Текст книги "Долгий сон"
Автор книги: Ричард Райт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
– Мистер Пуп, – начинала она, – когда говорят «цветные», это как понимать – африканцы, или американцы, или же попросту черные? Как бы мне это повернее узнать? Раньше-то, когда мы приехали из Африки, мы были черные, но ведь какой только крови в нас не намешано с тех пор – и красной, и белой, и черной, и коричневой… Про нас и «белые» не скажешь, поскольку кожа у нас другого цвета, но и черными уже тоже не назовешь. Вот прозвали нас белые люди «цветными», а не потому ли это, что не знают,какое у нас правильное название? Ведь как-тонадо нас называть? И что я думаю, мистер Пуп, – возможно, из нас получилась новая раса, как, к примеру, из индонезийцев… Тогда нам и название нужно найти новое, как вы полагаете? И коли найдем, оно тогда, может, все и образуется, а, мистер Пуп? – И миссис Лэм в задумчивости проводила горячим гребнем по длинным прядям курчавых волос, выпрямляя их.
Поздно вечером, подавленный и усталый как собака, Пуп однажды пожаловался Тайри:
– Знаешь, пап, хожу, собираю квартирную плату – и вот что я вижу. У всех у наших поголовно одна болезнь…Какого ни встретишь черного, обязательно у него свет клином сошелся на белых, одна забота – про белых говорить день и ночь. Пускай он смеется, пускай поет, пляшет, все равно ему нет покоя.
– Это ты, Пуп, выброси из головы. Твое дело – собирать деньги. Сколоти побольше долларов, и век не будешь знать забот. Доллар, он все вопросы решает. Наживи миллион, и я посмотрю, какие у тебя останутся заботы. А до той поры даже не поминай мне про белых и черных.
Рыская за долларами, Рыбий Пуп заново открывал для себя мир Черного пояса, изо дня в день ощущая под ладонями нити убожества и чахлой надежды, из которых соткана его жизнь. Все более яркие и отчетливые очертания обретала вселенная его расы, это странное образование на огромном теле, именуемом миром белых, за счет которого оно существует и познать который по-настоящему его людям не дано.
Как-то утром директор школы Батлер полушутя-полусерьезно дал бывшему ученику ключ к пониманию устройства этой вселенной, открыв ему истоки ее своеобразной силы и происхождение ее непостижимого бессилия.
– Ну что ж, милый Пуп, жаль мне было узнать, что ты покидаешь школу, – сказал Батлер. – Но уж если ты действительно задумал идти работать, я ни в коем случае не стану тебя отговаривать. Я тебе дам на дорогу один стишок, и пусть он поможет тебе понять твой народ. Правда, придумал его не я… а впрочем, вот послушай:
Вдумайся в этот стишок, Пуп, и ты увидишь, что он многое объясняет. На спине у наших людей сидят белые, а наши сидят на спине у своих же, и да поможет Бог черному горемыке, которого угораздило попасть в самый низ.
Рыбий Пуп посмеялся этой прибаутке, но теперь, ныряя в пыльные улочки по душу неплательщиков, проталкиваясь сквозь толпу в дансингах, обегая бары, пивнушки, харчевни, он убедился, что в ней больше мудрости, чем юмора. То, что он видел и слышал, наводило его на мысль, что негры живут словно во сне. Он чувствовал, как глубоко укоренилось в них вялое безразличие и тупая бесцельность, как ужасающе скуден и узок круг их духовной деятельности. Постель – церковь – пивная. Он видел, как они теряют равновесие, как они готовы вспылить, взорваться по любому пустому, ничтожному поводу. Его Черный пояс был рассадником преступлений, направленных против человеческой личности: то нападение на улице, то перестрелка, то поножовщина, рожденная в пьяной сваре. Бьем своих же и сами того не видим, поражаясь, говорил он себе.
