Текст книги "Долгий сон"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

III

Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:

– Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.

– Понятно, мама, – буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.

– Ну-ка, что тебе велено сказать папе?

Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.

– Верно, – одобрительно сказала мать. – И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…

– …погляди сперва налево, потом направо, – лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.

– Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?

– Не, мам, – малодушно отступил он. – Я не грублю.

– Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. – Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.

Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», – пригрозил он мысленно.

Впереди в мареве зноя обозначилась лавка мистера Джордана, на крыльцо набились рабочие с железной дороги – околачиваются, делать им нечего. Теперь не миновать намеков, презрительных шуточек. Родители сколько раз его учили, чтобы не якшался с подсобниками. «Сынок, пускай у нас с ними кожа одного цвета, а они тебе не компания», – говорила мать. Отец выражался еще определеннее. «Я близко не подойду к ним, Пуп, разве когда помрут– да и то потому, что деньги плачены, а так бы нипочем».

– Здрасьте, – пробормотал он, проходя мимо них.

Кто-то невнятно проворчал в ответ: «Здорово», но, когда он вошел в магазин, снаружи грохнул хохот. Рыбий Пуп передернулся. Над ним потешались за то, что он в белой рубашке, что живет в своем доме, за то, что он «Пуп, сынишка Тайри… Да похоронщика, не знаешь, что ли…» Эх, почему нельзя, чтобы он ходил в комбинезоне, как другие мальчишки. Вроде считается, что он этих подсобников лучше, а при них так выходит, словно он распоследний забулдыга. Он подошел к прилавку, вдыхая запах макрели, угольного масла, перезрелых бананов.

– Пуп, здорово, дружочек! – Мистер Джордан, круглоликий, лысый, дородный, цыкнул, посылая в ящик с песком струю табачной слюны.

– Здрасьте, мистер Джордан, – пропищал Пуп, выкладывая на грязный прилавок монету в десять центов и заученно улыбаясь. – Я к вам за хлебом.

– Хлеб? Пожалте! – Старый лавочник запустил в него булкой в целлофановой обертке.

Пуп вскинул руки, но не успел. Булка шлепнулась на пол.

– Нет, вы полюбуйтесь на него, – радостно закудахтал мистер Джордан. – И не стыдно? Собираешься в бейсболисты, а булку поймать не можешь.

– Откуда я знал, что вы кинете, – беспомощно, красный от неловкости, оправдывался Рыбий Пуп.

– Как там наш Тайри?

– Ничего, хорошо. Я сейчас к нему иду.

– А-а, – протянул мистер Джордан. – Ну, скажи Тайри, пусть обрабатывает тела на совесть.

– Это вы про покойников?

– Хе-хе! Ты передай, как сказано, а уж Тайри поймет, про кого… – Мистер Джордан колыхался от веселости.

– Ладно, сэр, – прошептал Рыбий Пуп.

Старый лавочник вышел из-за прилавка, заложив за спину правый кулак.

– Угадай, что у меня в руке, – твое будет, – подзадоривал он мальчика.

– Не винный камень? – неуверенно спросил Пуп.

– Он! – просиял мистер Джордан. – Ну, лови!

Правая рука мальчика перехватила винный камень на лету.

– Молодчина! – похвалил мистер Джордан. – А «спасибо» где?

– Ой, спасибочки, мистер Джордан, – пропел он, сунув леденец за щеку.

