Текст книги "Химеры просыпаются ночью"

Автор книги: Райво Штулберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

Тогда я всерьез начал вынашивать план добычи денег. Заработать нереально – это я понял сразу. Даже самым упорным мытьем машин не наскрести и на монитор. А прогуливать школу, чтоб устроиться в какой-нибудь ларек, – родители сравняют с землей, рано или поздно прознав об этом. Оставалось одно – грабеж. Нет, мне и полгода назад, когда задумывался над видеомагнитофоном, не казалась эта идея глупой. А что? Подстеречь какого-нибудь лоха (а еще лучше, женщину, пожилую) – бросить в лицо пакетик перца и удрать, да так, чтоб пятки сверкали. Несколько таких заходов в разных районах города – и дело в шляпе.

Разгоряченный вполне реальным исходом предприятия, в конце которого стояла белоснежная машина с гудящим системным блоком и красочно мерцающим монитором, я не мог уснуть две ночи. В перерывах между мечтаниями даже сделал «пробу» – вышел в город и репетировал поиск жертвы, продумывал пути отхода.

А в середине третьей ночи вдруг ясно понял, что все это ерунда. И дело даже не в том, что трудно будет объяснить дома происхождение компьютера, который стоил едва ли не годовую зарплату всей семьи. И уж точно не в том, что я опасался быть пойманным (почему-то был уверен, что меня не поймают, даже по приметам). Я и сам не мог ясно сказать даже самому себе, почему вся эта затея с грабежом ерунда. Просто ерунда и все. Не получится ничего. Потому что я не смогу подойти к человеку, замахнуться, бросить в глаза перцем, вырывать сумку или кошелек, слушать вопли и призывы о помощи. А потом бежать и чувствовать на себе подозрительные взгляды. А вдруг кто-нибудь закричит «Держи его!» и погонится следом. Нет, положительно, я такого не мог себе представить. Даже стыдно стало за свои планы. Нервные мечты схлынули, снова надвинулась отчетливая реальность, в которой утром надо было идти в школу и смотреть дома телевизор. (Родители в то время еще не ругались каждый день, хотя отец уже начал подозрительно долго задерживаться на работе.) Я ощутил пустоту внутри и совершенное безволие жить дальше. Перевернулся на живот и почти моментально уснул.

День в школе прошел обыденно. Учителя ни разу не вызвали к доске и, кажется, замечали меня не больше, чем каждого из гомонящей разношерстной толпы учеников. Сегодня даже Света не посмотрела ни разу. Показалось или на самом деле она несколько раз улыбнулась Куконину? Ну а что ж ему не улыбнуться? Он в «варенках» и куртке в заклепках, и на переменах может «Херши» угостить. А я даже ни одного боевика не посмотрел, чтоб можно было рассказать.

После школы пошли покурить со Славкой. Он тырил сигареты «Bursa» у отца, который курил очень много и покупал их целыми блоками. Так что пропажу одной пачки вряд ли заметил бы. Славка курил по-взрослому, затягиваясь внутрь, я же просто вбирал дым в рот и выплевывая узкой струйкой.

Потом распрощались на остановке, он поехал к себе, а мне возвращаться домой ужас как не хотелось. Но и повторять вчерашнее приключение не было желания, поэтому решил побродить по торговому центру до наступления сумерек, а уж потом быстренько бежать домой.

Яркие зеркальные торговые ряды можно было обходить часами. Красиво и празднично вокруг, гомон стоит, музыка сверху играет. Я на несколько минут остановился у видеомагнитофонов. На блестящих черных прямоугольниках лежали вытянутые пульты дистанционного управления с массой разноцветных кнопочек, назначение большей части которых мне было не известно, но тем притягательнее была загадочность. И ведь есть люди, которые нажимают на эти кнопочки каждый день и воспринимают это как нечто само собой разумеющееся, как самое обыкновенное занятие. Я завидовал им? Пожалуй, что да. А пожалуй, что и нет. Скорее, я всегда завидовал самому себе, который мог бы владеть всем этим богатством, будто некто я, существующий в параллельной реальности, на самом деле имел много прекрасных вещей. Только вот попасть в ту реальность было невозможно.