Неспособный пока еще подняться до беспристрастных суждений, он не мог и выделить в жалкой жизни, которую наблюдал, самых существенных ее черт и направлений – что-то тут было в корне неправильно, но что именно, он не представлял себе. Его жестоко и грубо коснулся своею рукой непостижимый для него мир белых, заронив ему в душу ощущение неловкости за тот образ жизни, который ведут он и ему подобные, однако его пониманию остались недоступны взгляды, господствовавшие в этом чуждом мире, который заставил его почувствовать себя чужаком и в своем собственном. Волей-неволей, примиряясь с тем, что в глазах белых он неотделим от своего народа, он в глубине души как будто побаивался этого народа и, говоря на его языке, разделяя его радости и печали, все же какой-то частью своего существа сторонился его, словно бы стыдясь.
Собирая у обитателей Черного пояса доллары и выдавая взамен квитанции, он незаметно для себя делил их всех на два основных разряда: «самостоятельные» негры и «несамостоятельные». «Несамостоятельные» работали на белых, в них Рыбий Пуп ощущал робость, запуганность. «Самостоятельные» работали на собственной ферме, содержали собственное дело или имели образование и хорошую специальность, им было в большей степени присуще чувство собственного достоинства и готовность постоять за себя, хоть эта готовность и была чаще всего направлена против своих, а не против белых. Впрочем, он знал, что жизнь «самостоятельных» и «несамостоятельных» в равной мере зависит от того, по какому руслу направит ее белый мир.
Рыбий Пуп узнал, что из десяти тысяч черных клинтонвильцев около тысячи живут там же, где его семья, – в Аддисоновой слободе. У многих из них были свои дома, причем в одних случаях это означало скромную хибарку, построенную наспех, а в других – нарядный особняк с верандой. К таким относились люди, подобные Тайри, доктору Брусу, отцу Зика, мистеру Джордану, – владельцы закусочных и ресторанов, продуктовых магазинов, мелочных лавок, содержатели парикмахерских, похоронных контор и так далее, а также кое-кто из школьных учителей, почтовых служащих и проповедников. Ограниченные как на деловом поприще, так и в выборе развлечений рамками черного гетто, лишенные права считать своим достоянием самые насущные блага общества, в котором они живут, отстраненные силой или угрозами применить силу от участия в работе правительства, которое поставлено над ними, иные из этих черных домовладельцев, в том числе и Тайри, с ненасытной алчностью смотрели, как сочится из белого мира в мир черный скудный ручеек заработанных тяжким трудом долларов – долларов, добытых в поте лица прачками, горничными, дворецкими, – и изыскивали пути и способы выудить из этой тощей струйки кое-что для собственного кармана, пока она не повернула вспять и не потекла из Черного пояса обратно в карманы белых.
Остальные девять тысяч черного населения Клинтонвиля жили по Фордову бугру или в его окрестностях, где главной улицей была Боумен-стрит. Народ большей частью неграмотный или полуграмотный – рабочие, домашняя прислуга, мойщики машин, носильщики, лифтеры, рассыльные, ночные сторожа – и живущий по преимуществу только что не впроголодь. Эти ютились по многоквартирным развалюхам или лачугам, так ненадежно поставленным на красноватой земле, что казалось: их сдует первым же крепким ветром…
– Честное слово, пап, не поймешь, как только негры умудряются жить, – говорил Рыбий Пуп отцу.
– Не беспокойся, Пуп. Это они как бы в спячке до времени. Негры – народ выносливый. Их вон даже белым не истребить.
Однажды утром, пробегая с каким-то поручением от Тайри мимо своей школы, Рыбий Пуп увидел, что во дворе, в ознаменование начала летних занятий, выстроились его бывшие соученики. На него нашла тоска – какие-нибудь две недели минули, как он бросил школу, а почудилось, будто целая вечность. Директор Батлер звякнул колокольчиком, давая школьникам знак запевать.
ДИНЬ-ДИННЬ…
С трепетным упованием поднялись, хватая за сердце, звонкие голоса в пронизанный солнцем воздух:
Дева Мария, не плачь, не рыдай,
Дева Мария, не плачь, не рыдай,
Ибо сгинула рать фараонова.
Дева Мария, не плачь.
О, если бы мог я стоять
На горе, где стоял Моисей,
Ибо сгинула рать фараонова.
Дева Мария, не плачь.
