Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Ха-ха! Попади в меня, белый человек, – подзадоривал негр.

– Убью! – Мужчина выругался и взял последний мяч. В упор глядя на черную голову, он сделал обманное движение, увертливая голова тотчас качнулась в сторону, а дальнейшее произошло так молниеносно, что Рыбий Пуп едва успел уследить. Не размахиваясь, сплеча, белый выбросил вперед правую руку, мяч пронесся по воздуху, голова неуловимым рывком увернулась от удара, и мяч – шлеп! – опять угодил в брезент.

– Вот дьявол, как же это я промахнулся, – пристыженно сказал мужчина.

– Ха-ха! Промазал, белый человек! – потешалась черная голова.

– Нипочем не позволил бы творить над собой такое, – сквозь зубы сказал Рыбий Пуп.

– И я, – сказал Сэм.

– Человек на хлеб зарабатывает, бестолочь, – сказал Зик.

– По мне, лучше пухнуть с голоду, чем кормиться таким ремеслом, – сказал Тони.

– Какого же от белых ждать уважения, когда им дают вот так кидать в себя мячами, – сказал Сэм.

– Снова здорово. Хватитпро черных и белых, черти паршивые, – повелительно сказал Зик.

Еще один белый бросил в голову негра три мяча и не попал. Рыбий Пуп вдруг понял, что, если тотчас не отвернуться от ухмыляющегося черного лица, значит, нужно, как эти белые, чем-нибудь швырнуть в него. Оно было его собственное, это черное срамное лицо, и, чтобы унять противоречивые чувства, которые боролись в его душе, он должен был либо отринуть его с гадливостью, либо с любовью признать своим. Отринуть этот позор было легче.

– Пойду и я попробую, – сказал он, разом давая выход нараставшему в нем напряжению.

– Ага, давай, – отважился поддержать его Тони.

– Мне тоже охота, – испуганным голосом сказал Зик.

– Мне – нет, упаси Бог, – отворачиваясь, сказал Сэм.

Купив себе по три бейсбольных мяча, Рыбий Пуп, Зик и Тони терпеливо ждали, когда подойдет их черед.

– Ниггеры ниггеру желают залепить! – Садистская радость в толпе.

– Кому и попасть в ниггера, если не ниггеру! – Одобрительное ржание – логично.

Рыбий Пуп был готов провалиться сквозь землю. Отдать бы назад мячи да уйти, только это будет еще постыдней. Первым бросил Зик, старательно целясь, но все три раза промахнулся. Он отошел, съежась под любопытствующими, насмешливыми взглядами белых. Рыбий Пуп, волнуясь, швырнул поскорей свои три мяча, и ни один даже близко не подлетел к прыткой черной мишени.

– Попади в меня, ниггер! – скаля зубы, крикнула черная голова.

– Сейчас буду кончать этого ниггера, – по всем правилам поручился Тони и стал к барьеру.

Какой-то пузатый в толпе белых подал команду, подражая укротителю в цирке:

– Але-оп, ниггер! Але-оп!

Тони передернулся. Он сделал ложный бросок – голова мгновенно откачнулась – и кинул мяч.

– Але-оп, ниггер, – надрывался «укротитель».

Тони промазал.

– Не умеют ниггеры бить по ниггеру! – Заключение, полное сарказма.

Изнывая от этих выкриков, Тони кое-как, наудачу, кинул второй мяч.

– Ату его, ниггер! – подал голос «укротитель».

Второй мяч тоже не попал в цель. Без передышки, кляня и себя, и этих белых, и негра, чья голова торчала из брезента, Тони запустил в него последним мячом.

– Ату его, ниггер, але-оп! – напутствовал его «укротитель». Хлоп! Мяч ударил по ощеренному в усмешке рту и отскочил к неровному пламени фонаря.

Толпа бесновалась.

– АТУ! АТУ! АТУ! – давился смехом «укротитель».

– Угостил ниггер ниггера! – Улюлюканье, свист.

– Попал! – в неистовстве заорал Тони, не отрывая глаз от окровавленного рта черной мишени.

– А мне не больно, ниггер! – дерзко отозвалась голова, едва шевеля вспухшими губами.

– Сейчас получишь еще! – Тони судорожно шарил по карманам, ища деньги.

– Не вздумай, – шепнул Зик. – Идем отсюда!

– Плачу за все мячи, ты только бей метко, ниггер, – вызвался «укротитель».

– Не, не надо, сэр. – Тони сразу сник.

