Текст книги "Химеры просыпаются ночью"

Автор книги: Райво Штулберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

И он удалился, а Людка еще некоторое время стояла у подъезда и смотрела ему вслед. Потом тихо рассмеялась. В тишине этот смех больно разрезал мне грудь, я не выдержал – и шагнул в светлое пятно у подъезда.

Сначала были ее расширенные глаза, потом прищур. Меня трясло, в голове все смешалось, какие-то обрывки слов пытались сорваться с одеревенелого языка и не находили выхода.

И тут она снова рассмеялась. Расхохоталась. Смотрела мне в глаза – и буквально покатывалась со смеха. Перед ней стоял тот, кем я и был всегда: взъерошенный прыщавый неудачник с немытыми волосами, который даже целоваться не научился.

Все вдруг застило кровавым туманом, поплыло, закружилось, начало отступать далеко-далеко, земля зашаталась, а среди всего этого – стояла эта сука и хохотала, хохотала. Сука, сука, сука!

– Сука, сука! – осознал я себя, зажавшим чьи-то волосы и методично бившим чем-то о металлическую ограду у клумбы. Голова, кажется, была Людкиной, и между пальцев – тепло, липко.

В ужасе отбросил страшную голову. Что это? Откуда это?

А потом сразу: я избил Людку. Что с ней? Надо домой, в больницу. Позвонить мамашке сейчас и сказать, что нашел ее такой только что. Надо что-то, надо как-то помочь ей.

Нет, не надо. Она потом всем расскажет. Да она хоть… она живая?

Вдруг сделалось жутко темно, совсем ничего не видно. Только светлые волосы, выпачканные бордовой жижей. Надо было перевернуть голову, посмотреть дыхание, но я все не решался. Наконец, протянул вперед свою неестественно длинную руку, долго-долго тянулся, но все-таки дотронулся до ее головы, а потом еще целую вечность переворачивал.

И это сделал я.

Бежал, не разбирая дороги, не оглядываясь, без мыслей. В раскаленном мозгу лишь бестолково колотилась какая-то попсовая песенка: «Там-дари-дам… дари-дам… дари-дам…» И постоянно вспоминались эти ее глаза – остекленевшие, а на расколотом лбу – черная вмятина, будто лоб был из воска.

Но потом начали проступать мысли. Постепенно связывались воедино. Захотелось вернуться, чтобы удостовериться во всем еще раз. А вдруг она на самом деле жива и все можно поправить? Лежит там сейчас и стонет. Что если мне просто показалось. Перепугался – вот и показалось. Если и не показалось, надо было оттащить ее, чтобы как-то… не сразу нашли, что ли. И я там наследил. И вообще, нужно все осмотреть.

Даже остановился и хотел в самом деле вернуться.

А вдруг ее уже нашли? Теперь там толпа, мама ее плачет… Мое появление будет весьма подозрительным.

Нет-нет, я ничего не знаю, я был дома, мы сегодня с ней не встречались. Так, это хорошо, это все знают, что не встречались. Ее все видели с тем, вот с него весь спрос и будет. А я дома был. Надо только что-нибудь для мамы придумать, она меня дома не видела. Ничего, что-нибудь придумается. Я буду в своей комнате или в туалете и скажу, что был в ванной. Для мамы что-нибудь придумается.

Снова побежал – домой: нужно было вернуться как можно скорее. Когда открывал дверь, долго не мог попасть ключом в скважину: руки трясло в крупной частой дрожи; но голова немного прояснилась, по крайней мере, я мог более-менее связно мыслить.

Осторожно приоткрыл дверь и протиснулся в проем, так же осторожно закрыл. Щелкнул замок. Я вздрогнул. Из маминой комнаты звучал телевизор. Кажется, щелчка она не слышала – это главное.

