Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Медленно вызревало решение. Прежде чем утвердиться в нем, послушать бы старых споспешников. Да где они? Где неторопливость, ум, мужество Мустафы, прямота, щепетильность Кемаля? Оба приняли смерть за Истину. А он, пославший их, – жив… Из старших остались лишь Ахи Махмуд, Джаффар да Маджнун. Остальные еще незрелы. Впрочем, от его решенья зависит их жизнь тоже…

– Маджнун! – окликнул он. Писарь тайн поднял голову. – Поднимай братьев.

Бедреддин вышел во двор. Тенью метнулся за ним Джаффар.

Тьма. Шелест леса. Вой пса.

Небо вызвездило, предвещая холода. Звезды мерцали, далекие, ясные.

Вспомнился друг его юности Муса Кади-заде. Давний их спор: «Тебе – люди, мне – звезды…» Уроки покойного учителя Фейзуллаха, одержимого числами, звездами.

Бедреддин вгляделся в небо. Может, звезды и впрямь подскажут решенье? Венера восходила в созвездье Тельца. И стояла так близко от Марса, чуть ли не рядом. По всем канонам науки это предвещало беду.

Бедреддин горько усмехнулся: сколь часто звезды предсказывали то, что было ведомо и без них.

До рассвета оставалось недолго. Он возвратился в дом. Достал часы, когда-то подаренные ему в Каире. Сколько людей успело за эти годы исчерпать свое время до последней песчинки. Много ль осталось ему самому?

Он поставил часы рядом. Беззвучно заструился песок. Сподвижники ждали слова учителя. Он сказал:

– Звезды говорят о беде, но мы и так ее знаем: под Загорой нас обратили вспять, в Карабуруне, в Манисе соратники наши – да славятся их имена! – легли за Истину. Мы – живы. Нам решать: что дальше? Слово за вами.

Сподвижники молчали.

– Идти к Акшемседдину, собрать в стане силу и снова ударить. Не затем ли мы разослали гонцов, учитель? – спросил Ахи Махмуд.

– Наша сила в простом народе. А он верит: Истина там, где победа.

– Разве не так? – удивился Джаффар.

– Так, брат наш Джаффар, так. Но неужто ты позабыл: инс а н, зам а н, мек я н. Или запамятовал по-арабски? Люди, время, место, – перевел он, – вот что решает.

– В слове твоем – наша сила, шейх Бедреддин, – воскликнул Дурасы Эмре.

– Ты прав, ашик. В слове Истины, что открылась нам, – сила. Но она являет себя через людей. Ваше дело с Маджнуном нести его дальше, хранить до времени. Нынче время упущено. Когда оно представится снова, бог ведает.

– Впереди зима, – проговорил десятник Живко. – Как прокормимся мы в лесу? Крестьяне измучены…

– Вынесем, вытерпим все. Дождемся часа. Лишь бы учитель был с нами! – не выдержал Маджнун.

– Боюсь, Маджнун, ни моей, ни вашей жизни не хватит, чтобы дождаться. А ратовать придется теперь. Ты – воин, Азиз-алп, что скажешь?

– Драться! И победить!

– Можно ли победить, не веря в победу? Совесть в тебе не свирепа, воин. Не жаль тебе понапрасну пролитой людской крови…

– Был бы ты жив, учитель!

– Я не султан, Азиз-алп, чтоб спасать свою голову, посылая на смерть других.

– Уйдем в Валахию. Господарь Мирче примет. Пересидим…

– Сказано, Азиз-алп: я не султан, не принц, не бей, чтобы прятаться от одного властителя у другого. Чего бы стоило тогда наше слово…

Бедреддин глянул на часы. Почти весь песок был в нижнем сосуде. Вот-вот наступит рассвет.

В предутренней тишине послышался приближающийся стук копыт. Всадники спешились перед домом.

– Вот наконец и Шахин, – облегченно вздохнул Ахи Махмуд.

Пламя свечи заколебалось. Откинулся полог. Вошел не Шахин.

– Юсуф-бей?!

Тот не ответил, не поклонился. За ним еще двое, руки на ятаганах.

– Мы за тобой, шейх Бедреддин…

Юсуф-бей не договорил.

– Измена-а-а! – раздалось во дворе.