Пение стихло, но Рыбий Пуп все стоял с затуманенным взглядом, и дыхание стеснилось у него в груди. Для него детство кончилось, он стал взрослым, и этот наивный напев разбередил ему душу своим несоответствием с тем, что ему приходилось наблюдать в домах Черного пояса. Он посмотрел, как учащиеся под удары колокольчика шагают в школу, и пробормотал, покачав головой:
– Попросили бы лучше, чтоб дева Мария поплакала о них, да подольше поплакала, потому что, видит Бог, круто им придется в этом мире…
При сборе квартирной платы самым тяжелым испытанием были женщины, они всегда стремились расплачиваться по крохам, один доллар сегодня, другой – в среду. Многие вообще не отпирали, пока он не просовывал под дверь требование освободить в пятидневный срок квартиру. Другие умоляли простить им в этот раз с тем, что в следующий они заплатят вдвое. Тайри предупреждал, что ему придется с этим столкнуться.
– Рассуди, Пуп, если ей в этусубботу негде достать пятерку, откуда же у нее в следующуювозьмется десятка? Не давай им спуску, гадюкам. Это такие изворотливые бестии – в штопоре спрячутся, не найдешь, от них даже тень не ложится, как от нечистой силы, до того черны душой, а уж пронырливы – сласть добудут из пряника и корочку при том не порушат… Задолжает она тебе, паскудина, полсотни долларов, ты потребуешь, чтобы она очистила помещение в пять дней, а она, не будь дура, пойдет да и подыщет другую квартиру. Тут, Пуп, одно железное правило – заставляй платить безо всяких. Действуй наверняка. Помни, мы черные, нам на белых жильцов рассчитывать не приходится. Значит, хочешь заработать – прижимай своих.
Попадались среди женщин и такие, которые были готовы заплатить за квартиру своим телом и, когда он стучался, уже поджидали его в полутемной комнате раздетые, крича ему с кровати в приоткрытую дверь:
– Войдите, мистер сборщик!
И он заходил, вдыхая тяжелый воздух, делая вид, будто не замечает попыток женщины его соблазнить. Он знал, что стоит хотя бы на миг показать ей, что он все видит, как ее старания удесятерятся. А дотронься он до нее, и не видать ему платы за квартиру как своих ушей. Поэтому в ответ на все плотоядные заигрывания он только твердил:
– Время дорого, мэм, я жду денег.
Кончалось тем, что одни говорили:
– Да вот они, под дорожкой на комоде.
А другие:
– Они тут, у меня под подушкой. Вам нужно, вы и доставайте.
И он шарил под подушкой, стараясь не встречаться глазами с зазывающим цепким взглядом женщины.
Да и Мод Уильямс, верная обычаям своего древнего ремесла, вечно торговалась, норовя подсунуть ему вместо денег – ну пусть половины, ну четверти, ну десятой части того, что с нее причитается, – новую девицу.
– Эй, Би! – выкликала она кого-то из спальных лабиринтов своего деревянного помещения. – Би! Выдь сюда!
И желтокожая складненькая Би послушно выплывала в чем мать родила, глядя на него как ни в чем не бывало широко открытыми глазами.
– Что, мэм, – врастяжку говорила Би.
– Ну, Пуп, видал ты когда-нибудь в жизни такую красотку? – спрашивала Мод.
И Би – Марта, Клара, Айрин – одаряла его милой улыбкой.
– Девочка славная, Мод, но я-то пришел получить деньги, – говорил он.
– Нет, вы послушайте, как он разговаривает! – прикидывалась уязвленной Мод. – И что только сделал Тайри из парня! Ступай к себе, Би. Чего уж тут, если человек не понимает, что есть хорошего на свете.
В конце концов она задирала подол, спускала с толстой черной ноги чулок, вытаскивала пачку зеленых бумажек и отсчитывала ему в руку доллары, еще хранящие тепло ее тела.
– Знаешь, Мод, не всякий стал бы браться руками за эти деньги, если б увидел, откуда ты их достаешь, – как-то заметил Рыбий Пуп субботней ночью.
