Текст книги "Химеры просыпаются ночью"
Автор книги: Райво Штулберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)
И ни слова в упрек, ни единым намеком – решил я для себя. В конце концов, ничего не важно, имеет значение только то, что: «Я сейчас».
Еще несколько минут трепетного ожидания. А я снова даже темы не придумал. Сейчас будем просто молчать, ей станет скучно. Надо бы срочно какую-то тему!
Замок затрещал, она вышла. Не в плаще, в ярко-красной куртке. Но так было даже лучше. Я на секунду замер в искреннем восхищении.
– А я вчера заходил, – вырвалось у меня.
Что я ляпнул! Ведь не собирался поднимать тутему.
– Знаю, мама сказала.
Спокойно так сказала. У меня отлегло от сердца: почему-то ожидал, что реакция будет более бурной.
– Наташка с Олькой пришли вчера, потащили к Людке, я и не собиралась, а они «Пойдем» да «пойдем…». Там ничего хорошего-то и не было, можно было б и не ходить.
– На днюхе всегда что-нибудь хорошее есть.
– Не, там правда ничего не было. Так, посидели и разошлись.
– Кислая какая-то днюха получилась, если просто посидели и просто разошлись.
– Ну а что еще? Олька говорит: «Пошли на дискотеку», а у Людки горло разболелось, она почти весь вечер сипела и чаем горячим отпаивалась.
– А, ну тогда понятно: какой же праздник больному человеку…
– Ну да, наверное.
– Ангина у нее?
– Горло. Не знаю… наверное.
– Да, погода вон какая. Заболеть недолго.
– Ага.
Ну вот, начались разговоры о погоде. Самые скучные и самые бестолковые темы сами собой лезут в голову, а интересного – ничего.
– Тут постоим или на улицу выйдем? – спросил я.
– Как хочешь. Хотя, давай пройдемся. Пахнет тут чем-то…
В самом деле, в подъезде стоял сладковатый запах то ли мочи, то ли протухшего пива. Временами подобный «аромат» появлялся и у нас. Тогда вечно подвыпившая тетя Поля с матюками вымывала что-то из углов, все сочувствовали, качали головами, но помогать ей никто не спешил.
– А ты хотела бы что-то изменить в своей жизни?
Мы шли в морозном воздухе, оранжевый свет выхватывал куски подтопленного снега, наши шаги отчетливо звучали тишине. Только где-то вдали шумел большой город.
– Не знаю… Даже не думала об этом. А ты?
– Я?.. Не знаю… впрочем, нет, знаю. Думаю, что каждый человек что-нибудь всегда хотел бы изменить. Так не бывает, чтоб все идеально шло.
– У меня, наверное, идеально. Я ничего не хочу менять.
– Тогда ты должна быть счастлива. Ты счастлива?
– Не знаю. Просто живу и не думаю об этом.
– А вдруг в этом и есть счастье: не думать о нем.
– О счастье?
– Да.
– Животные не думают. Они счастливы?
– Откуда ж мы знаем, о чем думают животные…
– Да не думают они ни о чем. Моя кошка ни о чем не думает, только как бы ей поцарапаться да пожрать.
Я неопределенно хмыкнул. Поддержать разговор о кошках было нечем.
– А у тебя живет кто-нибудь?
– Нет, никого нет. Я б собаку хотел, наверное. Но с ней возни много.
– А как же. Мы в ответе за тех, кого приручили.
Ну не мог же я, в самом деле, сказать, что собаку не разрешает заводить мама.
– Почему вы всегда собак хотите?
– Кто – вы?
– Ну вы, пацаны.
– Не знаю. Кошки как-то для вас больше, а собака – ну… это собака.
– А что ж такого в кошке, что ее только девушки хотят?
– Ничего. Должно быть, кому как. Но собака – это… мужественно и вообще…
– Как будто на границе с ней служить будешь, – посмеялась она.
– У нас дед на границе служил. Он и сейчас жив, в деревне только. Раньше собака с ним жила, с которой он служил. Туманом звали. Телок такой, только деда и слушался.
– Чем же его прокормить можно?
– Не знаю, дед его отходами какими-то кормил всегда. Говорил, что военные собаки ко всему привыкшие, что Туману ведро в день нужно всякой… фигни, короче. Вот так отходами его и кормил.