– Цирк окончен, ниггеры не хочут больше, – печально сказал «укротитель».

– Пошли, говорят вам, – тянул их прочь Сэм.

Минут десять мальчики шагали, не проронив ни слова.

– Все-таки я попал в него, гада, – хрипло сказал Тони.

Теперь замолчали надолго.

– А время позднее, – напомнил Сэм.

– И то верно. Пора уходить, – сказал Тони.

Отыскав выход с надписью ДЛЯ ЦВЕТНЫХ, они направились в сторону черного пояса, где обитало цветное население.

– Гляди! – Рыбий Пуп показал на темное поле, где была стоянка машин. – Вон в тех прицепах живут циркачи.

– Сходим посмотрим, – сказал Зик.

– Осторожней, парень, – сказал Сэм. – Еще ошивается там кто-нибудь.

– Что ты. Все еще смотрят представления.

Они засновали меж неосвещенных прицепов, подныривая под натянутые на скорую руку веревки с бельем.

– Кто там? – донесся из сумрака мягкий женский голос.

Мальчики остановились. Из потемок им улыбалась та самая блондинка, которую они видели на помосте у первого балагана.

– Ищете кого?

– Нет, мэм, – еле слышно ответил Зик.

– Денежки при себе есть, мальчики?

Молчание.

– Да вы подойдите поближе. Не бойтесь. Хотите, пущу к себе за пять долларов с брата. – Она расстегнула кофточку, оголяя в полумраке большую белую грудь.

– Не-ет! – Сэм с воплем кинулся бежать.

Секунду Зик, Рыбий Пуп и Тони стояли в оцепенении, потом сорвались с места и бросились за ним. Когда прицепы остались далеко позади, Зик крикнул:

– Эй, стойте!

– Зачем еще! – задыхаясь, отозвался Рыбий Пуп. – Дуем скорей отсюда!

– СТОЙТЕ, сказано! – взвизгнул Зик. – Упаси Бог кто из белых увидит, как мы мчимся, враз подумают черт-те чего!

– А верно ведь, – замедляя ход, выдохнул Тони.

– Ага, – Рыбий Пуп, тяжело отдуваясь, тоже пошел шагом.

Сэм темным пятном уносился все дальше под прикрытие ночи.

– СЭМ! – крикнул ему вдогонку Зик. – ПОГОДИ!

Сэм сбавил скорость, и они быстро поравнялись с ним.

– Вот дьявол, а? Клюнешь – и привет, линчуют! – возбужденно выпалил Сэм.

– Не разберу я, братцы, этих белых, – качая головой, сказал Зик.

– Первый раз белая женщина так при мне, – сказал Рыбий Пуп.

– У меня прямо дух перехватило, как она расстегнулась, – сказал Тони.

– Что она, что этот дядька, который позволяет, чтобы в него швыряли мячами, – сказал Сэм. – Никакой разницы.

– Кончайте, вы! – остановил их Рыбий Пуп. – Вот что: про эту белую бабу – никому, поняли? А то нас больше никуда не будут пускать.

– Ой, правда, – сказал Зик. – Моего папашу вообще хватил бы удар.

Взяв друг с друга клятву не разглашать тайны, они двинулись дальше, к дому. На перекрестке, откуда путь всем лежал в разные стороны, постояли немного.

– Ух, и нагнала на меня страху эта девка, – признался Зик.

– Из-за таких вот шлюх нас и убивают, – сказал Сэм.

– Понесло меня на эту чертову ярмарку, теперь жалею, – сказал Тони.

– И я жалею, – сказал Рыбий Пуп. – Смотри только – никому,договорились?

– Само собой. Могила.

– Вот именно. Не поймет же никто.

– Хоть цветные,хоть белые,кто поверит, что мы ее не трогали.

Глядя вслед приятелям, Рыбий Пуп поздно спохватился, что из-за этой передряги они даже забыли попрощаться. Повесив голову, не отирая со лба холодный пот, он зашагал к дому сквозь жаркую тьму.

VIII

– Интересно мне знать, – сказал как-то вечером отец, вставая из-за стола, – мужчина у нас Пуп или не совсем…

Рыбий Пуп вскинул голову, отер салфеткой губы.

– Ты про что, пап?

Отец закурил сигару, выпустил облако дыма и с задумчивым видом загляделся в одну точку. Мать потупила глаза, пряча улыбку.

– Маловат еще Пуп для такого, Тайри.

– Для какого это такого? – выспрашивал Рыбий Пуп. – Вы о чем говорите-то?

