Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Битва

I

Сулейман-бей, османский наместник, опершись о луки кожаного ромейского седла, приподнял свое грузное тело и оглянулся. Воинство, которое он больше месяца собирал со всей айдынской земли, неподобающе растянулось. Передовой отряд лучников давно скрылся из виду, а пешие гулямы едва показались из-за поворота далеко позади. Трудно было себе представить, где плелись верблюды, груженные шатрами, снедью и прочей справой, да охранявший их отряд латников.

Сулейман-бей отер пот со лба, дорожками стекавший из-под высокого, обернутого чалмой клобука, сунул батистовый плат на место, за обшлаг рукава. Ничего не попишешь, весна ударила нынче ранняя, жара успела набрать силу. Не мудрено, что, прошагав с рассвета до третьей молитвы, гулямы устали, смешали строй, оторвались от ехавших шагом конных сотен во главе с наместником, его телохранителями, десятком отборных сабельных бойцов, бахадуров, и знаменосцем, алемдаром, с бело-зеленым треугольным стягом и рыжим бунчуком на тонком древке.

Древняя дорога из Измира, что после разгрома непокорного Джунайда и высылки айдынских беев в Бирги стал столицей наместничества, петляла у подножий сперва невысоких, а затем вздымавшихся все круче скалистых холмов среди пиниевых лесов, зарослей кустарника, фиговых рощ и старых, витых, точно перекрученное белье, оливковых деревьев. Здешние греки славились уменьем жать из оливок отличное масло, а из винограда – крепкое белое вино; на солнечных склонах то и дело попадались ряды лозы со свежепроклюнувшейся листвой.

Справа заблестела синь измирского залива. Морской ветерок отнес в сторону пыль, припудривая вечнозеленые кусты олеандра, забивая сладкий запах цветущих маслин резким духом соли, распаренных солнцем водорослей. Копыта дробно застучали по камню. Опять пошел участок, мощенный ровными тесаными плитами, должно быть, еще римлянами десять с лишним веков назад. Кое-где повыщербленные временем камни лежали плотно, как влитые. Плиты вели прямо под воду, а дорога, вильнув влево, уходила далее по-над берегом.

Наместник подивился было причудам древних строителей, зачем-де мостить морское дно, но тут приметил шагах в пятидесяти от берега, прямо среди синей воды, пролет каменного моста и понял, в чем дело. Когда в его родном Тырнове случалось Яндре разлиться в паводок, из воды точно так же торчал мост, перекинутый через впадавший в нее ручей. Должно быть, море отвоевывало здесь у суши пядь за пядью, покуда за долгие века не накрыло собой дорогу. Только мост остался еще над водой.

Стоило Сулейману-бею в мыслях своих помянуть Яндру, как перед его глазами засверкало быстрое теченье, с трех сторон охватывающее высокую кручу, на которой стоит крепость Царевец. В этой крепости он родился и получил при крещенье имя царевича Александра. Когда подрос, любимым занятием сделались потешные битвы. Он устраивал их подле крепости, нарядив своих сверстников греками или османами. А еще любил он, невзирая на увещеванья дядьки-наставника, после таких потешных игрищ скинуть на влажную траву златотканый кафтан и на своем ненаглядном коне Арслане кинуться в воды Яндры.

Много воды утекло с той поры в Яндре. Сын болгарского царя Шишмана царевич Александр принял ислам и по милости покорителя его родины, султана Баязида, был назначен управителем Самсуна. В этом городе, недавно присоединенном к владениям дома Османов, воспоминания детства долго наливали его грудь свинцовой тоской. Почуяв ее приближение, челядь разбегалась кто куда, лишь бы не попасться бею на глаза: страшен становился наместник, и развеять его могла только пролитая кровь. То ли служба османская, то ли годы Тимурова нашествия и царской усобицы, а может, просто возраст смирили со временем его нрав, память о минувшем уже не томила его с прежней силой. В конце концов он воевода, и не все ли ему равно – идти с болгарами против греков и турок или с турками против греков и болгар?