– Хе-хе, – заквохтала Мод. – К денежкам грязь не пристает, сынок. – Она хитро покосилась на него. – Ох и деловой ты малый, Пуп. Ничем тебя не собьешь, да, сынок? Только когда-нибудь я тебе предъявлю такую девочку, что у тебя все вылетит из головы, чему тебя учили в воскресной школе. Не родился еще тот мужчина, чтобы его никакаяне занозила. Пускай он хоть сто раз женатый и никогда жене не изменял, а придет такой день, что и он не удержится. Тут все зависит, какая она будет из себя и какой на него нападет стих… Тебе-то, известное дело, оно уже не в новинку, не то что в ту первую ночь, когда Тайри тебя приволок…
– Ничего он меня не волок! – возмутился Рыбий Пуп.
– Притащил за шиворот, словно кутенка мокрого, – закатывалась Мод. – Но погоди, ты у меня еще оступишься. Будет ночка, я тебе выведу такую, что для тебя на ней весь свет сойдется клином… Уж и посмеюсь я тогда вволюшку!
Постепенно Рыбий Пуп черствел под прикрытием неизменной улыбки, пряча за сочувственными интонациями цинизм, выработал в себе привычку взирать на людское убожество с нарочитым безразличием, научился скрывать порывы, рожденные состраданием, потому что иначе собирать деньги с жильцов было бы невозможно. С Глэдис ему удавалось видеться лишь урывками, мимоходом. Зато, когда этот жуткий первый месяц подошел к концу, Тайри объявил, обнимая его:
– Я, Пуп, с тобой буду говорить как проповедник, елки зеленые! «Похвально, сын мой!» Выдержалиспытание! Я прямо понять не мог, как это тебя хватает. Швырнул тебя в воду – дай, думаю, посмотрю, потонет или выплывет. Выплыл,стервец. Надо теперь дать тебе маленько оклематься. Четвертое июля на подходе… Бери себе отгул денька на два и проветрись, отведи душу.
– Пап, я себе приглядел старенькую машину. Ты не посмотришь, как она тебе…
– Пускай Джим посмотрит. Он разбирается в машинах. Если скажет, что дело стоящее, купи. Но раскошеливаться будешь сам, мое дело тут сторона.
– А как же, пап, – радостно подхватил он.
Вот оно, заветное привольное житье, – рукой подать!
XXIII
Машина была куплена, куплены кой-какие обновки, и четвертого июля он во второй половине дня заехал за Глэдис.
– Попляшем сегодня вечером в «Пуще», девочка, – сказал он. – Тони с Зиком уходят в армию, отколем по этому случаю буги-вуги.
– А я уж думала, ты меня бросил, – укоризненно сказала Глэдис.
– Работал день и ночь. Много есть чего рассказать. – Он подводил ее к главному издалека. – Все начинаю сначала. И ты со мной на пару. – Он повернулся, как манекенщик, показывающий новые модели. – Как тебе мой костюмчик?
– С ума сойти, Пуп. – Она пощупала ткань. – Неужели настоящий твид?
– Он самый, английского производства, – похвастался Рыбий Пуп. – Лучше не увидишь ни на одном белом в нашем городе. А на улице – колымага с мотором, и тоже моя собственная.
– Вот здорово, Пуп. Давай съездим покатаемся, – оживилась она.
– Я как раз то же самое хотел сказать. Сегодня мы гуляем. А то мне досталось за это время…
– Всего четыре разочка в этом месяце виделись…
– Ничего, детка, наверстаем, – примирительно сказал он, ведя ее к машине. – Не «роллс-ройс», но нас с тобой доставит куда надо и обратно привезет.
От его ласкового обращения у нее распрямились чуть понурые плечи, в глубине печальных глаз затеплился неяркий блеск. Она забралась в машину и, отбросив с лица непослушные каштановые кудри, взглянула на мир веселей.
– Только вид у меня неподходящий для Четвертого июля, – сказала она с сомнением, одергивая на себе куцую юбчонку.
– А мы тебя приоденем, – сказал он, трогаясь. – Ну, куда едем?
– В самый центр, – с детским задором отозвалась она.
– Будет сделано.
Чернокожие мальчишки швыряли на пыльные улицы фейерверочные ракеты, и они взрывались под колесами "машины. Как ему нравилась ее смугловатая кожа, наклон ее головы; вдали от дымного полумрака «Пущи» яснее проступали гибкие очертания ее тела, ее гордый профиль. Под треск шутих они быстро миновали Черный пояс и выехали на чисто подметенные, обсаженные деревьями улицы белой части города.