– О мертвяках, – грубо брякнул отец.

– Я мертвых не боюсь и привидений тоже.

– Серьезно?

– Когда я боялся? Ты видел?

– Да нет. По правде сказать, не видел.

– И чего надо делать? – спросил Рыбий Пуп, глядя то на отца, то на мать.

– Понимаешь, сынок, может выйти, что я тебя испытаю на деле, – сказал отец. – Мы с Эммой собрались завтра в Джексон, там съезд владельцев похоронных контор, и Джим с нами. Джейк хворает, Гьюк в отпуске. Некому подежурить завтра в ночь. Я и подумал, может, вы с Сэмом и Тони и Зик согласитесь не поспать ночку, присмотреть за порядком в заведении?

– А то нет! Пап, и чего нам делать? – Ему трудно было усидеть на месте от возбуждения.

– Подходить к телефону да вызвать доктора Бруса, если потребуется, вот всего и делов.

– И покойники там будут?

– Разве кто надумает помереть, тогда привезут, а так нет, – сказал отец. – А что, боязно?

– Ничего не боязно. Сбегать спросить ребят?

– Валяй. Только учти, не спать всю ночь и подходить к телефону.

– Да ясно. Чего тут особенного.

Не чуя под собою ног, он мчался по улицам, рассказывая встречным приятелям, какое его ждет приключение. Уй, елки-палки. Можно не ложиться до утра, попивать кока-колу, заедать бутербродами, жевать конфеты, горячего кофе возьмут с собой в термосе, картишки возьмут, пачку сигарет…

Назавтра, сразу после обеда, мальчиков препроводили в похоронное бюро.

– Подумайте, ребята, может, вам надо чего? – спросил отец.

– Нет, мистер Тайри, ничего не надо, сэр, – сказал Сэм.

– Эх, и лафа будет! – радовался Рыбий Пуп.

– А теперь выкладывайте – кто боится привидений?

– Только не я! – отозвался дружный хор.

– Я так скажу, ребятки, – сидите-ка вы в подвале. И холодок, и телефон слыхать, контора в аккурат над головой, – сказал отец.

– Будет сделано, мистер Тайри, – сказал Зик.

Оставшись одни, они накинулись на бутерброды с ветчиной, умяли конфеты, выдули кока-колу. Посидели в конторе, перекинулись в двадцать одно.

– А что, если принесут покойника, – вдруг спросил Сэм.

– Ну и подумаешь, – пожал плечами Рыбий Пуп.

– Вот бы взглянуть, – мечтательно сказал Зик. – Сроду близко не подходил к мертвецу. Ты когда дотрагивался до них, Пуп?

– А как же. Сколько раз. – Рыбий Пуп с треском хватил о стол картой.

– И какие они на ощупь? – спросил Сэм.

– Мясо. Холодное мясо, и все. Рука в точности как у тебя, или, например, у меня, только холодная.

– Сигаретку дайте, а, – сказал Тони. Заметно было, что ему не по себе.

– Пошли, правда, в подвал, – предложил Рыбий Пуп.

В подвале было прохладно, тянуло сквознячком сверху из открытого окошка, в котором, как в раме, виднелся кусок ночной улицы. По тротуару двигались мимо прохожие. Дальше, на заднем плане, под лучами газового фонаря слабо отсвечивала мостовая. У стены напротив окна стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивали кровь. Зик с робостью обследовал раковины, резиновые трубки, стеклянные кружки и шприцы, повел носом, вдыхая едкий запах – казалось, им пропитаны даже стены.

– Ой, глаза жжет, – пожаловался он.

– Прямо до слез, – сказал Сэм, вытирая глаза.

– Это от формалина, он жуть до чего крепкий, – сообщил им Рыбий Пуп.

– Пуп, а честно – что Джим делает с покойниками?

Рыбий Пуп поджал губы, напустил на лицо важность.

– Папа про это не велит вести разговоры. Это тайна.

– Что ломаешься, чучело, – сказал Тони. – Нам-томожно.

– Вот именно, – сказал Сэм. – Что мы, болтать пойдем.

– Люди напридумывали ерунды, как будто здесь творится что-то особенное, – весело начал Рыбий Пуп. – А все проще простого. Откачает Джим из них кровь, введет формалин, и только-то. Не пройдет часа, как готов покойничек, можно хоронить в землю. А что по-настоящему трудно, про то никто даже не догадывается. Джим вечно ругается, что сколько ни бейся над покойником, все одно он выглядит не как положено…

– То есть как это? – спросил Тони.