– А потом умер? Туман-то этот.
– Ну да. Лет восемь, наверное, прожил у деда. Потом умер.
– От старости?
– Наверное. Только деда и слушался. Без команды шага не сделает, если нельзя. На кошек вообще внимания не обращал. Дед говорил, что на границе их специально такими делали, чтобы не могли кошачьим запахом отвлечь или с толку сбить. Мы тогда еще совсем маленькими были, сидели у дома. И Туман с нами. Мимо машина ехала, мы ему кричим: «Фас, фас, Туман!» А он просто сидит и даже ухом не повел. И тут дед что-то себе под нос пробубнил – и Тумана того, как ветром сдуло. За машиной побежал, залаял.
– Вот как… интересно…
– Ага, мы даже не поняли, что он пробубнил, ничего не разобрать было. Но точно не «Фас!» никакой.
«Надо бы ее за руку хотя бы взять, – мелькнула мысль, – а то скажет, что тюфяк боязливый. Не то, что поцеловать, даже обнять не может». Но, как ни заставлял себя сделать это, рука все не вытаскивалась из кармана. Сначала я давал себе задание: вот дойдем до того фонаря – и я сделаю это. Или: ну ладно, сейчас до этого дерева – я вынимаю руку из кармана, а потом до того столба – и я беру ее руку в свою… Но мы проходили и тодерево, и следующее, и фонари – а я так не осмелился. О том же, чтоб обнять за талию… об этом я даже не помышлял.
А, в общем, обычная болтовня у нас была. Незатейливая, ни к чему не обязывающая. Я даже забыл, что буквально с час назад бесился от ревности и почти ненавидел ее. Теперь же мы шли рука об руку, разговор плавно переливался из одной темы в другую, цеплялся за ничего не значащие детали и перетекал совсем в другое русло. С Людой было абсолютно спокойно и комфортно. Просто идти, говорить, слышать ее голос… Ничего не нужно было, достаточно того, что она рядом.
Потом пошли по той же дороге обратно. Было понятно, что, когда дойдем до ее дома, придется прощаться. И с каждым шагом этот момент приближался.
Но ведь будет еще и день завтрашний, и ровно через двадцать четыре часа мы будем точно так же идти по этой же самой дороге.
Как только я подумал об этом, снова сделалось легко и даже весело.
Ну а то, что не обнял сегодня… ладно, оставим это на завтра. Не все сразу. Сегодня – главное – что не разругались, что вечер прошел просто замечательно. А ведь могли бы и совсем поругаться, если б я стал… Хотя, что об этом думать! Этого ведь не случилось – и хорошо.
Минут через пятнадцать я по той же дороге летел домой и чувствовал себя – будто на крыльях. Волшебное слово «завтра» стучало, пело во мне. Она сказала:
– До завтра.
И больше ничего не надо. Она это сама сказала, первая. Значит, думает продолжать со мной, несмотря ни на что. Ни на спекшиеся волосы, прыщи, дешевую одежду. Что-то во мне, несомненно, есть такое, на что она обратила внимание, что рассмотрела сквозь толщину невзрачной наружности.
И я летел по прогнившему снегу, влет перепрыгивал лужи, что-то напевал. Завтра – это значит, уже меньше, чем через сутки; завтра – это значит, что сегодняшний вечер уже позади, а ночь я просплю, а утро и день пройдут незаметно, потому что в училище, а потом снова наступит вечер. Так что это случится совсем скоро: мы увидимся, я буду снова идти рядом с Людкой, слышать ее голос… И завтра, да, завтра – возьму ее за руку. И тогда будет многое понятно. Но она не отдернет свою, я точно знаю: не отдернет.
Не отдернула. Правда, сделал я это только через день, а в назначенный вечер так и не решился.
