Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Предлагаешь отказаться от клятвы, простить изменников?

Голос у Мусы Челеби звучал тихо, но лицо загорелось, предвещая вспышку знаменитого османского гнева.

– Да, мой государь, – отвечал как ни в чем не бывало Бедреддин. – Чтобы остаться у власти, иного выхода нет. Так говорит логика.

– У сердца иная логика, – вскричал Муса Челеби. И тут же понизил голос. – Я готов рискнуть властью ради будущего, ради справедливости, наконец. Помоги, мой шейх!

Не воина, не победителя царственного брата, не государя увидел перед собой Бедреддин, а растерянного, беспомощного юношу, почти мальчика. Он и был мальчиком, сверстником его сына Исмаила. Лицо, правда, обветренное, темное, но усики тонкие, шелковые, на подбородке не борода, а пушок. Взгляд по-мальчишески дерзкий, упрямый, но чистый. Впрочем, с чего это он расчувствовался? Хорош мальчик, приказавший вырезать деревню! Бедреддин вспомнил отрезанные губы негритенка-раба в каирском дворце и внутренне передернулся. Что может быть несовместимей, безнравственней, чем ребенок и царская власть?!. Положим, этот успел хватить лиха, всего нагляделся. И возвели его на престол не вельможи да беи, а вожди акынджийские, рядовые сипахи да ратники. Думает отомстить изменникам и предателям, ненавидит беев. А попал во дворец, что барашек в стаю волков. Любой его промашкой воспользуются к своей выгоде, станут потакать его слабостям, подстрекать к глупостям и жестокостям, развратят, чтобы держать в руках. Разве не те же самые вельможи пытались соблазнить разгулом его отца султана Баязида, спаивали Сулеймана Челеби, дарили ему мальчиков и девочек. И за его спиной беды не знали! Тащили все, что ни попадет, вконец порушив державу. Решил, бедолага, что взял власть, а сам очутился во власти беев. Потому они и позволили ему столь легко усесться на место распутного брата, утратившего остатки народного почтения. Теперь настала очередь Мусы.

– Ты молод, мой государь, горяч, как все Османы. Достанет ли терпенья, чтоб, не поддавшись гневу, не прельщаясь дарами, никого не попрекая изменой, камень за камнем, как крепостную стену, заложить основу своей власти…

– Крови в моих жилах, побед на поле брани неужто мало?

– Чтобы взять власть, мой государь, достаточно. Чтоб ее удержать, и того более, устроить по-своему, – мало.

– Что ж еще надобно?

– Люди. Не сотня, не тысяча даже, что, может быть, пойдут за тобой из преданности, по чувству долга, чести. А множество…

– И ты, мой шейх? Ты тоже утверждаешь, что в этом мире большинство преследует одну лишь выгоду?

– Нет, не одну, но преследует, мой государь.

Муса Челеби поднес скрещенные ладони к горлу, точно собирался себя удушить. Лицо его потемнело. Глаза заволоклись.

– Несчастная голова моя! – проговорил он, покачиваясь из стороны в сторону. – Быть мне клятвоотступником!.. Сколь подло устроен мир!

Острая жалость пронзила Бедреддина. К этому юноше, столько лет жившему мечтой о мести, о торжестве справедливости. Пришедшему за духовной поддержкой, а услышавшему, что миром правят не чувства, а интересы.

– Не греши против Истины, мой государь! – негромко, но властно сказал он. – Мир устроен разумно! И лошадь торопится к дому, уповая на овес в своих яслях. Но разве знает она, что везет в тороках? – Муса Челеби опустил руки. Уставился Бедреддину в лицо, весь внимание. Тот продолжал: – Шесть столетий назад Харун ар-Рашид, халиф Багдада, пришел к учителю и аскету Фудайлу ибн Айаду. Спросил: «Есть ли на свете человек большего самоотреченья, чем ты?» – «Твое отреченье больше, мой государь, – отвечал мудрец. – Я сумел отрешиться от мелкого, обыденного, преходящего. А ты отрекаешься от великого, вечного». Я говорю, мой государь, – продолжал Бедреддин, – что большинством движет выгода. Но за мелкой сиюминутной не видят они главной выгоды своей. Дело пастырей, поманив мешком овса, вести табуны на вольные выпасы гор…

Долго молчал Муса Челеби. Слышно было, как подвывает на улице лодос да трещит свеча. Наконец выдавил:

– Мы столько лет ждали, мой шейх. Можем и еще подождать. Но чего ради?