– Понимаешь, когда им выпустишь кровь и введешь формалин, у них, бывает, вид получается совсем не тот.Джим тогда просит, чтоб принесли карточку и под нее подгоняет покойнику лицо, мнет, похлопывает, а он, сволочь, по большей части не поддается, и выходит непохоже. Потом явится вдова, и начинается: «Ах, это не Боб. Он был совсем не такой…» Значит, Джиму потеть по новой.

– Почему ж ему трудно так сделать, чтоб было похоже?

– Потому что тело очень размягчается, – объяснил Рыбий Пуп. – А другой раз от формалина чересчур светлеет.Был случай, Джим бальзамировал одного негра, принесли, был черный-пречерный, а получился восковой с розовым отливом, наподобие индейца. Родные отказываются забирать. Говорят, подменили. Так Джим этого негра выкрасилвсего черной краской, тогда только забрали. – Рыбий Пуп оглядел лица слушателей. – Вот давайте возьмем Тони. – Он протянул руку, указывая на приятеля. – У Тони чересчур костлявое лицо. Такой покойник никогдане будет похож на себя. Лицо получится слишком худое или же слишком полное. От такого лица, как у Тони, похоронщику впору опрокинуть кварту виски…

– Хватит, может быть, про мое лицо! – фыркнул Тони, хотя глаза у него оставались серьезными.

– Расскажи еще, а? – попросил Зик.

– Или вот газы, бывает, соберутся в животе. Иной раз у покойника столько в желудке накопится газов, что как сядет он в гробу, как заурчит!

– Ладно!Хорошего понемножку! – сказал Зик.

– Струсил Зик, а я и рад, – пропел Сэм.

Мальчики притихли, блуждая глазами по подвалу. Сэм подошел к высокому окошку и выглянул наружу. Сверкнули и тут же погасли фары, машина проехала мимо. Рыбий Пуп стал рядом с Сэмом.

– Нам прохожих видно, а им нас – нет.

Подошли сзади Зик и Тони, все сгрудились у окна, задрав кверху черные лица.

– Глядите, – негромко нарушил молчание Зик, – вон идет девчонка.

– Ух и ножки!

– А бедра-то, бедра, прямо качели.

– Смотрите, чего я сейчас сделаю, – остановил их Зик.

Он разинул рот, набрал полную грудь воздуха, и, когда ноги девушки оказались примерно на фут от его головы, проревел во все горло:

– БУ-УУ!

– А-аай! – Девушка подскочила как ужаленная, остановилась, скорчилась и защитным движением прикрыла ладонями низ живота. Замерла так на какую-то долю секунды, встрепенулась и опрометью ринулась прочь.

Мальчишки просто обезумели: Рыбий Пуп барабанил кулаками по стенке, Сэм, раскиснув от смеха, бессильно топотал ногами, Зик и Тони, обнявшись, с гиканьем пустились в пляс.

– Ох, взвилась же она у нас! Прямо до небес!

– Черная, а от страха аж побелела,бедолага!

– Ручаюсь, штаны намочила!

Когда веселость поутихла, Рыбий Пуп предложил:

– Пугнем еще одну, ладно?

– Ой, ага. Давайте.

Подождали в молчании, глядя вверх, чувствуя, как колотится сердце с восхитительным сознанием, что в их власти вогнать человека в дикий ужас, стоит лишь немножко поднатужиться.

– Слушайте, – сказал Зик. – Давайте, когда завидим кого еще, то все разом, ладно? Я сосчитаю до трех, и на три ка-ак гаркнем!

– Во здорово! Давайте.

– Не идет никто?

– Не-а… Пусто.

– Почему люди так легко пугаются? – спросил Сэм.

– А кто его знает.

– Эй, свет погасите кто-нибудь.

– Сейчас. – Рыбий Пуп с готовностью выключил лампочку, и подвал погрузился в темноту.

– Сколько времени?

– Второй час, наверное. Люди в постели лежат… – Тони вздохнул.

– В сон, видно, клонит? – спросил Рыбий Пуп.

– Ты что! Да я хоть до утра буду сидеть тут, пугать народ.

– Тс-с… идет кто-то.

– Женщина.

– Братцы, белая! Чего это она, интересно, затесалась сюда, к неграм?

– Может, эту не пугать лучше?

– Привет! Из другого теста она сделана, что ли?

Женщина приближалась сквозь желтое марево газового света, звонко цокая каблуками по тротуару. Вот она подошла так близко, что можно было рассмотреть ее лицо.