Крик захлебнулся. Все вскочили. Джаффар, напрягшийся, точно кошка перед прыжком, сделал было шаг, но Азиз-алп выверенным ударом всадил ему в спину кинжал. Суданец упал лицом вниз к ногам Юсуфа-бея. «Так вот кто кузнеца…» – мелькнуло у Дурасы Эмре. Лязгнули вытащенные из ножен клинки.

Бедреддин поднял руку:

– Остановитесь!

Такая повелительная сила была в его голосе, которой нельзя было не подчиниться.

Бедреддин обвел глазами соратников. Азиза-алпа пропустил, будто там было пустое место. Обернулся к Юсуфу-бею:

– За мной, говоришь?

Тот не выдержал его взгляда, смешался.

– За тобой, мевляна, – ответил вместо него один из вошедших. И Бедреддин узнал в пришельце переодетого простым воином начальника султанской стражи Эльвана. – Фирман государя: будешь держать ответ по шариату, перед судом.

– По шариату? – переспросил Бедреддин.

– Они убьют тебя, учитель! – крикнул Маджнун.

– Истину не убить!

Он подошел к Джаффару. Перевернул его на спину. Круглое темное лицо суданца было покойно, он выполнил свое. Бедреддин закрыл ему глаза. Поцеловал в лоб. Выпрямился.

– Ну что ж, я готов!

Как только выехали за околицу, Бедреддина связали, сунули в мешок. Перекинули через седло.

Когда визирю Баязиду-паше доложили о победе над мятежниками под Загорой, он сказал: «Грош цена всем вашим победам, покуда не изловлен Бедреддин!»

III

Свет больно ударил по глазам. Бедреддин прикрыл их ладонью. Трое суток просидел он в одиночестве, в темноте, после того как его привезли в Серез.

Сразу представить его пред лицо падишаха не решились: как бы опять не обмер. Столько фарсахов протрястись в мешке на конской спине не всякому молодому джигиту под силу. Когда на первой стоянке его сняли с коня, сердца не было слышно. Пощупали запястье – не бьется. Поднесли к губам зеркальце: едва затуманилось. Больше часа пришлось ждать, пока пленник пришел в себя. Опасаясь, не отдал бы богу душу до времени, шесть раз делали остановки: приказано было доставить живым.

Ясный солнечный день стоял над Серезом. Здесь, на побережье Эгейского моря, зимы теплые. Радуясь теплу, ясному небу, во все горло кричали горлицы, ютившиеся под каждым карнизом, на каждом тополе. И крик их «угу-угу-у» долетал сквозь зарешеченные окошки дворца Эвреноса-бея, который сделал своим местопребыванием султан Мехмед Челеби.

Султан восседал на покрытом ковром возвышении. Ниже по обе стороны – визири, воеводы, улемы.

Когда ввели Бедреддина, султан спросил с усмешкой:

– Почто пожелтело твое лицо? Иль лихоманка трясет? Какая змея тебя ужалила в душу, что не сиделось на месте?

– И солнце желтеет, клонясь к закату, – сказал Бедреддин. – И сокол не усидит в гнезде, коль в него забралась змея.

– Почему ослушался, почему пошел против высочайшего повеленья?

– А почему ты пошел против закона, нарушил повеления шариата?

– Когда ж это я нарушил?

– Просил я тебя отпустить меня в хадж и не получил ответа. Истина повелевает: не мириться с насильем, уходить оттуда, где не блюдется закон. Если есть у тебя вопросы по шариату, спрашивай – получишь ответ.

Султан насупился. Глянул на визиря, на главного муфтия, только что прибывшего из Ирана. Молвил:

– Не нам, а нашим улемам ответишь. По шариату. В нашем присутствии…

Три дня готовились улемы, искали доводы, спорили до хрипоты, рылись в книгах. Как бы не ударить лицом в грязь перед султаном! Бедреддин не какой-нибудь крестьянский сын, которому без долгих разговоров можно отрубить голову. Как-никак он был высшим духовным лицом державы, прославленным на весь мусульманский мир ученым, знатоком шариата, сочинителем многих книг и среди них свода законов «Джамуль-фусулейн». Его казнь могла вызвать смущение умов и бунты. Потому-то и нужно было опорочить его перед миром, показать его нечестие, осудить от имени шариата. Не три дня, трех месяцев было мало, чтоб подготовиться, найти доказательства, победить его в диспуте. Но визирь Баязид-паша торопил: султан требовал смерти.

