Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мнимости

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Святость

I

В неизменном черном плаще, но в шейхской шапке ладьей и с бирюзовой плеткой в руке, больше привычной к посоху, Бедреддин на высоком белом муле возглавлял небольшой караван. Трижды проходил он этой дорогой. И каждый раз она была иной. Может, потому, что становился иным он сам?

Ему подумалось, что умеющий видеть не может пройти одной и той же дорогой и единожды: каждый миг она новая, для того, кто способен меняться сам, – вдвойне. Собственно, вся его жизнь была двойной дорогой – по миру души и по лику земли от стоянки к стоянке, от рабата к рабату.

Он оглянулся. Гордо неся головы, вышагивали верблюды. На одном из них, скрытая от глаз полотняным наметом, ехала Джазибе с сыном. Отроку шел тринадцатый год, пора бы ему сидеть в седле, хотя бы на ослике, да вот беда – хромает. Упал с крыши, сломал ногу. Лечили его и шейх Ахлати, и сам Джеляледдин Хызыр, главный лекарь Каира. Раны зажили, кости срослись, а хромота осталась. Мальчишки в квартале прозвали его Исмаилом Хромцом, скорей всего, по противоположности с Хромцом Железным: нрав у сына был куда как смирен.

Бедреддин поглядел на ехавшего следом Касыма из Фейюма. Тот весь подобрался, вытянулся, готовый исполнить любое его желание. Бедреддин молча пустил мула вслед караванщику.

Как четверть века назад, одна за другой накатывались желтые волны синайских песков. Мерно отсчитывая мгновения вечности, позванивали колокольцы верблюдов, гремки ослов. Но не было у него прежней охоты обгонять, скакать вперед, как в двадцать лет, когда в караване Лли Кешмири впервые направлялись они в Каир вместе с Мюэйедом.

Весна нагрянула на сей раз ранняя и с дождями, чего никто здесь не мог припомнить. От стоянки к стоянке дивился Бедреддин яркой зелени, островкам высокой колкой травы, пахучим висячим ветвям саксаульника. Кой-где лужами крови алели тюльпаны. Неужто их занесли сюда из Самарканда разъезды Тимурова воинства? А может быть, туркменские кони?

Чуть больше года прошло с той поры, когда этой самой дорогой он спешил от Тимура в Каир, чтобы увидеть шейха, дать ему отчет о своей душе.

И вот нет больше Тимура, и некому больше давать отчет. А его караван навсегда уходит из Египта.

Бедреддин вспомнил, как год назад, когда он прибыл в обитель, мюриды Ахлати учинили небывалое празднество. Глотки охрипли от песен и выкриков. От неистовой пляски трещали одежды, юбками развевались белые длинные джалуны.

А потом учитель призвал его к себе. Выслушал и увидел все, что видел Бедреддин: жадность и ничтожество дерущихся между собой и убивающих отечество беев, гнусность и низость бессердечной логики, голого расчета, отчаяние бредущих в ночи, захлебывающихся в крови слепых. Все, что потрясло Бедреддина, что разрушило его с таким трудом достигнутую было непоколебимость.

Шейх приказал: «Начнешь эрбаин. Немедля. Вместе со мной».

Редкий мюрид удостаивался чести проходить искус вместе с учителем. Но редкостен был случай Бедреддина, и требовал он редкостных средств. Одновременно, но не вместе с ними начали искус еще семь дервишей.

Один из тысячи дервишей проходит путь постижения до конца и становится «познавшим» – «арифом». Из сотен «познавших» один становится шейхом, тем, кто может вести других.

Шейх Ахлати знал: Бедреддин может стать шейхом шейхов, или, по терминологии суфиев, «кутбу заман» – «столпом времени». И делал все, чтобы Бедреддин стал им.

Говорят: сила духа. Дух без знаний – бессилен. Но для познавшего и знания могут стать преградой. Познавший должен забыть, что он знает.

Сперва нужно избавиться от несчастья. А потом и от счастья – оно тоже может сделаться тюрьмой. Тюрьмой способно стать все, что угодно. Даже любовь к наставнику.