Сколько же времени прошло с момента моего отсутствия. В полумраке едва заметно высвечивался циферблат настенных часов в коридоре. Половина одиннадцатого. Мама, без сомнения, хватилась меня. Что ей сказать? Как убедить, что все это время был дома? В ванной был? Она наверняка уже заходила туда, по крайней мере, в туалет. Спал? И у меня была в комнате, а меня там не было. Что же делать? Что же делать? Почувствовал, как понемногу снова охватывает паника. Голова опять загудела, ничего не приходило на ум. Проскользнул к себе, переоделся. Свет не включал, не хотелось ничего и никого видеть. Сердце стучало отбойным молотком, в висках ломило. Комната стала такой тесной, незнакомой. Вот тут, кажется, я сидел только вчера и смотрел на ночное небо, стол был точно такой же, стены – те же, но теперь совсем другие. Все такое бестолковое и неуютное.

– Ты что не ложишься? – от неожиданности я вздрогнул. В лицо ударил свет из коридора: в двери показалось мамино лицо.

– Да я… – просипело из меня, – уже спал. Опять вот… проснулся.

– А, ложись давай, поздно уже. Я за телевизором задремала, мог бы и разбудить.

И все снова погрузилось в полумрак.

Значит, она не видела, как я уходил. Это намного все упрощает. Я был дома, я ничего не знаю. Надо придумать, что делал, когда ко мне придут и начнут спрашивать. Надо сделать удивление и горе.

Но они придут только завтра, а сегодня у меня еще вся ночь, можно все продумать. Все будет указывать на того, ее видели в последний раз с ним.

Что я упустил? Что я еще упустил?

Кровь. На одежде должна быть кровь. Пусть немного, несколько капель. Но у них наверняка есть всякие экспертизы и прочие вещи для подобных дел.

Я схватил одежду и принялся сантиметр за сантиметром осматривать ее. Несколько подозрительных капель старательно затер слюной. Потом представилось, что это Людкина кровь. Мертвая Людкина кровь.

Что там теперь творится? Ее уже нашли или все еще лежит там, у ограды. Ее тело… еще два часа назад оно смеялось, чему-то радовалось, говорило, обнимало, ходило на ногах… Теперь же больше никогда ничего не сделает оно. Теперь будет только лежать. Сначала на холодном столе в морге, потом дома, потом в гробу, будет понемногу гнить. И те губы, о которых я думал, которые представлял в своих мечтах, потом провалятся, высохнут. Я никогда не целовал их, так пусть же они тоже больше никого не поцелуют. Во всем виновата – она сама. Если бы не начинала крутить с этим, ничего бы и не было.

О Господи! Как же было хорошо еще вчера, еще сегодня утром было все хорошо. Ну, промучился бы я немного от ревности, поистязал бы себя мыслями – а завтра, уже завтра вечером – снова пошел к ней, по знакомой дороге. А теперь – никогда теперь, никогда… И из горла выкатились глухие рыдания. Зачем она так поступила, зачем я так сделал? Теперь ничего, ничего не исправить. Можно было бы просто расстаться, ну а вот так-то – зачем?!

Потом немного отпустило. Но мысленно я снова и снова возвращался к тому моменту, когда вышел к ней, когда она начала хохотать. Что же я сделал, что же я сделал. Если бы только можно было вернуться туда и поступить по-другому!

Лежал без движения, лицом вниз.

А что, если во всем признаться. Мне еще нет восемнадцати, на почве ревности. Дадут условно.

Нет, не условно. За такое не условно. Для несовершеннолетних отправят, там еще хуже, говорят.

Нет, нет, пока все в мою пользу. Я могу выкрутиться, ничто на меня не указывает, я ничего не знаю. Ничего не делал, ничего не знаю, ничего не знаю…

И потом я был в бетонном кабинете у следователя. Как только он начал спрашивать, я вдруг расплакался и сразу все стал рассказывать. Лица следователя не видел, точнее, не рассмотрел: оно было каким-то размытым, совсем без очертаний. А я все рассказывал и рассказывал.

Увидел перед лицом подушку. Совсем светло. И кабинет был только во сне. Может, и все, что было вчера, – тоже только сон?

Нет, не сон. И теперь ее точно нашли, теперь там что-то творится! И скоро придут ко мне. Это я, я, я натворил такое! Они в любом случае выйдут на меня. Стоит только уцепиться за ниточку – потом размотают, а там все указывает на меня.

Нет, все указывает на того, с кем она вчера стояла. А я не при чем, я ничего не знаю. Я просто спал.

