколько раз оказывалась на грани развала. Но почти постоянные дезертирства и мятежи нескольких полков в 1780 и 1781 годах имели своей причиной не политическое отчуждение и не различия в понимании цели борьбы. Скорее развал дисциплины происходил из-за конкретных неблагополучий, таких как невыплата жалованья, голод, плохая одежда и неопределенная продолжительность срока службы[1026]1026
  Подробнее о мятежах в армии см.: Doren С. van. Mutiny in January: The Story of a Crisis in the Continental Army. New York, 1943.


[Закрыть].

Тип войны, которую вели американцы (войны, преследующей политическую цель и использующей оборонительную стратегию), требовал особого типа командующего. Для ведения оборонительной войны требовалось терпение, а также умеренность в использовании армии. Но одних умеренности и терпения было недостаточно. Как гражданские лица, так и военные нуждались в активных действиях, которые бы поддерживали надежду – надежду на то, что война принесет свободу американцам. Дальновидный и осмотрительный военачальник должен был понимать, что порой необходимо и дерзать. Джордж Вашингтон был именно таким военачальником. В ходе войны он доказал, что умеет дерзать.

Усваивая опыт войны, Вашингтон с каждым годом становился все более осмотрительным. Одновременно росла его уверенность в своих силах. Когда началась война, он боялся, что не справится, ибо его способности были далеко не выдающимися. Это опасение оставалось у него, даже несмотря на то, что он чувствовал себя призванным Провидением возглавлять американскую армию в борьбе за независимость. К концу 1776 года, имея за плечами полтора года войны и победы при Трентоне и Принстоне, он был намного более уверенным командиром. Он не стал заносчивым и перед принятием важных решений по-прежнему советовался со своими генералами, но он больше не следовал советам, которые были ему не по душе, как он сделал это, например, осенью 1776 года на Гудзоне.

Вашингтон уделял большое внимание технической стороне своих обязанностей. Видимо, он неплохо разбирался в вопросах материально-технического обеспечения, и он почти сразу осознал сложность такой задачи, как передислокация армии с места на место. Вообще, какое бы впечатление не оставляли его деловые бумаги, его навыки решения подобных задач, похоже, постоянно совершенствовались, равно как и соответствующие навыки его офицеров. Он отлично справился с эвакуацией армии из Бруклина в 1776 году; поход на Трентон в очередной раз продемонстрировал его полководческий талант и отвагу. А марш на Йорктаун, сопровождавшийся отвлекающим маневром на первом этапе и перемещением большого количества людей, артиллерии и припасов, можно без преувеличения назвать выдающимся маневром.

Вашингтон проявлял мудрость также и в подборе своих помощников. К несчастью, их назначением не всегда занимался лично он. Старших офицеров назначал конгресс, чей выбор нередко оставлял желать лучшего. Вашингтон, однако, имел возможность высказывать свои пожелания, особенно по истечении одного-двух лет войны. Натаниэль Грин, например, сменил Гейтса на юге по настоянию Вашингтона. «Семья» Вашингтона, как в XVIII веке называли штаб армии, включала в себя несколько блестящих молодых офицеров, и практически все члены этой группы обладали незаурядными способностями.

Удачливые командиры обычно знают толк в стратегии. Вашингтон понимал, насколько трудно сражаться с мощным противником, имея слабую и плохо обученную армию. Ему не нравилось, что он вынужден вести оборонительную войну, но он вел ее с большим искусством. Его тактические умения, особенно те, что требовались при планировании сражений, были менее убедительными. Наиболее типичной ошибкой было составление планов, превосходивших возможности его армии. Эта тенденция дорого обошлась ему при Джерман-тауне. В заливе Кипс-Бей и при Брендивайне противник превзошел его в маневрировании. Тактическими успехами Вашингтон был обязан своей способности сохранять ясность мысли под огнем. Он не терял присутствия духа, когда его армии грозил разгром, как, например, у Монмут-Корт-Хауса. И он никогда не упускал шанса воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств, что подтверждается все тем же сражением при Трентоне и (в несколько ином смысле – ввиду более крупных масштабов) состоявшимся позднее сражением при Йорктауне.

