Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

XLII

Через несколько дней надзиратель повел его в комнату свиданий, и Рыбий Пуп с удивлением увидел, что в это утро Джим пришел с Эммой. Он сел перед ними с виноватым чувством, ведь как они предсказывали, так оно и получилось.

– Здравствуй, мама, – проговорил он неловко. – Здорово, Джим.

– Ну вот, сынок, – сказала Эмма. – Как ты тут?

– Ничего, нормально, – с наигранной бодростью ответил он.

Эмма обвела его скорбным взглядом и вдруг прослезилась.

– О чем ты, мама?

– Да как же, – зашептала Эмма. – Этот твой мистер Макуильямс говорит, у тебя с кем-то вышла драка и теперь тебе полтора года сидеть…

– Нельзя было по-другому, – сказал он. – Подсадили ко мне одну черную сволочь. Пришлось его вытурить из камеры.

– А чем он тебе был нехорош? – спросил Джим.

– Тем нехорош, что легавый.

– Ты бы все же потише, Пуп, – просительно сказал Джим.

– Да я и тактише воды! – вскинулся Рыбий Пуп. – Но ты знаешь, какие он заводил разговоры? Чтобы на пару вымогать у Кантли деньги… Что же мне было делать? Его пожалеть, а самому пропадать? Пусть скажет спасибо, что живостался!

– Молись, сынок, – всхлипнула Эмма. – Господь тебя не оставит.

– Пуп, ты, правда, что-нибудь знаешь про эти чеки? – спросил Джим.

– Ни чертая не знаю! – с жаром уверил его Рыбий Пуп. – Ничего им от меня не добиться, пускай хоть на куски режут!

– Ох, парень, поступай с умом, – наставлял его Джим. – Одно могу сказать… Слушай, может быть, тебе что нужно?

– Нет, ничего, – протянул Рыбий Пуп. – Как в конторе?

Джим откинулся на спинку стула.

– В конторе – полный ажур, Пуп, – проговорил он с каким-то не свойственным ему прежде оттенком самодовольства.

– Приятный человек этот Макуильямс, – сказала Эмма. – Говорит, что все равно будет стараться тебя вытащить.

– Только когда-то это будет, – вздохнул Рыбий Пуп.

– Чем же ты рассчитываешь заняться, когда выйдешь? – спросил Джим.

– Не знаю, – соврал он.

Он рассчитывал уехать, но не хотел говорить об этом из страха, как бы они не вздумали навязывать ему свою волю. Никогда он с такой силой не ощущал отсутствия Тайри, никогда так остро не сознавал, как мало подготовлен к самостоятельной жизни, никогда не мечтал так страстно увидеть новые места, новые лица.

– Знаешь, – с легкой улыбкой начал Джим, – мы с Эммой хотим тебе сказать что-то важное – для насважное и для тебя.

– Ну? – Рыбий Пуп насторожился.

– На днях мы с Эммой поженимся, – объявил Джим.

Рыбий Пуп, вздрогнув, поднял глаза на мать и не издал ни звука, хоть все в нем воспротивилось этим словам. Его обманули, он лишний… Нет… это предали Тайри. Он опустил глаза, чтобы Джим не прочел в них жгучую обиду.

– Мы друг друга любим, сынок, – робко оправдывалась Эмма, – несладко быть одной. А с Джимом мы ладим.

Рыбий Пуп смотрел на мать новыми глазами – а ведь она совсем не старая…

– Эмме не очень-то весело жилось, – сказал Джим. – Пускай и она увидит светлые дни. Вот скоро думаю открыть собственное дело.

– Понимаю, – сказал Рыбий Пуп.

Свинство со стороны Джима намекать, что отец плохо обращался с матерью. А что поделаешь? Он в тюрьме. Рыбий Пуп вздохнул. Да, когда кончится срок, он уедет. Уж теперь это точно. Если остаться, Джим с Эммой одолеют его наставлениями, вынудят жить по своей указке.