Конечно, наместничество – не царство. Главное, однако, чтоб ты пользовался властью, а не она – тобой. Сулейман-бей как наместник обладал немалой властью и полагал это само собой разумеющимся: ему с рожденья был назначен высокий удел. Если же толковать о вере, то разве добрая доля православной знати, в ее числе и царских кровей, не служит ныне Османам? Взять того же кнезича Стефана Високого, что после гибели отца от рук турок был ими поставлен деспотом Сербии. Чем Александр, сын низложенного болгарского царя Шишмана, хуже деспота Сербии? И пусть удравший в горы вместе со своими братьями болван Момчил, товарищ его детских лет, воображает себя хозяином Родоп. Это ему не потешные игры. Момчил стал не более чем разбойником, или, как говорят турки, хайдутом, ибо пошел против извечного порядка вещей, и ждет его не власть, а веревочная петля. Он, Александр, сын законного царя Болгарии, признавший власть Османов, признал и торжество их веры и как законный наместник своего повелителя исполнит свой долг до конца.

Эти мысли при всей их бесспорности не успокоили, однако, Сулеймана-бея, напротив. Он ощутил во рту горький привкус полыни и с удивлением узнал его: то был предвестник почти забытой им лютой тоски, которая так пугала его слуг и рабов в Самсуне.

Он пришпорил коня. Вороной взвился и пошел размашистой рысью. Телохранители последовали за беем. Вылетев на взгорье, он увидел высоко в стороне деревеньку, обернувшуюся задами к лесу.

– Чавуш-баши! – позвал он.

Когда золотисто-рыжий жеребец начальника охраны поравнялся с широким округлым крупом бейского скакуна, наместник спросил:

– Что за деревня?

– Должно быть, Екли.

– Отправь чавуша вслед лучникам – пусть возвращаются! И к каравану – да поторопятся! Привал!

Место для лагеря было выбрано заранее на угоре средь поросшей кустарником огромной проплешины в лесу. Чери-баши, командовавший всадниками, получил приказ отрядить к деревне воинов и никого оттуда не выпускать.

Все прочее воинство, за исключением дневальной сотни, расседлало коней, отдало их попечению коноводов и в ожидании шатров принялось приводить себя в порядок. У родников, что били из скалы, выстроились очереди. Ржание коней, стук топоров, треск ломаемого кустарника, говор сотен людей, – обычная суета воинского лагеря звучала приглушенней обычного. Несмотря на предвечерний час, томительная жара не спадала.

Телохранители наместника отыскали траву погуще, слуги расстелили на ней ковровые попоны, пристроили сверху седло, приладили сзади подушечку, чтоб мягче облокачиваться. Оруженосец подбежал к бейскому стремени. Наместник отмахнулся: не время, дескать.

С крутого бугра он следил за подходом пешей тысячи. Вороной красавец под ним, изогнув лебединую шею, раздувал широкие, высоко посаженные ноздри, прядал ушами, нетерпеливо бил длинным черным копытом. Вместе с тяжелой фигурой наместника в запыленном кафтане из тонкого синего сукна, в темной с седою искрой окладистой бороде и высоком клобуке они представляли внушительное зрелище.

Завидев наместника, воевода пешей рати обернулся к шагавшим за ним полутысяцким. Те побежали вдоль рядов. Закричали, засуетились десятники. Пехота заторопилась, задергалась. Но крики и зуботычины не помогали: кремнистая дорога, жара и усталость брали верх, строй не ладился.

Улыбка искривила губы наместника. Когда голова отряда подошла поближе, он поманил воеводу. Тот подбежал, запыхавшись.

– Стой рядом и гляди со мной вместе! – приказал Сулейман-бей.

Покрытые тонкой белой пылью, одна за другой подходили к бугру полусотни. Завидя своего воеводу рядом с наместником, старались глядеть бодрей. Получалось у них скверно. У одних лук висел не через плечо, а на шее, у других палаш сбился назад, хлопал по ягодицам. Кой-кто прихрамывал, опирался на палки.

Обогнув бугор, гулямы рассыпались по поляне, многие тут же садились на траву. Нужны были луженые глотки десятников, чтоб поднять их и развести полукружьем вдоль лесной опушки.