В торговом центре видеоплейеры никогда не включали, не то, что в ларьках у входа в сам центр. Но и без этого мне нравилось представлять, что какой-нибудь из этих ужасно дорогих и страшно симпатичных аппаратиков встанет когда-нибудь у телевизора в нашей квартире. Пусть и не включать часто, а просто любоваться и знать, что у тебя есть – видеомагнитофон…

А затем, конечно, же – к компьютерам. Уже издали они видны – объемные белоснежные кубы, мониторы… Я подошел ближе. За стеклом витрины загадочные микросхемы, яркие коробки.

– А для какой звуковой карты ориентируетесь? – подслушал начатый еще до меня разговор покупателя с продавцом.

– Sound Blaster… (далее пошли неразборчивые слова).

Но одно это сочетание – Sound Blaster – действовало сродни заклинанию. Мне оно было знакомо по рекламам из журналов.

Зачарованный, я побродил вдоль рядов витрин. И опять завидовал себе, проживавшему в параллельной реальности, каждый день имеющему доступ в замониторный мир с графиками, фотографиями тигров, космоса, цветов, кнопкам программ, о назначении которых я мог только догадываться (впрочем, часто и не мог).

Однажды после зимних каникул мне ужасно не хотелось возвращаться в школу. Был уютный вечер перед началом новой четверти, я сидел с родителями на диване, и тогда пришло понимание, что все это уже когда-то проживалось мной, что был и этот вечер под оранжевым электричеством, и недавний чай с булкой, и даже то, что последует завтра, – уже некогда было прожито и пережито. Еще секунда-другая сосредоточенного настроя на волну «воспоминаний о будущем» – и я сделаюсь ясновидцем. И буду всегда помнить все свои прошлые жизни.

И тогда подумалось еще, что, если я проживаю этот вечер в Бог знает который раз, то где-то существую другой я, который только-только вступает в зимние каникулы. О, как я ему позавидовал! У него все еще впереди – и елка в школе, и приготовления предновогоднего вечера, и каток солнечным белым утром первого января, и неспешные потягивания в постели, и ленивое наслаждение каждым днем каникул… Я мысленно пожелал удачи своему двойнику в прошлом.

А потом представил, что в любой момент можно изменить ход течения событий. Вот я поднял руку и щелкнул пальцами – и жизнь пошла по другой колее, чем была предуготована, не щелкни я пальцами. Я еще тогда поднял руку и два раза прощелкал.

– Не балуйся, – не отрываясь от телевизора, сделал замечание отец.

Но по какому пути я пустил ход событий – плохому или хорошему?

Видимо, если существует бесчисленное множество вариантов и прожитых жизней, наверняка кто-то из миллиардов моих двойников нашел средство добычи и видеомагнитофона, и компьютера. Быть может, решение вопроса лежит совсем рядом, нужно всего только сделать пару шагов. Но в каком направлении? Самое главное – если б я увидел направление, тогда совершил не один шаг, а много-много шагов. Но дошел бы до цели. А как быть, если в заснеженной степи путь очерчен мелом? Шаг в сторону – и ты уже удаляешься от цели.

И я, выходя из торгового центра, в который раз позавидовал своему двойнику, собиравшемуся сейчас вставить кассету в «видак».

Дома никого не было. Мама на работе, отец – тот и вовсе теперь не понятно, когда явится. Я случайно бросил взгляд на себя в зеркале и заметил небольшое пятнышко под глазом. Вспомнил вчерашний случай у подъезда. Отсюда, из-за стен квартиры, показалось, что я мог бы и прорваться мимо них. Одного направо, другого налево – и д еру. Стало ужасно жалко куртку. Она мне нравилась. Кооперативная, синего цвета с оранжевыми вставками на спине и в рукавах. Вспомнил, как радовался ей в первый день. А теперь она не известно где, не известно, кто ее носит. Эх, врезать бы вчера прямо в перегарный рот этому ублюдку! А еще лучше – пулю, в зубы. Чтоб разнесло в клочки.

