Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Раз – и вырубился, – с недоумением заметил толстяк.

– Глазам не верю… Где это слыхано, чтобы ниггеры падали в обморок? У кого же ты такому выучился? – грубовато, но добродушно полюбопытствовал длинный.

Рыбий Пуп сглотнул, не в силах отвести глаза от его лица.

– Ладно, поехали, – сказал толстяк. – Отвезем их.

– Да, черт возьми – век живи, век учись. – Высокий полицейский озадаченно хмыкнул. – Ниггер – и вдруг в обморок. Исторический случай, ей-богу. Что с ребятами будет, когда расскажу!

Машина тронулась дальше. Рыбий Пуп окончательно пришел в себя, и вместе со способностью сосредоточиваться к нему вернулся дикий страх – сердце застучало, как молоток, точно рвалось из груди, сморщенный лоб покрыли бисеринки пота. Его охватило безумное беспокойство: нужно было срочно делать что-то… Но что? У развилки, где от шоссе отходил проселок, машина опять остановилась, и потрясенное воображение уже рисовало ему, как полицейские вытаскивают его из машины и линчуют, как линчевали Криса. Вместо этого высокий полицейский обернулся и дружелюбно спросил:

– Хочешь, ниггер, расстегну тебе браслеты? Дай-ка сюда руки.

Готовый к подвоху, Рыбий Пуп протянул было руки и тут же испуганно отдернул.

– Ты что, сдурел? Не хочешь, чтоб тебе руки освободили?

Рыбий Пуп нерешительно подставил ему окованные запястья. Длинный снял с него наручники.

– Лучше так, ниггер?

– Да, сэр, – вздохнул он.

Полицейский запрокинул голову и раскатисто захохотал, надвинув фуражку на лоб.

– Ниггер – и в обморок! – еле выговорил он сквозь смех. – Нет, теперь меня ничем не удивишь.

Машина опять набирала скорость, белые перешучивались вполголоса. Рыбий Пуп сидел, ничего не видя, опять весь охваченный тревогой. Напряжение сковало его с новой силой, к горлу подкатывали неудержимые слезы. Пальцы правой руки неуверенно шевельнулись и повисли в воздухе, дрожа, притронулись к губам, опустились и суетливо ощупали пах. Нет, все цело; никто его не изуродовал, пока он был без сознания… Он вздохнул, огляделся, словно бы в забытьи, облизывая пересохшие губы, мысленно видя вновь, как на столе, под голой лампочкой, неподвижно лежит окровавленное, поруганное тело Криса. Машина, ровно урча, катила теперь по городскому асфальту – еще минута, и останется каких-нибудь три квартала до отцовской похоронной конторы. Э, черт, как же известить отца! И вдруг в его сознание вошел образ, от которого все существо его пронзило невыразимым ужасом, он судорожно вздрогнул.

– В чем дело, ниггер? Ты не припадочный, часом? – спросил длинный.

– Нет, сэр, – неслышно пролепетал Рыбий Пуп.

– Не вздумай снова падать в обморок, а то доконаешь меня.

Теперь в нем ничего не оставалось, кроме сознания своей вины, оно заполнило каждую клеточку его тела, просачивалось наружу сквозь поры. У него возникло жуткое чувство, что белые видят его насквозь и без труда различат тот неотступный образ, от которого ему теперь не отделаться, которому совсем не место у него в мозгу. В заднем правом кармане его брюк лежал бумажник, он жег его огнем; там, где он прилегал к бедру, нестерпимо горело, как в тот раз, когда он получил ожоги, упав на раскаленную плиту. В этот потрепанный бумажник был засунут захватанный чуть ли не до дыр, сложенный вчетверо снимок смеющейся белой женщины, одетой только в трусики и лифчик, – тот самый, который черт его дернул вырвать в уборной из газеты, в ночь, когда убили Криса! Господи!.. Что же делать? Он не сомневался, что, если полицейские обнаружат у него в кармане фотографию белой женщины, его, конечно, убьют. Необходимо было как-то избавиться от нее, пока они не доехали до полиции. (На обратной стороне фотографии был напечатан кроссворд, можно было объяснить, что ради этого кроссворда клочок и вырван из газеты, но ему это даже не приходило в голову.) Вороватым движением он завел правую руку за спину и выудил бумажник из кармана, моля Бога, чтобы полицейские, если заметят, не решили, что он достает нож или оружие. Он вытянул из бумажника обрывок газеты, а сам бумажник уронил на пол. Ф-фу… Он смял бумажку в ладони, скатал в твердый шарик. Как с нею быть? Выкинуть в окно? Нельзя. При таком солнце полицейские обязательно обратят внимание, что из машины вылетело что-то белое. А если засунуть в щель между спинкой и сиденьем, найдут потом и наверняка поймут, кто ее там оставил. Ага, придумал! Он ее разжует и проглотит. Съест. Да, решено!