– Вот что, воевода, – сказал наместник, когда прошли последние полусотни. – Вели сосчитать людей, посбивавших себе ноги. Да не забудь сей же час отправить в лес за дровами для костров.

– Слушаю, мой бей!

Сулейман-бей огляделся. Увидел воткнутое в землю древко с бело-зеленым алемом и бунчуком из конского хвоста. Направил туда скакуна. Стяг и бунчук обозначали шатер государева наместника. Но верблюдов с шатрами все еще не было, и это начинало беспокоить его.

Чавуш-баши сам поддержал ему стремя, помог спешиться. Бей подошел к ковровым попонам. Слуги подбежали с кувшином воды, с полотенцем. Наместник вымыл руки, оплеснул лицо. Вытер, расчесал бороду. Сел, поджав под себя ноги, облокотился о седло.

Подскакал воевода конников. Соскочил на землю. Не доходя до ковра, остановился, доложил с поклоном:

– Прибыл гонец из деревни.

– Сколько взяли деревенских?

– Никого не застали!

– Я же велел не упустить!

На скулах наместника заиграли желваки.

– Деревня покинута, мой бей, – молвил чери-баши, скрестив на груди руки. – Ни единой души не осталось. Если верить гонцу, угли в очагах были еще теплые, значит, ушли не поздней как на рассвете…

Потянуло смолистым дымком – кашевары разложили огонь под казанами. Коноводы, дав коням остыть, поили их из кожаных ведер, навешивали на морды торбы с ячменем. Всадники посолидней, в пышных тюрбанах, отдыхали по примеру наместника, откинувшись на седла и подушки. Те, что помоложе, сбивались в кучки, пересмеивались. Глаза, однако, то и дело обращались на дорогу, откуда должен был подойти обоз.

Пешая полусотня с топорами через плечо нехотя потащилась к лесу. Недвижно, точно неживые, застыли по парам на каждом из четырех углов ковра телохранители наместника.

Спорым шагом приблизился пеший начальник. Встал у ковра.

– Обезноженные гулямы сосчитаны, мой бей! Тридцать две головы.

– Считали на совесть?

Воевода вместо ответа склонил голову.

– Представить! – приказал наместник.

На дороге показалось пыльное облако. Не там, откуда ждали верблюдов, а с противной стороны: к привалу на рысях возвращались передовые лучники. Когда подскакали поближе, стало видно: у двоих поперек крупа приторочены к седлам не то мертвые, не то пленные. Пыль же поднимали не столько кони, сколько овцы – за отрядом гнали стадо голов в двести. Захватили в лесистом ущелье, в полутора фарсахах от стоянки, доложил черибаши. Вместе со старым пастухом-греком и мальчишкой-подпаском. Их и везли в тороках. То были греки из оставленной деревни, куда остальные подевались, предстояло выяснить.

Сулейман-бей приказал: неверных допросить с пристрастием, овец заколоть. Пусть ратники перед делом полакомятся свежатиной. Тем временем против древка с алемом построили тридцать два оплошавших гуляма. Наместник в сопровождении воеводы пешей рати и полу-тысяцких пошел вдоль ряда. То были молодые крестьянские парни лет двадцати, не старше. Наверняка шли в поход впервые. Господа сипахи, что обязаны снаряжать определенное число ратников, конных и пеших, за право пользоваться доходами с участка государевой земли, справили их из рук вон. Одежка разномастная, оружие какое ни попало.

С недоброй улыбкой наместник переводил взгляд с обуток на лица, с лиц на обутки. Вернулся к ковру, приказал:

– Каждому второму – по двадцать палок! На закорках у первых!

Тысяцкий попробовал было вступиться: поротый ратник-де к бою негоден.

– А хромой годен? Пусть себе на носу зарубят: пешему ратнику ноги что всаднику – конь. Береженья требуют. А ежели они к бою негодны станут, за то их сипахи в ответе. С них и взыщется – то ли другими гулямами, то ли деньгами.