И пошли дни, наполненные легкостью, снегом и новыми ощущениями. Каждый день приносил что-то новое в мое существование; какой же пресной и скучной казалась вся предыдущая жизнь. Как же можно было жить до нашей встречи? Человек, живущий без любви, подобен роботу. Он не дышит полной грудью и не видит окружающий мир во всем богатстве красок и впечатлений. Кровь, текущая в жилах, в это время бесцветна и холодна, а мозг пребывает в полусонном состоянии, даже каком-то замороженном, когда ничто не способно придать толчок и вывести на совершенно новую идею или мысль. Уж я-то знал, о чем рассуждал тогда: ведь помнил, прекрасно помнил и не желал помнить, но и забывать себе не давал о том, каким я был до этого. И всякое утро, смотрясь в зеркало, напоминал себе о той, прошлой жизни, благодарил судьбу за то, что она дала мне Людку – такую необыкновенную, такую… такую… такую девушку.
Да, у меня была своя девушка. Должно быть, именно поэтому я начал чувствовать себя увереннее, когда шел по улице, сидел на занятиях… Как-то – помню, что это было у гастронома, – поймал себя на том, что шагаю с высоко поднятым подбородком. Прежде стремился втянуть голову в плечи и поглубже, чтоб не заметили, не обратили внимания… Неужели так может изменить человека одна, только одна встреча с одним и только одним человеком? Любовь обычно связывают с весной, она же случается в любое время года. У меня все началось осенью, а закрутилось в снежном вихре – зимой.
Белые, белые дни, погруженные в снег. Небо над ним – такое же белое, молочное. И все кругом – такое белое, светлое, ватное, будто не в реальном мире. И все происходящее со мной – нереальное, зыбкое.
Иногда под золотистыми фонарями крупными хлопьями вниз плавно кружился снег. Звуки отдаленного города вязли в сугробах, а снег все опускался и опускался. И дерево у ее дома превратилось в пушистую сказочную поросль.
Что бы ни происходило в течение дня, каким бы трудным он ни казался – я знал, что наступит вечер, что мы будем идти под черно-золотым небом и смотреть на пушистые сугробы. Вряд ли что-то еще придало бы сил больше, чем уверенность в том, что сегодняшний вечер – случится.
Но иногда казалось, что все идет слишком уж замечательно и безмятежно. За это потом придется расплачиваться – думал я. Так не бывает, и хорошее в моей жизни не останется безнаказанным. Как, когда и что именно случится – не дано знать, но в том, что когда-нибудь случится, – я нисколько не сомневался.
А потом приходила снова спокойная уверенность в сегодняшнем вечере и вообще – в будущем. Впереди – только все самое светлое и хорошее. Ничего плохого попросту не может случиться, когда у нас есть этот вечер.
Так прошла зима. Начал чаще дуть пронизывающий ветер, приносящий с собой нечто мелкое, мокрое и мерзкое – вместо былого белого и пушистого. Потом снег начал стремительно гнить, обнажая черные куски дырявого асфальта. Стоило пройти по улице хотя бы немного – и промокшие ноги были обеспечены. Противно скрипело между пальцев, окутанных шерстяными носками. И к Люде я выходил уже не в волшебную черно-бело-золотистую ночь, но в рыхлые, как и разлагавшийся вокруг снег, сумерки; и отовсюду несло сырой весной.
Зимняя сказка прошла – я чувствовал это, но ничего невозможно было с этим поделать. Иногда говорил себе, что наступит еще одна зима, и тогда, все можно повторить… но прекрасно понимал, что второй раз в те же ощущения окунуться не получится, как бы ни пытался. Декорации те же, да пьеса другая. Роли те же, да актеры изменились. Но как же хотелось вернуть первые волшебные дни поздней осени и сказочные зимние вечера! Тогда все было в первый раз, все было незабываемо, неповторимо, трогательно, чисто, как тот снег, и бесконечно, как черное небо над желтыми фонарями.
Куда все ушло? Почему все уходит?
А в иные дни казалось, что на самом деле все расчудесно, что мы просто перешли на новый виток. И будет, будет, все еще будет. Так же прекрасно и совершенно, только… только немного иначе.
Но, то ли неуютная весна подействовала, то ли ощущения поистерлись, только однажды я понял… что не хочу идти к ней!
И это было – как удар по голове. Оглушительно и сразу. Я даже не успел обмануть себя – так быстро все стало ясно.