Потянулись залитые солнцем улицы деловой части города – он знал, что у него остались считанные минуты. Он поднял руку, закашлялся, прикрывая рот, и незаметно просунул между зубами скомканную бумажку. Мамочки! Какая огромная, прямо бейсбольный мяч… Секунды две он подержал бумажный шарик на языке и начал катать во рту, чтоб хоть немного размягчить его. Куда же делась слюна? Он отчаянно перемалывал бумагу коренными зубами, стараясь превратить в однородную массу.

Машина замедлила ход, они подъезжали к полицейскому отделению. Рыбий Пуп оцепенел: либо он сейчас проглотит эту непрожеванную бумагу, либо – смерть. Он выкатил бумажный комок на язык, закинул голову и сжал зубы для глотка. Комок застрял у него в горле; он подавился, глотнул еще раз, проталкивая дальше, снова подавился, невольно качнувшись вперед, чувствуя, что его сейчас вырвет… Нет, черт возьми! Во что бы то ни стало надо загнать эту подлую штуку в желудок. Он зажмурился, вытянул шею и, задерживая дыхание, изо всех сил напряг горло – комок бумаги сдвинулся, может быть, на долю дюйма.

– Дурно тебе, что ли, ниггер? – спросил высокий полицейский.

Машина остановилась. Рыбий Пуп поднял на белого полные ужаса и слез глаза и отрицательно помотал головой.

– Дьявол, не хватало еще, чтоб тебя вырвало в машине!

Этого оказалось достаточно – от недовольного окрика бумажная пробка сама собой проскочила в горло. Не в силах пошевелиться или вздохнуть, он чувствовал, как она медленно движется по пищеводу – вот прошла, проглотил все-таки! Он выпрямился, задыхаясь, закатив глаза, набирая разинутым ртом воздух в легкие. Возмущенный желудок свела тошнота, он глотнул еще раз, и еще. Да, он съел эту фотографию, теперь она в нем, невидимая, она часть его самого. Вон, ворохнулась у него в животе. Поглощенный уничтожением явной улики, он пропустил не только то, что машина стала, но и то, что оба полицейских, выйдя из нее, стоят и наблюдают за ним. Даже Тони глядел на него во все глаза.

– Скажите, какой нежный ниггер, – с интересом проворчал длинный.

– Тебе нехорошо, да, Пуп? – испуганно спросил Тони.

Рыбий Пуп не ответил, только откинулся назад и застонал.

– У тебя раньше были приводы, ниггер? – спросил его толстый полицейский.

– Нет, сэр, – стуча зубами, выдавил из себя Рыбий Пуп.

– А ведешь себя словно как сильно виноват, – подозрительно заметил толстяк.

– Нет, сэр, – повторил Рыбий Пуп.

– Не мешает все же проверить, не значится ли за тобой что, – сказал толстый. – Ну вот, приехали. Вылезайте, пошли.

Рыбий Пуп неуклюже вылез и в сопровождении двух фигур в синем машинально зашагал к высоченному – крыши не видно – белому зданию, стоящему впереди. Все-таки у него капельку отлегло от сердца: теперь уж белые нипочем не обнаружат при нем предательского снимка белой женщины, который до сих пор обжигает своим зловещим сиянием его черное нутро. Нипочем не докажут, что он виновен, только все равно он терзается виной, которую им никогда не определить, не постигнуть…

– Сюда давай! – распорядился один из полицейских, когда они дошли до двери.