Шестнадцати охромевшим в походе гулямам задрали рубахи, связали над головой руки. Шестнадцать товарищей по несчастью взвалили их себе на спины. По два наместничьих телохранителя с длинными, в два локтя, палками встали у каждого в головах. Десятник махнул рукой:

– Раз!.. Два!.. Три!..

Били размеренно, не торопясь, с оттягом. После шестого удара спины вздулись багровыми буграми, после десятого во все стороны полетели кровавые шмотья. Крики истязуемых смешались с блеяньем закалываемых овец.

На лице Сулеймана-бея по-прежнему играла улыбка. Войско глядело на расправу молча.

Обоз явился, когда солнце начало заметно клониться к закату. Поклажа на верблюдах была помята, в повозке лежали раненые. Вид у латников, замыкавших поход, был смущенный. Покуда разбивали шатры, воевода конников и глава замыкающего отряда рассказали: в фарсахе с лишним до привала, там, где дорога огибает поросший густым лесом склон, по верблюдам ударили зажженные стрелы; животные, напуганные огнем, с ревом бросились во все стороны, подавили мулов, обслугу. В лесу ратники никого не застали. Углубляться в чащу не стали, опасаясь засады. Один верблюд сломал ногу, у двух мулов оказалось пробито брюхо. Пришлось их добивать, ловить разбежавшуюся скотину, перегружать поклажу, подбирать раненых да помятых. Вот и задержались чуть не до вечерней молитвы.

В самом деле, только успели поставить шатры, как наиб, заступник кадия, и его служки призвали к предзакатной молитве. Наиб Шерафеддин, несмотря на почтенный возраст, был посажен на свой пост недавно за заслуги в распознании богомерзкой смуты, зачинщиков коей они шли карать. А посему и определен был в угодный Аллаху и османскому государю поход в качестве старшего судьи.

Наскоро свершили омовение, расстелили молитвенные коврики или просто расчистили место под ногами. Наиб Шерафеддин в огромной белой чалме обернулся в сторону Мекки, поднял руки на уровень плеч и возгласил:

– Аллахю акбар…

– Аллах велик! – повторило воинство.

Вложив левую руку в правую, наиб произнес:

– Хвала Аллаху, который миров господин! Милостивый, милосердный он один. Дня Страшного суда Властелин, тебе поклоняемся! Помощь дается тобою одним. Веди нас путями тех, кто тобою водим, путями тех, на которых простерлась милость твоя, на кого ты не гневаешься, кто не знает заблужденья кручин!

Смысл молитвы понимали немногие, ибо слова были арабские, а арабов в отряде наместника не было ни одного. Но даже нигде не учившимся, неграмотным ратникам, как всем правоверным, полагалось знать первую суру Корана, Фатиху, наизусть. Каждое слово Шерафеддина, каждое его движение повторяли наместник, воеводы, полутысяцкие, сотники, десятники, телохранители, слуги, оруженосцы, обозники, кашевары, гулямы, наказанные и наказывавшие. Падали на колени, простирались, садились на пятки и снова простирались ниц. Молились негромко, будто про себя, как повелевал шариат. Но, сливаясь, тысячи мужских голосов звучали гулом, предшествующим трясенью земли. Солнце, заходившее справа за холмы, чтобы кануть в море где-то за островом Хиос, отбрасывало длинные тени. Они метались, укорачиваясь и опять вырастая, как деревья в грозу.

После молитвы Сулейман-бей призвал в свой шатер военачальников. Неизменная улыбка не сходила с лица наместника. Она означала, что кровь шестнадцати выпоротых гулямов не умерила бейского гнева. Но знали об этом лишь немногие челядинцы. А воеводы недоумевали: причин для веселья вроде не было. Напротив, минувший день не предвещал добра. Начать с того, что отряд передовых лучников, коему было велено задерживать всех встречных, за целый день не увидел ни одной живой души. Дороги, перелески, шалаши и сторожки на виноградниках точно вымерли, деревня Екли покинута. Из пойманных при стаде пастухов удалось выжать только, что жители ушли в сторону Полуночи. А уж чавуши охраны умели разговорить кого угодно. После прохода основной силы было совершено нападение на обозный караван. Невелики, казалось бы, потери, да позорны: врага и увидеть не удалось.