Нет, я по-прежнему любил Людку и рвался к ней всем, что у меня было внутри. Но не хотелось снова и снова выходить из дома, проделывать тот же путь до ее дома, ходить с ней по одним и тем же местам, говорить… Со страхом подумал, что могу разлюбить. И стало жалко – ее себя, наши зимние дни, проведенные вместе. Почему так глупо устроено все? Почему люди не могут все время любить то, что и в самом деле любят? До слез жалко. Что сделано не так?
И тут стало понятно, что все не так. Я ни разу не поцеловал ее. Прошло столько месяцев, а я – так и не поцеловал. За руки – это хорошо, обнимать – это замечательно. Потом же неизбежно требуется больше и глубже. И наверняка поцелуй исправил бы все. По крайней мере, еще на пару месяцев. Но как же это сделать?! Как люди вообще – целуются? Почему у всех получается сразу и само собой, а у меня…
Да, я стыдливо тренировался на подушке. Но, когда представлял то же самое с Людкиными губами – все выходило совсем не так. Там же нужно еще и языком что-то делать, и губами… Так что уж говорить о том, чтоб осуществить натренированное в реальности! Были, были моменты, когда мы смотрели без отрыва друг другу в глаза. И оставалось преодолеть эти несколько сантиметров…
Но невидимый барьер – непреодолимый физически, будто проход сквозь бетонную стену, – плотно вставал между нами. Я не боялся поцелуя, я боялся своего неумения. Она поймет это, и насколько же я буду жалок тогда!
Однажды я не пошел к ней. Просто примерно за час до выхода решил, что сегодня не пойду. Было физически невыносимо снова перемещаться по той же улице, месить ногами снежную жижу, подходить к осточертелой двери… И какое же испытал облегчение, когда принял это решение. Даже дышать легче стало. Смотрел телевизор и, когда часы показали время выхода, я не встал от экрана. Прошло еще пятнадцать минут и еще полчаса, а я сидел и смотрел телевизор. Потом ушел в свою комнату и читал что-то. Когда же посмотрел на часы, они показывали почти девять. И было так свободно. Я пойду завтра, обязательно пойду. Но сегодня мне надо отдохнуть. Скажу, что живот болел или что-нибудь выдумаю еще. Ну не хочу я сегодня никуда идти, ну просто не хочу!
– Ты не пойдешь туда? – спросила мама, заглянув ко мне. – Поругались? – последнее прозвучало даже с какой-то радостной надеждой.
– Нет, мам, мы не поругались. Сегодня… она просто уехала к тетке, что ли. Или к кому-то там у них еще…
– Ну, ничего, и дома надо побыть. А то дом совсем забыл. Подруги еще будут, а мать у тебя одна. А подруги хвостом раз – и нет их. А мать тебя никогда не бросит и плохого не посоветует. Ты мать слушайся.
Ну, понесло ее на старые песни. Пришлось выслушивать. Тем не менее, на душе было гораздо легче, чем, например, вчера вечером, когда нужно было собираться, идти…
Но, когда уже ложился спать, стало жалко Людку: она меня ждала весь вечер; у окна, наверное, просидела, прислушивалась к шагам в подъезде… И я вот так поступил… Но успокоил свою совесть тем, что решил: завтра пойду во что бы то ни стало и чем-нибудь искуплю свою вину. Чем именно – пока не знал, но уснул именно с этими мыслями. И в то же время было что-то приятное в том, что заставил ее страдать.
С тем я проснулся. К уже, казалось бы, привычному утру примешалось новое ощущение, неуловимое, но такое притягательное. Она вчера страдала и страдала из-за меня. Значит, я что-то значу в ее жизни.
Но уже в троллейбусе подумалось: а вдруг не страдала? А что если ей тоже было приятно, что я не явился? Странно: отчего мне не пришло в голову сразу. Если надоело мне, то почему не может надоесть и ей? Если я был рад вчера остаться дома, то почему так же радостно не может быть и ей? А это нехорошо. Чего доброго, совсем отвыкнет от меня и разлюбит.
Вспомнились всякие рассказы о том, как мужья уезжали в командировки, а жены… Или как парни уходили в армию, а их девушки…
Захотелось немедленно видеть ее, чтобы узнать про реакцию на мое вчерашнее отсутствие. Но троллейбус плелся, казалось, целую вечность. А потом еще в училище Людку я так и не увидел. Будто невзначай, прошел мимо кабинета, в котором ее группа должна была быть по расписанию, но в дверной проем увидел совсем других людей. Так и просидел весь день в тревожном неведении.