Не менее важную роль, чем эти таланты, играл темперамент Вашингтона, и еще более важную роль – его характер. Его преданность революции впечатляла всех, кто знал его лично, и каким-то образом передавалась американскому народу. Вашингтон не искал популярности и не стал популярным в обычном смысле. Но он вдохновлял других людей, и, пожалуй, не столько своими действиями, какими бы эффектными и блистательными они порой ни были, но своей целеустремленностью, стойкостью и преданностью делу республиканской свободы.

Это дело вдохновляло американцев на сопротивление. В годы революции в воздухе Америки витал немой вопрос: «Что скрепляет нас как народ?» До 1760 года существовало некоторое чувство общности с Великобританией, обусловленное прежде всего языком, происхождением, родственными связями, торговлей, традициями свободы и конституционализмом. В годы перед революцией американская жизненная практика ослабляла эти связи. Поскольку многие действия Великобритании свидетельствовали о том, что интересы не являются взаимными, что ценности не разделяются, что общность подорвана или не существовала вовсе, сопротивление ее законам, посягающим на свободу, было неизбежным.

Английские правительство и парламент спровоцировали конфликт. В последовавшей войне американцы осознали скреплявшие их связи. На первом месте для них стояло то, что они называли славным делом, – защита республиканской свободы. Это дело и то, что понималось оно как судьбоносная борьба добра со злом, выражало ценности американской культуры и поднимало американцев на войну. Язык этой культуры, пронизанный традиционными религиозными смыслами, делал конфликт намного более простым и намного более понятным для американцев, нежели он был на самом деле. Но, возможно, простота и понятность были только преимуществом для народа, вынужденного преодолевать огромные трудности в конфликте, имевшем мало прецедентов в истории.

Не следует идеализировать этих людей. Они часто пасовали перед трудностями и порой не проявляли той решительности, которой ждал от них Вашингтон, но они так или иначе поддерживали его, когда он вел их к цели. Возможно, они бы сломались, если бы их армия капитулировала, но они не могли быть поставлены на колени традиционной армией XVIII века. Дело было не только в том, что их было слишком много и что они занимали огромную территорию.

В ходе кризиса, начавшегося в 1764 году, они узнали самих себя. И война дала им понять, что их можно победить, но нельзя покорить.

23. Движение за конституцию

I

Девятнадцатого декабря 1783 года в Аннаполис въехал Цезарь. По крайней мере, многие надеялись – и многие другие боялись, – что этот человек окажется Цезарем. Он оказался Джорджем Вашингтоном, который при всем своем восхищении Цезарем еще больше восхищался республикой. Он прибыл в Аннаполис, тогдашнее местопребывание конгресса, чтобы сдать полномочия, которыми он был наделен восемью годами ранее.

Вашингтон мог просто подать прошение об отставке и вложить в него свой патент. Однако случай был слишком судьбоносным и символическим, чтобы ограничиться столь прозаическим действием, а Вашингтон осознавал судьбоносное и символическое значение своей отставки с поста главнокомандующего. Ведь республика делала только первые шаги, ее организм еще не окреп, к тому же она росла в атмосфере, обремененной монархическими и милитаристскими ценностями. Поэтому он решил воспользоваться возможностью и подтвердить уникальность нации, для которой конгресс – представительный орган – имел больший вес, нежели армия.

Ранее в марте того же года небольшой круг офицеров в Ньюбурге, штат Нью-Йорк, подстрекаемый горсткой представителей в конгрессе, едва не совершил государственный переворот. Эти офицеры, подобно большей части армии, были возмущены многомесячной задержкой жалованья и тем, что конгресс не назначает им пенсии. Определенные силы в конгрессе и вне его решили дать выход этому недовольству, чтобы добиться расширения полномочий конгресса. Насколько далеко была готова зайти каждая из групп, остается неясным, и вероятно, в то время было неясно им самим. Офицеры, похоже, не понимали, что их используют, а группировка в Филадельфии, где в то время собирался конгресс, возможно, не знала, насколько опасна игра, в которую она ввязалась. Среди членов группировки в Филадельфии были Роберт Моррис и Александр Гамильтон; группировка в Ньюбурге пользовалась если не поддержкой, то сочувствием Горацио Гейтса[1027]1027
  Многое, связанное с событиями в Ньюбурге, окутано тайной. Среди лучших исследований «заговора» можно назвать: Kohn R. Н. The Inside History of the Newburgh Conspiracy: America and the Coup d’Etat // WMQ. 3d Ser. 27. 1970. P. 187–220 (хотя автор, пожалуй, преувеличивает роль Гейтса). О Гейтсе см.: Nelson P. D. Horatio Gates at Newburgh, 1783: A Misunderstood Role // Ibid. P. 29. 1972. P. 143–158.