Через несколько минут Рыбий Пуп и Тони сидели в комнате, такой чистой и тихой, в каких им не приходилось бывать никогда в жизни, и было им здесь так холодно и одиноко, словно от них отвернулся целый свет. Предположения, одно другого ужасней, теснились у них в голове. Изобьют, наверное, думал Рыбий Пуп. Почему он потерял сознание, когда ему пригрозили, что кастрируют? Вот жизнь и свела его с белыми, и что же? Он даже не подозревал, какой он слабак. Он ненавидел себя за это. Не вдумываясь, есть ли на то причины, он был убежден, что его неминуемо ждут мучения или позор, и хотел лишь одного: чтобы все произошло поскорей и осталось позади. Чувство вины, снедавшее его, заставляло его принимать неизбежность расплаты как должное – больше того, он торопил час искупления. И самым грозным искуплением представилось ему то, которое олицетворял нож, направленный на тайную, неприкосновенную часть его существа.

За стальной решеткой на двери смутно виднелся циферблат стенных часов, стрелки показывали семь – значит, отец с матерью садятся ужинать… Или, может быть, ждут его? Рассказали Зик, Тедди и Сэм, что их забрали в полицию? Или побоялись принести такое известие?

– Как думаешь, ребята сказали нашим?

– Откуда я знаю, – уныло буркнул Тони.

– Как бы им сообщить?

– Мой папа убьет меня, – всхлипнул Тони, не выдержав мысли о том, что беспокоило его сильнее всего.

– Слушай, сейчас надо думать о другом – что мы будем говорить этим белым, – вернул его к действительности Рыбий Пуп.

– Небось подержат да и отпустят, как ты считаешь? – Привыкнув к поблажкам домашних, Тони не представлял себе, что в полиции с ним могут обойтись иначе.

– Тс-с. – Рыбий Пуп подал ему знак молчать.

Издалека по коридору разнеслись гулкие звуки шагов, взрывы мужского смеха стали громче, приблизились к забранной решеткой двери.

– Иди ты, Клем! – Звучный утробный гогот. – Кого разыгрываешь!

– На кой мне чертвас разыгрывать! – В насмешливом высоком голосе – пренебрежительность. – Вот увидите!

– Ну не бывает таких негров! – Возражение, окрашенное сочувствием.

– Нет, я это должен видеть собственными глазами!Не родился еще тот ниггер, чтоб меня провести! – Негромкое самодовольное утверждение.

– Ей-богу, чистая правда! – Уверенно, весело, с удовольствием.

– Что же ты с ним учинил? – Протяжно, с любопытством.

– А вот покажу. Потерпите. – Сладострастное предвкушение.

– Я скорей черной девке поверю, что она невинна, чем Клему! – Голос похабника, игривый и задиристый.

За дверной решеткой появились четверо в полицейской форме. Рыбий Пуп и Тони, которые до сих пор сидели, прислонясь головой к стене, дернулись вперед и впились в них глазами.

– Который же тут ломает комедь?

– Вот этот, длинногривый. – Высокий полицейский, который задержал их, показал пальцем туда, где сидел Рыбий Пуп.

– Это глазастый-то? Забавный! – Он самый.

– Эх, Клем, обвел тебя ниггер вокруг пальца, – с упреком сказал полный молодой блондин.

– Черта с два меня обведешь, – громко, самоуверенно возразил Клем. Он отпер дверь и вошел в камеру. – Вырубился как миленький… Правда же, ты у меня грохнулся в обморок, ниггер? – Эти слова были обращены уже к заключенному.

Рыбий Пуп сжал кулаки так, что ногти его вонзились в ладони, и не отвечал.

– Красивая у тебя, ниггер, прическа, черт возьми! Чем мажешь волосы? Ветчинным жиром?

Из полицейских глоток вырвалось грубое ржание.

– А волосы-то у обоих прямые. Под белых работаете, ниггеры?

Рыбий Пуп поднял на них глаза и вновь опустил.

– Так этот ниггер,говоришь, потерял сознание? – глумливо спросил один. – Как бы не так. С эдакой-то продувной рожей?

– Ничего. Это он просто оробел слегка, – промурлыкал Клем. – Сейчас он у нас отойдет.

Полицейский шагнул вперед; Рыбий Пуп полными ненависти глазами следил за ним. Эти люди жили в другом мире, до них не дойдет ни одно его слово, ни одно движение. Единственное, чем их когда-нибудь можно пронять по-настоящему, – это убить кого-то из них. Но вот Клем, наклонясь, занес руку словно бы для удара, и ненависть вытеснил страх, хотя его мучитель поднял руку выше и, наморщив нос, всего-навсего поскреб в затылке. Рыбий Пуп отпрянул, едва не прикусив себе язык, глаза его налились слезами.