– Молоденькая, годов двадцать…

– Глядите-ка, идет, а у самой поджилки трясутся.

– Раз, – шепотом начал Зик.

Мальчишки втянули в себя побольше воздуху.

– Два-а, – негромко протянул Зик.

Грудь у каждого распирало, как туго надутый воздушный жар.

– Три!

– БУ-УУ-УУ!

Женщина дернулась и стала как вкопанная, суетливо всплеснулись ее руки, она издала пронзительный исступленный вопль, задохнулась, заскулила дико, по-звериному, и затихла с жалобным стоном. Ноги у нее подломились, она пошатнулась и стала медленно оседать на тротуар. Мальчики, как зачарованные, не отрываясь, глядели на ее лицо, белеющее на темной улице, словно лист бумаги. Зик бессмысленно заржал и умолк. Женщина перекатилась на спину, тело ее от макушки до пят выгнулось крутой дугой, окостенело.

– Чтой-то она?

– Сам не знаю.

– Ё-мое… Помрет еще, чего доброго.

Выгнутая поясница дрогнула, таз подался вперед и задвигался толчками, сначала медленно, потом все быстрей, быстрей, до крайнего предела. Глубокий вздох, один, другой, – и судорожные толчки мало-помалу стали слабеть, замедляться. Тело женщины распласталось на тротуаре.

– Вроде как если бы с мужчиной переспала, – сказал Зик.

– По-моему, позвать нужно кого-нибудь.

– Одурел? На нас же скажут, изнасиловали или еще что.

– Только бы не померла…

– Я закрою окно, – в ужасе прошептал Рыбий Пуп. Он влез на табуретку и опустил окно, оставив щель пальца в два, чтобы видно было, что происходит с женщиной.

– А вдруг она заявит в полицию, вдруг придут сюда?

– Смываться надо, ребята.

– Соображаешь, чего говоришь? Сейчас бежать – последнее дело! Сидим, как сидели, а спросят – знать ничего не знаем,ясно?

Женщина шевельнулась, оторвала голову от земли и, приподнявшись на локтях, осмотрелась по сторонам. Лицо у нее сразу осунулось. Она неловко встала на ноги и, поскуливая опять, с тревогой озираясь через плечо, пошла дальше.

– Ма-амочки, – прошептал Зик.

Давайте больше не пугать людей, – сказал Сэм.

– Айда отсюда. Пошли наверх, – сказал Рыбий Пуп.

Он плотно закрыл ставень. Натыкаясь друг на друга, они пробирались к двери в кромешной тьме, остро ощущая присутствие иного мира, невидимого и всемогущего, мира, который простерся там, в ночном молчании, – мира белых.

– Донесет она, как думаете? – со страхом спросил Тони.

– А что ей говорить-то?

– Черт, скажет еще, что изнасиловали.

Они вошли в контору и стали, не зажигая света.

Дзиннь!

Металлическое телефонное дребезжание вспороло темноту, и мальчики подобрались, напружинились. Слышно было, как кто дышит.

Дзиннь!

– Господи, я же должен подойти, – прошептал Рыбий Пуп, с трудом отрывая от нёба липкий язык.

– Не вздумай! – яростно воспротивился Зик.

– Не притрагивайся к телефону, слышишь? – скомандовал Тони.

Дзиннь! Дзиннь!

– Да должен я! – чуть не плакал Рыбий Пуп.

– Черт бы тебя побрал, – ругался Зик. – А если это полиция?

– А если кто помер? – сказал Рыбий Пуп, ощупью придвигаясь к телефону. Рука нашла в потемках трубку, сняла ее с рычага. – Слушаю, – покорно сказал он.

– Ты, Пуп? – загудел в трубке отцовский голос.

– Папа, здравствуй. – Он прикрыл ладонью чашечку трубки. – Это папа.

– Все в порядке, Пуп?

– Конечно, папа.

– Звонил кто-нибудь?

– Нет, никто.

– Сон не сморил еще?

– Нет. Все нормально, пап.

– Слышь-ка, Пуп. Мы выезжаем из Джексона прямо сейчас. Часам к восьми должны приехать, понял?

– Ага, пап.

– Что с тобой, Пуп? Какой-то у тебя голос испуганный.

– Нет. Все хорошо.

– Ха! Уж не привидения ли вам мерещатся?

– Да нет, пап.

– Тогда всего, сынок.

– До свиданья, папа.

Рыбий Пуп повесил трубку и в темноте повернулся к приятелям.