– Так ничего и не скажешь, сыночек? – с вымученной улыбкой спросила Эмма.

Он подавил желание ударить ее.

– Что ж, дай Бог счастья, – сказал он через силу.

– Я знаю, Пуп, как тебя воспитывали, – сказал Джим. – И все же мы сумеем найти общий язык. Я, кажется, тебя понимаю. Во всяком случае, я постараюсь стать тебе хорошим отцом.

– Ясно, – проворчал Рыбий Пуп, пряча неприязнь.

Никаким отцом ему Джим не будет, а прибрать к рукам его деньги и имущество они, слава Богу, бессильны. Он сидел в своей одиночке с новым ощущением безысходности. Значит, Джим и Эмма поженятся… Ладно. Черт с ними. Джим хороший человек, но для сыновней любви этого мало. У Джима один подход к жизни, а у них с Тайри – другой. Эх, отдал бы только Кантли честь по чести его долю от «податей», да прихватить бы еще то, что хранится в сейфе, и никого-то он не станет спрашивать – уедет, и ищи ветра в поле. И черт с ним со всем…

XLIII

«Орлеан

Дорогой Рыбкин Пуп!

Не могу передать, до чего я расстроился, когда узнал про твою беду. Мама мне обо всем написала. Это надо же! Ты уж, брат, как-нибудь поосторожнее с той полоумной нечистью, которая водится в миссисипской тине. После того, о чем написала мама, у меня начисто отшибло всякую охоту ехать назад. Зависть их гложет, этих белых, вот что. Ты, друг, держи язык за зубами и строй из себя дурачка, а то не выпутаешься из этой передряги. Тони чуть не разревелся, когда я рассказал, что ты сидишь за изнасилование. До него в первую минуту даже не дошло, вылупился на меня, как будто ему пришли сказать, что умер Иисус Христос. Мы же знаем, что ничего этого не было. На фиг тебе кого-то насиловать, когда девочек, слава-те, Господи, и так хватает. Ты хоть нашел себе толкового адвоката? Самое лучшее, если найдешь из евреев. Они по этой части дошлые, южным телепням с ними тягаться слабо. И отмалчивайся ты, друг, при этих белых, ты ведь знаешь, какие они полоумные. «Да, да, да» – вот и весь твой сказ, лишь бы выбраться из тюрьмы и убраться подобру-поздорову. Отряси прах с ног своих и беги, беги без оглядки. А начнешь этим белым доказывать свое, так не сносить тебе головы, а толку все равно чуть. Помнишь, мы мальчишками ходили на ярмарку и одна белая дура нам в тот вечер стала показывать голые титьки? Сами вон что вытворяют, а на нас говорят, что мы их насилуем. Сволочи проклятые. Подлости чересчур много в этих белых. Если б мне кто доказал, что у Бога белая кожа, я бы, думается, ногой не ступил больше в церковь. Быть того не может, чтобы Господь Бог был такой, как эти белые выродки. Пуп, я тебе еще в том письме писал, обязательно приезжай во Францию. Деньги у тебя какие-то найдутся, а здесь ничего другого не надо. Выходи из тюрьмы и кати сюда, отойдешь как следует после всей этой заварухи с белыми. Во Франции тоже не рай, но здесь по крайней мере людей не убивают за то, что у кого-то мозги набекрень. Просто здешние белые больше похожи на людей, чем наши миссисипские психи. Пиши нам, друг. Жаль, мы так далеко, а то, конечно, поборолись бы за тебя. Ну, пока счастливо тебе.

Твой приятель

ЗИК».

Это письмо рассеяло его последние сомнения. Решено, куда податься – во Францию, в Париж. Как только выпустят на волю, он здесь минуты не задержится лишней. Он так изголодался по свободе, что при одной мысли о ней его бросало в дрожь.