И он снова стоял на холодных мраморных плитах дворцового зала. В простом халате, дервишеской шапке, видавших виды чувяках. Негреющий яркий свет лился сквозь арки окон. Как стражники, недвижно стояли за окнами деревья. Мнилось, длится все тот же день, когда его привезли сюда, поставили перед султаном.

Султан сидел на своем месте. По бокам вельможи и беи в расшитых кафтанах, при дорогом, изукрашенном чернью оружии. Впереди – суд богословов в черных джуббе, огромных чалмах, с бородами, крашенными хной. Прячущие неуверенность за неприступным величественным видом. «Или кажись тем, что ты есть, – вспомнилось Бедреддину. – Или будь тем, чем ты кажешься».

Начал муфтий Хайдар Хереви, глава улемов:

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Слава Аллаху, господину миров, властителю дня веры. Мы отдаемся в рабство тебе и у тебя просим помощи: наставь нас на правый путь, путь тех, кого ты сделал благополучными, но не на путь тех, на кого ты гневаешься, и тех, что сбились с пути…

При последних словах молитвы грозно уставился на Бедреддина. Спросил:

– Не ты ли внушал, Бедреддин Махмуд: я-де повелеваю солнцем, землю переустрою во благо? В сатанинской гордыне возомнил ты себя пророком!

– Не мог я внушать другим, чего и в мыслях своих не держал. Не я повелеваю Солнцем Истины, а оно мною. И в лучах его преобразится земля…

– Как могло статься, что знанье наук и законов, которое ты изложил в достойных книгах своих, обратил ты на то, чтоб внушать правоверным ересь? Твердо ведая, на чем держится порядок в мире, что дозволено, а что запретно, звал к перестановке обычаев, опозорив сословие наше?

– Не тот сбился с праведного пути, кто взывает к справедливости, а тот, кто сделал обычаем обращать в своих рабов – рабов божьих. Освятивший именем Истины сей обычай неправедный, – вот кто позорит звание ученого!

Лицо иранца пошло красными пятнами.

Вперед выступил наставник наследного принца Фахреддин Аджеми, тоже иранец, учившийся в Ширазе у Сейида Шерифа. Того Сейида Шерифа, с коим Бедреддин в молодости изучал науки и дружил в Каире.

– Священный хадис гласит: «Да не порушится закон подчинения, коим держится земное и небесное, дабы через многоначалие не дойти до безбожия». Власть – от Аллаха, а ты пошел против власти. Ты – безбожник, Бедреддин Махмуд.

– Толкование слов пророка требует глубоких познаний, мулла Фахреддин. Им же сказано: «От Аллаха – власть праведная».

– Толкованья величайших авторитетов разъясняют: «Нет власти не от Аллаха». Неправедная насылается им за грехи наши.

«Далеко разошлись мы с тобой, Сейид Шериф, – подумалось Бедреддину, – ежли твой ученик с умом Фахреддина решил тягаться со мной в толкованьях, лишь бы угодить повелителю. Что ж, получат свое… И он, и его повелитель».

– Вот и взялись мы силой науки, знаньем закона единства вселенной очистить землю от греха беззакония и тем избавить от наказания…

Ропот заглушил его слова: неслыханная, оскорбительная дерзость содержалась в них.

Странно звучит для нашего уха сейчас этот спор: «Безбожие, праведный путь, раб божий, ересь, земное и небесное». Ссылки на слова пророка. Толкования священных текстов.

«Слово, – говорил Джеляледдин Руми, – одежда, смысл, скрывающийся под нею, – тайна».

Каждое время носит свои одежды, говорит на своем языке. Под непривычной для нас одеждой слов скрывались вопросы, над которыми и сейчас, почти через шестьсот лет, бьется человечество. Власть и закон. Правомерность неподчинения незаконным приказам. Угнетение человека человеком. Справедливость восстания против власти.

История не кладбище ошибок, а собрание попыток.