Под довольный смешок лавочника он выскочил за дверь. От благодушия мистера Джордана стеснительности у него поубавилось, и он не стал обращать внимание на бездельников, которые толпились на крыльце. Посасывая винный камень, он на ходу машинально подбрасывал и ловил хлеб. Как это его угораздило сплоховать перед мистером Джорданом? Ничего, вот только потренироваться чуток… Он подбросил булку фута на три, поймал. Увлекшись, он напряг мускулы и зашвырнул ее вверх что было сил; сверкая на солнце целлофановой оберткой, булка величаво взмыла в поднебесье, на мгновение заслонила собою солнечный диск – и тут он потерял ее из виду. До него донесся чавкающий всплеск. Куда же она делась? Он поискал в высокой траве. А, вот она… Ой, беда какая! Обертка лопнула, белоснежные куски хлеба выпали и валялись теперь как попало в темно-зеленой жиже большущей коровьей лепешки. Он замер, обалдело тараща глаза. Что теперь скажет мама? Он нагнулся и осторожно потрогал один из рассыпавшихся ломтей, пропитанный чем-то вроде пюре из взбитого шпината. Нет, какое там! Убитый, он постоял еще. Из чувства самозащиты он мысленно представлял себе, как это могло произойти: он все исполнил, как было велено, – мирно шел своей дорогой, но вдруг оступился и выронил булку прямехонько на коровью лепешку. Нет, не пойдет… Концы с концами не сходятся. Лепешка футов на десять в стороне от дороги, не может булка отлететь так далеко. Ну а если он обо что-то споткнулся и растерял ломти хлеба? Тоже не годится. Он так и слышал, как мать говорит ему: «Пойдем-ка, покажешь мне, обо что это ты споткнулся…»

Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:

– Папа!

Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть глаза, крепко прижать к бокам руки и не шевелиться, – мать всегда сердилась из-за таких выходок, отец только посмеивался: «Ха! Говорю тебе, этот чертенок ничего не боится!» Но нет, сейчас нельзя. У него большая забота, ему нужно раздобыть десять центов…

– Папа! – позвал он громче.

Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»…Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.

– Папа! – крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.

Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, – дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»…У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.

Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.

– Кто там? – зло, с угрозой спросил отец.

– Что ж это, господи? – жалобно всплеснулся женский голос.

Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.

– Ты, что ли, Пуп? – Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.

Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.

– Ты чего это тут делаешь? – грозно спросил отец.

Пуп снова не набрался духу ответить.

– И мама тут? – отрывисто, шепотом спросил отец.

– Н-не, пап… Она д-дома, – задыхаясь, выдавил он.

– Это надо же! – Женщина вдруг прыснула.

– Тихо ты, – цыкнул на нее отец.

На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, – и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.

– Так что ж ты тут делаешь, Пуп? – Отцовский голос смягчился, потеплел.

Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно хохотнул.

– Выставил бы мальчонку, – сказала женщина. – Дай оденусь.

Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…

– Ты давно тут? – В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.

– Только зашел, – всхлипнул он. – Меня мама прислала…

Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, – время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.

– Пап, – позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.

– Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.

– Ага, па. – Он послушно кивнул.

Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах – сигарета, ноги – белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта – черная», —прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он – тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.

Он вскинул голову – в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот – папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.

– Озорник какой.

Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.

– Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, – небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: – Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.

– Я звал, папа. Ты просто не слышал.

– Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?

– Страшно стало, – сказал он.

– Страшно? Кто ж тебя испугал?

– Никто, – пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.

– Тогда почему тебе стало страшно?

– Не знаю, – признался он еле слышно.

Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.

– Так тебя, говоришь, мама прислала? – услышал он наконец.

– Ага. – Теперь он не сомневался, что отец нащупывает выход из затруднительного положения, смысл которого оставался загадкой, – иначе с чего бы ему вдруг говорить так ласково, даже чересчур. Но ему как раз нужно, чтобы с ним говорили ласково. – Мама велела… – Он растерянно умолк.

– Ну-ну? Что велела?

– Ой, забыл. – Забыл! Все смешалось у него в голове, и от ужаса, что он забыл, у него окончательно отшибло память.

– И что ты вечно все забываешь? – беззлобно пожурил отец.

– Так страшно было, – оправдывался он. – Шум какой-то. И еще эта тетя…

Он осекся, заметив, как у отца, словно у кота в темноте, гневно сверкнули глаза.

– Ты что, забыл, Пуп? Раз и навсегдатебе сказано, чтоб не болтал, что видел здесь, в заведении.

– Ладно, пап.

– Так вот, чтоб ты выкинул из головы, чего тебе померещилось,понял? Женщина приходила договориться, как обряжать ее покойную мамашу.

– Ага, пап, – шепнул он, не веря ни единому слову.

Тревога за себя побуждала его поддакивать отцу, и он просто восхищался в душе, глядя, как ловко отец разыгрывает справедливое негодование. В нем рождалась уверенность, что он присутствует сейчас при очень важном событии.