Бедреддин положил ладони друг на друга и, поглаживая их, благодушным голосом, будто увещевал ребенка, принялся излагать:

– Ты сел на трон, мой государь, добился своего. Настал черед тех, кто стоял за тебя, получить свое. Раздай землю тем, кому веришь, кто заслужил. Как можно больше земли, чтобы держатели ее составили силу. Но как можно меньшими наделами, чтобы каждый в отдельности был бессилен. Так ты заручишься силой и исполнишь обещанное. Тем временем озаботься таким устроеньем державы, при коем ни новые, ни старые беи не смели бы утеснять землепашца, ремесленника, торговца. Пусть несут службу честно и грозно, без ослушания. Собирают подать по шариату, свозят ее в казну. По твоему зову идут в поход. Для беев, взявших управу по воле своей, будет сие твоей местью…

– Только что ты назвал беззаконным порядок, при коем раб пребывает рабом раба. Разве так мы сломаем его?

– Не сломаем, мой государь. Но ежели все убедятся, что кадии не на словах, а на деле блюдут шариат, гласящий: земля принадлежит Аллаху, от его имени управляется государем, беям дается не во владение, а за службу, ежели, сдав подати в казну, станут беи из нее же получать твое жалованье, можно сказать, что колесо не сломлено, но приостановлено. А главное, люд в державе твоей научится отличать свет от тьмы…

– Блюдут шариат не на словах, а на деле, – в задумчивости повторил Муса Челеби. – Мы не знаем никого, кто был бы на это пригоден, кроме тебя, мой шейх. И, быть может, выучеников твоих. Но разве не с этого начали мы? Стань моим кадиаскером, шейх Бедреддин!

– Тебе должно быть ведомо, государь, что я служу не власти предержащей, а Истине.

– Но разве власть справедливая не от бога? Неужто сочтешь грехом указать ей дорогу к Истине?

Такого от Мусы Челеби Бедреддин все-таки не ждал. Глянул ему прямо в лицо. Улыбнулся:

– Подумаем, государь.

Муса Челеби оживился:

– Время не терпит, мой шейх. Думай скорее.

– Мы постараемся, государь, – все с той же улыбкой ответил Бедреддин.

Кликнув Кер Мелекшаха, молодой государь вышел на улицу. Лодос бил в лицо, рвал фонари из рук стражи, словно хотел во что бы то ни стало оставить их во тьме.

Кер Мелекшах не утерпел. Склонившись к государю, спросил, захлебываясь ветром:

– Согласился… старик?

– Обещал подумать…

– Можно бы и приказать, государь…

– Силой верности не обретешь, Мелекшах.

Наутро Бедреддин собрал у себя всех сподвижников – не было только Ху Кемая Торлака, еще с осени ушедшего к себе в Манису. Бедреддин просил совета: соглашаться или нет на должность верховного судьи Османской державы – кадиаскера.

– Конечно, соглашаться, учитель, – отозвался первым писарь тайн Маджнун. – Лучшего случая возгласить Истину, чем от имени султана, не представится.

– А удастся ли, возгласив, не опозорить ее? Улемы и кадии воспротивятся как один, – усомнился по-крестьянски осторожный Акшемседдин.

– Не сочтут ли за отступничество, за службу насилию те, кто идут за нами, но пребывают вдали от нас, – возразил суданец Джаффар, явно имея в виду своих соотечественников, каирцев, дамаскинов, халебцев.

– Особливо других вер, – подхватил Абдуселям. У него на уме были, конечно, греки и армяне: попы могли службу османскому султану выставить учителю уликой.

– Не сочтут, если делом покажем, кому служим, – ответил мулла Керим, только что окончивший медресе. В молодости все кажется достижимым, лишь бы взяться скорей да решительней.

Сомнений было немало. Бедреддин молчал. Под конец Ахи Махмуд сказал:

– Что мои каменщики, что темный деревенский люд – все верят: власть от бога. Одна надежда у них – на справедливого государя.