Захотелось удрать, убежать – далеко, забиться в какую-нибудь глухомань, чтобы никто не знал меня там, чтобы никто не нашел. Даже вчера еще никто не знал о моем преступлении, а теперь уж совершенно точно знают, будут искать. Уже начали искать. Возможно, уже теперь идут ко мне, едут ко мне. Я каждый день был с ней, так что буду первым под подозрением. Но надо вести себя естественно. Потом уставиться на следователя удивленными глазами и не поверить тому, что он сообщит. А потом уже все спишут на волнение.

А я правильно поступил. Она предала все, что было у нас. Туда ей и дорога. Как она могла – стоять и целоваться с другим в первый же вечер, зачеркнув все, все, все. Так ей и надо. Больше никогда и никому не будет выкручивать мозги.

Холодная уверенность в собственной правоте вдруг настолько плотно поселилась внутри, что я стал совершенно спокоен. Проснулась мама, я отвечал ей ровным, обыденным голосом. И даже почти не вздрогнул, когда раздался звонок в дверь.

Они говорили и говорили. Я стоял, как в тумане, все плыло. Если бы заранее не продумал, они бы меня сбили с толку. Но я стоял на своем: ничего не знаю, был дома, вчера не встречались, она с подругами собиралась отпраздновать сессию, у меня не было денег (врать надо было как можно меньше), я не пошел, был дома, ничего не знаю, лег спать, никуда не ходил.

– Да он со мной вчера весь вечер был, я же тоже дома была.

– Мы и у вас потом показания снимем, не спешите.

– Дома он был, дома.

Значит, она все-таки мертва. Мертва. Мертвая лежит. И сделал ее такой я. Час назад это было еще не точно, все могло случиться. А теперь – уже точно мертвая.

– Так с кем Людмила собиралась сессию отмечать?..

– С подругами своими, я не особенно их знаю.

– Это ты! – вдруг налетела растрепанная черная женщина, – это ты ее убил! Доченьку мою!

Ее оттащили, она продолжала метаться, пока не вывели наружу.

– Я ничего не делал…

И вдруг заплакал, неожиданно для себя.

– Я любил ее, я бы никогда ничего ей не сделал.

И опустился на пол.

Притворяться не пришлось, меня и в самом деле душили слезы.

Когда ушли, стало пусто. Мыслей никаких, ничего не чувствовалось. Мама молчала, стояла в дверном проеме. Мне тоже говорить не хотелось.

В молчании прошло пустое утро, потом был долгий, такой же безмолвный и неуютный день. А еще сутки назад в это самое время она была жива, ходила, говорила, мысли какие-то у нее насчет вечера были…

Часов в девять снова прозвучал звонок в дверь.

– Кто это? – спросила мама, не открывая.

– Пусти меня к своему выродку, я его тоже убью! – завизжали с той стороны.

– Я милицию вызываю!

– Пусти меня к нему!

И в дверь яростно загрохотали.

– Милиция! Милиция! Вызовите милицию! – закричала мама на весь подъезд.

Через некоторое время приехал наряд, ее забрали.

– Вы и нас поймите, – объяснял потом молодой патрульный, – мы в курсе, что у вас тут произошло, так что как с ней быть… не на сутки же сажать, в самом деле. Но, если еще раз придет, тогда уж после похорон, будем разбираться.

Конечно, в эту ночь мы не спали. Слышно было, как ворочается в постели мама, как тихо всхлипывала, что-то бормотала. Потом вдруг дверь открылась.

– А я говорила, что тебя до добра эта проститутка не доведет! – безо всякого предупреждения начала мама, – а ты мать не слушал, вот и получил. Теперь они тебя посадят, а мне потом с тобой всю жизнь мучайся и передачки таскай. Если еще не расстреляют. Теперь на тебя все повесят. Почки отобьют, сам во всем признаешься, что делал и чего не делал.

Я зарылся головой в подушку, но слова все равно достигали ушей.

– Папаня твой бесстыжий меня по миру пустил, старухой раньше времени сделал, теперь и ты туда же со своими проститутками. Она теперь в гробу, а тебе за нее сидеть. И что вы мать не слушаетесь, и что вы надо мной все издеваетесь.