– Папа спросил, может, нам привиделось что, я сказал – нет.

– Какое там нет, привиделось, – хохотнув, возразил Зик.

– Будь здоров привиденьице, – пробормотал Тони.

Присмирев, они досидели до того часа, когда по краям штор обозначились полоски рассвета.

– Интересно, что с ней случилось, с этой женщиной? – сказал Зик.

– А я и знать не желаю, – сказал Рыбий Пуп.

– Я тоже, – сказал Сэм.

– Забыть бы про нее совсем, – вздохнул Рыбий Пуп.

– Это точно, – сказал Тони.

IX

Первая серьезная болезнь нагрянула к нему нежданно-негаданно. Как-то зимой, когда он, развалясь, сидел за партой в школе, у него вдруг перехватило горло, так сильно, что Рыбий Пуп почти лишился речи. Набравшись храбрости, он пожаловался учительнице, что ему нездоровится, и попросил отпустить его домой. Учительница, старая, черная, толстая миссис Моррисон, велела ему без разговоров сесть на место, она и так скоро распустит класс. Кипя от обиды, он старался побороть головокружение, он весь взмок, и с каждой минутой ему становилось все жарче. Похожий на казарму класс с пузатой, докрасна раскаленной печкой качнулся и пошел кругами. В ужасе, что еще минута – и ему каюк, Рыбий Пуп вцепился в край своей выщербленной, изрезанной перочинным ножом парты. Шел урок географии, проходили Лапландию, и миссис Моррисон вызывала к доске учеников читать по очереди вслух. Северные олени в красивом заснеженном лесу расплылись и плясали у него перед глазами, глаза резало, и, как бы возникнув из тумана, ему царапнуло слух пронзительное сопение миссис Моррисон:

– Пуп, читай с того места, где остановилась Этель.

– Да, мэм, – невнятно пролепетал он.

Он поднялся, но напряжение оказалось непосильным, и он, как куль, свалился обратно; класс закружился каруселью. Его мутный взгляд уперся в черную дымовую трубу, которая тянулась по потолку над головой миссис Моррисон; и ему почудилось, будто она встает, хватает эту трубу и замахивается на него. Вобрав голову в плечи, он вскочил на ноги и отпрянул, спасаясь от удара.

– Не бейте меня, мэм! – воскликнул он, еле ворочая языком.

Кругом грохнули, и он смешался окончательно. Он тупо смотрел, как, потрясая дымовой трубой, то придвигается, то отступает миссис Моррисон. Непонятно было, почему со всех сторон скалят зубы черные лица. Сквозь пелену, застилавшую сознание, до него дошло, что в глазах товарищей он просто валяет дурака назло учительнице. Он сполз на скамейку, и сейчас же перед ним грозно встала миссис Моррисон – двести фунтов веса, упакованные в черную кожу.

– Что-о? Что ты сказал?

Все это было до такой степени непохоже на явь, что он только ухмыльнулся глупо и жалко, словно взывая о снисхождении, чувствуя, как у него ломит все тело и пот течет по коже.

– Я… я ничего такого не сделал. Не бейте меня, – запинаясь, проговорил он.

Дружный смех в классе.

– Посмей только повтори. – Миссис Моррисон навела на него указательный палец.

Мысли путались, не давая ему говорить, он обмяк за партой и выглядел так потешно, что в классе просто рыдали от смеха.

– А ну, встань! – пролаяла миссис Моррисон, разгневанно взмахнув рукой.

Он сжался, заслоняя лицо ладонями. В классе творилось нечто несусветное.

– Кому сказано – встань! – второй раз скомандовала миссис Моррисон.

Он был не в силах шелохнуться. Миссис Моррисон схватила его за шиворот и рывком поставила на ноги – он обвис у нее под рукой, покачиваясь, словно тряпичная кукла. Зрители не замедлили принять шумное участие в событиях.

– Ты за правой ее следи, Пуп!

– Левой прикрой, левой!

– Будешь ты вести себя прилично или хочешь, чтоб тебя высекли? – спросила миссис Моррисон.

Он затряс головой, показывая, что ни на что другое не способен.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

Рыбий Пуп осел вниз, всей своей тяжестью увлекая за собой миссис Моррисон – толстая учительница едва удержалась на ногах. Его черное заострившееся лицо усеяли капельки пота.

– Миссис Моррисон, он заболел, по-моему, – прошептала черная девочка.