– Что же нам – следовать людским заблуждениям или вести людей к Истине? – спросил Бедреддин.

– Объяснять непонятное на понятном им языке, как ты учил, нас, мой шейх, – ответил Бёрклюдже Мустафа.

Его слова решили дело. По крайней мере так считал Бедреддин, став кадиаскером.

Позднее, в изникской ссылке, размышляя над своим решеньем, он пришел к мысли, что не только темный люд, но и он сам в глубине души лелеял надежду на справедливого государя. Воистину сколько ни рассуждай, покуда не действуешь, не постигнешь.

III

Бедреддин спустился вниз, откинул полог и остановился пораженный. Приветствуемое птичьими голосами, всходило солнце. На цветниках алели первые тюльпаны. Прямо перед входом в обитель, словно кувшин прохлады, стоял клен, шевеля молодыми пятипалыми листьями.

Давно не вкушал Бедреддин всей душою величья восхода. Не любовался совершенством отдельно стоящего дерева. Не вдыхал полной грудью девственной чистоты весеннего утра. Больше года, пожалуй. С той поры, как стал верховным судьей. Все его время занимали государев совет, назначенья, фетвы, уроки в медресе, беседы с мюридами, а главное – книга, два тома, которые он писал десять месяцев каждую ночь. Торопился. Кадиям, коими он назначил по всей Румелии своих единомышленников, учеников отца и своих собственных, требовалось надежное руководство. Он назвал книгу «Джами ул-фусулейн», то есть «Собрание разделов». Она и в самом деле, как было задумано, вышла собранием законоположений по всем разделам шариата, дополненным его собственными замечаниями и соображениями. «Право на собственное мнение возникает у судьи, если оно основано на истине. Слепое повторение толкований и приговоров, данных авторитетами, противоречит духу религиозного закона». Он улыбнулся, представив себе, с каким лицом будут читать эти строки богословы и законники, коим память заменяла ум. Впрочем, бог с ними со всеми. Сегодня, когда поставлена точка и последние страницы отданы переписчикам, он не желает о них думать. Он имеет сегодня право перевести дух и вкусить наконец от красоты мира, без которой, он чувствовал, начинает задыхаться.

Захотелось, как в детстве в отчем саду, лечь на спину, раскинуть руки и глядеть в бездонную синеву, ни о чем не заботясь. Но верховный судья мог ли себе это позволить? Он подстелил полы халата и сел, поджав ноги, под кленом прямо на песок.

С ветки на тоненькой нитке спускался паук. Зацепил конец паутины за куст. Поднялся по ней вверх, опустился на новой нитке, закрепил ее под углом к первой.

Песок заскрипел под чьими-то шагами.

– Вам письмо, учитель.

Голос управителя Бёрклюдже Мустафы. Значит, дело срочное. Бедреддин поднял руку – потом, мол. И продолжал наблюдать за пауком, который плел свои тенета.

Муравьи, суетясь, тащили но песку зеленую гусеницу. Черные, как монахи, скворцы важно вышагивали по траве. Переворачивали клювом каждый лежащий лист.

Мир был прекрасен, гармоничен. Но не благостен, а полон жизни, борьбы, перемен.

Он сидел не шевелясь, покуда солнце не поднялось над стеной обительского сада.

«Глашатай добра, суть душ, бесценный учитель, столп правосудия…» Ясно – письмо из Сереза от кадия Фудаила, старого отцовского выученика. Сколько раз просил: пишите без кудрей. Не может. Видно, не представляет себе власти без велеречивости. А потому, что писать просто – искусство, не всем доступное.

Благопожелания Бедреддин опустил: суть! «После того как, следуя повелениям столпа правосудия, ничтожный слуга его в Серезе стал прилагать одну и ту же мерку закона к беям и воинам, мастеровым и земледельцам-райатам, простой люд не нахвалится новым порядком. Дескать, не было такого на памяти нашей и наших отцов, чтобы бей, затеяв тяжбу с райатом, оказался виноват перед кадием».

Известие было приятным, но не новым. После знаменитого суда, учиненного Акшемседдином, которого Бедреддин назначил кадием в Визе, подобные вести поступали со всех концов.

Указом государя всем беям повелевалось из собранной с черного люда десятины внести в казну вдвое больше, чем обычно, да еще взять на свое попечение сирых и увечных.