– Ишь, какой нырок, чисто Джо Луис! – нараспев оценил один.

– Заячья у него душа, у этого ниггера! – веселился другой.

– Ну, ниггер. Разомкни пасть. Как самочувствие-то?

Рыбий Пуп хотел было ответить, но сжатое горло не пропускало ни звука.

– Не слышишь, ниггер? Ведь с тобой разговаривают, – загремел Клем. – Как самочувствие, ну?

– Хорошо, – услышал свой голос Рыбий Пуп, кляня себя, что так сказал.

– Серчаешь на меня? – поддразнивал Клем.

– Нет, сэр, – прошептал Рыбий Пуп. Он был в отчаянии, что неспособен удержаться от ответов.

– А ты что скажешь, моя любушка?

– Я – нормально, сэр, – пролепетал Тони.

Клем рывком потянулся к прямоволосой голове, как будто собираясь погладить ее, и это быстрое движение мгновенно вызвало у Тони паническую защитную реакцию: он шарахнулся назад, потерял равновесие и полетел со скамейки на пол, ударясь головой о железную трубу, идущую вдоль плинтуса.

– Что это ты, ниггер, сальто крутишь? – с притворным удивлением спросил Клем.

Зрители в камере грохнули.

Тони лежал, туго свернувшись на каменном полу, как лежит плод в утробе матери, и причитал, водя взад-вперед по макушке растопыренными пальцами:

– За что, сэр! Я ничего не сделал!

– Тебя никто не трогает, ниггер. Подымайся! – отрывисто приказал Клем.

Тони, заливаясь слезами, не двигался с места. Клем нагнулся, захватил в горсть ворот перемазанной в глине рубашки и дернул вверх. Ноги у Тони подламывались, всклокоченная голова по-черепашьи ушла в поднятые плечи, и растопыренная рука опять взлетела, торопясь прикрыть ее от удара.

– Не хнычь, ниггер, а то дождешься, правда, будет о чем голосить! – доверительно понизив полный издевки голос, предостерег его Клем.

– Убери ты его, пусть ревет в другой камере, – предложил кто-то. – Надо ж нам посмотреть представление.

– Правильно. – Клем отшвырнул Тони к другому полицейскому. – Выведи ниггера.

– Только вы без меня не начинайте, ладно? – крикнул тот от двери.

– Хорошо.

Рыбий Пуп глядел куда-то мимо, как будто не замечая никого, из-под мышек у него, щекоча кожу, стекали струйки пота. Запыхавшись, вбежал полицейский, который провожал Тони, глаза у него блестели нетерпением.

– Готово. Теперь давай!

– Ниггер, – дружелюбно начал Клем. – Я хочу, чтобы ты мне сделал маленькое одолжение. Я вот им, друзьям своим, рассказал, какой ты мастер терять сознание. Так уж ты по знакомству представь для нас небольшой обморок, а?

Рыбий Пуп продолжал с каменным лицом глядеть в пространство, ничего не отвечая.

– Что же ты, ниггер, не хочешь меня уважить? – мягко спросил Клем.

Рыбий Пуп сидел точно изваянный из черного гранита.

– Похоже, ты нынче говорить разучился? – По голосу полицейского было ясно, что он начинает выходить из себя.

Рыбий Пуп упрямо молчал, глядя мимо, чувствуя, как у него сводит желудок. Клем быстро отступил, выхватил нож – блеснуло длинное лезвие – и, сделав снова шаг вперед, нацелил сверкающее острие ему в пах.

– Сейчас отчекрыжим твое хозяйство да вывесим сушиться на солнышке!

Полицейский присел, сделал выпад, и его жертвой помимо воли вновь овладело ощущение, уже испытанное в полицейской машине: ноги и руки точно отвалились, поплыла голова…

– Так не желаешь падать в обморок, ниггер? Ну получай!

Клем схватил его за ляжку, и, как тогда, огромная черная завеса застлала мир перед его глазами, и Рыбий Пуп провалился в бездонную темноту. Через минуту он пришел в себя, лежа ничком на каменном полу; в его ушах гремел хохот; лицо и грудь были залиты холодной водой. Над ним с пустым стаканом в руке стоял Клем.

– Ничего, ниггер. – Голос был чувственный, вкрадчивый. – Свободно можешь бегать на свидания к своей зазнобе – даже, я полагаю, жениться можешь.