Неладно было на душе у собравшихся в бейском шатре, а хуже всего у воеводы пешей рати. Старый вояка начинал гулямом, как положено крестьянскому сыну, еще при султане Мураде и вот уже тридцать лет кормился ратным трудом, подымаясь по службе, как по ступеням штурмовой лестницы. Какой отваги, какой удачи стоил ему его нынешний чин и положенный ему государев тимар с тремя деревнями! Не на мельнице – в сечах побелела его борода. Трех султанов пережил. Всякое бывало. Доводилось и карать взбунтовавшийся темный люд. Он почитал усмиренья за грязную, но легкую работу. Но никогда прежде не мнилось ему, будто водит чернью какая-то крепкая многоопытная рука. Плоше всего пришлась ему последняя новость: пропала отправленная по дрова полусотня. Другая полусотня, высланная на поиски, вернулась цела и невредима перед самой молитвой. В чаще нашли тела двух десятников, остальные как сквозь землю провалились.

Пехотный начальник, покуда докладывали младшие воеводы, перебрал все это в уме. И когда до него дошла очередь, не вдруг доложил наместнику о случившемся. Однако доложил, верный старинному завету: «Бею не лгут». Знал, ложь старшему воеводе чревата позором.

Полусотник, ходивший на поиски пропавших гулямов, поведал и еще кое о чем. Когда в лесу обнаружили тела убитых, из чащобы раздался крик:

– Братья гулямы! Не воюйте братьев своих! Покуда всех вас беи не выпороли, бегите к нам! Здесь на вас зла не держат. Это я вам говорю, Танрывермиш!

Танрывермишем звался известный среди гулямов красавец и забияка.

Но об этом рассказать наместнику воевода пехоты не решился. И без того могла на него лечь остуда, а тут – упаси, Аллах! – еще решит наместник, что его попрекают. Ведь не кто иной, как воевода пешей рати, пробовал отговорить его от расправы над охромевшими гулямами.

Улыбка на лице Сулеймана-бея стала похожа на оскал.

– Твое слово, черибаши, – приказал он воеводе всадников.

– Пусть вырубят все кусты в лагере и жгут костры до утра, благо ночи ныне недлинные. Надобно усилить дозоры, чтобы из стана и в стан мышь не проскользнула. Опасаюсь лазутчиков. У меня такое чувство, будто следит за нами незримое око.

– А ты что скажешь, мевляна? – обратился наместник к Хаджи Шерафеддину.

Тот пожевал губами. Покачался, будто в раздумье, из стороны в сторону. Одутловатое лицо его посуровело.

– На все воля Господа, бдит бо и не коснеет Всевышний! Лишь его кары опасаться следует, лишь на его награду уповать…

«Верные слова, – подумал воевода пешей рати. – Поторопился наместник. Господь в первом же бою не замедлил бы покарать хромых руками врага. То был бы истинно полезный урок остальным…»

Тем временем Хаджи Шерафеддин продолжал:

– Сказано: «Что бы ты ни делал, Господь присутствует». Вот чье око чует на себе черибаши. Сие означает: идем мы стезею, указанной Аллахом, да не оставит он нас милостью своей…

Он умолк. Наместник повременил: не скажет ли еще чего-нибудь? И заключил:

– Устами мевляны Шерафеддина глаголет истина. Слугам богоспасаемой державы Османов не след опасаться никого, а менее всего подлой черни. Заяц тоже хитрит. Отчего? Оттого, что боится. А боится оттого, что слаб. Уловки врага – от слабости. Средства от них указал черибаши. Повелеваю исполнить! А для вящего устрашения зайца у нас есть свои ухватки.

Когда рассвело, войско снялось и двинулось дальше прежним порядком. Восходящее солнце играло на саблях и копьях, уздечках и стременах, румянило бледные, вытянувшиеся после бессонной ночи лица. На месте привала тлели пепелища костров, валялись бараньи кости, ошметки, тряпье. Среди измочаленного кустарника желтел растоптанный конский навоз, трава была смята, изгваздана.