Визенский воевода Кара Синан-бей, известный любитель широко пожить, не преминул переложить свои протори на райатов. Бёрклюдже Мустафа предложил: послать во все визенские деревни дервишей, дабы они уговорили крестьян не платить ни дирхема сверх положенной шариатом десятины и обратились с жалобой к кадию. А там уж дело будет за Акшемседдином.

На том и порешили. И чуть было не просчитались. Крестьяне были убеждены: бить челом кадию на своего бея мог лишь тот, кто решился ума. Уперлись, и хоть кол на голове теши. Едва нашли одного переселенца из Анатолии по имени Ильяс, – много их бежало в Румелию за соленые воды в годину Тимурова нашествия, – который согласился подать жалобу. Скорей всего, потому, что был он родом из Гёньюка, то есть приходился кадию Акшемседдину земляком. Понадеялся: не даст, мол, земляка сжить со свету.

Собирали его на тяжбу, как на войну. Набили хурджин харчем. Женщины рыдали в голос. Лили пред ним воду на дорогу, чтобы вернулся живым. Мужчины увязались провожать чуть не всей деревней. Со всей округи сбежались крестьяне поглядеть, как один из них будет судиться с беем. Кара Синан-бей, конечно, на суд не пришел. Прислал своего откупщика.

Акшемседдин вынес разбирательство из присутствия прямо на площадь. И проговорил: «Поскольку земля принадлежит Аллаху, а управляется государем, то, значит, новые подати, помимо установленных шариатом, может назначать только повелитель. Государь своим фирманом увеличил долю, которую бей обязан внести в казну. Это дело государя и бея, его раба. Свободные райаты к сему отношения не имеют. То же касается и содержания сирых да убогих».

Акшемседдин тем самым объявил приказание Кара Синана-бея и его сборщиков незаконным и повелел вернуть Ильясу и всем крестьянам, мастеровым и торговцам все, взысканное с них сверх десятины.

Удар был столь неожидан, что Кара Синан-бей вместе со своим дружком Бурак-беем вгорячах прискакал в столицу, бросился прямо к визирю Ибрагиму-паше. Так, мол, и так, припадаем к твоим стопам, надобно поспешать, покуда выученики свихнувшегося дервиша, которого государь по молодости своей посадил кадиаскером, не дозволили черни разнуздаться вконец.

Визирь выждал случай и пожаловался государю от имени всех беев на самоуправство кадиев Бедреддина. Мехмед Челеби грозно свел брови: «Наш кадиаскер повинуется велениям Аллаха и никому не позволит преступать законы шариата. Мы сами просили его об этом!»

Беи прикусили языки.

«…Властитель Сереза Эвренос-бей, – продолжал читать Бедреддин, – сказавшийся государю – да продлит Аллах его дни! – немощным и слепым, созвал на охоту пятерых сыновей, многих беев и воевод. После чего вашему слуге, рабу божьему Фудаилу, стали чиниться препятствия, о коих подробно расскажет Столпу Правосудия и Опоре Шариата податель сего послания…»

Бедреддин вскинул глаза на Бёрклюдже, дожидавшегося его повелений. Бёрклюдже пожал плечами.

– Говорит, велено сказать только вам, учитель.

– Зови!

Вошедший удивил даже отучившегося удивляться чему-либо Бедреддина. То был греческий монах в черной рясе, перепоясанный веревкой. Лицо, заросшее седой бородой, затенял черный клобук. Смиренно склонившись до земли, монах приложил руку к груди и приветствовал его по-гречески:

– Да хранит тебя Господь, шейх Бедреддин Махмуд!

Что-то давно забытое почудилось Бедреддину в словах, в голосе монаха.

– Что поручил тебе кадий Фудаил, святой отец?

– Опора правосудия в Серезе, кадий Фудаил, приказал на словах передать тебе, что сыновья Эвреноса-бея, возвратив незаконно взысканное с райатов-мусульман, отказались возвратить его христианам. Опора правосудия в Серезе послал своего субаши со стражниками, чтобы принудить бейских отпрысков к повиновенью. Но тот вернулся ни с чем: на полдороге встретила его дружина во главе с самим Эвреносом-беем…

– Слепым и немощным?