– Хорошо здесь, – сказала Глэдис.
– Еще бы. Чисто живут. Нас десять тысяч, а белых – пятнадцать, налоги платим одинаково, но наши улицы не содержат в такой чистоте. И места они занимают в четыре раза больше нашего. Мы в дыре теснимся, они живут на просторе…
Она промолчала. Он затормозил на красный свет у аптеки, возле которой околачивалась стайка белых подростков в джинсах. Рыбий Пуп видел, как они уставились на Глэдис, подталкивая друг друга локтями, как с их лиц сползали улыбки. Глаз светофора мигнул, переключаясь с красного света на зеленый, и машина тронулась дальше, а вслед ей полетел издевательский выкрик:
– На черненькое потянуло!
Его руки вцепились в баранку, он оглянулся на Глэдис – она все так же безмятежно смотрела на дорогу. Неужели для нее ничего не значит это оскорбление?
– Это они про тебя, – мягко сказал он.
– Я слышала. – Глэдис легонько фыркнула, но не изменилась в лице.
Ее ответ задел его за живое. Удовольствие ей, что ли, доставляет такая роль?
– И как ты смотришь на эти вещи?
– Они меня не задевают, – сказала она с достоинством.
Нет, его определенно не устраивала подобная позиция.
– К тебе никогда не привязываются белые?
– Так я им и позволила, – независимо сказала она.
Это была пощечина. Даже такой человек, как Тайри, склонялся перед силой белых, а тут сидит эта беззащитная фитюлька и гордо заявляет, что не позволит им себя задевать. Может быть, просто кривит душой, чтобы прихвастнуть лишний раз своей белой кожей? Что же, ей дела нет, каково приходится остальным черным? Или она хочет показать, будто никогда не выходит из себя? Возможно, у нее не хватает воображения постигнуть истинную суть того, что происходит?
– Удавилбы их, сволочей! – злобно бросил он.
– Мальчишки, что с них взять, – спокойно отозвалась она. – Дурь в голове.
– Ничего себе дурь, – сказал он. – За их дурь люди жизнью расплачиваются.
– Они сами не понимают, что делают. – У нее в голосе послышалось раздражение.
– Не понимают? Как бы не так! – скривился он.
– Миленький, не будем об этом, – попросила Глэдис. – Я так рада, что мы сюда выбрались…
Рыбий Пуп сидел как в воду опущенный. Она заступается за белых! Воображает, может быть, что сама белая! А что, на видпохожа. Уж нет ли у нее привычки наведываться в эту часть города? Что ей мешает разгуливать сколько душе угодно по этим улицам наравне с белыми, и кто обязан про это знать в Черном поясе. Черт, а вдруг у нее и клиенты имеются среди белых! Такая возможность никогда еще не приходила ему в голову, и при одной мысли об этом в нем сильней разгорелась ненависть к цвету ее кожи. Он за то и любил ее, что она почти белая, а между тем в нем крепло ощущение, что белизна уводит ее от него, хоть она и сидит здесь с ним в машине, хоть и позволит ему сегодня ночью держать ее в объятиях.
– Не приходилось тебе выдавать себя за белую? – вдруг спросил он негромко. Она долго не отвечала, и он подумал, что она не расслышала. – Скажи, Глэдис, – допытывался он, и теперь его голос звучал уже резче. – Ты себя за белую не выдавала?
– Не знаю. – Глэдис по-прежнему смотрела на дорогу, шелковистые волосы развевались у нее за спиной на горячем ветру. – Во всяком случае, не всерьез.
Рыбий Пуп так ее ненавидел в эту секунду, что впору было ухватить пригоршню этих наполненных ветром волос и вышвырнуть ее из машины. Он увидел, как тонкие белые пальцы Глэдис изящно убирают с глаз трепаные пряди и отводят назад, и прямо почувствовал копну собственных волос – волос, которые были специально выпрямлены, – и устыдился их. Небось влюблена в свои окаянные волосы, подумал он злобно.