Стоя посреди кухни, я вскинул руку с мысленно зажатым в ней пистолетом и надавил на спуск.

Бах – и осколки зубов вылетают из челюсти, пуля просверливает кость, летит дальше, раскаленной иглой выжигает себе путь через мозги, разбивает череп с той стороны – и летит дальше, на свободу. А этот урод падает вниз, в грязь, я беру свою куртку и иду домой. Остальные двое уже разбежались.

Сердце стучало, в животе проснулось смешанное ощущение страха и наслаждения. В глазах отчетливо стоял вид раскрошенных зубов, смешанных с грязью.

Раздался странный скрежет во входную дверь, я выглянул в коридор. Там уже стоял отец, сильно пьяный, грязный и растрепанный. В таком состоянии я видел его всего раз. Обычные его выпивки были не так сильны, по крайней мере, он самостоятельно передвигался. Но на этот раз по пути домой, видимо, несколько раз упал.

Отец что-то пробормотал, я только расслышал слово «проститутка» – и с размаха упал. Глухой удар лба о пол заставил меня передернуться.

Кое-как справившись с тяжелым телом, я уложил отца на диван. За воротником у него слипся желтый сгусток рвоты. Отец прерывисто дышал широко распахнутым ртом и пускал слюни. Было гадко смотреть на это бесформенное тело, которое я называл «папой», которое любил когда-то, с которым мы ходили прежде на каток и занимались фотографией.

Через час пришла мама. Я сидел в своей комнате и не видел ее реакции на отца. Только через некоторое время послышались всхлипы, затем сонный голос что-то промычал и прикрикнул «заткнись, корова».

– Вот так, корова! – завизжала мать. – За все мои старания и молодость теперь я корова! А ну вон из моего дома!

– Я не позволю! – заревел голос отца. – Это пусть твои мымры на работе своих телков бьют и орут на них, а я позволю!

Вслед за тем послышался стук и звон чего-то разбиваемого. Я выскочил из своей комнаты и увидел лежащую на полу маму, на нее сыпались остатки стекла из серванта. Не помня себя, я бросился на отца, но получил кулаком в правое ребро, резкая боль перехватила дыхание, в глазах потемнело.

– Ты туда же, выродыш!

Ко мне приближалось массивное тело с кулаками. Первый удар пришелся в висок, потом я закрыл голову, но в ход пошли ноги. Я ничего не видел, лицо залило теплой кровью. Потом все провалилось в темноту.

* * *

Наконец-то пришла настоящая зима. Я выглянул в окно палаты и увидел: снег лег толстой подушкой на все вокруг. Плавные линии, из которых теперь состоял заснеженный больничный двор, успокаивали и настраивали на хорошие мысли. Скоро Новый год. Быть может, в праздник они помирятся?

Каждый день приходила мама и плакала, жаловалась на отца, который стал вообще редко появляться дома, а если и ночевал, то не говорил ни слова, а рано утром уходил. Мне было стыдно за нее перед соседями по палате. Она не приносила мне ничего из еды, только однажды – пакетик баранок. Стыдясь своей бедности, я спрятал пакетик подальше и никогда не доставал его, хотя есть хотелось постоянно.

Когда она не пришла позавчера, я почувствовал странное облегчение, что не нужно будет сегодня выслушивать потоки слезных жалоб, смотреть на ее бесцветные дрожащие губы и невыспавшиеся глаза. И за то, что она снова ничего не принесла сегодня, то же стыдно не будет. Я со страхом подумал, что, должно быть, разлюбил. Маму.

Но сейчас, когда выпал настоящий снег, почем-то показалось, что все наладится. Теперь все будет только лучше и лучше, а к Новому году снова все мы соберемся у телевизора за столом и будем весело болтать ни о чем.

Как нельзя кстати, сегодня же наметилась и выписка. Сломанные ребра не болели совсем, синяки давно спали. Через час будет обход, потом врач назначит выписку, я соберу вещи, придет мама – и мы пойдем домой.