Иногда мы встречались на переменах недалеко от лестницы, а потом это стало даже нашим почти обычным местом для встреч. Я несколько раз ходил туда, но, кроме пустой стены, не видел ничего. Вконец встревоженный, весь путь до дома только и думал о возможных причинах… Но признаваться в том, что настоящая причина – я, не хотелось. Я даже начал себя ругать за вчерашнюю слабость. А потом подумалось, что теперь прекрасно понимаю семейные пары, прожившие бок о бок годами. Если мне за полгода так пришлось, то что будет лет через пять-шесть! А ведь женятся на всю жизнь!
Неужели все так скучно и тоскливо? Неужели все обречены на такое? Неудивительно, что потом изменяют. И, кажется, я уже не осуждаю подобные измены.
А если приемся я, и она будет изменять?
Такое вполне возможно, если учитывать, что в последнее время наши отношения не отличались разнообразием. Если уж мне надоело…
И будто пелена спала: на этот раз стало совершенно очевидно, что и я надоелей. И вчера она – так же была рада. А ведь во всем только я и виноват. Ну не будет же она, в самом деле, лезть целоваться первой. А я – а что я? А я не умею. Только и всего.
Надо будет сегодня, обязательно сегодня – исправить ситуацию. Иначе я потеряю ее навсегда. И больше никаких причин, чтоб не ходить. Теперь – каждый вечер! И надо быть веселым и умным, страстным и умелым, невозмутимым и чувственным. Всем этим придется быть, чтобы не наскучить, чтобы она поняла, что я – это самое лучшее и нужное, что только может произойти в ее жизни.
Только как, как это все осуществить? Ведь я даже целоваться не умею. Практически до восемнадцати лет дожил – а ни разу так и не поцеловался. Почему же у других уже давно все было? Почему до сих пор не случилось у меня?
Ответ я подозревал, но он казался мне мерзким и предательским. Предательским по отношению… к маме.
И я старательно отбрасывал этот вариант. Должно быть, есть еще причины, не такие поверхностные, а оттого более существенные. Но что толку до них докапываться, если все, что могло привести к существующему порядку вещей, уже минуло? Нужно не искать виноватых, а думать, как разрешить ситуацию в настоящем. Как мне думалось, это и есть единственно верный выход. Когда обожжешься, бесполезно винить утюг, надо лечить ожог. Но получается, что и о включенном утюге впоследствии не забывать. Следовательно, покопаться все же придется. Но тогда неизбежен тот грязный и предательский вывод… И решение: уйти от мамы и начать жить одному.
Покинуть ее? Со всеми проблемами оставить в одиночестве?
А куда идти? К тридцати годам, несомненно, будет своя квартира, работа самодостаточная. Но – это будет лишь к тридцати. А как быть до того момента?
И упрямая решимость возникла во мне: с сегодняшнего дня я буду делать так, чтобы все изменилось. И начну с того, что поцелую ее. Не завтра, не когда наступит «подходящий» момент, а – именно сегодня. И к черту стеснительность и страхи. Все когда-то целуются в первый раз. Если это происходит у всех, то случится и со мной, ничего ужасного не произойдет.
А потом… потом должен случиться новый вдох в наши отношения. И я ни за что не упущу ее.
Когда пришло время собираться, я особенно тщательно вычистил зубы и язык.
– Я вчера приболел что-то. Ноги, наверное, промочил.
И шмыгнул носом.
Мы стояли на лестничном пролете. Люда, вроде бы, не обиделась на вчерашнее, но и особенной радости от моего «внезапного» появления не читалось. Если бы не мой «прогул» вчера, вполне все сошло бы за обычный вечер. Но… будто бы что-то все-таки было не то. Неуловимое. Это нельзя обосновать конкретными словами, это просто чувствовалось. Взгляд вбок, немного не таинтонация, напряженная поза.
– А я тебя сегодня в училище не видел.
– Искал, что ли?
И как-то это насмешливо прозвучало. Или только показалось?
Хотел сказать: «Да нет, просто…» Но вместо этого вдруг посмотрел ей прямо в глаза и выбросил:
– Да, искал.