Шейх нужен, чтобы помочь стать свободным. Его школа, его дом – лишь место подготовки. Шейх нужен в пути. Когда ученик готов, работа шейха закончена. Познавший должен быть свободен и от него.

Вот к чему готовил Бедреддина шейх Ахлати. Но понял это Бедреддин, когда шейха уже не стало.

Тихо сидели они с Ахлати в уединенье своем. И настал миг, когда никто из них не знал: где ученик, а где наставник. Они приближались друг к другу, как пламя двух свечей. Внезапный скачок, и два пламени стали одним.

Не сорок дней, а девяносто провел в уединении Бедреддин, из них последние пятьдесят в полном одиночестве. Начал бы еще один искус, да шейх остановил: «Ты близок к тому, чего жаждешь!»

Чего же он жаждал?..

Из-за очередного бархана показались три кривые пальмы, мотавшиеся по ветру у старого, засыпанного скрипучим песком колодца. Колодец давно высох, стоянки здесь не предполагалось. Но подскакал Касым.

– Мой шейх, госпожа просит остановки. Жены и дети притомились…

За верблюдом Джазибе шло еще два, на них ехали дети и жены слуг.

Бедреддин догнал караванщика.

– Сделаем остановку, почтенный.

– Только ненадолго. Страшусь, не успеем до захода к рабату, досточтимый шейх.

Бедреддин без малого год как стал шейхом. А все никак не мог привыкнуть к своему званию. Шейх должен вести и знать, куда ведет. А он?..

Запретив продолжать искус, шейх Ахлати призвал его в свою келью и поведал притчу о недавно отошедшем в мир вечный учителе учителей Бахаэддине Накшбанде, обновителе пути мастеров.

Пришел как-то к нему человек и попросил помощи в духовных занятиях и руководства в пути. «Оставь духовные занятья и немедля покинь мой дом!» был ответ.

Присутствовавший при сем добросердечный посетитель возмутился: «Что это? Он не сотворил никакого зла. Пришел за помощью, а ты прогнал, ты оскорбил его. Он просил, а ты был жесток. Для чего же ты пребываешь здесь?»

«Подожди, и ты получишь доказательства», – сказал мудрец.

Тут в комнату влетела птица. Заметалась, забилась в поисках выхода. Бахаэддин подождал, когда она усядется перед единственным открытым окном, через которое влетела, и громко хлопнул в ладоши.

Вспугнутая птица рванулась в проем и вылетела на волю.

«Мой хлопок для нее был ударом, оскорблением даже, не так ли?» – спросил мудрец.

Слезы отечества исступляли сердце Бедреддина. Осушить их, вот чего он жаждал. Но он не ведал еще разницы между добротой и состраданием.

Не все поддается объяснению. Многое становится очевидным только на жизненном опыте. Бахаэддин увидел в искателе нечто такое, чего не знал ни искатель, ни добросердечный посетитель. Но как показать свет слепому? Что бы Бахаэддин ни говорил, его слова выглядели бы оправданием жестокосердия.

И он сказал: «Подожди, и ты получишь доказательства».

Искатель стоял на краю освобожденья. Бахаэддин мог бы посадить его рядом, сделать своим учеником, и ученичество стало бы его рабством, а миг, когда достаточно толчка, чтобы освободиться, мог никогда не повториться.

По видимости Бахаэддин поступил жестоко: пришел ищущий, а он захлопнул дверь перед его носом. Но сострадание, в отличие от доброты, часто выглядит жестокостью. Оно способно причинить боль, как причиняет ее хирург, вправляя кость.

Добрым может быть глупец, невежда, даже преступник. Но сострадательным невежественный человек быть не может. Сострадание приходит, когда проникаешь в суть, оно доступно лишь познавшим. Вот что сказал Бедреддину шейх Ахлати устами Бахаэддина Накашбанда. И еще он сказал: ты готов, как созревший плод, тебе больше не надобны ни ученье, ни радения, ни учителя, ни шейхи. Нужен последний толчок.