Я выждал момент, когда в палате никого не будет, и быстро выудил из глубины тумбочки злосчастный пакетик. Баранки в нем уже покрылись плесенью. Я сунул пакет под пижаму и пошел в туалет, чтоб выбросить баранки в мусорное ведро. Мимо прошла уборщица и как-то странно посмотрела на мою пижаму. Мне показалось, что сейчас она при всех в коридоре заставит меня вытащить пакет и начнет ругать. Я быстро прошел в туалет, сбросил «улику» и закидал сверху ворохом использованной туалетной бумаги.

Потом бесцельно бродил по коридору в ожидании матери.

Но она не пришли ни через час, ни через два. Дежурный врач сказал, чтоб я собирался, потому что на мое место уже готовят новенького с переломом. Мне выдали какие-то бумаги, и через четверть часа я уже шел по свежевычищенным дорожкам по направлению к больничным воротам.

Как же мне осточертело здесь быть! Три недели в замкнутом пространстве больницы, среди чужих людей.

Впрочем, в последние дни я даже привык к размеренному течению дня в этих серо-синих стенах. И даже подумал, что можно было б провести здесь еще недельку, чтоб освобождение казалось слаще, чем сейчас.

Но все внутри все равно ликовало: я свободен! Нет, не надо никаких лишних «неделек», я и без того очень счастлив. И даже замычал какую-то песенку про себя. И подпрыгнул.

Тупая боль в голове откликнулась на этот прыжок. Где-то внутри мозга будто шевельнулся вбитый гвоздь. Я остановился, испугавшись, что вылечился не до конца и что меня снова запрут на три недели. Ну уж нет, никому не скажу про голову.

Из-за деревьев вырулил микроавтобус «Скорой» и подъехал к бурому кирпичному корпусу впереди. Я знал, это был больничный морг. Стало жутко интересно, зачем автобус остановился у морга.

Я зашагал быстрее и скоро поравнялся с санитарами, выволакивающими тяжелые носилки. Под куском брезента возвышалась бесформенная куча, отдаленно напоминавшая человеческие очертания. Было немного страшно, но что-то тянуло смотреть и смотреть на эти носилки. Я остановился. Из-под брезента показывались пряди волос, слипшиеся бурыми сосульками. Само тело тоже лежало на брезенте, и в складках его скопились бордовые лужицы. Санитары как-то неловко ткнули носилки в дверь, лужицы дрогнули и побежали. На снег уронилось несколько капель.

«Это кровь другого человека. Она лежит на снегу», – подумал я, и сама мысль того, что я вижу настоящую кровь мертвого человека не в кино, а собственными глазами, поразила меня. По нашему черно-белому телевизору кровь на снегу выглядела черными кляксами и не производила никакого впечатления. А здесь эти алые пятна приковали к себе все мое внимание. И эта кровь недавно была внутри человека, а теперь она вытекла – и человека больше не существует. Я поднял взгляд, чтобы увидеть того, кого больше не существует, но санитары уже скрылись в темных внутренностях коридора. Только эти пятна. Страшные и красивые, в своей реалистичности.

Я присел и прикоснулся к одному пятнышку пальцем. Сыро и ничего больше. Поднес палец к глазам. Он был точно такой же, как если б я просто порезал его. Но это было не так, и я знал, что на мне сейчас кровь мертвого человека, настоящего мертвого человека. Сегодня вечером я буду дома пить чай и сидеть в своей комнате, а тот– лежать в темной ледяной комнате.

Послышались шаги выходящих из темноты санитаров. Я резко вскочил, даже, наверное, слишком резко, чтоб показаться ни в чем не замешанным, и быстро пошел к воротам. В кармане потирал все еще влажный палец.

Надо было идти домой, а этого то ли хотелось, то ли нет – я и сам не мог разобраться. Возвращаться затемно – и опять нарваться на этих отморозков? Маловато радости. Но и торчать в четырех стенах рядом с занудной матерью или, что хуже, хмурым молчаливым отцом – тоже. Как всегда в таких случаях, я двинулся в торговый центр, чтобы успокоить нервы созерцанием белоснежных кубов компьютеров. Быть может, сегодня даже повезет и какой-нибудь из них включат – тогда я увижу манящий синий экран…

А там открыли еще один отдел – охотничий. Я никогда особенно не интересовался оружием, но какой же мальчишка устоит перед соблазном посмотреть на настоящие черные стволы?