– Вот ты и научись помалкивать насчет того, что делается у меня в заведении. Никому ничего – ни дома, ни в школе, ни на улице… Начнешь болтать языком, накличешь беду на нас обоих… Так чего все же мама велела мне передать?

– Не могу вспомнить, – вздохнул Пуп.

Отец любовно обнял его за плечи.

– Ничего, Пуп. Все мы, бывает, что-нибудь да позабудем. Ты о чем ревешь-то?

– Да-а, я булку уронил по дороге, теперь меня мама выпорет, – запричитал он, давясь слезами. – А после, знаешь, как перепугался, когда увидел вас с той тетей… Пап, а чего это вы делали? Я думал, вы играете в поезд, и ты – паровоз…

На секунду у отца сделались пустые глаза, но тут же он поперхнулся, закинул голову и закатился громким хохотом.

– Ох-хо-хо! Паровоз! Ну ты чудак, Пуп… – Он отвернулся и прибавил вполголоса: – Оно и правда, возможно, похоже на паровоз… – Он вдруг заговорил серьезно: – Не лей ты, сын, слезы из-за паршивой булки. На вот… – Он сунул мальчику в руку две монетки по десять центов. – Купишь булку и мороженого купи себе. Мы ж с тобой друзья, верно? Ты ничего не скажешь про то, что видел у меня в заведении, а папа ничего не скажет про хлеб.

– Ага, – вздохнул он. Неистовство, совершавшееся в полумраке той комнаты, начинало меркнуть у него в сознании. Что у него за отец – не человек, а прямо добрый волшебник!

– И скажешь маме, я приду часов в восемь…

– Ой, папа! – Он просиял сквозь слезы.

– Чего, сынок?

– Я вспомнил… Мама сказала, что к тебе заезжал мистер Кантли. Он в шесть опять заедет, она сказала, чтоб ты был дома.

Он увидел, как отец недовольно поджал губы.

– Так. Отыгрались в поезда на сегодня, – сказал он вполголоса. – Скажи, буду, – прибавил он, обращаясь к сыну. – А что да как в заведении – про то молчок, слышал?

– Ага, пап.

– Тогда беги.

Весело, вприпрыжку, Пуп выбежал из похоронного бюро на вызолоченную предзакатным солнцем улицу. Он купит новую булку, и еще останется на мороженое. А главное, у них теперь с отцом есть общая страшная тайна, правда, кто его разберет, какая именно, но пройдет время, и это наверняка выяснится. То жуткое, что произошло в полутемной комнате, отступило куда-то, ему не терпелось поскорей оказаться дома и поиграть с заводной электричкой…

С того дня по стране его снов загромыхали поезда – глянцевитые, стремительные чудовища, трубы их клубами изрыгали дым, свивающийся в спирали, клокочущие топки выплевывали тучи розовых искр, поршни ходили ходуном, брызжа струйками шипящего пара, – с пыхтением, ревом и воплем поезда летели вдаль по бесконечным сверкающим рельсам лишь затем, чтобы, содрогаясь, бессильно выпустить пар на остановке, длинные, грозные поезда, нещадно увлекаемые вперед красноглазыми паровозами, на которые (дрожа от головы до ног!) так сладко бывает засмотреться, когда они, гремя, проносятся мимо (а тебя подмывает унести ноги, только ноги почему-то приросли к земле!); и в ту ночь сон, посетивший его, не был исключением:

…с непокрытой головой он шлепал босыми ногами по красной утоптанной глине и распевал во все горло под палящим солнцем:

С тыквой пирог

Уж больно сладок

Стану большой

Куплю десяток

и все десять съест один пускай болит живот вон и паровозное депо только мама не хочет чтобы я туда ходил и он оглянулся через плечо ведь тысячу раз она говорила держись подальше от поездов покалечат в два счета но я же мужчина сказал он себе и дошел до поворота дороги и увидел огромный сарай где стояли черные красавцы паровозы ой а один большой-пребольшой и совсем новенький ой-ой вот бы ему прокатиться он огляделся кругом никого не видать и тогда он ухватился за стальной поручень и вскарабкался наверх в будку машиниста ух ты рычаги колесики ручки он робко взялся за торчащую железяку и потянул паровоз затрясся и двинулся сперва медленно потом все быстрей устремляясь вперед ппапамм ппапамм ппапамм ппапамм и он выглянул из оконца и увидел как сплошной стеной летят назад телефонные столбы а красные искры звездами зажигаются в небе паровоз швыряло влево вправо вверх вниз он отдувался тяжко и до того сделалось страшно что он зажмурился и крикнул: «Папа! Папа!» и отступил в угол сжался комочком на груде блестящего угля понимая что совершил что-то очень скверное и за это его теперь выдерут…