[Закрыть].

Армейских офицеров больше интересовали деньги, нежели власть. Вашингтон хорошо знал их нужды и давно убеждал конгресс оказать им помощь. Он не подозревал о том, что в Филадельфии готовится заговор, участники которого намереваются использовать армию, чтобы пригрозить штатам военными действиями, если те не уступят конгрессу право собирать налоги. Узнав о готовящемся заговоре, он стал дожидаться подходящего момента, чтобы лично встретиться с офицерами и заставить их осознать чудовищность того, что они намереваются совершить. Такой момент наступил на собрании в Ньюбурге, где Вашингтон предстал перед офицерами и дал им понять, что не одобряет любые военные действия против гражданских властей. Вашингтон осознавал, что сама революция находится под угрозой, и в своей речи призвал офицеров «положиться на верность своей страны и полностью довериться чистоте намерений конгресса»: «Заклинаю вас во имя нашей общей родины, если вы цените свою честь, если вы уважаете права человечества и заботитесь о военном и национальном престиже Америки, выразите свое величайшее негодование, презрение к человеку, желающему под благовидными предлогами уничтожить свободу нашей страны и пытающемуся ловкими маневрами открыть источники гражданских разногласий, чтобы утопить в крови нашу возрастающую мощь»[1028]1028
  GW Writings. XXVI. P. 226–227.


[Закрыть].

Этот призыв и пример бескорыстия, поданный офицерам их командующим, охладили горячие головы в Ньюбурге. В скором времени прибыли известия о мире. С окончанием войны угроза гражданскому правительству значительно ослабла, однако Вашингтон и другие деятели, особенно члены конгресса, продолжали испытывать тревогу. Эта тревога, безусловно, внесла свою лепту в ту сцену, что разыгралась в Аннаполисе в декабре 1783 года[1029]1029
  Freeman D. S. GW. V. Р. 428–437; TJ Papers. VI. P. 402–414.


[Закрыть].

Эта сцена была более чем красноречива. Во вторник 23 декабря, после тщательной подготовки всех участников к тем ролям, которые они должны были сыграть, генерал Вашингтон предстал перед членами конгресса и жителями Аннаполиса. Секретарь объявил о его приходе и дал ему место напротив президента конгресса. Когда публика утихла, президент Миффлин обратился к Вашингтону со словами. «Сэр, конгресс готов выслушать ваше сообщение». Вашингтон поднялся и поклонился делегатам конгресса, но те не поклонились в ответ, а лишь приподняли шляпы. Затем он зачитал свое обращение, и зачитал с таким чувством, что, по свидетельству очевидцев, у многих на глаза навернулись слезы. Сам Вашингтон сильно волновался: его рука, в которой он держал текст речи, дрожала, и когда он заговорил о своих помощниках, об этих незаменимых членах своей военной «семьи», он стиснул бумагу обеими руками. Свои самые глубокие эмоции он, однако, приберег для более трогательного момента: когда, сказав, что вверяет «интересы нашей дорогой страны покровительству Всевышнего, и всех, кто заботится о них, его святому попечению», он запнулся и едва мог продолжать. Последняя фраза, потребовавшая от него величайших усилий, прозвучала так: «Завершив предназначенный мне труд, я ныне удаляюсь с театра великих действий и с любовью прощаюсь с высоким собранием, согласно приказам которого я действовал до сих пор. Я возвращаю свой патент и удаляюсь от публичной жизни»[1030]1030
  GW Writings. XXVII. P. 284.


[Закрыть].