Рыбий Пуп лежал, глядя мутными глазами, как камера и люди в ней то принимают четкие очертания, то опять расплываются.

– Видел, как у него лапы заелозили?

– А глазищи-то закатил под самый лоб, как словно ставни задвинул на окошках.

Рыбий Пуп, едва дыша, смотрел на искаженные смехом лица.

– Ладно, ниггер. Все. Вставай-ка… Оп-па!

Он хотел послушаться, но не мог – тело было точно чужое. Он приподнял голову и увидел, что в камеру большими шагами вошел седой рослый мужчина. Полицейские окружили его.

– Все исполнил в точности, лейтенант, – радостно доложил ему кто-то.

– А я думал, болтает Клем, – сказал седой лейтенант. – Это как же – фокус или на самом деле обморок?

– Настоящий обморок, лейтенант. Без обмана. – Клем повернулся на каблуках. – Эй, ниггер! Вставай!

Он потянул свою жертву за руку, и Рыбий Пуп поднялся, покачиваясь на ватных ногах. Его опустили на скамью, и он привалился к стене, бессмысленно устремив перед собою взгляд.

– Морочит он вам голову, вот что, – сказал лейтенант, оценивающе меряя его серыми глазами.

– Показал бы, Клем, лейтенанту, как это у тебя получается.

Седой лейтенант басовито хмыкнул, жуя длинную черную сигару, – было видно, что он не против поразвлечься. Клем привычно выхватил нож, выщелкнул наружу сверкающее лезвие и подался всем телом вперед.

– Не надо, – прошептал Рыбий Пуп, снова теряя под собой опору и бессильно погружаясь в небытие.

На этот раз, когда его привели в чувство, оказалось, что он сидит на полу и чьи-то руки поддерживают его, не давая упасть. Стены камеры дрожали от хохота. В дверях появился человек с золотой звездой на груди.

– Здравия желаем, капитан.

– Привет, ребята. Это и есть твой слабонервный, Клем? – спросил капитан.

– Он, капитан. Собственной персоной.

– Подшутить надо мной сговорились, наверно, – усмехнулся капитан.

– Ей-богу, нет! – Лейтенант прищелкнул пальцами. – Р-раз – и лежит без памяти.

– Что-то не верится, – сказал капитан.

– А вот посмотрите, – сказал Клем.

В руке у него опять был нож, и опять его лезвие было направлено Пупу в пах. Рыбий Пуп уперся взглядом в острие ножа, рот у него открылся, дыхание участилось.

– Держись, ниггер! На этот раз шутки по боку – отхвачу, запихаю тебе же в пасть и зашью к чертовой матери! – прорычал Клем, подскакивая ближе.

Все повторилось в точности как прежде, но с тою разницей, что теперь Рыбий Пуп превозмог трижды испытанные ощущения. Уже надвинулась черная завеса, уже немели руки и ноги, но где-то в глубине, не подвластная ничему, твердым желваком засела ненависть. Рыбий Пуп моргнул и снова вперил взгляд в острие направленного ему в пах ножа. Его раздирал страх, но голова оставалась холодной и ясной.

– Чего дожидаешься, любимец публики? Неужели трудно упасть в обморок, когда просят? – свирепо сказал Клем.

Рыбий Пуп медленно поднял усталые глаза и посмотрел прямо в лицо белому.

– Ха! Похоже, ниггер-то меня больше не боится.

Рыбий Пуп смотрел на него, не говоря ни слова.

– Ведь самое дорогое отрежу, ниггер!

Рыбий Пуп по-прежнему не опускал глаза. Клем отвел нож и отступил.

– Не желает, будь он неладен. – Он досадливо сплюнул.

В камере рассмеялись с облегчением.

– Попривык он к тебе, Клем, – сказал лейтенант.

– Да он вас с самого начала водил за нос, – насмешливо проворчал капитан.

Рыбий Пуп смотрел на них угрюмо. Пускай хоть убивают, с обмороками у него покончено на всю жизнь. Никогда больше он не даст так надругаться над собой. Он следил, как Клем, щелкнув, убирает лезвие, прячет нож в карман и подходит, заглядывая ему в глаза.

– Ты на меня не обиделся, ниггер? – спросил он негромко.

Рыбий Пуп сидел, не меняя выражения лица.