– Вот, я тут. Можно теперь не искать.
На нее и прежде находили порой подобные настроения: когда будто бы все в порядке, но чувствуешь себя словно виноватым, словно постоянно что-то делаешь не то, либо вовсе делать ничего не нужно. А спрашивать напрямик бесполезно. «Все так, все в порядке, с чего ты взял, все замечательно…»
Подумал, что сегодня поцеловать не получится. Не тот момент. Или это все мои отговорки? Ладно, посмотрим, как будет сегодня дальше. Но от былого приподнято-решительного настроя не осталось и следа. И вообще, с наступлением весны все разваливалось на глазах – как тот снег, гниющий у подъезда. А я только смотрел на это и не мог ничего поделать.
– Я пойду, – вдруг сказала она. Я не верил своим ушам. Как это «пойду»! Я же только пришел, впереди еще три часа нашеговремени! Признаться, от такого удара не нашелся, что ответить. Она, видимо, поняла мое молчание по-своему.
– Уроков на завтра много задано, реферат там еще уже неделю недоделан.
– Ладно. Пока.
Я развернулся и пошел прочь. Глупо, конечно. Но обида душила меня и ослепляла – почти физически.
Будто не могла свой реферат сделать раньше! И прежде никогда не жаловалась, что уроков много. Припомнился даже момент, из тех, первых дней, когда она со смехом сообщила, что прогуляла со мной весь вечер и забыла сделать русский. И только когда тетради сдавали, вспомнила.
Такая тоска навалилась сразу. Я остановился посреди улицы и поднял голову. Черное небо. Захотелось завыть в него, как в бесконечность, чтобы выпустить всю тоску и обиду в эту черноту.
И куда все ушло? Почему все проходит, оставляя только тоску по минувшему? Что-то явно не так в этом мире, не так устроен человек. Все неправильно. Все ложь.
Что бы я ни делал сегодня – все будет глупо.
Но зачем я вот так сразу ушел? Можно было расстаться по-хорошему.
Стоп. Я сам только что подумал это слово – «расстаться». Как это расстаться? Почему сразу расстаться? Еще же ничего не потеряно, мы не поругались, ничего особенного не произошло.
Почему все так криво сошлось в одном дне? Я не пришел – ну могу же я приболеть немного! И тут она сразу что-то… закапризничала. Связано это все или только совпадение? А вдруг…
Она сидит и ждет звонка в дверь. Меня нет. Минутная стрелка так медленно переваливает за цифры. Я должен был появиться еще полчаса назад, но я в это время смотрю телевизор и радуюсь, что не пошел. А она сидит и смотрит на свои часы в виде мишки; я бывал у нее в комнате, знаю эти часы. А меня нет уже час. Ей муторно и тоскливо, она вдруг встает, выходит из комнаты, одевается. Выходит на улицу и стоит, решая: идти ко мне или к подруге. Выбирает последнее.
А там – гулянка или какое-то празднование. Или что там у них может быть еще. И к ней подваливает смазливый, наглый хлыщ, сыплет сальные комплименты, едва прикрывая их маской галантности. Он, конечно, не будет долго раздумывать, прежде, чем обнять за талию, потрогать, поцеловать. Лезет к ней своим сочным ртом, пропахшим спиртом, она послушно отвечает. Потом они лапаются на диване.
Картина эта настолько живо и ярко представилась, что я вдруг даже не засомневался: все так и было, все именно так и произошло. И теперь пошел я к черту со своими проникновенными рассказами, рассуждениями, помятыми рублями, потрепанной курткой и робкими держаниями за руку. Теперь у нее есть самец, который и денег даст, и приласкает, куда следует.
Дома сидеть тошно. Такие тесные стены, такой душный электрический свет. Ничего уже нельзя изменить, ничего невозможно сделать. А как хорошо было зимой, когда все только начиналось. Ее куртка красная, и снег еще не выпал, и дерево у ее подъезда, и потом снег – такой пушистый в ее волосах. Ожидание вечера внутри молочно белого дня. Необыкновенные, волшебные дни.