Ответ Миффлина от имени конгресса был сочинен делегатом, искусно владевшим пером и полностью осознававшим символическое значение происходящего. Этот делегат, Томас Джефферсон, доверил Миффлину зачитать следующую фразу, подчеркивавшую значимость всего, что происходило между генералом и конгрессом на протяжении предшествовавших восьми лет. «Вы, – обратился Миффлин к Вашингтону, – вели боевые действия с мудростью и прямотой, неизменно уважая права гражданских властей, несмотря на все невзгоды и перемены»[1031]1031
  TJ Papers. VI. P. 413; Freeman D. S. GW. V. P. 472.–77.


[Закрыть].

II

Тот факт, что гражданская власть сравнительно благополучно пережила революцию, отчасти является заслугой Вашингтона. Но и у конгресса были свои заслуги. Этот орган выражал настроения большинства американцев, относившихся к армии с настороженностью. Эти настроения, по-видимому, обусловили позицию конгресса в вопросе демобилизации армии – позицию, которая, по мнению ветеранов войны, была продиктована элементарной скупостью.

Проблема, стоявшая перед армией и конгрессом, была далеко не новой. Армия не получила денег за свои труды, и многие военные вступили в гражданскую жизнь без средств к существованию. Особенно ущемленными чувствовали себя офицеры. Тремя годами ранее конгресс пообещал офицерам, служившим в течение всей войны, пожизненную пенсию в размере половины их жалованья. С тех пор конгресс постепенно отказался от этого намерения, которое многими рассматривалось как глупая расточительность и слепое заимствование европейского опыта, непригодного для республики. Вскоре после Ньюбургского заговора конгресс, по-прежнему пребывавший в страхе, утвердил вместо пожизненной пенсии в размере половины жалованья выплату полного жалованья за пять лет. И в течение следующих трех месяцев большинство военных, так и не получивших денег, были либо отправлены в неоплачиваемые отпуска, либо уволены со службы. Опасный момент в жизни молодой республики миновал[1032]1032
  Burnett Е. С. Continental Congress. P. 568.


[Закрыть].

В ближайшем будущем предстояли не менее опасные моменты. Высокий национальный долг и низкие доходы обещали тяжелые времена. Размер долга оставался тайной. Один тип публичных обязательств можно было рассчитать достаточно точно, хотя во время войны он образовывался в разных валютах, практически все из которых обесценились. Этот долг, именуемый «оцененным», состоял из зарплаты армии и из основных сумм отечественных и иностранных займов и процентов по этим займам. Размер долга второго типа, или «неоцененного» долга, подлежавшего выплате за денежные средства, припасы и услуги, предоставленные гражданами или штатами, не поддавался точному определению. Доказательства этого долга не всегда были явными; в качестве оснований для взыскания долга фигурировали утерянные или уничтоженные расписки и еще более ненадежные свидетельства[1033]1033
  JM Papers. VI. P. XVI–XVII.


[Закрыть].

Сумма, требовавшаяся национальному правительству для покрытия своих ежегодных расходов, также не была известна. В начале 1783 года наиболее точные оценки показали, что для выплаты солдатского жалованья, погашения процентов по займам и на повседневные текущие расходы требуется около трех миллионов долларов. После получения известий о заключении мира собрать такую сумму путем реквизиций стало невозможно. Националисты, в том числе Роберт Моррис, Александр Гамильтон и Джеймс Мэдисон, считали, что стоит предпринять еще одну попытку ввода пятипроцентной пошлины на импортные товары. (Первая попытка была сделана в 1781 году – и провалилась.) Но с наступлением мира в отношении центральной власти вновь возникли подозрения, и в апреле конгресс принял закон, существенно ограничивавший использование доходов от сбора пошлин – разумеется, при условии одобрения этого закона штатами. Пошлина, введенная в 1783 году, должна была оставаться в силе в течение 25 лет, доходы могли использоваться только для погашения долгов, и сборщики должны были назначаться штатами.

Следующие два года конгресс жил в надежде на то, что штаты одобрят введение пошлины. Девять штатов одобрили эту меру вскоре после принятия закона, и к 1786 году их примеру не последовали лишь Нью-Йорк и Пенсильвания. В 1786 году Нью-Йорк наконец одобрил пошлину, но на таких сковывающих условиях, что конгресс был вынужден отклонить их. Пенсильвания также выдвинула жесткие условия, но с учетом позиции Нью-Йорка это уже не имело значения. В 1787 году не оставалось никакой надежды, что пошлина будет одобрена всеми штатами[1034]1034
  Ferguson E. J. The Power of the Purse: A History of American Public Finance, 1776–1790. Chapel Hill, 1961. P. 239–240.