Но это Бедреддин понял позже, после того как Мир Хюсайн Ахлати созвал всех видных шейхов Каира, в их присутствии возложил ему на голову шапку-ладью, перепоясал кушаком служения и вручил посох мудрости, тем самым посвятив в свои преемники. А затем закатил пир на славу, где угощались богатые и бедные, учителя и ученики, познавшие и невежественные…

По лестнице, приставленной к верблюжьему боку, вслед за сыном спустилась Джазибе. Стоянка намечалась малая, и животных не принуждали лечь. Напитавшийся солнцем песок приятно грел ноги. Она села на расстеленный слугами коврик, огляделась из-под вуали вокруг.

Бедреддин, слезая с седла, посмотрел в ее сторону. Они встретились глазами. Джазибе почувствовала, как жаркая волна заливает щеки, шею, грудь. Так бывало всегда, стоило ей внезапно встретиться взглядом со своим повелителем. Будто не прожила она с ним половину своей жизни, точно ей снова четырнадцать лет.

И она снова – в который раз! – возблагодарила Аллаха за то, что не родилась белой и кожа ее скрывает краску смущенья. Не своей любви к мужу смущалась Джазибе, а того, что ее любовь оставалась по-девически пылкой и в двадцать восемь лет, возрасте почтенном и для эфиопской, и для арабской женщины, когда ее любви больше приличествуют качества материнские – оберегающая забота, всепрощающее терпение.

И, как обычно, за смущеньем пришла печаль. Быть может, причиной тому ее неудавшееся материнство? После Исмаила она ни разу больше не затяжелела. А ей так хотелось воплотить облик любимого, его душу, его сердце во множестве живых повторений, даровать ему бессмертье еще на этой земле.

Она вспомнила: «Ты получишь все, что желаешь, когда перестанешь желать». Может быть, эта мудрость справедлива. Но не для нее. Она не хотела перестать желать. Это означало перестать любить. А тогда для чего дети?

Она увидела свое тело: не вялый, тугой живот, не обвисшие, как у женщин ее возраста, а налитые силой, словно бутоны, груди, ягодицы. Такое тело должно плодоносить…

Касым из Фейюма, поддержав стремя шейха, привязал его мула и подбежал к ним:

– Шейх зовет наследника!

Исмаил, худенький, с испуганными глазами на тонком бледном лице, припадая на правую ногу, поспешил вслед за Касымом к отцу, расположившемуся шагах в тридцати от женщин и детей.

Мальчик редко видел отца. Воспитаньем его занимался Касым, обученьем – каллиграф Эдхем, равно владевший арабским и персидским.

А она, Джазибе, много видела мужа после того, как он встал под руку шейха Ахлати? Можно было по пальцам пересчитать дни, когда он бывал ей мужем.

Быть может, он охладел к ней? Когда его принесли бездыханным, когда утеснения плоти лишили его дара речи, поддалась уговорам, отправила Мюэйеда к своему тестю, которого ни разу еще не видела, в надежде, что он образумит Бедреддина. Конечно, она поступила глупо. Мария объяснила: ее муж взыскует Истины, ищет утешения и добра для всех. Но знал ли он ее муки?

Он обращался с ней почтительно, и при людях, и наедине называл госпожой – хатун. Говорил, что обязан ей просветлением, как своему шейху. Любая женщина могла бы загордиться. А вот Джазибе хотелось, чтобы почтения к ней было бы поменьше. Как всякая жена, она чутьем знала, что других женщин у него нет, хотя для мусульманина это не было бы зазорным. Мария, наверное, права. Но она, Джазибе, просто женщина, ей не по силам искать счастья для всех. Ей бы сделать счастливым его одного, Бедреддина.

Исмаил подошел к отцу с поклоном. Сел напротив. Шейх о чем-то спрашивал. Мальчик отвечал. Почтительно, испуганно. Джазибе подумалось: трудно быть сыном знаменитого мудрого отца.

Лицо Бедреддина осветила редкая улыбка. Он положил руку на плечо сыну. И сердце Джазибе зашлось от любви к этим двоим, мужчине и мальчику. От страха за них, таких маленьких среди бездушной бескрайней пустыни.