Один за одним выходили улемы. Спеша показаться перед властителем, перебивали друг друга. Стоило одному умолкнуть, чтобы перевести дух, как вступал следующий. Не доводы, не доказательства обрушивали они теперь на мятежного шейха, а брань: «Ум твой мрачен, сердце блудно… Лжеписанием труждающийся… Очи твои слепы, душа темна… Заплутанец несчастный… Достойный лютой казни отщепенец».

Бедреддин молчал. На ум пришли чьи-то слова: «Уловлящий в плен мудрецов свершил свою победу через молчание». Зачем говорить, когда не слушают твоих слов? Он мог отстаивать Истину. Но себя – к чему?

Голоса богословов слились для него в пустой мертвый гул. Он обратил глаза к свету.

В ярком луче солнца, бившего из окна, то отставая, то настигая друг друга, плясали свой танец мошки. Многоголосым хором, надрываясь в крике, пели на воле горлицы. То был танец Жизни, ее голоса, вечно меняющейся и потому вечной, как Истина, жизни.

Семьдесят лет – срок человека. Еще семьдесят лет живет он в памяти тех, кто видел, кто знал его. Вот и все. Но человек – не мошка, есть у него иная жизнь, жизнь духа, которая Длится столько, сколько живут его дела, его творенья.

Его жизнь подошла к концу. Но дух его будет жить в его учениках, в его книгах, в его мыслях, содержащих частицу Истины. Откуда же такая горечь? «Все видеть, все понимать, будучи не в силах ничего изменить». На сей раз колесо насилья, которое они чуть было не сломали, раздавило их. Сколько лет пройдет, сколько жизней сгинет, какие реки крови прольются, прежде чем люди научатся жить по законам, открывшимся ему, Бедреддину? Он знал: иного пути нет. Иначе человек перестанет быть человеком, уничтожит самого себя.

– Шейх Бедреддин Махмуд, – услышал он голос муфтия Хайдара. – Мы вынесли нашу фетву, на основании хадиса, гласящего: «Ежели дело ваше сошлось в одном человеке и явится другой, чтобы разделить вас, убейте его».

– Не разделять людей по сословиям, языкам и верам повелевает нам Истина, а объединять, – ответил Бедреддин. – Но раз мы разбиты, напрасны все ваши и наши слова… Дайте вашу фетву!

Писец глянул на муфтия. Тот разрешающе кивнул.

Бедреддин посмотрел на протянутый ему лист. Фетва гласила: «Ежели имярек восстал против султана времени, как надлежит поступить с ним? Казнить».

Он вынул из-за пояса печатку, которую носил с собой с той поры, когда в Каире получил право давать фетвы. Не спеша намазал ее чернилами, услужливо поданными писцом. И приложил к бумаге.

Когда в пятницу 27 шевваля 819 года хиджры, или 20декабря 1416года по римскому календарю, над Серезом занялось туманное утро, все увидели: на рынке ремесленников возле мастерской кузнеца поставлена треножная виселица. Город понял: казнят Бедреддина. Кварталы ремесленников оделись в траур. Горожан обуяли страх и печаль. Никогда еще не было, чтоб лицо столь высокого духовного звания предавали смерти через повешение.

Толпы собрались у Старой мечети, неподалеку от рынка. Поползли грозные слухи, докатились до дворца, где в ожидании казни веселились вельможные беи. Страшась возмущенья, велели утроить стражу.

Улемы, величественные, мрачные, затаив в душе ликованье в надежде на награду за верную службу, направились к месту казни.

Чуть не сотню охраны послали к тюрьме, где сидел Бедреддин. Ему подвели лошадь. Он сесть на нее отказался. Пошел пешком в окружении воинов.

Небо висело над городом низкое, закрытое облаками. С оголенных ветвей, как слезы, падали капли.

Подошли к рынку. Остановились у виселицы.

Бедреддин посмотрел в толпу. Увидел Акшемседдина, Маджнуна, Дурасы Эмре, дервиша Ибрагима, каменщиков Ашота, Вартана, знакомые лица споспешников, учеников. Сказал палачам:

– Дайте время свершить омовение!

Подали кувшин. Бедреддин подозвал Маджнуна.

Со слезами на глазах тот полил ему на руки.

– Не плачь, Маджнун. С нами Истина! Завещаю: тело мое схороните здесь, возле кузницы… Ищите меня не в земле, а в сердцах познавших людей!