XLIV

За месяц до того, как истекал второй год его заключения, и ровно за неделю до того дня, когда ему должно было исполниться восемнадцать, к двери его камеры подошли Кантли и начальник полиции Мэрфи. Час был поздний, незадолго до полуночи. Что могло случиться? Рыбий Пуп уже спал и теперь, полный тревоги, оторвал от подушки голову, задыхаясь от неистовых ударов сердца. Что-то тут было не так, Кантли наверняка пожаловал неспроста.

– Здорово, Пуп! – весело окликнул его Кантли.

– Добрый вечер, начальник, – поднимаясь с койки, сказал Рыбий Пуп.

– Ба, да он у нас отлично выглядит, – заметил начальник полиции.

– Ну, Пуп, как самочувствие? – спросил Кантли.

– Ничего, – невнятно отозвался Рыбий Пуп.

– Ах, только «ничего»? – с упреком передразнил его Кантли.

– Хорошее самочувствие! – браво и неискренне поправился Рыбий Пуп.

– Вот так-то лучше, – проворчал Кантли.

Надзиратель отпер дверь, и Кантли с начальником полиции вошли в камеру. Они говорили так миролюбиво, что у Пупа чуть отлегло от сердца. Неважно, какой приговор тебе вынесли в зале суда, – окончательный приговор в мире белых выносят с глазу на глаз, личное решение, принятое под влиянием минуты обыкновенным человеком, наделенным властью, которая приравнивает его к богам… Кантли опустился на койку рядом с ним.

– Сердишься на меня? – спросил он, морща губы в усмешке.

– Зачем, я ни на когоне сержусь, – срывающимся от волнения голосом соврал Рыбий Пуп.

– Любо-дорого слышать от ниггера такие слова, – сказал начальник полиции. Он положил Кантли руку на плечо. – По-моему, не грех и посодействоватьтакому ниггеру, а, Джералд? И вел он себя примерно.

– Я уж и сам про это думал, – сказал Кантли.

Рыбий Пуп ждал. У него так перехватило горло, что было больно дышать.

– Фу ты, черт, – продолжал Кантли. – А ведь ты тут поправился в тюрьме, ей-богу! Да и вырос!

– Ага, сэр, – не поднимая глаз, пролепетал Рыбий Пуп. – Наверно.

Кантли нахмурился и осуждающе качнул головой.

– А знаешь, женщина-то эта так и не объявилась, – сказал он.

Рыбий Пуп понял, что речь идет о миссис Карлсон.

– Какая женщина, начальник? – спросил он невинно.

– Видел? – воскликнул Мэрфи. – Он все забыл давным-давно.

– Я про ту девку, которая кричала, что ты ее собирался изнасиловать, – сказал Кантли.

– А-а, – негромко протянул Рыбий Пуп.

– От Глории не было вестей?

– Нет, сэр.

– А что слышно насчет того врача? – спросил начальник полиции.

– Ничего не слыхать.

– Тебе кто это, Пуп, пишет письма из Франции? – спросил Кантли.

– Это товарищи у меня там, в армии служат, – небрежно сказал Рыбий Пуп.

– Похоже, им не нравится у нас в Миссисипи, – сказал Мэрфи.

– Да это они только так, на словах, – неопределенно отозвался Рыбий Пуп.

– Ты сам-то не наладился, случайно, махнуть во Францию? – спросил Кантли.

Сделав круглые глаза, Рыбий Пуп всем телом повернулся к нему.

– Что вы, сэр! Чего я там потерял?

– Грязные людишки эти французы, – внушительно произнес Кантли. – Нет уж, тебе интересней оставаться тут.

– Конечно, сэр, – со всей убежденностью, на какую был способен, подхватил Рыбий Пуп. – Я тоже так думаю.

Кантли встал и неожиданно панибратским движением хлопнул его по плечу. При виде занесенной руки Рыбий Пуп невольно втянул голову в плечи, но вовремя спохватился и изобразил на лице улыбку, кляня себя за то, что чуть все не испортил.