Послышались рыдания в голос.

Было невыносимо. Захотелось вскочить и в одних трусах убежать на улицу, чтоб не слышать надсадных рыданий и упреков. А еще ясная и внезапная мысль засела: расстреляют. А я хотел все рассказать и надеялся на условное. А ведь и правда: за такое – расстрел. Меня ведь расстреляют. Меня! Поведут куда-то там, будут идти сзади, и только шаги за спиной, а потом… Это будет на самом деле и со мной.

Что я натворил! Что я теперь наделал! Этого не должно было произойти, это все неправильно! Я же не такой, меня не за что расстреливать. И вообще – я не виноват, это все она, она, она. Если б она не делала всего этого вчера вечером, ничего не случилось. Во всем только она виновата, а меня расстреливать не за что. А если виновата она, то и смерть приняла заслуженно.

Мама еще долго причитала, но я слушал ее теперь почти равнодушно: моей вины в ее слезах не было. А кто виноват – та сейчас лежит где-нибудь на ледяном столе в морге под простыней. Теперь уж ничего не поделать, что совершено, то не вернуть и не исправить. Людку не вернуть.

А потом в глазах она встала – живая, под фонарями, снег спускается на ее голову. Она улыбается, счастливая тому, что со мной рядом. И как это – теперь ее нет и никогда больше не будет?

Что же она натворила! Как могла?

* * *

Первое время я очень боялся. Было абсолютно ясно, что рано или поздно онивычислят меня, это всего лишь вопрос времени. Как показывали в фильмах и криминальных хрониках, стоит только выйти на подозреваемого, остальное – дело техники. Перекрестные допросы, уличения на мелочах…

Две ночи подряд я не спал вовсе. Все казалось, что сейчас на лестнице зазвучат шаги: за мной.

Вряд ли найдется что-то хуже бессонной ночи для подозреваемого. Свет от фонаря напротив нестерпимо бьет в глаза, скомканная подушка буграми впивается в уши, затылок… в комнате душно, одеяло мешает.

С утра было не лучше.

Тянулись дни – какие-то тесные и плоские, абсолютно бесцветные и длинные-длинные. Никуда не скрыться от мыслей и постоянного страха. Прошло лето, но страх только притуплялся на время, прорываясь затем настоящим ужасом. Весь день, сидя в училище, я только и ждал, что вот-вот откроется дверь – и в класс зайдут люди в форме. И я тогда распл ачусь, и признаюсь во всем.

Когда мы занимались в аудитории на первом этаже, я не сводил взгляд с окна: не покажется ли машина с «мигалками» на крыше…

Самый же кошмар начинался ближе к вечеру. Я поминутно вслушивался в звуки моторов снаружи, с трясущимися руками и пересохшим ртом подбегал к окну, если слышал, как какая-нибудь машина подъезжает слишком близко к дому. Наверное, если б увидел «мигалки», моментально лишился бы чувств.

И шаги на лестнице. Хлопок двери внизу. Шаги поднимаются. Сердце отчаянно бьется, потом – замирает и обрушивается в пятки, если кто-то остановился на нашем пролете. Если придется прыгать из окна – переломаю себе все на свете. Но иного выхода нет. А далеко ли я уйду – переломанный?

Уж скорей бы что-нибудь там у них решилось! Пришел бы тот дядька в погонах и сказал, что «нашли». Или вообще… хоть что-нибудь сказал.

Но кого они могут «найти»? Меня. Больше некого. Какие-нибудь микроанализы, частички кожи, волос… Кто-нибудь обязательно видел меня из соседей, прохожих… Да уж и арестовывать пришли бы – скорее.

На третью ночь удалось забыться. Но снилось, конечно же, задержание. В моей комнате собралась куча людей, половина из них – менты. Что-то писали, что-то говорили, некоторые ругали меня. Мама криком кричала в соседней комнате. Иногда оттуда доносились обрывки ее визга:

– … не сын мне больше… не мать… ночей не спала… сама убью!

Потом мать Людки набросилась на меня с кулаками и начала возить за волосы по полу. Черная, растрепанная, она вдруг сделалась такой огромной, что доставала головой до потолка. Я не пытался отбиваться, только что-то лепетал в свое оправдание, а язык не слушался, вместо крика из горла вываливались только немые обрывки стонов…

– Ты что, проснись, – мама тормошила меня за плечо.