Воистину смертного страха натерпелась она, когда шейх Ахлати отправил Бедреддина в самую пасть лютого хищника, в логово Железного Хромца. Ловила каждый намек, каждое слово, расспрашивала Марию, нет ли вестей с Востока. Вести были одна страшней другой. Мало кто возвращался от Тимура подобру-поздорову. Джазибе молилась пять раз в день, но боялась даже в мыслях просить за мужа: грешница она. Вседержитель может наказать ее, причинив вред любимому. «Ты получишь все, чего хочешь, когда перестанешь хотеть». А она больше своей жизни хотела, чтобы жил он.

Но, пожалуй, всего трудней дались ей последние часы. Вернувшись в Каир, Бедреддин не заглянул домой, явился прямо к шейху. Джазибе приготовилась к встрече, принялась ждать. Текли часы, солнце удлинило тени. Замерли голоса улицы. А она все ждала, вздрагивая при каждом шорохе: чудились его шаги.

Вечером пришла Мария. Джазибе с плачем кинулась ей на шею. Мария гладила сестру по волосам, рассказывала о празднестве, которое устроили мюриды в честь ее мужа, о том, как встретил его шейх, с которым они сейчас ведут беседу.

Зажгли свечи. Принаряженный Исмаил заснул над Священным писанием, за которое усадила его Джазибе. Бедреддина все не было. Если бы не Мария, она бы не вынесла этого.

Когда стало совсем темно, раздался стук дверного молоточка. Во двор быстрым шагом вошел Касым из Фейюма. Мария поднялась ему навстречу.

– Где мевляна Бедреддин?

– В обители, госпожа. Готовится начать эрбаин… Вместе с шейхом. Попросил только дозволенья прежде повидаться с сыном. Шейх прислал меня за ним.

Еще сорок дней после всего, что было, не видеть его лица, не слышать его голоса, не обонять запаха его! Джазибе закусила руку, чтобы не закричать.

Мария вскинулась орлицей:

– Нет, не Исмаил, а я пойду с тобой!

Какими бесчувственными глупцами бывают в своей одержимости мужчины, даже такие мудрые, просветленные!

Джазибе не знала, как удалось сестре убедить шейха Ахлати. Но Бедреддин пришел. Один день и две ночи провели они вместе. То были самые счастливые, самые горестные для нее часы, по крайней мере так думалось ей теперь, у засыпанного колодца посреди Синайской пустыни. Счастливые потому, что с обновленной страстью вкушали они радость полузабытой полноты телесной и душевной гармонии, добытой годами совместной жизни, что притерли их друг к другу, как в венецианских сосудах для благовоний притерта к горлышку пробка. Когда понимаешь каждое движение другого и знаешь, чем на него ответить. А горестными эти часы были оттого, что со своей далекой родины Бедреддин привез нечто отчуждавшее его, что он не хотел или не мог с ней разделить. Жесткое, как камень, не растворимое ни страстью, ни нежностью. Ей предстояло самой увидеть, самой понять то, что увидел и понял Бедреддин, чтобы разделить с ним и это. Она готова была следовать за ним, куда он прикажет, впервые в жизни и, наверное, навсегда расставшись с сестрой, которой она, грешница, стольким обязана. Джазибе не жалела об этом. Напротив, пожелай он, рассталась бы с сыном, да простит ее Аллах, ибо не было больше для нее жизни без этого человека, как не может быть жизни для части тела без целого.

Бедреддин услышал ее мысли. Поглядел в ее сторону долгим взглядом. Улыбнулся, но не светло, а как-то виновато. И Джазибе поняла: он любит ее.

И опять мерно звенели колокольцы. Снова катились навстречу неподвижные волны бескрайнего песчаного моря, не давая глазу ни на чем-то остановиться. Море и пустыня оставляют человека наедине с самим собой, каждому показывают его самого.

Да, он был виноват. Перед родителями, чьи седины ничем не утешил. Перед поруганной родиной, которой ничем не помог. Перед своей Джазибе, чья любовь его обратила на путь. Перед шейхом Ахлати, чей зарок исполнить он не сумел…

Бедреддин увидел лицо Ахлати, услышал его голос: «Десница Подателя Благ подносит мне смертную чашу. Настала пора крылья сердца расправить, чтобы лететь к Извечному Свету. Ты, зеница ока моего, должен занять мое место, когда я уйду, ибо нет здесь, кроме тебя, достойных его. И да пребудет в тебе после меня тайна Посланника Истины». Глаза Ахлати смотрели на Бедреддина, но взор был устремлен в бесконечную даль, будто видел он то, что не видно никому. Словно сам он был уже не здесь.