[Закрыть].

Неудача с вводом пошлины разочаровала националистов в конгрессе. Неспособность конгресса добиться американского суверенитета на западе разочаровала почти всех его членов – и большинство американцев. Подавляющая часть этой территории, перешедшая к Соединенным Штатам в соответствии с мирным договором, более или менее контролировалась американцами. Британская армия, однако, продолжала удерживать стратегические пункты на берегах Великих озер, служившие для контроля над торговлей пушниной. Не делая никаких официальных заявлений, Великобритания явно претендовала на эти земли и право торговли на них.

Южнее реки Огайо под угрозой выхода из-под американского контроля оказалась территория к востоку от реки Миссисипи. Угроза исходила от Испании, не признавшей передачу этой земли Соединенным Штатам согласно мирному договору. На следующий год после заключения мира испанцы закрыли Нижнюю Миссисипи для американских судов. Испанцы были уверены или, по крайней мере, надеялись, что жители районов, впоследствии ставших штатами Кентукки и Теннесси, откажутся от своего американского гражданства в пользу присоединения к Испании, которое позволит им вести торговлю через Новый Орлеан. Угроза отделения от Соединенных Штатов была вполне реальной, так как у этих жителей сложилось впечатление, что конгресс и восточные штаты забыли об их существовании[1035]1035
  Bemis S. F. Pinckney’s Treaty: America’s Advantage from Europe’s Distress, 1783–1800. New Haven, 1960. P. 44.


[Закрыть].

Узнав о недовольстве на юго-западе, конгресс поручил Джону Джею, сменившему Роберта Ливингстона на посту министра иностранных дел, провести переговоры с испанским посланником доном Диего де Гардоки, прибывшим в Америку, чтобы убедить конгресс ратифицировать закрытие Миссисипи для судоходства. Инструкции для Джея были составлены комитетом под председательством Джеймса Монро из Виргинии. Монро не одобрял позицию Испании и ставил себе целью успокоить жителей юго-запада страны. Инструкции, которые он и его комитет вручили Джею, предполагали, что в мирном договоре с Великобританией справедливо учтены американские интересы. Поэтому Джей был уполномочен «выдвинуть в качестве условия право Соединенных Штатов на их территориальные границы и свободное судоходство по Миссисипи от истока до океана, как определено в их договоре с Великобританией». Гардоки прибыл с жесткими указаниями оговорить право Испании на территорию к востоку от реки Миссисипи и исключительное право судоходства по реке. Обсуждение двумя дипломатами этих конфликтующих притязаний продолжалось недолго, так как Джей быстро понял, что у него почти нет шансов заставить испанцев изменить свою позицию. Гардоки настаивал, чтобы Соединенные Штаты признали обоснованность испанских притязаний; в обмен Испания была готова заключить торговый договор.

Хотя договор, предложенный испанцами, сулил американцам очень мало выгод, Джей согласился обсудить его, прежде чем перейти к подробностям судоходства по Миссисипи. И уже на раннем этапе переговоров он фактически согласился заключить торговый договор с Испанией на условиях, выдвинутых Гардоки. Джей, подобно многим жителям американского востока, боялся прироста западных территорий. Объясняя свою позицию конгрессу, он также утверждал, что в случае военного конфликта с Испанией Франция, скорее всего, выступит против Соединенных Штатов.