– Это я так, ниггер, шутки шучу. Я у тебя, чернявенький, волоса не трону на голове, ты же знаешь, верно?

Хоть бы уж звуки этого ненавистного голоса не долетали до его ушей!

– Ладно, пусть его слегка очухается, – сказал капитан.

– Правильно. Он свое получил, – сказал лейтенант.

Смеясь, переговариваясь, они потянулись из камеры. Рыбий Пуп провожал их глазами. Один, отстав немного, задержался у забранной решеткой двери и остановил на нем долгий взгляд. Потом горько усмехнулся.

– Мужчину сегодня из тебя сделали, а, паренек? – пробормотал он и вышел, захлопнув за собой дверь.

XIV

За оконной решеткой сгустились сумерки, и Рыбий Пуп, сидя в мрачном раздумье, вспомнил, что с утра ничего не ел. Нервы у него были натянуты, он вздрагивал от малейшего шороха – взвинченный после всего, что натерпелся, он не мог расслабиться, казалось, в каждом углу затаилась опасность и выжидает, готовая застигнуть его врасплох. Сколько же его еще продержат в тюрьме? И что случилось с Тони? Избили его? Или, может быть, отпустили домой? Почему это белые не обратили особого внимания на Тони, а привязались к нему одному? Он уже было задремал, но тут зарешеченная дверь отворилась и полицейский впихнул в камеру сонного, спотыкающегося Тони.

– Принимай корешка, артист! – прокричал, запирая дверь, полицейский.

Приятели остались одни. Обоим было неловко, оба держались настороже и не знали, с чего начать разговор. Поговорить хотелось ужасно, но что тут скажешь, когда самому так трудно разобраться в собственных ощущениях. То, что Рыбий Пуп вынес за эти шесть часов, перевернуло и опустошило всю его душу, сидело в нем холодной непрожеванной глыбой, которую никак не переварить. Кроме того, была задета его гордость – ранимый и самолюбивый, он содрогался, представляя себе, с каким презрением должен смотреть на него Тони после того, как он лишился чувств, когда полицейский пригрозил его кастрировать. А что я мог поделать, горько оправдывался он перед собой. Я же не по своей вине терял сознание… Хорошо еще, что Тони увели из камеры до того, как над ним начали измываться снова. Непонятно, зачем это все белым надо?

– Лупили тебя? – грубовато спросил Тони, не умея выразить приятелю свое сочувствие.

– Не-а, – с наигранной беспечностью отозвался Рыбий Пуп. – А тебя?

– И меня нет.

– Меня так только, попугать хотели… ножом этим, – с запинкой признался Рыбий Пуп.

– Чего они, интересно, привязались к тебе? – нахмурясь, спросил Тони.

Подсознательно и не вполне отчетливо Рыбий Пуп догадывался, почему для истязаний был избран он: не столько даже его избрали, сколько он сам преподнес себя своим мучителям в качестве жертвы. Его властно толкало к ним в руки ощущение своей вины, истоком которого была фотография белой женщины у него в кармане. Однако все это он понимал не настолько, чтобы внятно объяснить другому. И как видно, он действительно становился мужчиной, потому что в ответ сказал лишь:

– Не знаю.

– Плевать, не обращай внимания, – с деланным смехом отмахнулся Тони, желая умалить их общий позор. – Может, дразнили нас, и больше ничего.

– А? Ну да. Возможно, – принял Рыбий Пуп это сомнительное истолкование, хоть он-то знал, как недолго было «задразнить» его таким образом до смерти.

Около девяти вечера дверь отпер чернокожий лысый мужчина в белом кителе и, шаркая, внес в камеру сандвичи и два пакета с молоком.

– Вы здесь работаете? – почтительно спросил Рыбий Пуп.

– Я-то? – переспросил мужчина надтреснутым тягучим голосом и хмыкнул. – Нет, брат. Я просто расконвоированный, вот и все. Староста.

– Вы в тюрьме сидите, вроде нас? – спросил Тони.

– Угадал, сынок.

– А что с нами сделают, не знаете? – наивно спросил Рыбий Пуп.

Лысый староста с сомнением оглядел их, как бы прощупывая, и безучастно проскрипел:

– Это смотря в чем вы провинились…

– Мы – ни в чем, – в один голос объявили Рыбий Пуп и Тони.