Жгучий комок застрял в горле, грудь перехватила обида. Я заревел, как маленький. Беззвучно, горько и безутешно. Слезы текли жирным потоком, и ничто не могло их остановить, но с каждой секундой становилось легче. Потом, вроде бы, совсем отпустило. Только голова разболелась.
Что же, теперь ничего не вернуть, но можно исправить. Во-первых, все-таки завтра пойду к ней, а уж там – что будет. Первым больше не буду уходить и причиной расставания не стану. Если не нужен – пусть сама об этом скажет, первой. И пусть это ей трудно будет, а не перекладывает все на меня.
По крайней мере, появилась хотя бы какая-то конкретика в будущих действиях. Это куда лучше неопределенности.
Не сказать, чтоб настроение улучшилось, но стало гораздо спокойнее: теперь я знал, что следует делать. Правда, как себя вести завтра, что говорить в первые моменты встречи и вообще… Мы же никогда до того не ругались. Что же, это будет первый опыт. Нельзя, чтобы всегда все было замечательно, и даже удивительно, как это мы так долго умудрились не поссориться ни разу.
И все же… все же не верилось, что мы умудрились поругаться. И, главное, на ровном месте. Ну ладно, я не пришел вчера. Но могу же, в конце концов, и в самом деле, приболеть! Я же не к другой девушке пошел, а просто дома провел вечер. Лучше было б, скажи напрямик ей о том, что надоело ходить каждый вечер? Она тоже ведь однажды не появилась, тогда, в самом начале. И ее даже дома в тот вечер не было. И я не стал выпендриваться, обижаться, губы надувать… Хотя мог бы и имел, надо сказать, на это полное право.
Незаметно проскользнул в ванную: нельзя, чтобы мама видела мои слезы; и долго-долго умывался, стараясь холодной водой смыть воспаленные следы на глазах. И вообще – приятно охлаждало, возвращало к жизни. А из зеркала смотрел идиот с опухшими красными глазами, который недавно решил обнаглеть и едва не потерял из-за этого свою девушку. Впрочем, еще не известно, как впереди все сложится. Вдруг и в самом деле – потерял? Да нет же, и в самом деле: пока ничего не известно.
Думал, что долго не усну, приготовился ворочаться на комковатой подушке и закрываться от фонаря за окном, но забылся на удивление быстро: должно быть, нервы не выдержали напряжения. Что-то даже снилось, но что – к утру уже не помнил.
– Ты сегодня будешь просыпаться? – над головой мамин голос.
Утро какое-то… окончательно разбитое. Не выспался совсем, глаза опухли, штормит, подташнивает. Но нужно тащиться в ванную, из ванной на кухню, в комнату…
А, может, и правда: ну ее к черту, эту Людку? Пусть себе другим мозги пудрит. А то: «У меня уроков много». Уроков у нее много. Дура. Жил без нее и дальше как-нибудь проживу, встречу еще кого-нибудь. Если с ней получилось, значит, я не окончательно потерян, с другими, значит, тоже получится, надо только поискать. А с Людкой что? Неужели все? Глупо, совсем глупо выходит. Не может быть, мы так долго были вместе, так много вместе прошли и прочувствовали, а теперь сразу все перечеркнуть. Совсем глупо получается. Мы не выбросим вещь, на которую долго копили, но готовы так легко отказаться от человека?
Потом снова к горлу подступило. Чтобы не показывать слезы, поскорее ушел к себе. Нужно было еще пережить предстоящий день в училище.
На переменах я ни разу не вышел из класса, благо переходов в другой кабинет было только два. Опустил голову вниз – и быстро проходил по коридору. Боялся увидеть Людку. До самого окончания учебного дня так и не решил, что сказать ей вечером. Не решил и потом, когда пытался делать домашнее задание; и когда собирался – тоже не решил. Вышел на улицу, изморось приятно охватывала лицо, а я все не решил.
Вспомнилось, как шел по этому же маршруту осенью, в самый первый или второй день. Тогда было почти так же, только осень стояла. Или это когда изморось была? Не в тот день? Детали уже замыливаться начали, но в деталях ли дело?
Звонок. Шаги за дверью. Шаги ее, я их сразу узна ю. Взгляд у нее такой… распахнутый. Не ожидала меня увидеть или… кого-нибудь еще ждала?
– Я боялась, что ты не придешь.