На придорожной ольхе, неподалеку от бугра, с которого наместник вечером следил за подходящей пехотой, качались удавленники – старик и мальчик. Ноги босы, вместо ногтей – сгустки крови. Сквозь изодранную одежку гляделось черное, как селезенка, тело.

На противоположном склоне, у дальнего леса, вздымала в небо черные клубы дыма подожженная деревня.

Сын болгарского царя, наместник османского султана Сулейман Шишманович мерно покачивался в удобном ромейском седле. Его чистокровный арабский скакун шел сразу за стягом в окруженье коней охраны и отборных сабельных бойцов.

Улыбки на спокойном лице наместника не было. Тоска отпустила его. Не томясь предчувствиями, ни о чем не тревожась, ехал он навстречу своей судьбе во главе трех тысяч воинов.

II

Чутье не обманывало воевод: за каждым шагом османского наместника следило недреманное народное око.

Айдынский мастер Касым, некогда благословивший Бёрклюдже Мустафу в азапы и снабдивший его заветным палашом, давно лежал в земле – да будет она ему пухом! Не пожелал он идти в тимурово рабство, чтобы в далеком Самарканде ковать оружие для врагов родной земли, предпочел смерть от вражеской сабли. Но его сын, мальцом знававший Мустафу и много о нем наслышанный, за годы, минувшие после нашествия Тимура, сам стал мастером и унаследовал вместе с пристрастием к оружию привязанность к отцовским друзьям. Вот почему не успел наместник распечатать султанский фирман и кинуть клич о сборе войска, как от оружейников Айдына пришла весть о том, сколько новых сабель, копий, булав да палашей затребовано для пеших гулямов и конных сипахи османским наместником.

Тем же часом из города Маниса донесли, сколько заказано сбруи, седел и прочей справы для боевых коней и гужевой скотины. Восемь лет провел в этом городе Гюндюз после того, как в пещере отшельников расстался с Бёрклюдже Мустафой. На деньги, скопленные во время походов и врученные ему Мустафой, приобрел седельную мастерскую, вступил в ремесленное братство ахи и с той поры не терял с ним связи.

По малом времени прискакал гонец и от туркменских пастухов, что гоняли свои табуны под Айаслугом: столько-то коней да верблюдов пришлось отдать в османское войско.

Когда сошлись эти вести в одной руке, стало Бёрклюдже Мустафе видно, точно в зеркале, что за рать собирается походом на Карабурун и как скоро может она выступить. И тогда явился в Карабурун он сам, чтобы возглавить дело.

Глухой вешней ночью в начале месяца сафар восемьсот девятнадцатого года хиджры, или в конце марта тысяча четыреста шестнадцатого года по календарю папы римского, в одном из домов Карабуруна сидел с непокрытой головой, бритолицый, как все мюриды Деде Султана, перед развернутым свитком и распахнутой книгой мулла Керим. Ему было за тридцать, но из-за безбородости он казался юнцом. Тонкие губы жевали конец калама, зажатого в длинных пальцах. Карие глаза на темном лице смотрели не в тексты, а куда-то внутрь себя. Он не слышал ни далекого лая собак, ни шелеста морского ветра в листве, ни шагов стражи возле дома, ни глухого голоса Гюндюза, что докладывал о делах минувшего дня, ни встречных вопросов Деде Султана, не чуял и носового посвиста, что издавал Абдуселям, улегшийся за его спиною, ни громкого треска свечи. Сокрушался: за непосильное дело усадил его Деде Султан. Ему ли воздвигать зданье Законности, поставленное на толкованьях мудрых слов, что завещаны подвижниками Истины, ежели сам учитель, шейх Бедреддин, сего не совершил?

Еще в болгарском городе Самокове, куда в бытность свою верховным судьей державы шейх Бедреддин поставил его кадием, убедился мулла Керим, что не так-то просто применить на деле даже те установления шариата, которые дают надежду неимущим. Господа научились любой закон поворачивать к своей прибыли. Заставить их исполнять обязанности добрых мусульман, а не укрываться по щелям да трещинам, коими время пометило здание законности, стало целью его нелегкого служения в Самокове. А каков итог?