В классе наступила тишина. Дальнейшее запомнилось ему отрывочно: как чьи-то руки вывели его на свежий воздух, как он тащился, спотыкаясь, домой, а рядом шел Зик, как его уложили в постель; слезы матери, черное, нахмуренное лицо отца, слова врача, что у него воспаление легких… Потом – провал, из которого он выплывал ненадолго, когда ему кололи лекарства или клали на язык горькие порошки и он их запивал, глотая пересохшим горлом горячий чай с лимоном.

Однажды поздней ночью он лежал в вязком жару, широко открыв пустые глаза, ловя воздух запекшимися губами. И вдруг оцепенел от ужаса – в углу комнаты стоял исполинский, светящийся сверхъестественным светом паук. Его тонкие, поросшие волосами ноги изломом уходили в темноту, туловище – мешок из тончайшей прозрачной пленки, ненадежный сосуд, наполненный какой-то страшной жидкостью. Едва дыша, он смотрел, как шныряют по комнате горящие паучьи глаза; длинные мохнатые ноги пришли в движение, заколыхалось мешковидное, отягощенное жидким содержимым тулово и, шажок за шажком, неотвратимо поползло вперед, прямо на него.

– Не надо, – простонал он.

Ближе, ближе, две фосфоресцирующие плошки впились ему в глаза.

– НЕТ! – крикнул он отчаянно, не в силах вырваться из плена своих бредовых видений.

Проворный шажок, и паук повис над ним, и видно было, как частыми толчками сокращается от дыхания тонкая пленка. Разинулся рот, обнажая ряды противных зубов, тонких, красных…

– НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Вспыхнул свет; у кровати стояли родители. Пуп скосил глаза, ища гнусное порождение своего бреда, ловя слабые следы меркнущего видения. На влажный лоб легла прохладная мягкая ладонь его матери.

– Спи, сыночек.

– Бедный шпингалет, – пробормотал отец. – Глади, как расхворался.

– Бредит от жара, – вздохнула мать.

Она обтерла его горячее тело спиртом, разбавленным теплой водой, досуха вытерла мохнатым полотенцем, плотно подоткнула одеяло.

– Паук… – пролепетал он.

– Тс-с… Спи, – шепнула мать.

Поутру он проснулся вялый. Родители еще спали. Вдруг его словно толкнуло что-то, он рывком поднял голову и посмотрел в окно, за которым брезжил серый рассвет. Откуда ни возьмись под окном появился Тони, влез на подоконник, спрыгнул в комнату. Состроил ему рожу – Рыбий Пуп даже рот открыл от подобного нахальства – и, выдвинув ящик комода, принялся вытаскивать оттуда нейлоновые рубашки, такие белоснежные, что сам Тони, бывало, дразнил его за них: «беленький»…

– Забираю, – сообщил Тони, с обидным презрением кривя рот. – Черный парень, а наряжаешься в белые рубашки, ишь нежности.

– Не тронь, ты! – закричал Рыбий Пуп. – Положь на место!

Он скатился с кровати и пошел по комнате, едва держась на ногах, обдирая руки в неуклюжих попытках огреть несуществующего Тони. Внезапно рядом с ним очутилась мать, он посмотрел на ее встревоженное лицо, потом на Тони, который, непонятно почему, начал таять, держа в призрачных руках вороха воздушного нейлона.

– Тайри, поди сюда! – позвала мать. – Мне не справиться.

Его поволокли обратно к кровати, как он ни упирался.

– Не отдавайте Тони мои рубашки! – горестно причитал он.

– Нету здесь Тони, Пуп, – унимал его отец. – Успокойся. Все у тебя образуется. – Он повернулся к жене. – Надо опять доктора звать.

– Доктор говорил, жар еще подержится какое-то время, – вздохнула она.

Надежная осязаемость родителей, словно якорь, удерживала его в мире действительного; он закрыл глаза и, не думая больше ни о каких рубашках, отвернулся к стене.