Поклонился на четыре стороны. Народ ответил ему поклоном.

И взошел на помост.

Палачи для вящего унижения раздели его догола, накинули на шею намыленную петлю и выбили из-под ног скамью.

ЭПИЛОГ

Солнце палило нещадно. Припорошенная пылью коричневатая каменистая дорога дышала жаром. Слева круто вздымалась в небо скала. Справа каменным водопадом обрушивался утыканный застывшими на бегу глыбами, поросший кустами склон. Чуть поодаль уходило в горы сухое русло ручья.

Ни могилы, ни памятника, – ни надгробья. Лишь название места – Адская теснина – напоминало о том, что произошло здесь пятьсот шестьдесят четыре года назад.

Пахло тимьяном, перегретой землей, посохшими травами. От лакированных вечнозеленых зарослей олеандра, их кроваво-красных цветов шел горький дурман. Вопили ошалевшие от жары и страсти цикады, заглушая негромкий шепот воды.

Мы долго стояли среди ущелья, где дали свой последний бой повстанцы Бёрклюдже Мустафы.

Подошли к роднику: выдолбленный из камня водоемчик, вода чиста, прохладна. По здешнему обычаю такие источники ставят в незабвенных сердцу местах.

– Убитых запретили хоронить, – говорит наш проводник, местный учитель Рахми Аксеки. – Хотели вытравить самую память о них.

Пять с половиной веков не утихает ненависть к Бедреддину и его соратникам, не проходит страх тех, чья власть держится на разделенье и угнетенье. Хронисты и историки, богословы и юристы приписывают ему властолюбие и корысть, извращают цели восставших, перетолковывают книги.

Через полтораста лет, в середине XVI века, кадий Софии в послании султану Сулейману доносил, что еретики, именующие себя последователями шейха Бедреддина, привели под свою руку простонародье Добруджи и Делиормана, устраивают совместные собрания мужчин и женщин, пьют вино, попирают законы шариата и похваляются распространить свое нечестие на весь белый свет. В ответ глава мусульманского духовенства империи шейх уль-ислам Эбу Саид особой фетвой объявил всех последователей Бедреддина подлежащими смерти.

Проходит еще три века, и другой шейх уль-ислам Ариф Хикмет повелевает скупать где ни попадется, за любую цену списки книги Бедреддина «Варидат» («Постижения») и предавать их огню. Находятся хитроумные муллы, которые нарочно переписывают книгу, чтобы подзаработать, продав ее казне. Не потому ли из всех дошедших до нас книг Бедреддина «Варидат» наиболее известная?

В середине нашего, двадцатого века буржуазные профессора пытаются противопоставить Бедреддина его ученикам, оторвать слово от дела; тщатся скрыть содержание его идей за религиозным языком его книг. Будто во времена, когда «политика и юриспруденция, как все остальные науки, оставались простыми отраслями богословия», когда «догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские (равно как коранические. – Р. Ф.)тексты получили во всяком суде силу закона», [2]2
  К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, с. 360–361.


[Закрыть]возможен был иной язык, чтобы донести до масс идеи социальной справедливости.

Богословы и в наши дни куда откровенней либеральных профессоров. Ибрагим Коньялы, например, призывает отмечать как праздник день, когда был повешен Бедреддин. «Если бы восстание шейха Бедреддина победило, – пишет он, – мир еще пятьсот лет назад столкнулся бы с красной опасностью». И приносит «дань уважения султану Мехмеду Челеби и его товарищам по оружию за то, что они пять веков назад вырвали корни коммунизма из турецкой земли».

– У почтенного богослова, как говорится, пахлава вы пала изо рта, – смеется шофер Кемаль. – Столько лет социалистам в Турции кричали: «Корни за границей, корни за границей!» А он проговорился: оказывается, еще пятьсот лет назад их пытались выкорчевать из нашей земли…

Кемаль на себе испытал, что означают на деле слова «корни за границей». Он был военным летчиком, когда пришел к убеждению, что социализм – кратчайший путь к процветанию его страны. За эти убеждения он был уволен из армии, брошен в тюрьму. По выходе стал работать шофером. На его полуторке мы и приехали в Адскую теснину.