Утром отправился шейх на пятничный намаз в мечеть Ибн Тулуна. Растянулся во весь свой огромный рост на-каменных плитах просторного, как площадь, двора старинной каирской мечети среди толп молящихся. И не поднялся больше.

Его принесли на руках. Когда у ложа его собрались мюриды, Ахлати спросил, кого хотели бы они избрать главою общины, ибо час его пробил. Зная желание шейха, лицемерно отвечали они, что признают водителем в пути и хранителем тайн любого, на кого учитель укажет, но коль он их спросил, то лучшего, чем румелиец Бедреддин Махмуд, они не желают. И тогда шейх объявил им свою волю. И поклялись они подчиниться, повиноваться во всем Бедреддину.

Скоро забыли они о клятве своей. Наверное, предвидел Ахлати и это, но в тот миг вздох облегченья вырвался из его груди: он исполнил свой последний долг на земле. Шейх глянул на Бедреддина и молвил с горькой улыбкой:

– Эй, Мансур румелийской земли! Ты душу отдашь ради друга! – Глаза его наполнились влагой. Две слезы скатились к усам.

Оцепенев, стоял Бедреддин, потрясенный словами шейха, что равняли его с великим Подвижником Истины Халладжи Мансуром, преданным жестокой казни за бессмертное слово свое: «Ан аль хак!» – «Я есмь истина!» Стоял, сложив на груди руки в знак повиновения и покорности, не в силах выговорить ни слова.

И умирающий принялся его утешать. Дескать, не печалься, исполнится срок, и ты окажешь честь своей родине. От твоего светильника озарится совиная тьма, объявшая румелийские земли…

Шейх затих. Его губы какое-то время еще шевелились. И дух его отлетел.

Щепкой среди океана, песчинкой в пустыне мира, ребенком, потерянным на жизненном базаре, ощутил себя Бедреддин. Окаменев, глядел в лицо покинувшего его учителя, становившееся все торжественней, все отрешенней.

И тогда пришли к Бедреддину слова Юнуса Эмре:

 
Я – зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана.
Я – ничтожная капля воды, что вместила в себя океан.
 

В газели старейшины турецких ашиков пелось о волне, скрывающей в себе все тайны моря, о Халладжи Мансуре, о мире единства, где слились возлюбленная и влюбленный, Лейли и Меджнун, об ашике, который пришел в мир опьяненным любовью и опьяненным уходит, повешенный голым на локоне друга.

 
Это тело бедовое сроду зовется Юнусом.
Но если о сущности спросишь – я всем султанам султан.
 

Когда прозвучали в нем последние строки, волна благодарности захлестнула Бедреддина. Благодарности к учителю, который самою смертью своей освободил его от последней преграды.

Отныне Бедреддин стоял во главе каравана, идущего сквозь тысячелетия, и должен был сам прокладывать путь.

II

В богатом и славном Иерусалиме их скромный караван не привлек внимания. Город был по-прежнему тесен от камней и святынь, многолюден, многоязык. По-прежнему шумели базары, голосили торговцы святым товаром, звенели колокола монастырей, взывали с минаретов муэдзины. В мечети Куббат ас-Сахра по-прежнему хранились посох Мусы, щит Мухаммада, меч Али.

Тимур сюда не дошел. Но мир изменился. Голоса разносчиков звучали громко, но не весело. Менялы, саррафы, потирали руки скорей по привычке, чем в предвкушении сделки. В толпе виделась ему чрезмерная суетливость, на лицах – подавленность и печаль.

Или это только казалось Бедреддину, оттого что он сам стал иным? Все молитвы мнились бессмысленными, ибо просили о том, чего не может быть. Образ жизни – самоубийственным. Несправедливость в городе, славящемся терпимостью, еще неприглядней, а хлеб бедняка еще горше.