– Это как понимать – «не всерьез»? – язвительно передразнил он.
– По своей воле никогда не выдавала, – объяснила она. – А когда зайдешь в магазин купить чего-нибудь, обращаются как с белой, и пусть, я не запрещаю. Начнешь объяснять, выйдет себе дороже… В общем, сам знаешь.
– Не знаю и знать не хочу.
– Ладно тебе, Пуп!
– Не говоришь, что белая, но и про то, что черная, тоже помалкиваешь, выходит? – Ему хотелось задеть ее побольней.
– Пойми, Пуп. Для меня так проще, вот и все. Не скажешь,что цветная, принимают за белую, – нехотя сказала она.
– Вот ты и не говоришь,да? – не унимался он.
Ее щеки залились гневным румянцем.
– Что же мне, по-твоему, делать? Объявление на себя повесить: Я – ЦВЕТНАЯ?
– Ладно, все, – процедил он.
– Что это с тобой, мой золотой?
– Сказано тебе, все, – отрезал он.
– Не злись на меня, Пуп.
– Да кто злится. – Он немного смягчился от ее просительного голоса.
– Когда знают, что я – не белая, со мной обращаются в точности как с тобой, – сказала она.
– Только не мужчины, – не удержался он.
– Да, правда, – согласилась она. – Мужчины меня оскорбляют на улице. – Она говорила без гнева, с задумчивым выражением в глазах.
Поток машин стал плотней, и Рыбий Пуп сбавил ход – машины шли в два ряда, и в каждой сидели белые. Рядом с ними оказался большой черный «бьюик», и Рыбий Пуп увидел, как разглядывает их с Глэдис сидящее в нем белое семейство.
– Глядите, чтоб у вас глаза повылазили, – пробормотал он.
– Не надо, Пуп, не обращай внимания.
Передняя машина проехала вперед, он двинулся следом и стал рядом с белым мужчиной, сидящим в «форде». Мужчина с любопытством высунул из окна голову, и на миг, точно из полузабытого сна, перед Пупом возникло видение: окровавленное лицо белого, которого в далекий летний день придавил к земле в придорожном лесу опрокинувшийся «олдсмобил», – он в упор, не мигая, ответил на взгляд белого мужчины, сидящего в «форде», и видение растаяло.
– Откуда едете? – бесцеремонно спросил белый.
– Из Китая! – презрительно бросил ему Рыбий Пуп и, не дожидаясь, пока он опомнится, рванул вперед.
– Ловко отбрил! – смеясь, крикнула ему Глэдис.
Проклятье… Что тут смешного, черт подери! Неужели ей непонятно, что этот белый хотел установить, вправе ли он вмешаться, поднять на него толпу? Неужели она не знает, что черному достаточно проехать в машине рядом с женщиной такого цвета, как она, чтобы его могли убить? Или для нее это все детские забавы? Надо, видимо, просветить ее кое в чем, растолковать ей, каков счет в поединке черных и белых. Они мчались сейчас по окраине города, мимо зеленых газонов, на которых виднелись особняки белых богачей.
– Заедем к Генри, выпьем чего-нибудь, – предложил он.
– Давай, – сказала Глэдис.
Генри содержал самый известный в Черном поясе бар, но в этот предвечерний час там было почти безлюдно. Они сели за столик в углу. Рыбий Пуп посмотрел на свою спутницу. Он собирался взять эту женщину целиком на свое попечение, однако придется на многое открыть ей глаза, придется заглянуть ей в душу и выяснить, как она все-таки смотрит на отношения между белыми и черными. Может ли быть, чтобы она не знала, что он должен испытывать? Чтоб не догадывалась? Или знать-то знает, да не придает значения?
– Глэдис, как ты смотришь на белых?
– О чем это ты?
– По-моему, я тебя ясно спросил…
– Пуп, они – белые,и больше ничего, – ответила она искренне.