Передовые люди Турции наших дней видят в Бедреддине своего предтечу. Великий поэт коммунист Назым Хикмет еще в 1936 году посвятил ему одно из лучших своих созданий – «Дестан о шейхе Бедреддине, сыне кадия Симавне». А вместо послесловия под названием «Национальная гордость» присовокупил к поэме свой пересказ ленинской работы «О национальной гордости великороссов».

В шестидесятые и особенно семидесятые годы, когда идеи социализма получили в Турции широкое распространение, вышли новые переводы «Постижений», исследования взглядов Бедреддина, пьесы и романы о нем.

Старенький грузовичок Кемаля долго петляет по поросшим невысоким лесом отрогам Акдага. Справа то и дело открывается за мысами густая синева Измирского залива.

В Карабуруне мы молча глядим с высоты на противоположный берег. Там, в туманной дали, виднеется Фокея, или, как ее сейчас называют, Фоча. Отсюда пятьсот шестьдесят четыре года назад глядели на ту сторону в отчаянной надежде на помощь воинов Ху Кемаля соратники Бёрклюдже Мустафы. Предание гласит: многие, спасаясь от расправы, бросились в море. Доплыли или нет? Никто не знает. До Фокеи отсюда свыше двадцати километров.

Зной раскалил скалы, дорожные камни. Дышать было нечем. Прозрачные лагуны и бухты манили прохладой.

– Купаться нельзя, – заметив наши взгляды, говорит Кемаль. – Здесь нет наших друзей. Вот приедем в Балык-лыова…

Он явно за нас опасался.

Летом 1980 года в Турции жаркой была не только погода. Добела была раскалена и политическая атмосфера. Бастовали рабочие, протестуя против невиданной дороговизны, против массовых увольнений. Передовые студенты, интеллигенция образовали комитеты солидарности с бастующими. Прокатилась волна крестьянских выступлений. Митинги и демонстрации, требовавшие изменения внутренней и внешней политики, ликвидации американских баз, собирали десятки тысяч людей. В стране назревали решительные перемены.

Стремясь во что бы то ни стало их не допустить, реакция пустила в ход террор. Религиозные фанатики железными цепями и кольями принялись избивать студентов в общежитиях. Боевики из фашистской партии «Националистическое движение» и ее нелегальных военизированных отрядов «Серые волки» стреляли из автоматов по разрешенным властями мирным манифестациям. Врывались в рабочие кофейни, расстреливали посетителей. Устраивали засады у подъездов, на автобусных остановках, убивали профсоюзных активистов, профессоров университета, журналистов. Один из террористов застрелил редактора газеты «Миллиет» Абди Ипекчи. (Через год он будет стрелять в папу римского.)

Полиции в большинстве случаев «обнаружить преступников не удавалось». Она или прибывала с опозданием, или же наблюдала за происходящим, не вмешиваясь до тех пор, пока фашисты не получали отпора. А тогда с удвоенной энергией хватала тех, кто сопротивлялся террористам.

Так что опасения нашего спутника, возможно, были и небезосновательны. Деревня Балыклыова стоит теперь не на горном склоне возле скальной гряды, преграждающей вход в ущелье, а перенесена на берег залива, к самому морю. В деревенской кофейне нас ждали учитель Рахми, его жена Мезиет, тоже учительница, и Яшар Аксой, местный поэт и публицист. За пузатым стаканчиком крепчайшего чая речь заходит о Бедреддине. Яшар Аксой, автор статей о Бедреддине, собрал о нем пухлое досье – предания, легенды, приметы, поверья, пословицы и факты.

Я пополняю его досье еще одним. В 1921 году, через несколько месяцев после провозглашения Бухарской Советской Республики, один из ее основателей, ученый и писатель Садриддин Айни в журнале «Искры революции», выходившем в Самарканде на таджикском языке, посвятил Бедреддину большую статью. Рассказав о народной войне, которую он возглавил, о его философских и социальных взглядах, будущий президент Академии наук Таджикистана причислил Бедреддина к провозвестникам коммунистических идей не только на мусульманском Востоке, но и во всем мире. И считал, что наряду с именами Маркса и Энгельса именем Бедреддина следовало бы называть школы, библиотеки, дома культуры.

Конечно, шейх Бедреддин Махмуд представлял ненаучный, домарксов социализм, или, как его еще называют, социализм утопический, поскольку, упраздняя частную собственность и эксплуатацию человека человеком, он исходил не из условий жизни общества, а из идей добра и истины.