Староста поглядел на них, дурашливо выкатив глаза, и залился протяжным, нарочито бурным смехом, от которого его под конец скрючило в три погибели, как будто он отколол колено диковинного танца.

– Серьезно? – спросил он с язвительным сожалением. Он отер губы тыльной стороной руки и, покачивая головой, продолжал нараспев: – Мы эту сказку слышим от всякого, кто бы сюда ни попал. Если поверить, выходит, во всей тюряге нет человека, чтобы в чем-нибудь провинился! Все до единогоневинны как младенцы!

– Но мы-то просто играли! – жалобно сказал Тони.

– Играли, и больше ничего! – подтвердил Рыбий Пуп.

– Правда? – Тягучий голос старосты был полон недоверия. – И в какие же игрывы играли? А знаете, сколько народу перевешанона этом свете, и тоже ведь просто играли. Вот и Крис Симз, бедняга, сидел здесь в тюрьме, пока не впустили толпу и его не выволокли наружу, и слышал я, как он стонал и плакал в своей камере. Все твердил белым, что, дескать, просто играл с той белой девкой, никому не хотел зла и не сделал ничего плохого. И все одно его убили!

– Нет! – Рыбий Пуп вскочил и, срываясь на крик, вновь видя на столе под беспощадным электрическим светом обезображенное тело Криса, стал горячо объяснять: – Тут белые девушки не замешаны. Мы просто играли на чужой земле, только и всего. А хозяин там – белый. Это называется нарушить частное владение…

Староста быстро отступил, вытаращился еще больше и отвернулся, качая головой, бормоча предостерегающе:

– Ой, не горячись, парень, не теряй ты головы, когда сидишь в тюрьме. – Он опять повернулся к ним и кисло прибавил: – Увидят белые, как ты распалился, и уж точноподумают, что, значит, сильно виноват.

– А все равно белые девушки тут ни при чем. – Рыбий Пуп не мог удержаться, чтобы еще раз не отвести обвинение. Он сел и, еле справляясь с возбуждением, поглядел на старосту.

Продолжая рассматривать их, староста сдвинул языком вставную челюсть и, причмокнув, вновь водворил ее на место.

– А много вам годов? – спросил он.

– Мне? Девятнадцать, – сказал Тони.

– А мне пятнадцать.

– Молодые еще, – медлительно заметил староста. – Что ж, если вы правду говорите, тогда особо беспокоиться нечего. Вот погодите, придут к вам, допросят по всей форме, а там, глядишь, и выйдете, не задержитесь. Родные-то есть?

– Есть, – сказал Тони. – Мой папа – Сайлас Дженкинс. У которого дровяной склад…

– А мой – Тайри Таккер, – сказал Рыбий Пуп. – Похоронщик с Дуглас-стрит…

– Ну да? Не врешь? – часто моргая глазами, спросил староста.

– Честно.

– Фу ты, дьявол! Что же ты белым не сказал? Он у них человек известный,твой папаша…

– А когда? Они меня и не спрашивали, – посетовал Рыбий Пуп.

Староста окинул его взглядом и потер лысое темя узловатыми пальцами.

– Знаю я Тайри, как же, – сказал он с расстановкой. – Хочешь, могу его известить… Мне, видите, разрешается выходить отсюда. – Он помолчал, тусклый огонек страха зажегся в его запавших глазах. – Но если вы мне, огольцы, брешете, жив не буду, а головы поснимаю с вас, слышали? Не хватало мне влипнуть из-за вас, сопляков…

– Вы только позвоните отцу, скажите, что я в тюрьме, – попросил Рыбий Пуп. – Он сейчас дома.

– Там видно будет. – Староста шагнул назад и, сощурясь, тягуче спросил его: – Тебя как кличут-то?

– Пуп. Это у меня прозвище такое – Рыбий Пуп.

– Ну хорошо. Посмотрим, – сказал старик и вышел.