– Молодчинаниггер, черти тебя раздери! – ощерясь, сказал Кантли.

– Спасибо, сэр, – невнятно прошелестел Рыбий Пуп.

Кантли полез в карман и вынул какой-то сверток. Рыбий Пуп похолодел. Неужели они все-таки нашли замурованные в камине чеки? Он задержал дыхание. Развернув сверток, Кантли швырнул на койку пачку зеленых бумажек.

– Твоя доля за это время, – сказал он. – Сколько нам, столько вам – так, что ли? Ну-ка, сочти.

Рыбий Пуп облегченно перевел дух. Ожидая подвоха, он испытующе заглянул в лицо белому человеку.

– Я вам и на слово поверю, начальник, – зачастил он вполголоса, не сводя с Кантли умоляющего взгляда. – Только здесьмне их тратить не на что.

– А кто сказал, что обязательно здесь? – Начальник полиции Мэрфи оглянулся на дверь. – Пат, поди сюда. У тебя постановление суда?

– У меня. Вот, нате, – сказал надзиратель и вошел в камеру, протягивая вперед листок бумаги. Кантли взял его.

– Пуп, – сказал он. – Вот оно то самое, чего ты ждешь два года.

– Да, сэр. А что тут сказано?

– Сказано, что ты свободен,черт возьми! И это сделали мы!Макуильямс палец о палец не ударил, песий сын. Это твои друзьядобились. Понял меня?

– Да, сэр.

– Ну как, доволен?

– Очень, сэр.

– Кой же черт ты тогда стоишь столбом? Одевайся,чучело!

– Прямо сейчас? – спросил Рыбий Пуп.

– А то когда же! – грубовато прикрикнул на него начальник полиции.

– Сейчас и заберу тебя отсюда, – сказал Кантли.

– Эй, Пат! – позвал Мэрфи. – Принеси ниггеру его вещи!

– Слушаю, сэр, – ответил невидимый голос.

Рыбий Пуп ждал, не зная, как отозваться на происходящее. Проявлять чрезмерную радость не хотелось – как бы в этом не заподозрили расчет, но сохранять слишком надутый вид тоже не имело смысла, это могло вызвать догадку, что он, чего доброго, затаил мысль о мести. Какие-то секунды он колебался, потом чутье подсказало ему половинчатое решение. Он уткнулся лицом в одеяло и заплакал.

– Чего это он нюни распускает? – с усмешкой спросил Мэрфи.

– Ладно, не трогай его, – врастяжку сказал Кантли. – Пускай одевается.

Они вышли, и в то же мгновение его слезы иссякли. Он сосчитал деньги. Почти три тысячи. Значит, Кантли расширил его «надел», а еще это значит, что он нужен Кантли для сбора «податей» с черных проституток… Кончив одеваться, Рыбий Пуп топтался по камере, не зная, куда себя девать. Подошел надзиратель, открыл дверь.

– Ступай прямо, ниггер, никуда не сворачивай. Там тебя ждут.

Словно во сне, Рыбий Пуп зашагал по коридору. Кантли с полицейским начальником дожидались его.

– Сюда, Пуп. Садись ко мне в машину. Ты теперь куда? К Мод, кровь разогреть? Или в пивную? Или, может, к мамаше?

– Мне бы к себе на квартиру, сэр.

– А не хочешь сегодня побаловаться с девочкой?

– Нет, сэр.

– Ну, гляди. – Кантли тронул с места машину.

Ночной воздух был напоен благоуханием. Сидя в машине рядом с Кантли, Рыбий Пуп смотрел на высокие синие звезды, оправленные в черный бархат неба. Горячие слезы текли и текли у него по щекам.

– О чем плакать-то, черт? Все позади. Ты свободен.

– Ничего не могу с собой поделать, начальник, – прерывисто ответил Рыбий Пуп.