И больше ничего не надо.
Звонок. И ее шаги. Взгляд полусонный. Едва не зевает.
– Привет, а я что-то устала, спать прилегла вот.
– И тут я тебя разбудил?
– Да не… не разбудил, я уже проснулась, вставать собиралась.
– Сегодня выйдешь или опять задали много?
– Сейчас…
И вот я снова стоял в таком знакомом подъезде, каждая трещинка в стене которого стала такой родной. Иногда мы стояли вот тот, у окна, когда погода подводила; иногда… Нет, чтобы снова не заплакать, вспоминать ничего не нужно. Сейчас она выйдет – и все снова у нас будет.
И она вышла. А на лице косметика. Как я этого сразу не заметил? Думаю, спать бы она в макияже не стала. Меня ждала все-таки, а теперь вот равнодушия напустила? Черт их разберет, девок этих. Ничего не могут сделать прямо, все с каким-то вывертом. А, может, и спят они в косметике. Просто так ведь прилегла, ненадолго. Не смывать же.
– Что нового? – задала она свой обычный вопрос.
– Да ничего, Земля опять вертится, – мой обычный ответ.
И вроде бы, все было, как всегда, но одновременно с этим чувствовалось, что теперь не будет, как всегда. Нужно что-то сделать, чтобы вытащить нас из давно накатанной колеи, в которой мы забуксовали…
– А помнишь, мы тут шли, осенью еще. И тогда тоже снег был, почти такой же, мало снега еще было. И фонари такие же светили.
– Да…
И что я болтаю? О фонарях каких-то. Ее не расшевелить ни «нашим» снегом, ни «нашими» фонарями. Быть может, у нее совсем другие воспоминания внутри.
– А ты что вспоминаешь?
– Что я вспоминаю?
– То, что с нами связано. Я вот снег, фонари, дорогу к тебе…
Люда слегка усмехнулась.
– Что?..
– Да так…
– А что все-таки? – я взял ее за руку. Не одернула.
– Просто когда ты сначала приходил, мама говорила, что, если что, чтоб я от дома далеко не отходила и орала на весь двор.
– Что, если что? А-а-а…
– Ага-а-а…
Я тоже усмехнулся. Действительно, забавно.
– А сейчас так не говорит уже?
– Не, ты ей понравился, когда еще она тебя в первый раз увидела.
– Правда?
– Да, сказала, что ты неизбалованный и будешь добиваться всего сам.
– Правильно сказала, в общем…
– Я тоже так думаю.
– Это вроде как комплимент даже?
– Комплимент, комплимент, неизбалованный ты мой.
И Люда в шутку натянула мне шапку по самые уши.
А я… Что я? А я был теперь счастлив.
И – теперь будто бы все было так, как мне хотелось. Она снова была со мной, а я с ней. Но… что-то продолжало грызть и разрушать меня изнутри. Уже на следующий день я снова ощутил едва ли не физическое отвращение и к той дороге, по которой нужно было идти вечером, и к Людке. Но, помня свое состояние еще сутки назад, я отбросил даже мысль о том, чтоб не пойти. Пришлось пересилить себя и буквально потащиться – шаг за шагом – по ненавистной раскисшей дороге. Фонарей уже не было: темнело теперь позже; исчезла и загадочная сказка, все стало цвета понедельника.
Еще какое-то время я надеялся, что все изменится, когда выйдет она. Но Люда вышла – и стало еще хуже. Я почти с отвращением смотрел на ее раззявленный при смехе рот, расставленные зубы… «Старуха Изергиль», – отчего-то пришло на ум. Захотелось сделать ей что-то очень неприятное, даже доставить физическую боль.
И это было невыносимо. Днем я судорожно искал поводы, чтобы не пойти, а вечером безвыходно собирался и плелся по осточертевшей дороге, и мы шатались по одному и тому же маршруту. Я чувствовал себя подлецом, когда с завистью смотрел на других девушек, но ничего не мог поделать с собой: меня тянуло к ним, а к Людке я чувствовал отвращение. Несколько раз порывался предложить какое-то время побыть раздельно, но… но как такое скажешь? Она не поймет. Как не понял бы и я сам, предложи она такое. Это должно было чем-то закончиться. Рано или поздно.