– Зрячим и здоровым.

– Надеюсь, этим исчерпываются скверные вести, которые поручил передать кадий Сереза?

– К несчастью, нет, ваше преосвященство.

– Что еще?

– Дозвольте по порядку. Последний месяц стоящий перед вами раб божий имел своим местопребыванием столицу Византии. По срочной надобности потребовалось мне снестись с единоверцами, что обретаются в Бурсе, где правит на престоле брат государя вашего Мехмед Челеби. Покинув Константинополь, я переехал через воды босфорские и продолжил свой путь верхом. Заночевал в Гебзе. Вышел утром на улицу и носом к носу столкнулся с давним своим приятелем, выгнанным за пьянство из семинарии. «Ба! Какими судьбами? Такую встречу надо обмыть!» Вытащил он флягу – выпил. Вытащил другую – осушил. Стой, говорю, иначе не успею узнать: ты по-прежнему в чернецах ходишь? Или как? Низко, говорит, ты меня ставишь, приятель! Мы теперь при самом архимандрите монастыря святого Николая, знаешь, что неподалеку от Эдирнских ворот? В протодьяконах состоим. А сюда, говорю, как попал? Приложил палец к губам: «Тсс! Большая тайна». Видишь две повозки? Одна – нашего архимандрита, другая, что синим бархатом обита, – заступника кадия Бурсы Хаджи Иваза. Сами сидят у местного кадия Фазлуллаха, договариваются. Избави господи, говорю, твой архимандрит часом басурманам не продался? Смеется. Вижу, говорит, ты совсем от мира отстал, ничего не ведаешь. Наклонился к уху моему. Письмо, говорит, привезли здешнему султану османскому Мехмеду Челеби от самого императора Мануила. Какое письмо? Ишь, говорит, хитер, так и скажи ему сразу петушиное слово: зачем, куда, почему. Покочевряжился эдак и говорит: «Поверь моему слову, недолго вашему бешеному Мусе всех нас в страхе держать, ей-ей недолго». Тут я не выдержал и зря, конечно. Муса Челеби, говорю, вашего императора в страхе держит. Потому как отобрал у него все города от Стримона до Варны, что отдал покойный брат его султан Сулейман, лишь бы ему пить да гулять не мешали. Муса Челеби обложил Константинополь, требует дани, которую при его отце Баязиде платили. Вот и трясется твой Мануил. А крестьяне наши, что во Фракии, говорю, что в Болгарии за Мусу Челеби горой. Даром, говорят, что басурманской веры, а хвост прищемил и своим беям и нашим господам. Вот так-то! От этих слов мой знакомец побледнел. Простите за грубое слово, ваше преосвященство, чуть в штаны не напустил. И онемел, точно рыба. Уж я и высмеивал его, и стыдил. Стал ты, говорю, страшлив, пугаешься друзей, с которыми рубашкой менялся, клялся в братстве на том и на этом свете…

При этих словах Бедреддин быстро подошел к монаху. Откинул с его головы капюшон и притянул к себе.

– Брат Димос! Что ж ты раньше не сказался?.. Мустафа! Ты накормил, напоил гостя с дороги?

– Не беспокойся, твой управитель со всем управился… А что раньше не сказался, не гневайся… Больно чин у тебя высок… Да и времени минуло сколько!

Бедреддин, не спуская с него глаз, усадил рядом.

– Ох, много! Из Бурсы вы уехали, сразу после казни Элисайоса?.. Значит, тридцать, нет, ровно тридцать три года прошло. Ох, много, брат Димос!

По седой бороде Димоса одна за другой скатывались крупные, как градины, слезы. Он не стыдился их, не вытирал. И тоже неотрывно глядел Бедреддину в лицо.

– Георгис Гемистас, наш Платон, жив ли, здоров ли?

– Слава Господу, здоров наш учитель. Обретается в Мистре…

– Слышал я… Тому уж порядком лет… Будто задумал он в одной вере соединить иудеев, христиан, мусульман. Правда ли?

– Святая правда, ваше преосвященство.

– Не преосвященство я тебе, Димос, а как был братом, так и остался.

– Не только задумал учитель в одну веру соединить, но и к делу приступил, собрал общину, брат Бедреддин. По ее надобности попал я в Константинополь. И в Бурсу ездил…

Бедреддин просиял.