В эту минуту ему открылось, что, в сущности, он, чернокожий, по образу мыслей стоит ближе к белым, чем когда-либо будет стоять она, хотя она и белей его по цвету кожи. Глэдис недоставало воображения, чтобы подойти к себе, к жизни, которую она ведет, с теми мерками, какие применяют к черным белые люди, какие они применили на деле по отношению к нему, – мерками, которые ему хорошо известны. В нем все восставало против того, чтобы белые расценивали его по этим меркам, их отношение порождало в нем мучительное чувство собственной неполноценности, и, чтобы доказать себе и им, что он не хуже их, он вынужден был стремиться стать таким же, как они. А между тем в самих его усилиях уподобиться белым уже таился подвох, ибо, чтобы подняться над своим положением, он должен был сперва признать и принять, что это положение существа неполноценного, низшего. Поразительно, что Глэдис ничего этого не чувствует и не сознает. По складу ума она в известном смысле куда ближе к черным,чем он, хоть внешне и похожа на белую! Он задумчиво поглядел в открытую дверь бара на улицу, где с треском взрывались шутихи и волновался под горячим дуновением ветерка американский флаг.
– Не случалось, чтоб тебя белые когда-нибудь обидели? – спросил он ее.
– Да нет. Что ты все волнуешься, Пуп?
Он остолбенел. Вся жизнь ее теперь и прежде – сплошная вереница смертельных обид, нанесенных белыми, а она преспокойно говорит: «Нет!» Это она-то никогда не видела обид от белых, она – рожденная вне брака полубелая проститутка, сама родившая вне брака полубелую дочь, которой, скорей всего, тоже суждено, когда она вырастет, родить такую же, как она, полубелую девочку, и эта девочка вырастет и тоже станет проституткой! Может быть, Глэдис просто не знает, что называется обидой? Может, ей кажется, что просто ей не повезло, а так, вообще, все устроено правильно? Он понял вдруг, что она уже сказала ему всю правду: она согласна с белыми!Они правы, она виновата! Волею случая она оказалась заброшенной по ту сторону расового барьера и, вздохнув, примирилась с этим, как будто настанет день, когда другой случай исправит эту оплошность и сполна возместит нанесенный ей ущерб. В повседневной жизни Глэдис имела возможность быть – в определенных рамках – либо белой, либо черной, и, оттого, что она могла иной раз сойти за белую, она считала правильным, что в белой части города улицы чистые, а раз у белых чистые улицы, то, стало быть, белые и правы. У белых – деньги, слово белых решает все – это ли не доказательство их правоты.
– По-твоему, они с нами обращаются правильно? – спросил он, потягивая виски.
– Пуп, что тебе о них беспокоиться, – сказала она. – Смотри, у тебя есть машина. Есть деньги. И одет ты лучше, чем те голодраные белые мальчишки возле аптеки, которые мне орали глупости…
– Ты думаешь, если есть деньги, это все? – спросил Рыбий Пуп.
– Деньги много значат.
– У моего отца есть деньги, а он живет как ниггер и держит себя как ниггер…
– Нехорошо так говорить про родного отца, – сказала она укоризненно.
– Но это правда, – упрямо сказал он. – Разве с нами обращаются справедливо?
– В каком смысле, Пуп? – спросила она, просительно глядя на него.
– Тьфу, черт, да ты что – не видишь?Мы ходим в школы для черных, их школы лучше наших…
– А, ты об этом, – сказала она тихо, просто.
– Да, об этом, – едко сказал он, зная, что ее пониманию недоступна нехитрая премудрость, на которой все построено. – И притом они, между прочим, нас убивают.
– Кто же это кого собрался убивать? – обиженно спросила она.
– Вот Криса, например, убили…
– А-а! – Она внимательно посмотрела на него. – Ты уж говорил про него как-то, – сказала она с недоумением. – Вы с ним в родстве были или как?
Его взяло такое зло, что расхотелось вести разговор. До нее ничего не доходит. А ведь он ее любит. Ему хочется быть с нею. Возможно, как раз эта неискушенность и привлекает его в ней? Или то, может быть, что в ней – и белой, и не белой – ему видится образ некоего примирения? Или все дело в том, что она похожа на белую, но жить, как и он, вынуждена в Черном поясе?.. Заглядевшись на янтарную влагу в стакане, он пытался представить себе, с какими понятиями подходит к жизни, к отношениям между людьми различных рас Глэдис. Если убитый белыми чернокожий тебе отец или брат, тогда тебя это трогает, если же убит чужой тебе черный – тебе и дела нет… Бедная маленькая Глэдис. Женщина, одно слово, что она понимает. Он выбрал эту женщину себе, и он вразумит ее.