«Ствол» – в этом слове многое спрятано. Я подумал, что человека можно узнать по одной только первой ассоциации, которое навевает ему это слово. Дерева ствол или ствол с дулом. Несмотря на то, что отдел был охотничьим, за толстыми стеклами тускло светились самые настоящие пистолеты. ТТ или Макаров, или какие еще – я не знал. Но, наклонившись над витриной, был порядком разочарован. Газовые. Нет, это не оружие. Хотя и смотрится внушительно. Нет, я прекрасно понимал, что даже газовый пистолет мне никто не продаст и ни за какие деньги. Но ощутить в руке тяжесть оружия– это многого стоит.

Через несколько лет эту тяжесть я буду ощущать каждый день и час, это станет обыденностью. Но это случится много позже, а пока я стоял перед освещенными витринами, завороженный матовыми черными боками стволов. Представил, что это настоящее, боевое оружие. Вот это и вправду стоит подержать – зная, что в руке спрессовано несколько смертей. Одно движение пальца – и к черту, и в никуда укатятся чьи-то надежды, стремления, мечты, страсти, любовь, ненависть, ощущения… И это – всего только от одного движения, едва уловимого. Я поднял руку и шевельнул указательным пальцем. Вот такое будет – это движение.

И тут ощутил приятную тяжесть внизу живота, а потом разливающуюся теплом негу между ног. Это не обычная эрекция, которая неизбежна при взгляде на голую женщину, это было другое. Я увидел отблеск своего лица в витрине. Глаза прищурены, лицо стало каким-то – будто из железа. И сам я себе очень понравился в этот момент. Должно быть, те подонки не подошли бы к человеку с таким лицом. Даже не зная, что у того в кармане спрятаны их смерти – для каждого по смерти.

Уходил я оттуда с пока еще смутным предчувствием чего-то. Чего именно? Не знаю… Во всяком случае, даже в компьютерный отдел я не пошел. Показалось недостойным занятием – сидеть за клавиатурой, тогда как можно ходить по улице с такой вот черной «игрушкой» в кармане. Пусть и газовой. Никто же не знает, что она газовая. И направить дуло прямиком в глаз поддонку, и заставить его униженно просить о пощаде, ползать на коленях и жрать грязный снег вокруг. А потом все равно застрелить. Если б это настоящий ствол был. И это по-настоящему кайфово – смотреть, как урод постыдно молит о прощении, ползает в грязи, но знать, что ты все равно его сейчас лишишь жизни, что он живет последние минуты на этом свете, а совсем скоро станет бесформенным комком в одежде. Но пока он сам этого не знает, он будет молить, унижаться и на что-то надеяться.

Отца дома не было. Мать сказала, что он не появляется вторые сутки. И принялась за старые причитания. Я молча плюхнулся в постель. Не хотелось ничего – только чтобы она заткнулась. Несколько раз я мысленно проорал ей прямо в лицо: «Заткни хайло, дура уродливая!» Но она, конечно, этого не услышала.

* * *

Они стояли передо мной – жалкие и грязные. И куда только наглость их подевалась? А я навис над ними – такой могущественный и беспощадный, и в руке тяжелел Макаров.

– Раздевайтесь, свиньи, – велел я и едва заметно пошевелил стволом.

– Чего? – не понял один из них.

Вместо ответа я выразительно навел дуло прямо ему в глаз.

Те трое стали медленно стягивать одежду.

– Совсем, все снимайте.

Они теперь стояли совсем голые, прикрываясь дрожащими от холода и ужаса грязными руками.

– Теперь разбейте друг другу морды.

Они стояли.

– Ну!..

Один из них нерешительно стукнул другого. Тот только покачнулся, продолжая прикрывать срам.

Как там это в кино бывает?..

Я без лишних слов спустил курок. Пистолет дернулся, раздался оглушительный хлопок, и из-за дыма впереди перепачканное искаженное лицо быстро упало из поля зрения. Я опустил руку. Голое тело лежало в грязном снегу, а вместо головы – кровавое месиво, по самые плечи месиво. И вокруг кровавым ореолом брызги по снегу.