– А?..

Я по-прежнему был в своей комнате и не сразу понял, куда пропали все люди, куда исчезла Людкина мать. На часах половина четвертого.

– Кошмар приснился?

– Да… – я сглотнул сухое горло, – ерунда какая-то.

–  Она?

– Да.

– Мне твой отец тоже часто одно время снился, я даже подумала, не подох ли. Но такие твари не подыхают, они еще долго живут и всем нервы портят.

Я пошел в ванную.

Людка. Еще недавно была живая, смеялась и разговаривала со мной. Она жила и о чем-то мечтала, чего-то хотела добиться. А я… И сейчас она была бы жива. Возможно, мы были бы вместе, помирились.

Что же я наделал, что же я наделал!

Потом холодная вода немного успокоила. Я смотрел на свое отражение в зеркале и пытался понять: я ли это совершил… или, может, кто-то другой, кто был во мне, управлял моим телом, в тот вечер двигал рукой, бил голову Людки… И она шевелилась подо мной, наверное, пыталась вырваться, сопела, мычала…

Член начал медленно подниматься. Как в те моменты, когда я представлял расправу над своими обидчиками у подъезда.

И пусть. Так ей и надо. Нечего было хохотать надо мной. Пусть там теперь ее в аду черти трахают! Да, так ей и надо. А я – я никому теперь не дам надо мной смеяться, отныне всех ожидает такая же участь. И не допущу, чтобы сломалась моя жизнь из-за какой-то шалавы. Ничего не знаю, никого не трогал, в тот вечер ее даже не видел. И мать ее знает, что я ее не застал дома. Так что никто ничего мне предъявить не сможет. И я буду жить. А эту – пусть на том свете в жопу вилами имеют. Во все дыры. Она хотела мужика – так пусть теперь получит до конца света своего мужика – горячего, яростного. Она ведь хотела погорячее? В аду – куда ж горячее.

И сразу будто бы исчез страх. Появилась даже уверенность: меня никогда не вычислят. Все поварится, побурлит – и уляжется.

Но нервы все же помотали. Как и предполагал, милиция от меня не отстала. Однажды какой-то в форме приходил прямо в училище, я подумал тогда, что сбываются самые кошмарные представления; во второй раз уже домой, какой-то другой мент, тоже в форме. Я продолжал стоять на своем. Не видел, не знаю, не в курсе. Они все записывали в черную папку; потом я ставил свою подпись. Сначала еще искал во всех этих вопросах некий скрытый подвох; как и в самый первый раз, долгое после допроса прокручивал ответы: не попался ли на чем, не упустил ли чего, пусть и самого очевидного? Вполне могло случиться, что, зациклившись на глубоких деталях, я оставил без внимания что-то поверхностное, но оттого и самое ясное, яркое.

Но ничего подозрительного не припомнил ни с первого, ни со второго взгляда. Порой казалось даже, что все эти вопросы были скорее для проформы, чем действительно в помощь раскрытию. После последнего допроса прошла неделя, потом еще одна. Меня больше не беспокоили, никуда не вызывали. Я подумал, что, если б действительно подозревали, взяли подписку о невыезде или что-то в этом роде. Вместо этого – полная тишина. Порой именно она и сводила с ума: я не знал, что известно ментам, как далеко или близко они подошли ко мне. Быть может, как раз в тот момент, когда я открываю дверь в квартиру, чья-нибудь важная рука уже подписывает ордер на арест – мой арест. Или даже наряд едет – за мной едет. И через полчаса они будут здесь.

Но проходили полчаса и другие полчаса, час, два… Никто не стучался, никто не звонил. И вдруг – шаги. У самой входной двери. Сердце прыгало к самому горлу, а потом проваливалось вниз. Но прошли выше этажом.

Я посмотрел на свои руки. Они тряслись мелкой дрожью. Что же будет, если и в самом деле придут?

Но ведь были уже. Пусть и не задерживали, а только вопросы задавали, но все равно: милиция же. Но я, кажется, держался вполне спокойно. Ну да, волновался. Но ведь я убит горем, испытал шок и все такое – вполне объяснимо. И откуда только силы для самообладания взялись?