IV

Как-то утром Рыбий Пуп шел вразвалочку по узкому проулку, сшибая палкой от метлы то консервную банку, то камешек, то стеклышко. Подвернулся осколок кирпича, он принял стойку игрока в бейсбол и, наслаждаясь ощущением собственной силы, саданул – осколок запел, заскользил, рассекая воздух, подпрыгивая в пыли. «Удар на три базы!» – вскрикнул он упоенно. Он побрел дальше, высматривая камень, подходящий для роли бейсбольного мяча. В гуще бурьяна валялся белый резиновый колпачок дюйма четыре длиной, и Пуп замедлил шаги. Один конец колпачка был опоясан тонким рубчиком, другой, закругленный, был сплошной. Рыбий Пуп подобрал его, осмотрел. Воздушный шар, что ли? Непохоже. Зато, кажется, из такой штуки выйдет рукоятка для бейсбольной биты. Он натянул колпачок на конец метловища: в самый раз. Вот здорово, надо показать ребятам… Полупрозрачный колпачок сидел как влитой на конце палки, и Рыбий Пуп, пританцовывая, поволок ее за собой по деревянному забору, выбивая ее концом по частоколу веселую дробь…

– Эгей, Пуп! – пронеслось по воздуху его имя.

А-а, вот и они, на крылечке у лавки мистера Джордана.

– Эгей, Зики! Сэмми, Тони, эгей! – отозвался он.

Зик, благодушный, толстый, сидел, развалясь на ступеньках. Маленький Сэм, неспокойный, пружинистый, стоял, сунув руки в карманы. Долговязый, поджарый Тони бил мячом о стенку дома.

– Глядите, чего у меня есть! – Рыбий Пуп выставил палку с резиновой рукояткой на всеобщее обозрение.

– Ой, мировая какая, – сказал Тони.

– Дай посмотреть, – сказал, беря палку, Сэм.

– Где взял, а? – завистливо спросил Зик, отбирая у Сэма палку. Держась за рукоятку, он воинственно потряс битой.

– В траве нашел, – сообщил Рыбий Пуп.

– Отдашь за пятак? – осведомился Зик.

– Не, непродажная, – отверг его предложение Рыбий Пуп.

– Как жизнь, сосунки? – приветственно пробасил чей-то голос.

Все гурьбой кинулись навстречу высокому юноше лет восемнадцати, с шоколадной кожей. На Крисе был синий костюм, галстук-бабочка, поля шляпы лихо заломлены, к губам прилипла сигарета.

– Здоров, Крис! – хором закричали мальчики.

– Угости сигареточкой, – заклянчил Зик.

– Молоды вы курить, малявки, – с улыбкой сказал Крис.

– Да я Пупа с Сэмом на четыре года старше, – похвастался Зик.

– А курить все равно рано.

– Ты куда, Крис? – с обожанием глядя на своего кумира, спросил Рыбий Пуп.

– На работу, куда же, – отвечал Крис.

– Все посыльным работаешь, в гостинице «Уэст-Энд»? – спросил Сэм.

– Все там, – сказал Крис.

– Смотри, Крис, чего я нашел для своей биты, – Рыбий Пуп протянул ему палку рукояткой вперед.

Крис глянул на блестящий резиновый колпачок, обвел глазами мальчишек и, отступя назад, звонко, безудержно расхохотался.

– Ох, и дурачье же вы! – громогласно объявил он наконец.

– А чего? – хлопая глазами, спросил Рыбий Пуп.

– Не трогай ты эту штуку, это гадость! – вскричал Крис.