Давно не было в живых Хаджера аль-Аскалани, у которого они с Мюэйедом четверть века назад изучали хадисы. Покинул сей мир их спаситель и благодетель Али Кешмири. Не нашел Бедреддин и могилы мастера Вардкеса. Зато квартал порока, который чуть не погубил их с Мюэйедом, стоял на прежнем месте.

Не удивленье, не любопытство, не благоговение испытал на сей раз в Иерусалиме Бедреддин, а глубокое сострадание. И вдруг подумалось: «Ежели исполнится предсказанное ему шейхом Ахлати – да пребудет в свете имя его! – может, и сему граду, видавшему стольких пророков и подвижников, будет прибыль в правде». И мысль эта поразила непривычной ему самонадеянностью.

Торговым домом покойного Кешмири заправлял теперь его сын Идрис. Бедреддин помнил его мальчонкой. Теперь это был чернобородый, полный сил купец, такой же щедрый и благочестивый, как его родитель. От него унаследовал он и благоговенье перед ученостью Бедреддина. Читал его книги, сочиненные в те годы, когда Бедреддин был еще факихом. Идрис ни под каким видом не соглашался, чтобы Бедреддин и его близкие остановились в караван-сарае.

Дом Кешмири оказался благословенным и в этот раз. Здесь нашли Бедреддина его первые сподвижники.

Он ушел из Каира, никому не сказавшись. Переговорами с караванщиком, наемом охраны, всеми предотъездными хлопотами ведал Касым из Фейюма, коему строго-настрого было наказано держать язык за зубами. Никто не должен был знать, что еще одна надежда Бедреддина – сплотить общину дервишей не на одной только преданности шейху, а на единстве мысли, чтобы повести ее к смутно мерцавшей ему цели, – обратилась в прах. Шести месяцев для этого оказалось достаточно.

Не успели предать земле бренное тело Хюсайна Ахлати, как в обители начались раздоры и пересуды, не оставшиеся секретом для новопоставленного шейха. Дескать, есть мюриды постарше и возрастом, и служением, чем он, а может быть, и достойней, – слишком уж он молод. Шейх Ахлати был потомком пророка – сейидом. А этот пришлый румелиец кто таков, чтобы держать под своей рукой подвижников, для коих язык пророка родной, а не выученный?

Со стесненным сердцем узнавал в этих словах Бедреддин стремление встать над другими, что довольно легко удается при пустом сердце и пустой голове, голос того самого мелочно-ничтожного тщеславия, что ужаснуло его в Тимуре. И это ученики шейха Ахлати, подвижники Истины!

Когда один из них, по-видимому искренний доброжелатель, пришел к нему с советом, хотя бы для видимости, объявить себя потомком пророка, иначе, мол, не угомонятся немногочисленные, но злокозненные смутьяны, чаша терпения Бедреддина переполнилась. Лгать, чтобы властвовать? С помощью лжи вести других к Истине? Верно говорят, беспредельна глупость людская, если глупцы составляют большинство даже среди дервишей Ахлати.

Он созвал всех. Предложил избрать главой того, кому все готовы безропотно повиноваться. Сам первый обязался ему послушанием. Не помогло. Спорили, кричали чуть не до утра. Только что до драки не дошло. А к согласию не пришли. И тогда Бедреддин принял решение.

Когда стало ясно, что он покинул Каир, дервиши пришли в смятение. Начались попреки, взаимные обвиненья, вопли, сетованья, раскаяние. Но тех, кто был ближе всех к Бедреддину, занимала не вина и не правота того или иного мюрида, а местопребывание учителя.

Пробовали подступиться к вдове Ахлати – как-никак новый шейх увез с собой ее сестру. Мария еще носила траур по мужу. Свара в обители разлучила ее и с сестрой. Она никого не желала видеть. С трудом удалось выпросить эту милость суданцу Джаффару, который стал исполнять обязанности дядьки при Хасане, ее сыне и наследнике Ахлати. Повалившись в ноги, просил он сжалиться и открыть, где находится шейх Бедреддин, ибо готовы они следовать за ним до края земли.