– Значит, Платон – с нами! – Увидел вопрос в глазах Мустафы. Пояснил: – С нами каждый, кто объединяет людей! А уж Георгис Гемистас… – Обернулся к монаху: – Нет, брат Димос, ты сам не знаешь, какую весть нам принес!

– Как не знать?! Стал бы я иначе с пьянчужкой растабарывать, кинулся бы искать судно, чтоб весть вам доставить?!

– Я не о том, брат Димос, – о вашей общине… А весть из Гебзе мы тебе не забудем!

– И я, брат Бедреддин, тоже не пьянчужка какой-нибудь, не клятвопреступник, чтобы позабыть, как вы кинулись тогда спасать наставника нашего…

– Что толку помнить, Димос? – отозвался Бедреддин. – Не спасли ведь…

– А это уж как суждено! Разве уверен я, что моя весть спасет Мусу Челеби?

Помолчали. Мысли Бедреддина вернулись к известию, принесенному Димосом. А тот о своем думал: как с годами по-иному ценятся друзья. В юности легко сходишься, легко расстаешься. Мнится, все еще будет – удача, знакомства и дружба, умнее, надежней, чем нынешняя. А жизнь проживешь и видишь – ничего драгоценней обретенного в молодости у тебя и нет. Молодость, она – судьбоносна.

– Ты помнишь Фазлуллаха, что ныне кадием в Гебзе? – спросил он. Увидел: Бедреддин безуспешно напрягает память. Подсказал: – Ну, тот, что на диспуте, после которого мы познакомились, громче всех кричал против христиан с иудеями. Востроносый такой, махонький…

Бедреддин вспомнил. Низкорослый молодой мулла. Личико с ложку. Нос – что у дятла клюв. Зато бороденка, расчесанная по волоску, крашена хной. И ходил с важностью старца, будто сверстники приходились ему правнуками и он с трудом вспоминал их при встрече. На диспутах поначалу выкрикивал из толпы обидные для иноверцев слова, зная, что ему не могут ответить тем же. Осмелев, сам стал выходить в круг. Уличал иудеев в ритуальном убийстве христианских детей, христиан – в многобожии, тех и других вместе – в коварном намеренье овладеть женами правоверных. Силу логики подменял крепостью голосовых связок. И беспрестанно оглядывался: заметило ли начальство – кадий, муфтий, видные богословы – его усердие. Выслуживался. Но времена стояли веротерпимые. Султан Баязид, женившись на сербиянке Оливере, разрешил ей молиться по своему обряду прямо во дворце. И старый кадий Махмуд Коджа-эфенди Фазлуллаха не замечал. Зато теперь, когда Фазлуллах выслужился, он готов был целоваться да миловаться с теми самыми иноверцами, которых поносил.

Бедреддин представил себе: седой, брюзгливый Фазлуллах, словно старая сводня перед опочивальней, стоит перед дверью, за которой свершается тайный союз между повелителем правоверных Мехмедом Челеби и императором иноверцев Мануйлов. И острое чувство тревоги овладело им. Он встал.

– Мне пора во дворец. Пошли людей во все концы, Мустафа. Пусть будут начеку. Вооружат райатов, ахи. Удвоят стражу в крепостях. И займись нашим гостем. Посвяти в наши дела. Устрой поудобней.

– Не прогневайся, брат, – сказал Димос. – Мне сегодня в путь. Учитель ждет меня в Мистре.

Бедреддин подошел к нему. Приблизил лицо.

– Спасибо тебе за все, брат Димос. Может, больше и не увидимся. Передай наше почтенье, любовь и привет Георгису Гемистасу, брату нашему на том и на этом свете.

IV

Странным духом запустения и одновременно какой-то бестолковой суеты пахнуло на Бедреддина, пока он в тяжелом, отороченном мехом парадном халате, в огромной, накрученной на клобук чалме поднимался по дворцовым ступеням, шел вслед за начальником дворцовой стражи – капыджи-баши по крытой галерее в залу государева совета – дивана. Все было по-прежнему, все на своих местах – стражи у ворот, слуги, бежавшие впереди, придворные, застывшие в поклонах, прижавшись к стене. Все как обычно, и все лишено смысла: государя не было в столице. Не было и командующего войском бейлербея Михальоглу. И визиря Ибрагима-паши. Вместе с султаном они состояли при войске, осаждавшем Константинополь. Кадиаскер Бедреддин остался в Эдирне один олицетвореньем державной власти.