– Глэдис, – шепнул он.
– Да, мой хороший. Ты не волнуйся…
– Я хочу тебе сказать что-то очень серьезное.
– Ну что ж.
Он упивался сознанием своей власти над нею – по тому, как она отвечала, было видно, что она не догадывается, о чем он сейчас будет говорить.
– Ласточка, я тебя забираю из «Пущи».
Она поняла не сразу, столь непостижима, столь неожиданна была для нее эта мысль. Но вот голова ее вскинулась вверх, капризные губы приоткрылись в изумлении.
– То есть как это, Пуп?
– Я тебе снял квартиру из трех комнат на…
– Пуп! – Ее карие влажные глаза сделались совершенно круглыми. – Правда?
– Ага. На Боумен-стрит.
– Пуп, ты меня не разыгрываешь? – спросила она срывающимся шепотом.
– Нет, девочка, я серьезно.
Ее губы беззвучно шевельнулись, как будто ей было страшно заговорить.
– Пуп, я тебе правда нужна? – спросила она недоверчиво.
– Еще как.
Ее белые руки вспорхнули над столиком и крепко, судорожно ухватились за него.
– А родные что скажут, Пуп?
– Мама не будет знать. А папа не против. Он мне ни в чем не препятствует, лишь бы обходилось без неприятностей.
– От меня неприятностей не будет. Клянусь. Я тебя буду слушаться!
На улице, взрываясь одна за другой, пулеметной очередью затрещали шутихи, и Глэдис, вздрогнув всем телом, тесно прижалась к нему.
– Я хочу, чтоб ты была дома и не встречаласьни с кем, кроме как со мной.
Слезы хлынули у нее из глаз, она порывисто обняла его.
– Как ты скажешь, так и будет.
– Только я там не смогу проводить все время.
– Я тебя буду ждать, Пуп, – проговорила она, часто дыша. – Я никогда не думала, что у тебя это настолько серьезно. Не верила, что со мной может так быть… – Она взглянула на него сквозь слезы и печально, через силу, улыбнулась. – Я буду тебе готовить. Я и шить умею. Купи мне швейную машину, ладно? – Не дожидаясь ответа, она беспокойно передвинулась на стуле. – Я что хочу попросить, дорогой…
– Что?
– Можно я туда заберу свою девочку?
– Черт, ты хозяйка, ты и…
– Ой, Пуп! – простонала она. Она обняла его крепче. – И скажи еще… – Она с мольбой подняла на него глаза. – Ты ведь знаешь, какая я, – сказала она скороговоркой, как в воду бросилась. – Ты… – У нее вырвалось рыдание, она не договорила.
– В чем дело, маленькая?
Она крепко зажмурилась.
– Ты не станешь меня попрекать, что я была такая?
Он притянул ее к себе.
– Что было, то прошло, – сказал он. – Все это для тебя теперь позади.
Она открыла глаза – они молили об избавлении, о спасении – и посмотрела на него.
– Пуп, я старше тебя. Я не прошу, чтоб ты женился…
– Жениться отец мне все равно не даст. Да я и сам не готов еще, – чистосердечно, но с нежностью признался он.
– Почему… почему же ты м-молчал до сих п-пор? – всхлипывая и запинаясь, спросила она.
– Не знал, получится или нет. Скажи, а ты-то ничем не связана, можешь сделать, как я прошу?
– Ничем!Ничья, только твоя – твоя, пока нужна тебе, – горячо сказала она.
– Ясно. Завтра с утра пораньше пришлю к тебе грузовик за вещами.
– Хорошо. Как скажешь, Пуп.
Закинув голову, она посмотрела куда-то в сторону и вытерла мокрые глаза скомканным носовым платком. Ему еще не приводилось наблюдать, как в женщине совершается воскресение, не приводилось видеть, какой свет на лице у женщины, судьба которой изменилась в мгновение ока. Усталые складки по углам ее рта разглаживались у него на глазах. Внезапно она поглядела на него с испугом.