Возле дома на Боумен-стрит, где была его квартира, машина остановилась.

– Все правильно?

– Да, сэр. Мне выходить в субботу собирать?

– Само собой. Как всегда. Я утром зайду в контору, подкину тебе еще адреса.

– Понятно, сэр.

– И встряхнисьты, погуляй.

– Хорошо, сэр.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сэр.

Рыбий Пуп постоял на пустынном тротуаре, глядя, как тает в темноте красный огонек на машине Кантли, и непримиримая ненависть исказила черты черного его лица. Он достал из кармана ключи, с опаской оглянулся через плечо и поднялся по лестнице к своей квартире. Отпер дверь и задержался на пороге, вновь видя перед собою белокожее женское лицо, возникшее на этом месте два года назад. Потом вошел, зажег свет. Мебель в комнате была затянута паутиной. Рыбий Пуп осмотрел камин – кирпич, за которым он спрятал чеки, был нетронут. Он обошел комнату, открыл платяной шкаф и вытащил свои костюмы – все в пыли, траченные молью, они были безнадежно испорчены.

– А, черт, – тихо выругался он.

Не беда, он купит новые в Нью-Йорке. Он запер дверь на засов, нашел отвертку и, нагнувшись к камину, принялся соскребать цемент, высвобождая края кирпича. Наконец кирпич вышел из гнезда, показался завернутый в асбест сверток. Теперь долой клеенку… Ага, вот они. Рыбий Пуп запихнул чеки в карман, погасил свет и, заперев квартиру, спустился по лестнице. И не успел пройти двух шагов по тротуару, как столкнулся лицом к лицу с Мод.

– Пуп! – Она прижала его к пышной груди.

– Привет, Мод, – сказал он, потрепав ее по плечу.

Отступив, Мод смерила его взглядом с головы до ног.

– А ты вырос!

– Есть немножко.

– Мистер Кантли сказал, что тебя совсем освободили!

– Ага. Только что вышел.

– Господи, вот радость, – улыбаясь, затарахтела она. – Говорилая этому Кантли, что ты чист. Хотя дело-то было не в девке. Это они чеков проклятых боялись.

– Да, я знаю.

– Опять будешь деньги собирать? – спросила она.

Он хорошо относился к Мод, но верней было не откровенничать с нею.

– А как же, – соврал он. – Конечно.

– Слышь-ка, Пуп!

– Ну?

– Не хочешь девочку? Одна есть – пальчики оближешь… Не грех отпраздновать такой случай. Я угощаю…

– Спасибо, Мод. И рад бы, да надо в контору. Дела.

– А если завтра вечером?

– Это другой разговор. Завтра – пожалуйста.

– Не обманешь?

– Сказал, заметано.

– Ох, до чего я за тебя счастлива, прямо слеза прошибает. – Мод вздохнула. – Ну, мне и ко двору пора, к своим сучкам. За этими только приглядывай. До скорого свидания, Пуп.

– До скорого, – сказал он и быстро зашагал прочь.

Пошла она, эта Мод! Пошли они все куда подальше! Ему в другую сторону… Через полчаса он уже входил в дверь конторы. Открыв сейф, он вынул пачку денег, рассовал их по карманам. Готово. Его колотила дрожь. Внезапно он припал грудью к столу и разразился слезами. Потом выпрямился, вытер глаза.

– Уезжаю, папа… – шептали его губы. – Не получается у меня здесь.

Может быть, позвонить домой, поговорить с матерью? Нет… Он не станет ни с кем прощаться. Ничего не скажет Джиму. Не спросится у Макуильямса. Уедет, и точка. Сядет на поезд, и… Правильно. И сейчас же.

По ночным безмолвным улицам он дошел до вокзала, зорко высматривая, не покажется ли где-нибудь по дороге белый полицейский. Нет, не видно. Он толкнул дверь с надписью: «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ». Подошел к окошечку кассы с надписью: «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ» и подождал, пока белый кассир кончит продавать билеты белым пассажирам, стоящим у другого окошка.