Он приказал позвать субаши: пусть трижды в день докладывает, что творится в городе. Распорядился, чтоб крепостной воевода усилил караулы при воротах, поставил на стены двойные дозоры, отрядил в крепость воинов ахи. Чуял: вот-вот объявится враг.

Отпустив воевод, задумался. За окнами в глубоких нишах разгорался яркий весенний день. На тяжелый черно-красный ковер падали тени кованых решеток, защищавших окна. Цветные стекла отбрасывали многоцветные блики, образуя причудливые сочетания красок.

Надо было вызвать старшего писаря дивана. Давно наступило время приема. Но Бедреддин медлил погружаться в дела. Смотрел за игрой синих, зеленых, алых бликов. Следил то за одной, то за другой линией коврового узора, пытаясь распутать орнамент. Как будто бездумно, как будто бесцельно. Так с ним часто бывало перед важным шагом.

Его задумчивость прервал неурочный шум, цокот копыт, многоголосый говор. Он быстро подошел к окну. Привалился к тюфячку на подоконнике. Глянул вниз.

Весь двор оказался заполнен людьми. Вдоль стен теснились слуги, оруженосцы, ездовые, конюхи. Меж ними крутились на взмыленных конях запыленные всадники в воинской справе. Бедреддин узнал султанского любимца Коюна Мусу, ближних людей государя. А вот и сам султан. Стремянные кинулись поддержать ему золоченое стремя. Но Муса Челеби, словно не видя их, спрыгнул наземь с седла и, как был, весь в пыли, не пошел, а ринулся к своим покоям.

Не выслал вперед гонцов… Не дал знать, что стряслось… Разбили его, что ли, под стенами Константинополя?

Когда государь позвал его к себе, Бедреддин уже знал: войско цело, но цель похода не достигнута. Дань не получена. А визирь Ибрагим-паша перебежал на сторону врага.

Муса Челеби был черен. Лицо искажено. Будто маска пристала и не отдирается. Щеки дергались. Бедреддин живо вспомнил его отца, султана Баязида. У того дергавшаяся щека предвещала приступ ярости.

– Мир еще подлей, чем мы думали! – проговорил Муса Челеби. Голос у него был хриплый. – Представь себе, мой шейх. Этот мерзавец сказал, глядя мне прямо в глаза: «Раз старик Мануил согласился платить, не лучше ли для верности мне самому получить должок?» Ушел и не вернулся. После его измены Мануил, старая лиса, конечно, отрекся от своего слова…

– И как же ты поступил, мой государь?

В глазах Мусы сверкнул бешеный огонь. Ноздри раздулись, как у хищника при запахе крови.

– Повелел все вокруг предать огню и мечу. Камня на камне не оставить, чтоб помнили долго!

Бедреддин опустил глаза. Вот волчонок и вырос в волка! Хорошо он усвоил уроки отца, преподанные наследникам под Никополем, под Коньей, да мало ли где еще. Говорят, горбатого могила исправит.

Вслух сказал:

– За подлость правителя подданные быть в ответе не могут, хотя расплачиваться прежде всего приходится им.

Султан поглядел на него недоуменно. Бедреддин продолжал с упреком:

– Райаты, греки и болгары, что под нашей властью, не могут нахвалиться твоей справедливостью, государь. Попы и вельможи Мануила, напротив, хотят внушить им страх перед тобой, раздуть ненависть к правоверным. Кому ты помог, государь?

– Пускай трепещут неверные! Пусть страшатся изменники! Ты засиделся за стенами, шейх. Видишь божье, не видишь человечьего. Зря я послушался тебя. Надо было казнить Ибрагима-пашу, отомстить изменникам-беям!..

Он сорвался на крик. И умолк.

– Разве я советовал миловать беев? – спокойно возразил Бедреддин. – Нет, государь, я говорил только, что правитель не должен выпускать из рук повод сердца, если хочет остаться правителем… И чего ты достиг, государь, поступив по-своему, отведя душу? Опустошил округу, лишил войско пропитания. А в Константинополь его доставляли по морю. Пришлось возвратиться ни с чем. Не так ли?