Перед глазами муллы Керима, как живой, встал богатый самоковский откупщик. Худой, будто волк голодный, с хищным, как у волка, взглядом. Кериму донесли, будто по окончании рамазана он внес налог-милостыню в пользу бедных, именуемый «закят аль-фитр», не за каждого из своих домашних, как было положено, а только за себя самого. Отправленный для проверки помощник кадия доложил: уплачена доля за одного человека – полтора батмана ячменя. Но все совершено по правилам. Каждый член дома передавал его другому, тем самым как бы уплачивая налог. Шариат-де предусмотрел сие в случае, если плата за всех обременительна для семьи. Мулла Керим справился по книгам – такая оговорка имелась. Подобные уловки во множестве были рассеяны по книгам ученых правоведов, которые только и могли изыскать их, само собой не безвозмездно.

Властью, данной кадию, мулла Керим предписал откупщику внести в пользу бедных еще тринадцать батманов ячменя, по числу домочадцев. И удостоился посещения трех виднейших улемов города.

– Досточтимый господин наш, опора правосудия! – начал старший из них. – Вы изволите полагаться на собственное мнение, между тем после четырех великих основателей правоверных толков юриспруденции на сие отваживался мало кто из знаменитых факихов.

– Согласное мнение ученых мужей, – подхватил второй, – к коему опоре правосудия в сомнительных случаях рекомендуется прибегать, советует предоставить определение обременительного, от коего зависит внесение «закят аль-фитра», на совесть самого правоверного.

– Вы же, господин наш, – продолжал третий, – по свойственной молодости горячности, оскорбили подозрением в неблагочестии уважаемого мусульманина. Стоит ли ссориться с влиятельным лицом из-за каких-то тринадцати батманов ячменя?

И все это с масленой улыбочкой. Опустив глаза долу. Дружеским, сочувственным тоном.

Мулла Керим настоял на своем – дело шло не о тринадцати батманах ячменя, а о законности и справедливости. Но через два года, когда шейха Бедреддина отправили в ссылку, пришлось мулле Кериму без оглядки бежать из Самокова, дабы спасти свою душу.

Ныне в Карабуруне подобные имущественные споры упразднились сами собой, поскольку на землях, свободных от бейского беззакония, имущество стало общим. Зато сколько явилось новых!

В Коране сказано: «И землю мы распростерли… и низвели воду мы с неба благословенную, чтобы произрастали сады и пашни. И пальмы высокие мы дали в удел людям… И распределили мы на земле пропитание – равно для всех просящих».

«Равно для всех, следовательно, в общее пользование рода человеческого, – учил шейх Бедреддин, – а не какому-либо одному из колен Адамовых». И, явившись в Карабурун, Деде Султан возгласил по мысли учителя: «Мой дом – твой дом. Как ты можешь пользоваться моим, так я могу пользоваться твоим».

«Возгласить возгласил, – думалось мулле Кериму, – а сколько возникает непраздных недоумений? Как распределять пищу да жилье? Сколько надлежит трудиться каждому, ежели один слаб, а другой могутен: покуда первый полполя пашет, второй два взбороздил?»

Не раз доводилось слышать мулле Кериму в Эдирне, когда приступали к шейху Бедреддину с вопросами, он отвечал ученикам своим: «В отличие от других тварей, Аллах наделил человека разумом. Вот и пользуйтесь им. Путь указан, пройти его должен каждый сам».

По разуму и старался решать запутанные дела в бытность свою кадием мулла Керим. Но тогда в Самокове он был властью. Здесь же, в Карабуруне, – советчиком. Не повелевать – вразумлять поставленным. И когда подступили к нему с вопросами старейшины деревни Балыклыова, ответил им вслед за учителем: «Дарован вам, в отличие от прочих тварей, светлый разум. Вот и решайте по разуму».