– Тебе что, парень? – рассеянно спросил кассир.

– Мне, сэр, билет до Мемфиса. Скоро поезд?

– Примерно через два часа.

Рыбий Пуп уплатил за билет, зашел в зал ожидания с надписью: «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ» и сел. Его клонило ко сну, но он не смел закрыть глаза. Если покажется Кантли, он скажет, что едет в Мемфис всего на пару дней… Но никто не показывался. Через три часа он сидел на жесткой вагонной скамье в отделении для черных. При нем было без малого шесть тысяч долларов. Он снова проглядел письма Зика. Надо будет в Нью-Йорке дать Зику телеграмму, чтобы встретил его в парижском аэропорту…

…Назавтра в два часа дня юная блондинка, склонясь над ним, прожурчала:

– Ах, вы не знаете, как пристегнуть ремень? Вот так…

Он дал ей приторочить себя к креслу самолета, едва дыша, разглядывая копну ее золотистых волос, ее молочную кожу. Взревели моторы, самолет вырулил на взлетную полосу, и через несколько минут Рыбий Пуп почувствовал, как огромные крылья поднимают его на воздух и под мерный рокот уносят по солнечному поднебесью на восток, где завершится первый этап его путешествия в далекие дали.

А еще через две недели Рыбий Пуп откинулся назад в кресле другого самолета. Он волновался, и у него взмокли ладони. Рев четырех мощных моторов залепил ему уши, в окошко, у которого он сидел, было видно, как рассверливают неподатливый воздух два пропеллера. Синее послеполуденное небо уходило в безграничную высь. Рыбий Пуп прижался щекой к оконному стеклу и заглянул вниз – далеко внизу необъятными полями спелого хлопка расстилались пушистые белые облака.

Из сводки о полете, которую дала ему просмотреть стюардесса, он узнал, что находится на высоте приблизительно двадцати тысяч футов над уровнем Атлантического океана. Первый раз в жизни он сидел среди белых, мужчин, детей, женщин, не отделенный от них унизительной и четкой чертой. Сидел, напряженно сдвинув колени, словно ожидая, что в любой миг его могут призвать к ответу за то, что он здесь. Вот уже два часа он старательно отводил глаза то вправо, то влево, чтобы только, Боже упаси, не взглянуть как-нибудь ненароком вперед.

В конце концов он все же осмелился преступить роковой запрет и поднял глаза: прямо перед ним сидела молодая женщина с шапкой роскошных темно-каштановых волос, тугие завитки их ловко льнули на затылке к белой, точеной шее. Опыт, приобретенный на Боумен-стрит, научил его видеть в тугой округлости женской шеи красноречивую примету, повествующую о скрытой от глаз волнующей топографии тела, и недаром он сидел в таком напряжении – этот нехитрый и прелестный символ, белеющий сейчас в каких-нибудь двух футах от него, был западней, порождающей в глубинах его существа смертельный страх. Под тяжкие толчки сердца он с близкого расстояния пожирал глазами этот соблазнительный и грозный символ, который под его взглядом терял живое человеческое тепло, обращаясь в досадный и ненадежный кусок действительности, – причина этого превращения таилась не столько в самом присутствии женщины, сколько в насильственной несвободе его собственных сердечных движений. Женщина была чем-то нереальным, далеким, как тот истекающий кровью белый, которого он бросил умирать под перевернувшимся «олдсмобилем» в давно минувший летний день, когда страх отнял у окружающего мира его человеческую сущность…

– М-м? – промычал Рыбий Пуп, очнувшись от глубокой задумчивости.

– У вас не найдется огонька? – спросил молодой человек, сидящий слева.

– Да, конечно. – Рыбий Пуп поднес к сигарете соседа огонек своей зажигалки.