Через час в камеру вошел молодой человек с блокнотом. Рыбий Пуп и Тони сидели, тревожно следя, как строчит по бумаге его самопишущая ручка. Им, правду сказать, гораздо больше хотелось следить за его изжелта-серыми глазами, ртом, за выражением лица, чтобы уловить по нему хоть намек на то, какая им готовится участь, однако они знали по опыту, что открытый взгляд в лицо белые расценивают как недопустимую наглость, и потому сосредоточили свое внимание на другом: как блестит на пальце белой руки золотое кольцо, как мягко отливает белизной нейлоновая рубашка, как манерно их посетитель затягивается табачным дымом и выпускает его из ноздрей и опять аккуратно пристраивает сигарету на краю деревянной скамьи. Их он удостоил лишь беглым взглядом, словно бы в подтверждение того, что они какие ни на есть, а все же люди. Они сидели и ждали, набираясь храбрости опровергнуть любое мало-мальски серьезное обвинение, однако умно проявив при этом должное уважение к могуществу белых. Они с трудом заставляли себя сидеть смирно, раздираемые противоречивыми побуждениями: им надо было не только постоять за себя, но постараться при этом не прогневить – постараться угодить. Задав им несколько отрывистых вопросов – возраст, адрес, фамилия, где задержан, – молодой человек, к их удивлению, встал, собираясь уйти.

– Но, мистер, мы же ничего не сделали! – не то робко оправдываясь, не то взывая к справедливости, обратился к нему Рыбий Пуп.

– В деле значится, задержаны при нарушении границ частного владения, – сказал белый, разминая каблуком окурок.

– Мы же только играли, и все, – простонал Тони.

– Скоро нас отпустят домой? – отводя глаза, спросил Рыбий Пуп.

– Когда разберутся, вам сообщат, – ответил белый. – Завтра утром вас поведут в суд по делам несовершеннолетних.

– А ночевать в тюрьме? – шепотом спросил Тони.

– Совершенно верно. Не беспокойся, ты не первый, здесь и до тебя негры ночевали. – Человек вышел и со стуком захлопнул дверь.

– Даже выслушать не желают. – Тони всхлипнул.

Спустя немного Рыбий Пуп увидел, что к дверной решетке приближаются две неясные мужские фигуры, да – белый и черный. В черном угадывалось что-то знакомое, воротник его рубахи был расстегнут, в походке сквозила подчеркнутая беззаботность. Господи! Да это отец!Рыбий Пуп вскочил и, дрожа от волнения, бросился к решетке.

– Тони, мой папа здесь, – шепнул он через плечо приятелю.

Тайри подошел ближе, и Рыбий Пуп, осмелев, громко позвал:

– Папа!

Тайри не подал виду, что слышит. Когда он очутился у самой двери, Рыбий Пуп порывисто потянулся к нему, но дотронуться не успел – Тайри рявкнул:

– Ступай назад, Пуп, и сядь на место!

Точно громом пораженный, он попятился от двери. Неужели Тайри думает, что он действительно совершил преступление? Он вдруг заметил, как натянуто, неестественно держится его отец. Белый отпер дверь и сказал:

– Ну вот они, Тайри. Можешь поговорить минут пять.

– Спасибочки, начальник, благодарю покорно, сэр, – кланяясь, подобострастно повторял Тайри.

Рыбий Пуп понял. Отец разыгрывал перед белыми раболепное смирение, и эта игра была так безупречна, так правдива, что обманула даже его. Таким он отца еще не знал – таким он не хотел его знать, такой отец мог вызвать у него лишь отвращение. Тайри ступил за порог камеры, взглянул на него чужими глазами и отвернулся, следя, как уходит по коридору белый. Тот скрылся за поворотом, и Рыбий Пуп увидел, что отца сразу как будто подменили: выпрямились согнутые колени, расправилась спина, руки спокойно опустились по бокам, с лица исчезло это дурацкое выражение, бестолковое и все же себе на уме, он протянул руки и сгреб сына в объятия.

– Сынок мой, – задыхаясь, проговорил он.

– Папа!

Тайри вдруг оттолкнул его от себя и обвел взглядом его лицо, руки, ноги.

– Как ты, в порядке, Пуп?

– Я… – Все разом вернулось – скрипучий голос, который угрожал его кастрировать, сверкающее острие длинного лезвия, нацеленное ему в пах, обморочное ощущение, вновь зазвучал в ушах оскорбительный смех, – но он знал, что сейчас про все это рассказывать не время. Да и сможет ли он вообще когда-нибудь рассказывать об этом, молнией пронеслось у него в сознании, сколько стыда надо побороть, чтобы язык повернулся заговорить про такое. – Да, пап, – тихонько соврал он.

Тайри прошелся до двери, стал, повернулся к ним, отчаянно стараясь справиться с волнением.