Муса Челеби глядел на своего кадиаскера во все глаза. Откуда? Вот тебе и затворник! Ничего не смысля в ратном деле, словно в воду глядел.

– Пойми, мой шейх, – сказал он. – Кругом – измена, а твой государь – одинок…

Голос его дрогнул. И Бедреддин чуть было снова не поддался жалости. Нет! Он мог жалеть молодого воина по имени Муса. Но султана османов Мусу Челеби – не имел права. Приняв от султана власть кадиаскера, он принял на себя и часть султанской несвободы.

– Мой государь – не один, – твердо сказал Бедреддин. – С ним его рабы – янычары и азапы. С ним его акынджи, беем над коими его поставил еще султан Баязид. С ним добрая доля земледельцев-райатов, ремесленников-ахи. С ним верный Коюн Муса, с ним его бейлербей благородный Михальоглу и его кадиаскер.

Муса Челеби, вспомнив о султанском достоинстве, выпрямил спину.

– Мы благодарим тебя, шейх Бедреддин Махмуд.

И прежде чем принять новое решение, ждем твоего совета.

– Если мой государь спрашивает совета, вот он: немедля готовиться к сраженью.

– К сраженью мы готовы всегда. С кем же на сей раз?

– С твоим братом, мой государь!

– С Мехмедом Челеби? – Султан усмехнулся – Куда ему! Янычар у него нет. Аканджи – со мной. Чтобы переправиться из Анатолии через море, нужны суда. Их у него тоже нет. И опытные воеводы почти все в Румелии…

– Суда он найдет, государь. Войско соберет во вновь покоренных уделах. А воеводы твои, сам знаешь…

В дверях показалась сухопарая фигура бейлербея Михальоглу. Не обращая внимания на явное неудовольствие султана, он приблизился. Сказал, поклонившись:

– Важная весть, государь! Твой брат Мехмед Челеби высадился в Румелии…

– Где?

– Возле Константинополя… На судах императора Мануила… И соединился с войском его…

– Подымай поход!

– Уже, мой государь. Янычары повернуты с дороги. Всадники выступят завтра поутру.

– Прикажи воеводе Визе созвать ополченье!

– Созывается, государь, – отозвался Бедреддин.

– Кем?

– Кадием Акшемседдином, что назначен мною в Визе.

Муса Челеби уставился Бедреддину в лицо. Холодок пробежал у него по спине. Такое дается только сверхъестественной силой прозренья. Султан дернул носом, словно принюхивался к запаху потусторонних сфер.

Полог над входом откинуло словно ветром. Бесшумно ступая мягкими сапожками, быстрым шагом, чуть не бегом влетел Коюн Муса, которого султан поставил над проведчиками и гонцами.

– Весть из Визе, мой повелитель! Новый визирь Кёр Мелекшах и Саруджа-бей, государь…

– Что? Убиты?

– Увы, нет, мой государь. Переметнулись к Мехмеду Челеби. Кадий Визе кинул клич: «Великие беи хотят вернуть прежний порядок. Все, кто может держать оружие, кому дорога справедливость, ступайте к Чорлу!» Крепость, мой государь, не вмещает прибывших… Тысяч десять крестьян собралось.

– Значит, поняли! – воспрянул духом Муса Челеби. – Не пропали наши труды. Слышал, мой шейх?

– Слышал, государь. Но всякая палка имеет два конца. Крестьяне собираются в битву, а воеводы бегут. Много ли смыслят землепашцы в ратном деле?

– Зато наши воины смыслят! Только бы там продержались до нашего подхода.

– Войско у тебя отборное, государь. Но оно не успело вернуться из похода. Усталый боец…

Султан не дослушал:

– А мы тряхнем стариной. Вспомни, как побили братца Сулеймана. Посадим пеших на коня. – Он обернулся к бейлербею: – Найдем на все восемь тысяч янычар запасных коней?

– Ежели не боевых, да вместе с вьючными… Тысяч шесть соберем, государь.

– Пусть выведут их сегодня же к вечеру. Остальных завтра вослед. Ступай!