– Благодарю.

– Не стоит.

– Долго же нам лететь, правда?

– Что верно, то верно, – согласился Рыбий Пуп.

– Вы в Париж?

– Туда. А вы?

– Нет, мне в Италию. Еду взглянуть на деревню, где родился мой отец.

– А-а. Он у вас там живет?

– Да нет, он умер. В Америке. Из Италии переселился в молодости. Взял с меня слово, что съезжу посмотреть на его родную деревню. Он, знаете, был просто влюблен в Америку. С малых лет помню, как отец принимался, бывало, восторгаться Америкой – впору такими словами описывать красивую женщину. Он и называл-то ее не иначе как «моя волшебная сказка»… Слыхали вы что-нибудь подобное?

Рыбий Пуп покосился на него краем глаза. Смеется над ним сосед, что ли? Нет. Похоже, что говорит вполне серьезно…

– Хм. Скажи, пожалуйста, как здорово, – сказал он. – А почему он вас просил побывать в его деревне?

– Хотел, чтобы я увидел, в какой он родился бедности и темноте. Он говорил, что только так я смогу действительно оценить, как много для нас с ним сделала Америка.

– Вот оно что. – Рыбий Пуп минуту помолчал. – Везет же кой-кому, – прибавил он вполголоса.

– А вы сами из Нью-Йорка? – спросил молодой человек.

– Нет. Я с Юга.

– Правда? Из какого же штата?

– Из Миссисипи, – нехотя ответил Рыбий Пуп.

– Ого! – Его сосед присвистнул. – Да, уж это самый настоящий Юг… Скажите, ну и как там у вас?

Пупу становилось не по себе. Что от него нужно этому человеку?

– Нормально, – резковато сказал он.

– Хм, я слышал другое, —сказал сосед. – Говорят, вашим там белые совсем житья не дают.

Рыбий Пуп внутренне передернулся, все больше замыкаясь в себе. Зачем этот человек растравляет ему душу, вторгается в те ее тайники, где спрятано темное, постыдное – то, что чутье велит укрывать от посторонних глаз? Он еще не настолько окреп духом, чтобы признать в открытую, чем была до сих пор его жизнь.

– Ерунду говорят, – сказал он со спокойным достоинством.

– Вот как? – Молодой человек поднял брови.

– Как все живут, так и мы, – стоял на своем Рыбий Пуп, чувствуя, как ему с каждой минутой становится все жарче.

– Ну, я, когда служил в армии, тоже раз проехался по Югу, – продолжал молодой человек, – понавидался этих милых надписей «ДЛЯ БЕЛЫХ» да «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ».

– А мы об этом не думаем, – объявил Рыбий Пуп уже с раздражением.

– Нет, я бы думал, если бы жил там и был цветной.

– О таких пустяках забываешь, – с нервным, насильственным смешком солгал Рыбий Пуп.

Полулежа в кресле, его собеседник докурил сигарету, погасил окурок и задремал. Рыбий Пуп вернулся к своим мыслям. Найдет ли он когда-нибудь такое место, чтобы назвать его «моя волшебная сказка»? Отец этого человека приехал в Америку, и она для него оказалась воплощенной мечтой; он родился в Америке, и для него она оказалась страшным сном. Скосив глаза, он придирчиво осмотрел костюм соседа и решил, что он не идет ни в какое сравнение с его собственным, и по фасону, и по покрою, и по качеству ткани. Потом, словно зачарованный, перевел взгляд на волосатую белую руку, лежащую дюймах в четырех, не больше, от его левой руки. Внезапно, подобно облику сидящей впереди женщины, эта белая рука стала менять свои подлинные очертания, превращаясь во что-то большее, чем просто человеческая рука. Бессознательным вороватым движением Рыбий Пуп убрал свою руку, накрыв тыльную сторону одной черной ладони другой черной ладонью в тщетной попытке заслонить собою свою позорную черноту.