А потом как-то вдруг все прекратилось. Никто не приходил. Однажды мама пришла раньше обычного и с волнением сообщила, что была в милиции, что нашли того, кто это сделал. Я не стал расспрашивать, и без того знал, когонашли. А ему не надо было лапать чужую девушку. Впредь будет умнее. Поделом уроду.

Не сразу, но дошло, что теперь-то я – свободен. Ото всего: от раздавленных, наполненных ужасом ночей, от постоянных ожиданий звонка в дверь, от необходимости напряженно продумывать свои слова… Теперь все позади. Можно продолжать жить. Почти так же, как прежде. И теперь снова появилось самое главное – будущее. Пусть и не такое светлое и яркое, но оно было, со временем – я надеялся – очистится и заблистает ярко. Потребуется время, чтобы забыть все, но если это лишь вопрос времени, то нужно набраться терпения и жить, ждать.

И я бы переждал. Если б не ее мать. После суда она отчего-то вдруг окончательно уверилась в том, что именно я и совершил все над ее Людкой. Не помогли ни доводы следствия, ни сам приговор: пятнадцать лет. В суд я не ходил, мама обо всем рассказала. Но тоттак и не признался ни в чем. И Людкина мать ему верила.

Она принялась преследовать меня буквально везде. В первый раз подкараулила у самого дома, когда я утром выходил на остановку. Вцепилась в лицо и хотела вырвать глаза. Так и орала: «Я вырву тебе твои бесстыжие зеньки!» Потом было два раза вечером, когда я возвращался. Вызывали патруль, те лениво пообещали разобраться, но, видимо, только пообещали, потому что уже на следующий день эта стерва притащилась в училище и устроила истерику прямо на занятии. Сначала все наблюдали просто с любопытством, никто даже ее отодрать от меня не пытался; только когда она сняла сапог и стала бить меня каблуком по голове, – опомнились.

В больнице я провел немного, два дня. Просто понаблюдали, нет ли сотрясения, и отпустили. Мама настаивала на охране моей палаты, но мент только усмехнулся:

– Мы не в Америке.

Так что мама сама дежурила в приемном покое двое суток. Врачи разрешили.

Потом на неделю стало тихо. Я даже подумал, что ее либо окончательно урезонили, либо вообще посадили: нападение и побои все-таки. Но последующие события показали, что все обстояло совсем не так.

Я только сошел с троллейбуса и направлялся в сторону дома, как услышал сзади пришлепывающие шаги. Шел довольно неслабый ледяной дождь, поэтому оглядываться не хотелось. И тут спину пронзила резкая боль. Я упал в грязь, чьи-то руки плотно вдавливали меня в лужу. Потом еще удар, острее и больнее прежнего. И это последнее, что чувствовал я тогда.

– Теперь ее точно посадят, – мама сидела у койки и гладила меня по воспаленному лбу, – подполковник сказал, что это уже за всякие границы выходит.

На этот раз в больнице я пробыл полтора месяца. Врачи сказали, что только благодаря чуду и толстой куртке нож не достал до легкого, а застрял в ребре.

Людкиной матери дали год. И только. Мама рассказывала, что на суде она кричала, что все равно найдет меня и через год отомстит за свою дочь. И не было никаких сомнений в том, что так и будет. Оставалось лишь ждать, когда пройдет этот год. А потом… Тогда мама предложила уехать, на свою родину, на Украину. Там у нас даже жили какие-то родственники, о которых я прежде слышал, но никогда не придавал этому факту особенного значения.

– И никому не скажем. Я даже на работе никому не скажу, куда поеду. Этанас теперь нигде не найдет.

В самом конце февраля мы уже сидели в купе, все вещи были отправлены контейнером на новое место, а поезд со стуком с каждой секундой уносил нас – прочь от прежней жизни, от квартиры, где я провел всю свою жизнь, которую теперь продали совсем чужим людям, от моей комнаты, в которой прошли такие странные, такие радостные, такие тяжелые дни и вечера… ото всего знакомого, теплого и привычного. Впереди было что-то; несомненно, оно было. Но пока это оставалось лишь в неясном будущем, там, за семафорными огнями, размытыми февральским туманом.