Под вечер он по-прежнему метался в жару. Что-то защекотало тыльную сторону его левой руки: и он машинально потер ею об одеяло. Рука зачесалась. Рыбий Пуп поднял ее и оторопел: на руке сидела большая муха. Он тряхнул кистью, но муха сидела как приклеенная. Он колупнул ее пальцем правой руки и обнаружил, что сидят уже двемухи… Он принялся их отдирать, но оказалось, что черные мухи облепили всю тыльную сторону левой руки, цепко вонзаясь ему в тело. На правой руке тоже копошились гроздья мух. Содрогаясь от гадливости, он начал скрести руки ногтями, сверху донизу, одну, другую – все напрасно. Всхлипывая, он сел в постели, и царапал, и щипал свою горячую кожу, как вдруг – вот ужас! – она начала лупиться и облезать с рук длинными черными лентами, сжимаясь, как резина, обнажая блестящие красные полосы. Тягостный кошмар нарастал, новые тучи мух налетели на открытые раны, согнать их было невозможно. Задыхаясь, он в беспамятстве шлепал себя по рукам, ногам, по груди, а мухи липли и липли к кровоточащему живому мясу, и он закрыл глаза и кричал без умолку, пока не почувствовал, как его обхватили материнские руки. Тогда он успокоился и затих, вздрагивая. Украдкой глянул на свои руки – черная кожа, нетронутая, гладкая, никаких мух… Он вздохнул и опять закрыл глаза, засыпая.

Жар понемногу спадал; к концу недели комната вновь обрела привычный облик, солнце играло на стеклах, и в этом уже не таилось ничего жуткого. Не изжитая еще ребячливость пробуждалась в нем, когда мать ласково звала его, как маленького, уговаривала поесть, даже кормила с ложечки куриным бульоном, заботливо следя за каждым его глотком. Постепенно есть стало вкусно, мышцы приятно заныли, наливаясь силой, его подмывало выскочить на солнышко, почувствовать, как покалывает щеки на ветру. Поправляясь, он читал, полулежа на высоких подушках, или грезил наяву, рисуя себе картины, в которых непременно оказывался главным действующим лицом. Теперь, когда дело пошло к выздоровлению, мать не только перестала дрожать над ним, но начала на несколько часов кряду отлучаться из дому, возвратясь к своим обязанностям в Елеонской баптистской церкви.

– Не уходи, – канючил он. – Я хочу, чтоб ты была здесь.

– Сколько народу хуже твоего болеет, сынок, – объясняла она. – Исцелил тебя Христос, а я, в благодарность за это, потружусь для церкви.

Он умолкал и дулся, ревнуя ее к Христу…

Однажды, когда ее не было дома, на него напал волчий голод, какой способен испытывать лишь подросток, когда его дней десять продержат на строгой диете, – подвело желудок, заурчало в животе… Пусть мама будет ругаться, но он возьмет себе поесть. Он сполз с кровати и нетвердыми шагами, чувствуя, как его слегка пошатывает, направился на кухню. На плите, источая луково-помидоро-сельдерейное благоухание, от которого запотели кухонные окна, булькал в чугунной кастрюле мясной суп. Слюнки текли при мысли о таком супе, но доставать тарелку, наливать… слишком много возни. Он поискал, нет ли хлеба или фруктов. Угольная плита мерно гудела, пламенели конфорки, вделанные в крышку. Из духовки над плитой с самой верхней полки высовывался краешек противня. Ага, кукурузный хлеб… Он отломит себе краюху и съест в постели. Путаясь в пижамных штанах – он так отощал, что пижама, купленная на двенадцатилетнего, болталась на нем мешком, – он подтащил к плите стул, неловко взгромоздился на него и потянулся к противню. Нет, не достать. Он вытянулся еще сильней и подался вперед так, что лицо обдало волной трепетного тепла от крышки плиты. Предчувствие опасности остановило его на секунду. До противня было как до Луны, хотя еще какой-нибудь дюйм, и он дотянулся бы. Коленки у него ослабли, его прошиб пот. Встав на цыпочки, он устремил свое тело с самого краешка стула вверх, через пышущую зноем плиту, и не успел коснуться кончиками пальцев противня, как стул поехал из-под него, и он рухнул на раскаленную плиту, приложился голой шеей прямо к обжигающему металлу и услышал, как грохнулся на пол стул и что-то зашипело, как свиная отбивная, когда ее бросят на сухую горячую сковородку – это прижарилась к раскаленному железу его собственная шея. Ошеломленный, он онемел, потерял способность двигаться. Но вот, погружаясь в жгучее море огня, тело его взбунтовалось, он глотнул, набирая в легкие воздух, и закричал. Казалось, что его гвоздями прибили к этой пылающей жаром плите. Подчиняясь неосознанному рефлексу, он скатился на пол, и его захлестнула дикая боль. Он взвился, как будто его ударило током, и на одном бесконечном дыхании зашелся воплем. Боль пронизывала его насквозь, снова и снова, и он, как был – босиком, в пижаме, – без памяти кинулся на обледеневшую улицу, судорожно хватая руками морозный воздух, надрывая легкие пронзительным криком.