От пережитых страданий глаза Марии были как разверзтые раны. Голос стал еще глубже, еще темнее. «Ищите шейха там, где никто не может назвать его ни чудаком, ни пришельцем», – сказала она. То были последние слова Марии, которые достигли слуха ее сестры.

На следующий день семнадцать мюридов – кто сам, кто с семьей – отправились вдогонку за шейхом по иерусалимской дороге. Они нашли его в доме Кешмири.

То была великая радость. Знак, что его решение верно. Обрадовался и сын его Исмаил – среди пришедших был его любимый учитель – каирец Эдхем.

Целый месяц провел Бедреддин в Иерусалиме. Искал земляков, беседовал с ними. Наставлял учеников. Здесь, в Иерусалиме, были занесены на бумагу первые строки его бесед, которые составили впоследствии книгу «Постижения». Их начал записывать один из семнадцати, будущий писарь тайн анкарец Маджнун. Здесь был заложен первый камень братства, коему через десять лет предстояло выйти в мир, чтоб не на том, а на этом свете установить законы Истины и Справедливости.

Настал срок, и Бедреддин сказал, что отправляется дальше. Идрис Кешмири, совсем как его отец, молвил с улыбкой: «Вот и хорошо. Я как раз наладил караван в Дамаск».

С большим купеческим караваном под надежной охраной двинулась дальше маленькая община Бедреддина Махмуда. На прощание Идрис передал кожаную кису с тысячью золотых эшрефи каирского чекана в качестве предписанной шариатом десятины своих доходов на благие дела, как первый вклад в дело Истины.

Годом раньше у себя в Самарканде побывал Железный Хромец. Но след злодеяний его был еще свеж на челе земли. Не задерживаясь, миновал Бедреддин безлюдный Дамаск. На подходе к Халебу увидел стремительно приближавшихся всадников. Ему живо припомнилось приключение, пережитое двадцать пять лет назад неподалеку от этого города, табунщик-туркмен, оказавшийся разбойным атаманом, что пренебрег их золотым, но даровал им свободу.

Сомненья не было, им навстречу скакали туркмены. Сотен восемь – девять. На резвых конях при оружии, в чекменях и бараньих папахах.

Бедреддин встревожился. Четверть века назад у них было всего двадцать золотых. Теперь только в его кисе – тысяча. Но тогда он отвечал лишь за самого себя.

Шагов за сто туркмены спешились. Вперед вышли трое. Старший с поклоном приветствовал Бедреддина. Величая его Столпом Времени, просил оказать честь городу Халебу. Облик старейшины показался Бедреддину знакомым.

В сопровождении сотен туркменских всадников, которые из почтения к нему шли пешком, держа коней в поводу, Бедреддин въехал в город, выглядевший без порушенных Тимуром стен бесстыдно обнаженным, словно раздетый мародерами труп.

Бедреддин не ошибся: старейшина был тот самый атаман по имени Текташ. Седая борода сильно изменила его, стан погрузнел. Но это был он, теперь уже не разбойник, а воевода. В годину Тимурова нашествия Текташ встал под руку непокорного властителя чернобаранных туркмен Кара Юсуфа. Из-под носа у мирозавоевателя угнал в горы табун боевых коней, вместе со скакуном самого Повелителя Вселенной.

За доблесть Кара Юсуф-бей поставил его над туркменами, что пасли свои табуны на землях вокруг Халеба, пожалованных еще султаном Баязидом.

Текташ много слышал о Бедреддине, о его праведности, мудрости. Но не подозревал, что знаменитый шейх и есть тот самый мулла, которого он в молодости расспрашивал о звездах, а потом отпустил подобру-поздорову. И теперь не верил своим глазам.

– Вот ведь как довелось встретиться!

Поцеловав полу его одежды, он просил осчастливить город Халеб и остаться в нем навсегда. Обещал построить Бедреддину обитель. Стать его верным мюридом вместе со всеми своими туркменами.

Не знал он, что Бедреддин ушел из Каира не из-за раздоров в обители, а потому, что приоткрылся ему новый, до сей поры не ведомый никому из шейхов путь. Но что он мог сказать своему давнему знакомцу, если сам стоял даже не в начале пути, а только в самом начале мыслей о нем? И он отвечал, что должен вернуться на родину, дабы споспешествовать устроению отчей земли, обещав со временем направить в Халеб своего посланца.