– Да она чистая, сейчас только подобрал, – сказал Рыбий Пуп.

– Ну что ты будешь делать, прямо младенцы, пес бы вас взял, – фыркнул Крис.

– Нет, чем тебе плоха моя палка? – не отступался Рыбий Пуп.

– Не в палке дело, балда ты. В резинке, понял? – объяснил Крис. – Погоди, увидит тебя с ней отец, шкуру спустит.

– Почему? – В детских голосах слышалось изумление.

Крис помялся.

– Гадость это, вот почему, – внушительно повторил он.

– А тогда для чего она? – От удивления четыре пары глаз сделались совсем круглыми.

– Вы что, первый раз увидели такое? – с запинкой спросил Крис.

– Ага, – дружно выдохнули четверо, глядя на него во все глаза и совершенно ничего не понимая.

– Дай сюда эту дрянь! – Крис схватил палку за другой конец и зашвырнул за высокий забор, в самые заросли бурьяна.

– Ты что, это же моя бита! – захныкал Рыбий Пуп.

– Слушайте, вы, – наставительно сказал Крис. – С этой палкой не играйте больше. Гадость,говорят вам.

– Ты хоть объясни почему? – попросил Зик.

– Такую штуку надевает мужчина, когда спит с женщиной, чтоб не получился ребенок или чтоб не подцепить дурную болезнь, – объяснил Крис.

Силясь уразуметь сказанное, мальчики смотрели на него широко открытыми глазами.

– А чего они делают-то? – нараспев спросил кто-то.

– Ни бельмеса вы не смыслите, обезьяны! – Криса уже разбирала злость. – Эта резинка побывала в том самом месте у какой-то женщины.

В четырех парах глаз засветилось понимание. Им было в общих чертах известно, в чем разница между мужчиной и женщиной, и если резиновый колпачок побывал в «том самом» месте, значит, это и правда гадость…

– Ну, Пуп, отмочил ты! – взвизгнул Зик.

– А я и не знал, – потерянно прошептал Рыбий Пуп. Он понял, что свалял дурака, и глаза его налились слезами.

– Ничего себе, рукоятку раздобыл для биты, – хихикнул Сэм.

– Я пошел руки мыть! – Зик повернулся и побежал домой.

– И я! И я! – Сэм и Тони пустились вдогонку.

Крис сочувственно посмотрел на Пупа и усмехнулся.

– Сходил бы и ты вымыл, – сказал он.

Рыбий Пуп и сам рад был бы побежать следом за друзьями, но его сковал стыд. Спустя немного он оглянулся и бросился наутек под несносный хохот Криса. Дома он влетел в ванную, пустил воду и, схватив мыло, принялся с ожесточением намыливать ладони. Смывая пышное облако мыльной пены, он мысленно увидел «то самое» место, чудовищно искаженное воображением, и словно бы выпачкался опять. Пришлось намыливать руки заново. Сложив ладони, он набрал полную пригоршню блестящих мыльных пузырьков.

– Пуп! – позвал материнский голос.

Он виновато вздрогнул.

– Ну?

Из-за дверного косяка выглянуло ее лицо.

– Ты чем тут занимаешься?

– Мою руки, – огрызнулся он.

– С чего бы это? – спросила она удивленно.

– Выпачкался, – буркнул Рыбий Пуп.

Она внимательно посмотрела на него и засмеялась.

– Первый раз вижу, чтобы сам мылся, ведь не допросишься, – сказала она, уходя.

Насупясь, он вытер руки – ощущение, что они грязные, все не проходило – и побрел на крыльцо. Хоть бы никогда в жизни не видеть больше приятелей, задразнят вконец, это уж точно. И почему все у него вечно выходит не так?

– Пуп, – окликнула его мать.

– Чего?

– Почевокай мне, ишь, взял моду, – прикрикнула она.

– Что, мам? – поправился он.

– Что случилось-то? Вроде ведь ты с ребятами играл…

– Ну, играл…

– Подрались или еще чего?

– Да нет, – промямлил он, отвернувшись.

– Ладно уж, человечек, – смешливо сказала мать. – Не хочешь, не говори.

Она ушла, закрыв за собою дверь. Его душила злость, а на кого – он и сам не знал.