– Ну что, суки, хотели поживиться? Думали, что пацанчик лох и что «обуть» его можно будет? Что, сволочи?! – я вдруг перешел на крик, – не думали, что сами теперь вот так окажетесь?! А ну рвите друг друга, кто победит, того оставлю в живых!

И они бросились друг на друга.

Тут я подумал, что кто-то из них может броситься и на меня. И точно: один рванулся вперед и опрокинул меня на снег. Удар в голову едва не лишил сознания, я дернулся в сторону, пытаясь высвободиться, но клещи его голых рук держали меня крепко. Сейчас в голову начнут пинать – понял я. И вслед за тем моя голова заболталась из стороны в сторону от мощных пинков. А тело продолжало извиваться в тисках ублюдочных лап. Я отчаянно задергался, замычал, но изо рта не выдавилось ни звука. Противно захрустели ломаемые зубы. Кровь стала заливать нос и горло, я уже не мог дышать. Из последних сил судорожно вдохнул…

… перед глазами возникла не весть откуда взявшаяся материя в цветочек. Только что я лежал избиваемый в грязном снегу – и вот уже лежу в своей постели, уткнувшись лицом в подушку. Было трудно дышать.

Я перевернулся на спину и глубоко вздохнул. Было даже приятно, что это всего только сон. Но и мерзко одновременно: даже во сне я не смог отомстить этим уродам. Я настолько ничтожен, что облажался даже в собственном сне. И пистолета у меня нет и не будет никогда. Я жалок, жалок, ничтожен и жалок. Смешон и нелеп среди всей этой жизни, в которой надо быть жестоким и наглым, чтобы иметь все. И компьютеры, и «видаки», и пистолеты. А я родился у своих ублюдочных родителей, которые даже в себе разобраться не могут. Меня отправил в больницу собственный отец, а мать только и делает, что ноет и ноет, зудит и ноет, а больше она ни на что не способна.

Горькая обида захлестнула горло и выдавила сгусток слез. Я уткнулся в ненавистную подушку и зарыдал. Ну почему, почему у меня все так несправедливо? Чем я заслужил все это? Что я сделал не так? В чем я провинился?

Задребезжал будильник. Надо было в школу. Очередное зимнее утро темнело за шторами. Я приподнялся на постели, утер слезы одеялом и задвигал ногами в ванную.

Бесцветное небо, снизу едва подернутое розовым, по дороге светят фарами машины. Учитель у доски нудно бормочет про какие-то исторические события, свершившиеся в прошлом. Кому какое дело до того, что было не при нас? Все люди, которые участвовали в них, давно умерли, все те дела давно исчерпали себя, а последствия сгладились. А есть это зимнее утро и серое небо, а под ним машины.

Я представил себя, едущего в одной из них. Вон хоть в том квадратном джипе. Вокруг светлая кожа и уютный салон, немного пахнет сигаретами, немного пивом, играет музыка, светлое пятно от фар выхватывает из серого утра дорогу и прохожих. Так хорошо – просто ехать.

А ведь кто-то так и едет сейчас. Этот джип никто не выдумывал, он сейчас на самом деле двигается по улице. И кто-то внутри. И он, а не я ощущает запах пива и тонких сигарет. И он слушает музыку из Pioneer, а не монотонное бормотание у доски. Почему он, а не я! Самое тошное – это понимать, что на самом деле ты никогда не будешь ощущать задницей мягкую кожу кресла джипа, а всю жизнь – твердое дерево. Сначала парты, потом стула, а затем, может быть, и скамьи за решеткой. А потом – и гроба.

Эта новая для меня мысль оглушила. В самом деле, как ни рыпайся – не вырваться из болота, в котором родился. Лягушка может вырваться из своего болота только когда ее схватит цапля. А волки в болото не заглядывают.

Так что толку сидеть за партой и выслушивать бубнеж учителя? Надо становиться волком и грызть всех, кто встанет на пути. Даже охотников. А я и во сне не смог постоять за себя. Я не волк, я даже не лягушка – та хоть мошкару пожирает, но мне не по зубам и самая мало-мальски беспомощная мушка. Где уж перемалывать кости в смертельной драке?..