* * *

Тополь лежал с закрытыми глазами, чувствовал, как кружится, кружится его тело на полу сарая. Из воздуха снова стали выкачивать кислород, разболелась голова. Сначала тупо, едва заметно, но постепенно боль из простого нытья превратилась в раскаленный штырь, который вонзили в затылок, а вышел он изо лба. Да так и остался торчать. И каждое движение отдавалось во всем черепе. И снова зашептало. Но теперь – будто бы изнутри головы. Тополь уже не сомневался, что галлюцинация. Слов по-прежнему не разобрать, но звучало угрожающе. Его обещали убить – это было ясно и безо всяких слов. И никуда не убежать, никуда не деться от этого шепота.

Тело поплыло, голову окружило глухой ватой, и ни один звук не проникал снаружи. Только шепот внутри головы, только этот шепот. И даже не пошевелиться, и глаз не открыть – тело не слушалось, будто находясь в вязком, глухом коконе.

Потом вдруг немного отпустило. Даже можно было открыть глаза.

Костер качался где-то вдали, вокруг темно, грохочет что-то, шумит. Это ливень, ливень шепчет. Вот лежат люди. Они устали. Их надо похоронить, они так устали жить. А снаружи теперь много воды. Она успокоит и охладит. Нужно всего лишь встать и идти.

Тополь приподнялся и на несгибающихся ногах зашатался к выходу. Никто не остановил его: всех свалил сон.

На улице лило. Ветер рвал деревья, небо с треском прорезали белые жилы молний, выхватывая на мгновение мертвый поселок из темноты.

Тополь сделал несколько шагов, не удержался в грязевом потоке, упал. Ледяной ливень хлестал по лицу, но не приводил в чувство. Через некоторое время Тополь все же приподнялся и на четвереньках пополз из деревни: отчего-то казалось, что именно там и будет спасение. Прогрохотала очередная вспышка, осветив вытянутую человеческую фигуру на холме.

Тополь замер, всматриваясь в фигуру. Что-то знакомое было в ней. Но глухая ночь снова поглотила все вокруг. Тополь пополз к холму, в голове уже не просто шептало, а оглушительно шипело, свистело, кипело. Он достиг холма и едва вскарабкался по скользкому склону. То, что показалось человеком, было длинным высохшим деревом, одиноко вытянувшимся на вершине. Натужно скрипели ветви, трещало внутри высохшего ствола.

– Чего же ты ждешь? – послышался сзади голос.

Тополь оглянулся. Молния осветила совершенно черный силуэт сталкера, тот будто весь состоял из одной сплошной черноты. Ни складок одежды, ни черт лица.

– А что я… могу? – выдавил Тополь, задыхаясь.

– Прежде не смог, теперь же пришло время, – голос черного был глухим, но отчетливо слышался сквозь треск грозы, звучал будто внутри головы Тополя.

– Ты кто?

– Теперь важно только, кто ты.

И в грязь упала толстая веревка.

Тополь поднял ее, на конце болталась туго скрученная петля. Он поднял голову, черный безмолвно стоял. Натужно продолжало скрипеть дерево.

– А я не буду. Я не буду, не буду, не буду.

– А что у тебя осталось кроме?

Митин некоторое время на хотел открывать глаза. Свет пробивался сквозь прикрытые веки, но так не хотелось оказаться в реальности. Только что он сидел на скамейке в осеннем парке и слушал шорох листьев под ногами редких прохожих. Ослепительно синее небо висело над головой, было не по-осеннему тепло. Куда-то ушел Мартинсон, а Митин ждал его здесь. Но вокруг стояла такая чудесная погода, что ужасно не хотелось, чтобы Мартинсон возвращался. Тогда пришлось бы подниматься, куда-то идти…

Потом это все стало растворяться, Митин понял, что просыпается, но ничего не мог поделать. Он чувствовал, что возвращается в не очень хорошее место, где не будет этого парка и этой звенящей синевы.

И вот он снова здесь. И нет никакой возможности вернуться обратно. Никогда не вернется он на ту скамейку и не будет безмятежно слушать листья.