Ровно через сто лет после смерти Бедреддина Томас Мор выпустил в свет «Золотую книгу о наилучшем устройстве государства, или о новом острове Утопия», в которой обращался с проповедью социальной справедливости к так называемым просвещенным классам.

Бедреддин проповедовал свои идеи среди народа и не рисовал картины светлого будущего, а вместе со своими учениками попытался установить справедливое общественное устройство, просуществовавшее больше года.

Движение Бедреддина не ограничивалось рамками какого-либо одного народа или даже религии, оно объединяло угнетенных вне зависимости от веры, языка и происхождения.

Причина поражения? Точней всего сказал об этом Маркс: «Не только тогдашнее движение, но и вся его эпоха еще не созрела для проведения в жизнь тех идей… Общественный переворот, рисовавшийся в его воображении, имел еще совсем мало оснований в наличных материальных условиях и, наоборот, эти последние подготовляли общественный порядок, прямо противоположный тому, о котором он мечтал».

Понадобилось целых пять столетий, чтобы созрели условия для претворения в жизнь его идеи.

Я рассказываю о том, как живут ныне крестьяне в деревнях Делиормана, под Силистрой, Разградом и Старой Загорой, где пять веков назад сражался Бедреддин. Земля там обобществлена, никто никого не эксплуатирует, нет ни безработных, ни неграмотных, ни бедных.

Крестьяне в кофейне дымят сигаретами, потягивают чай. И внимательно прислушиваются к нашему разговору. Кое-кто, чтобы лучше слышать, подсаживается поближе. Воспитанность не позволяет им вступать в разговор.

За пределами Турции имя Бедреддина было до последнего времени известно разве что специалистам. Теперь стали выходить книги о нем – в Болгарии, в Югославии. Интерес к его личности, его идеям, к движению, которое он возглавил, растет.

Пока мы беседуем с поэтом и учителем, у его жены Мезиет с Кемалем идет свой разговор.

– Нет, не видели.

– Хорошо смотрели?

– Чабаны все горы облазили.

– А машина зачем приезжала?

– Приезжала, покрутилась и уехала.

– Значит, или на ложный след наводят, или себе рекламу делают…

Я понимаю, что речь идет о надписи белой краской во все полотно дороги, которую мы видели по пути сюда, «ЕТКО». Она была составлена из начальных букв турецких слов «Армия освобождения порабощенных турок». Так именовала себя одна из террористических фашистских организаций. Стрелка рядом с надписью указывала в горы: там, дескать, ищите нас. Освобождать они собрались узбеков, киргизов, азербайджанцев, татар, башкир и другие тюркоязычные советские народы от собственной государственности, от свободы, от благосостояния.

«Не обращай внимания, – сказал мне Кемаль, – фашисты и есть фашисты. Лозунги эти им нужны для внутреннего употребления: на деле же они хотят освободить хозяев от нас, от страха перед социализмом».

Мезиет подводит к нам своих детей. Мальчика лет одиннадцати и девочку лет восьми. Сына в честь великого поэта они назвали Назым, дочь – Деврим, Революция.

Когда я пишу эти строки, я не знаю, на свободе ли сейчас, живы ли учитель Рахми и его жена, поэт Яшар Аксой, шофер Кемаль. Осенью того же года реакция сбросила маску и под предлогом борьбы с терроризмом устроила военный переворот. Пришедшая к власти хунта запретила все партии, все профсоюзы, объявила страну на осадном положении. Тысячи профсоюзных активистов, студентов, преподавателей, сторонников мира, журналистов были брошены в тюрьмы, десятки умерли под пытками.

Но, как всегда в годину мрака, еще ярче вспыхнуло пламя, сотни лет назад зажженное Бедреддином. По священные ему спектакли выливались в демонстрации протеста. Художники, вынужденные эмигрировать, создали серии эпических полотен, в которых рассказ о мужестве Бедреддина и его соратников сливается с рассказом о наших днях. Появились новые издания его трудов, стихи и поэмы о нем. Заключенные в тюрьмах пели: «Бедреддин по-прежнему жив…»

Салаугрива – Силистра – Карабурун – Москва

1977–1985