Был звонок, и я собрал свои вещи в портфель. Гвалт наполнил коридор. Не знаю отчего, но мне вдруг стало просто физически противно находиться вместе с людьми. Смотреть на их носы, шевелящиеся губы, вращающиеся глаза… Захотелось забиться в темный угол и там провести весь остаток дня, чтоб никто не видел, никто не доставал.

Но надо было идти на следующий урок, и я повлекся по коридору. Вечно мигающая лампа в кабинете биологии. Плакат с растерзанным раком. Высокий стол-постамент учителя в конце класса. Исписанные и изрисованные парты.

Оказывается, сегодня я еще был дежурным по классу. С Петькой. Жирный и неповоротливый, он долго копался с веником, пытаясь выудить из-под парты клочок бумаги. Смотря на его толстый зад, обтянутый в спортивные штаны, я представил, как было бы здорово пнуть – прям пыром, прям чтоб попасть носком ботинка в самую дырку. Но вместо этого нужно было идти в туалет и набрать воды для пола.

Пусто и сквозит, среди кафельных стен всегда было неуютно находиться. Прокуренный дух никакой сквозняк уж не выгонит. Я поставил пустое ведро на раковину и смотрел, как с шумом вырывается вода, бьет о железные стенки ведра. Вдруг сильный толчок в спину едва не опрокинул меня вместе с ведром. Я оглянулся. Передо мной, испуганный, стоял пацан лет семи-восьми. Должно быть, поскользнулся на мокром кафеле. Не знаю отчего, но во мне внезапно поднялась досада и ярость при виде этого перепуганного салажонка. Рука, будто сама собой, поднялась – и кулак вошел в нос пацана. Впервые я ощутил живую плоть под костяшками. Удар получился несильным, но пацанчик упал и забарахтался на полу. Во мне возникло возбуждение, которого я еще ни разу не испытывал. Все отступило, будто в туман, осталось только то тело шевелящееся внизу. Нога двинулась вперед и ткнулась в мягкое, внизу захлюпало и заплакало. Это возбудило меня еще больше. Сквозь горячую пелену я видел свои ноги, бившие в беспомощное тело, и ощущение упругой плоти под ударом пьянило.

– Ты что творишь?! – откуда-то издалека раздался голос, меня оттащило в сторону.

Пелена схлынула так же быстро, как и надвинулась. На полу среди бордовых сгустков не двигался тот салага, а цепкие клешни незнакомого старшеклассника до боли впились мне в руки.

Эта боль и отрезвила меня. Но на ногах еще держалось – то ли приятное, то ли мерзкое – ощущение чужого тела – я сам до конца еще не понял, нравится оно мне или нет. Но темные сгустки крови, тускло мерцавшие под электричеством, притягивали взгляд. И внизу живота разливалось щемящее горячее возбуждение. Мощный стояк пробивался даже через штаны. Но державший меня старшеклассник этого не заметил.

– Да пусти уже, – я обмяк в его руках, чтобы показать, что не намерен дальше драться. А потом откачивали салагу водой из-под крана. Как только он открыл глаза, я сразу слинял прочь.

Вечером, вспоминая произошедшее, снова ощутил стояк, не выдержал, вышел в туалет и долго, с небывалым до того наслаждением мастурбировал, восстанавливая в мелочах и ощущения мягкого тела, и темные сгустки крови…

Потом было стыдно и жалко – себя жалко, бедолагу того в туалете жалко. За что я его? Он же не нарочно. Теперь меня бояться будет.

Ну и пусть. Пусть боится. Пусть хоть кто-то меня будет бояться, а не я всех. И другим расскажет, кто я такой.

И еще эти ошметки крови постоянно вставали перед глазами. Темно-бордовые, густые, как сироп; и тусклые блики лампы в них. Встать бы на колени и лизнуть. Погрузить язык внутрь теплой кровяной массы – и держать, держать, чтоб сначала пропитался кровью кончик, потом дальше и дальше – весь язык. Теплая, солоноватая кровь. Такая липкая, когда загустеет, мягкая, приятная…

«Что это со мной? – вдруг меня передернуло, нахлынуло отвращение, – Как я могу думать о таком? Неужели мне это – нравится?»