– Куда кореш твой утек? – послышался голос Клеща.

– Что? Какой кореш?

Но уже понимал, что Тополь пропал.

– А что ты меня спрашиваешь? Ты должен был дежурить. Уснул, гад?!

– Сам ты уснул, – огрызнулся Клещ, – а я обход делал. А как пришел – так и нет его. А только что тут был.

Митин резко поднялся. Сна как не бывало. На улице нудно поливало дождем, из дверного проема тянуло холодом.

Место Тополя было пусто. Но оружие лежало тут.

– В самом деле, куда это его понесло…

– В сортир, наверное. Без автомата ведь пошел.

– Значит, придет скоро.

– Ходить может – значит, когти отсюда рвем сегодня же. Мазы нет больше тут рассиживаться.

Митин ничего не ответил. Уходить, конечно, надо было, но куда? Этот вопрос так и оставался нерешенным. Снова бродить по окрестностям, чтобы опять и опять возвращаться в поселок? И эти сферы. Что-то подсказывало, что решение скрыто именно в них. Неспроста они здесь понавтыканы. Но проверить можно лишь одним способом. И только один раз.

Клещ подбросил хвороста в угасающий костер.

– И льет, и льет…

– Да…

– Зато вода будет.

– Зато вода.

Минуты шли, но Тополь не возвращался.

– Да что-то с ним случилось ведь, – Митин решительно поднялся и взял автомат.

– Понос продрал, вот и случилось. Или рыгает где-нибудь под кустом.

– Да пошел ты.

Митин вышел под дождь и огляделся, пытаясь угадать, в какую сторону мог направиться Тополь. Долго гадать, впрочем, не пришлось. На возвышенности, на фоне грязного неба отчетливо чернел силуэт кривого дерева, а на нем…

– Ах ты, чтоб тебя!

Митин рванул вперед, поскользнулся, едва не упал, отбросил автомат и, с трудом выдирая ноги из грязи, побежал к холму. Клещ удивленно выглянул из сарая, сплюнул и нехотя пошел туда же.

Ветер раскачивал рассохшиеся ветки, но, кроме из скрипа, с той стороны слышалось еще что-то. Митин бежал; раскачиваясь, приближался мертвый Тополь; и смутный страх начинал охватывать ученого. Нет, он не боялся мертвецов, но и сам не мог бы сказать, отчего вдруг нахлынул страх.

– А ведь он шепчет нам что-то… – за спиной стоял мертвенно бледный Клещ, распахнутыми глазами впившись в тусторону.

Митин прислушался. Действительно, от трупа будто бы слышался неясный голос, неразборчивый и ровный. Но Тополь висел лицом к ним, так что было отчетливо видно, как не шевелится его полураскрытый рот.

– Я не пойду туда, – Клещ начал медленно отступать вниз по склону.

– Надо же его снять.

– Я не пойду туда, он там разговаривает…

– Не говори ерунды.

Митин сделал еще несколько шагов вперед, но вдруг пронзительный ужас охватил его. Непонятный, беспричинный ужас. На миг ученому показалось, что мертвец начал открывать глаза. Ветер качнул труп.

Не помня себя, Митин побежал прочь. А голос сзади нашептывал невнятные слова. Все вокруг слилось в один тугой комок, время вязко стекало с ног, едва передвигавшихся в грязном киселе. И Тополь там уже открыл глаза. Митин не видел, но отчего-то точно был уверен: уже открыл. И смотрит в спину.

Потом, словно из бесконечности, возник знакомый сарай. Клещ сидел у стены, тяжело хватая ртом воздух.

– Совсем хрень какая-то… – просипел он, – уж меня жмурами точняк на шугняк не посадишь, а этот… Он и не жмур ни хрена.

Митин опустился рядом. Раны от укусов снова начали кровоточить, вернулась прежняя тошнотворная слабость.

– Базар такой. Линяем. Я больше тут не останусь. И в хате этой не останусь, он тут – Клещ указал на место, где еще вчера лежал Тополь, – был. Еще вернуться надумает.

– Да не городи ты, – Митин немного начал приходить в себя, – никто не вернется. А что-то там такое было… Только что?