Видя непреклонность шейха, Текташ смирился, поклявшись внимать посланцу Столпа Времени ушами сердца и исполнить любое его приказание.

III

К полуночи от Халеба начались земли княжества Караман. Чем ближе подходил Бедреддин к его столице – Конье, тем делался молчаливей, мрачнее. За год, минувший с той поры, когда он бежал от Тимура, разор на турецких землях стал еще страшнее. Четыре наследника престола – Сулейман, Пса, Мехмед и Муса – вели кровавую борьбу за власть, сражались друг с другом и с удельными князьями. Поля, вытоптанные конницей, стояли незасеянные, поросшие сорняками. Города лежали в развалинах.

Из неглубоких братских могил вдоль дорог тошнотворно несло тлением. Лишь кое-где отощавшие за зиму крестьяне, словно сонные осенние мухи, копошились на своих бахчах. При виде вооруженных всадников они кидались на землю и лежали ничком, покуда те не проедут. В деревнях голые дети со вздувшимися животами пускались наутек на рахитичных кривых ногах, точно вспугнутые крысы. Одичавшие шайки нападали на города. Лишь там, где имелись отряды ремесленных братств, ахи, соблюдался какой-то порядок.

Конья, однако, оказалась оазисом в пустыне. Ее крепостные стены по-прежнему сверкали белизной, башни были украшены львами и ангелами, глубокий ров вокруг стен наполнен водой, отражавшей голубое небо. Какая сила уберегла город от пронесшейся над страной кровавой бури?

Благочестивая легенда утверждала, что Конью чудесным образом сохранил дух Мевляны Джеляледдина Руми, чей прах покоился в караманской столице. Но, если вдуматься, чуда тут не было никакого. А была железная логика хромого Тимура. Главный противник Османов в борьбе за владычество над турецкой землей – караманский бей должен был чувствовать себя спокойно за крепкими стенами, даже если один из наследников султана Баязида снова объединит покоренные отцом княжества. И потому Тимур приказал пощадить сдавшуюся на его милость благословенную Конью.

Слава о шейхе Бедреддине Махмуде бежала далеко впереди его каравана. В Конье его встретили с еще большим почетом, чем в Халебе. Сняли для него дом неподалеку от медресе, где он когда-то учился вместе с Мюэйедом и Мусой Кади-заде, ныне прославленным астрономом при дворе Улугбека. Он настежь распахнул двери, и к нему потянулся нескончаемый поток посетителей – ремесленников, мулл, ученых, воинов, чтобы присутствовать на собраньях, меджлисах, где не скупились на угощенье и музыку. Послушать беседу шейха с учениками, удостоиться его поучения, сделаться наконец его мюридом.

Смуты и настроения отвратили взоры простых людей от служилого духовенства. У каждого из наследных принцев, у любого из удельных князей, рвавших на части турецкую землю, подобно волкам, терзающим свежину, были свои улемы и свои кадии, от имени всевышнего подтверждавшие права своих повелителей, за что они удостаивались безбедной и сытой жизни. Что такое голод и лишения, на собственном опыте знали не они, а суфийские шейхи, подвижники, проповедники. Среди всеобщей ненависти и одичания не о праве на власть, а о любви друг к другу вещали они. Перед лицом насилия и смерти учили, как сохранить если не жизнь, то, по крайней мере, человеческое достоинство. И подавали тому пример.

Шейхи наставляли: «Ты владеешь только тем, что не может погибнуть при кораблекрушении». И в годину гибели держав и городов их поученье придавало силы. Их цели вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не в силах оказался отнять даже Тимур. Удивительно ли, что сердца отчаявшегося люда тянулись к суфийским шейхам.

Но Бедреддин превосходил всех. За привычными в устах любого суфия призывами ко всеобщей любви в его речах слышалось утверждение равенства всех, независимо от веры, языка, состояния, утверждение святости каждого в его стремлении к совершенству. Виною всех бедствий он выставлял не извечную греховность человеческой природы, а тщеславие и корыстолюбие. Чьи – его слушателям можно было и не называть.