Непривычен был его ответ. Не научены крестьяне в делах законоположенья пользоваться собственным разумом, требовали решенья от тех, от кого привыкли их слышать, – людей письменных, посаженных владеть и править. «Не обессудь, мулла Керим! Вон у тебя что свитков, что книг поналожено! Не пожалей труда, глянь в записанное». Едва сдержался мулла Керим. И как было не озлиться?! Мнят головы мужицкие, будто готовые ответы спрятаны у него под тюфяком, как постановления кадия у писаря, или заперты в казне, как деньги у бея.

– Ничего там не записано, – отвечал мулла Керим. – Творим небывалое на памяти, правим правила забытые, врагами из книг нынешних вычеркнутые. Истина велит своим разумом обходиться.

Не верят. Твердят свое: «Глянь получше в книги, коль сам не ведаешь».

На счастье, Деде Султан явился. Старейшины к нему: так, мол, и так, прикажи, что делать! Мулла Керим, мол, говорит: «Решайте сами по разуму». А какой у нас разум?

– Вот что, отцы, – сказал им Деде Султан. – По нашему уставу приказать я ничего никому не могу. Сам крестьянский сын, не бей какой-нибудь. Зато знаю, сколько потребно разума, чтобы плоды у земли добыть, стадо вырастить, рыбу в тенета загнать. Так что не придуривайтесь, не повторяйте втуне слова бейские. Давайте вместе решать. Не по разуму, так по справедливости. Вот я вас спрошу: справедливо ли слабому задавать такой же урок, что сильному?

– Несправедливо, – в один голос отвечают старейшины. И в свой черед вопрошают: – А справедливо ли, чтобы один ломил вдвое, а харчил столько же?

– Справедливо! – молвил, как отрезал, Деде Султан. – Получать следует не по работе, а по нужде. К тому же дородный съест больше хилого, на одежку да на обувку ему больше надо. Вот и не выходит, чтоб харчил он одинаково со слабым. А сверх нужды на что ему? Заглотать вдвое, если утроба не приемлет, – во вред. Две пары портов таскать в жару несподручно. А в холод худому даже больше надобно. Словом, к чему лишнее-то?

Деревенские повеселели, а гнут свое:

– Ежели не по работе, а по нужде давать, найдутся такие, что захотят на боку лежать, баранину жевать, а руки на животе сложа держать. Мы своих знаем!

– Коль скоро знаете, от глаз ваших не укроются.

– Не укроются, конечно. А делать с ними что? – спрашивают. И сами же под смех под общий отвечают: – Вытолкать взашей на бейские земли, пусть пользуются от господских щедрот.

– Вот вы и решили по справедливости. А значит – и по разуму, – заключил Деде Султан.

Вспомнились мулле Кериму где-то вычитанные слова: «Плач выражает рабство, смех – свободу. Слезы приличны животному, смех – божеству». И преисполнилось его сердце гордостью за учителя своего, за Деде Султана, за старейшин деревни Балыклыова. За человека, в коем божественное пересиливает животное.

Как остались они наедине, молвил Деде Султан:

– Думал я, брат Керим, хоть и не ходил ты тесным дервишеским путем, а ведомо тебе одно мудрое слово, потому как много сердец озарил ты невечерним светом истины. Видать, однако, не слыхал ты его, а слыхал, так не ко времени пришлось – не задержалось.

– Доверь мне это слово, Деде Султан!

– Мой первый наставник Абу Экрем говаривал: знать и передавать знания – вещи разные. Помни: «Объяснять непонятное следует в определениях, считающихся понятными среди собеседников». Таково мудрое слово наставников наших… Справедливость, она и самому темному уму доступна.

С того дня мулла Керим, если не получалось по разуму, взывал к справедливости. И решение обреталось. Найденное заносил он в свиток – для памяти и на случай. В тот самый свиток, что лежал перед ним теперь.

Слышал мулла Керим в Эдирне от шейха Бедреддина еще и вот что: «Отбрось внешнее, то есть обряды, и обратись к сути. Тогда станет ясным как день: и христиане, и иудеи веруют в того же единого бога, что приверженцы ислама».