Следя за действиями Джея, Монро вскоре заподозрил, что тот не следует инструкциям. Джей подтвердил эти подозрения, когда затребовал новых полномочий, которые позволили бы ему согласиться на договор, лишающий американцев права судоходства по Миссисипи как минимум на 25 лет. Монро добился отклонения этого требования в конгрессе, чем настроил против себя своих коллег из Новой Англии и Нью-Йорка, отстаивавших интересы востока. Руфус Кинг, делегат от Массачусетса, вероятно, чувствовал себя особенно задетым противодействием Монро, ибо последний обвинил его в том, что он поддерживает договор (и, соответственно, отказ жителям запада в использовании Миссисипи) ввиду своей предстоящей женитьбы на «одной состоятельной женщине из Нью-Йорка, поскольку если ему удастся обеспечить рынок сбыта для рыбы и направить торговлю западных территорий вниз по этим рекам [Мохоку и Гудзону], он получит предмет своего вожделения». Каковы бы ни были истоки убеждений Кинга, он действительно хотел поддержать рыболовный промысел, ибо, как он писал Элбриджу Джерри в августе 1786 года, «наша рыба и все остальное, что мы продаем в Испании, продается там на основе режима наибольшего благоприятствования – это одолжение, а не право. Если мы будем пособничать попыткам неразумных людей водить суда по Миссисипи ниже северной границы Флориды, нам не стоит ждать одолжений от испанского правительства. Англия является нашим соперником по части рыболовства, Франция не желает нам процветания в этой отрасли торговли. Если мы рассоримся с Испанией, на что нам останется уповать?»[1036]1036
  JM Papers. IX. Р. 71n, fh. 5; 70; 73n, fn. 13.


[Закрыть]

Как Кинг, так и Монро представляли групповые интересы и олицетворяли те разногласия, что сохранялись в конгрессе в отношении инструкций Джея. У пяти южных штатов, несмотря на то что им противостояли семь северных штатов (Делавэр на тот момент не имел своих представителей в конгрессе), было одно важное преимущество: согласно «Статьям конфедерации», любой договор подлежал одобрению девятью штатами. Таким образом, хотя северные штаты могли проголосовать за объявление первоначальных инструкций Джея недействительными (и они сделали это, тем самым позволив ему согласиться на закрытие Миссисипи для судоходства), у них не было возможности добиться ратификации договора с Испанией. Прежде чем Кинг и иже с ним осознали, что южные штаты блокируют подписание договора, приносящего Запад в жертву коммерческим интересам Востока, они возбудили к себе глубокие подозрения у Монро и других представителей южных штатов. Монро, который повсюду видел заговоры, вскоре убедил себя в существовании заговора, направленного на образование северными штатами отдельной конфедерации[1037]1037
  Относительно голосования по инструкциям Джея и многих других аспектов переговоров см.: Bemis S. F. Pinckney’s Treaty (особенно гл. 3).


[Закрыть].

Взаимная подозрительность двух групп сохранялась еще долгое время после того, как Джей прервал переговоры с Гардоки. Джей не устоял перед напором делегатов от южных штатов. Когда в конгрессе был поднят вопрос о голосовании и утверждении договоров, он понял, что игра проиграна. Договор, одобряющий меры Испании по закрытию Миссисипи для американского судоходства, не будет утвержден. И злоба и подозрительность противоборствующих сторон будет делать их дальнейшую совместную работу в конгрессе все более трудной.

После заключения мира конгресс добился одного крупного успеха. Он принял меры к заселению западных территорий и управлению ими. Эти меры привели к примирению ряда несхожих – и конкурирующих – интересов. Удовлетворение этих интересов стало возможным во многом благодаря искусству, проявленному конгрессом в манипулировании тем, что было общим для всех них – мощным приобретательским инстинктом, а также тому факту, что конгресс начал свою работу над западным вопросом еще в то время, когда атмосфера не была отравлена переговорами Джея и Гардоки.

«Национальный домен» начал превращаться в реальность 1 марта 1784 года, когда Виргиния уступила Соединенным Штатам территорию к северо-западу от реки Огайо, которую она считала своей собственностью в соответствии с хартиями XVII века. Виргиния впервые отказалась от своего притязания на Северо-Западную территорию в 1781 году, однако эта уступка не вызвала единодушной благодарности со стороны Соединенных Штатов, так как она ставила условием, чтобы все купчие на землю, заключенные с индейцами, и все королевские пожалования земли в пределах данной территории были «объявлены абсолютно недействительными и не имеющими силы». По меньшей мере три земельных компании, расположенные в других штатах, уже внесли свои претензии на такие земли, и Виргиния не хотела, чтобы их непомерные аппетиты были удовлетворены. Эти компании – Иллинойс-Уобаш, Вандалийская и Индианская – в ответ призвали конгресс отвергнуть уступку Виргинии[1038]1038
  TJ Papers. VI. P. 571.


[Закрыть].