– Да ты там помер что ли? – послышался голос матери, – не один дома живешь и в туалет ходишь.

От ее слезливых интонаций в который раз захотелось дико завыть и убежать – далеко-далеко, куда угодно, только бы не слышать этого слезливого дребезжащего голоса и не видеть замученную физиономию той, кого принято ласково называть «мамой».

Я выскользнул из ванной и юркнул назад в свой мирок – в свою комнату.

Все из-за отца. Ничего бы этого не было, не «загуляй» он. Только теперь все равно не важно, вернется или нет. Даже лучше, чтоб не возвращался: после больницы этот человек мне стал противен, и да – я его боялся. Боялся порой до расстройства желудка, когда по лестнице слышались шаги, похожие на его. Не верилось, что когда-то я любил этого мужика, что было время – мы вместе читали, играли, занимались фотоделом…

Однажды летом, кажется, я тогда учился классе в пятом, пошли в магазин и купили фотоаппарат, за 15 рублей. Смена 8М. Не знаю, увлекся ли отец фотографией сам или просто захотел меня побаловать, только часа через полтора мы, сидя на диване, увлеченно разбирались с инструкцией. Не совсем знакомые слова «экспозиция», «выдержка», «диафрагма» завораживали. Казалось, что достаточно просто их выучить, чтобы стать настоящим фотографом. Заодно мы купили какую-то тоненькую книжку, по которой сразу же научились заправлять пленку. В розовой инструкции к Смене, впрочем, тоже показывалось, как это сделать, но в книжке как-то нам показалось нагляднее.

– Вот будешь теперь нас с мамой снимать, – сказал отец. А мне не терпелось выбежать на улицу и похвастаться покупкой. Ни у кого из нас до сих пор не было такого – самого настоящего фотоаппарата. Да, теперь я смогу снимать все, что угодно, а потом мои фотографии будут храниться в тех самых толстых альбомах, что в шкафу у мамы, наряду со свадебными снимками и снимками ее молодости.

– А кто же у вас так хорошо фотографирует? – будут спрашивать гости.

– Это вот он, – и мама с гордостью покажет на меня.

И я буду скромно улыбаться, и выслушивать заслуженные похвалы.

Там было все просто, на моем фотоаппарате. На объективе нарисованы человечки, деревья, тучи, солнце… Все очень легко: вот выглянуло солнце – крути объектив на нужный рисунок; снимаешь человека – крути до картинки с человеком. Только пленку не забывай перематывать. Помню, как уже к вечеру отщелкал все 36 кадров пленки. Переснимал всех товарищей во дворе и еще кошкам досталось. Щелчок – и момент зафиксирован «для потомков» – это так Пашка выразился. Просили дать поснимать, я охотно давал, не боялся, что могут поломать. Хотя, там и ломать особенно нечего было: рычажок затвора да кнопка – вот и вся механика. Кажется, я уже в первый день строил из себя настоящего фотографа, кидался направо и налево этими самыми «выдержками», «диафрагмами»…

От приятных воспоминаний тоскливо защемило в груди. Ужасно захотелось, чтобы все вернулось: тот самый летний день во дворе, отец со мной на диване и с новенькой Сменой, мама, посматривающая на нас с ласковым полуприщуром серых глаз…

На следующее утро мы пошли покупать бачок для проявки пленки, проявители, закрепители… Денег на увеличитель не хватило, но отец клятвенно заверил, что скоро купим, так что я смогу печатать собственные фотографии.

Потом мы вместе разбирались с руководством к проявке. Заперлись в ванной с выключенным светом и, упорно сопя, в полной темноте долго пытались намотать на катушку отщелканную пленку. Потом отец сбегал на кухню и принес теплой воды. Мы развели проявитель с фиксажем в каких-то маминых банках, я тоненькой струйкой наливал в бачок. А потом осторожно крутил по стрелке на крышке бачка рукоятку.