Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
Эль-Миср

I

Подобно исполинским деревянным колесам Нила, медленно, со скрипом проворачивалось Колесо Судеб; опрокидывались, достигнув определенного предела, черпаки, выплескивалась, уходила в землю вода жизни, а в потаенной полутьме с рыдающим хлюпом зачерпывались из вечной реки новые горсти, поднимались к свету, возносились, играя на солнце, чтобы, достигнув вершины, начать путь вниз и в свой черед уйти в черную землю. Неумолимо, неизменно, равномерно вращалось колесо. Но разве одной и той же была вода в реке? И кто мог предсказать, что в каждое мгновение загребет тот или иной черпак?..

…В то раннее утро они шли по узким улочкам так стремительно, что прохожие, посторонясь, долго глядели вслед: уж не стряслось ли что-нибудь снова, если два ученых человека, коим пристало думать о вечности, предались столь неподобающей спешке; опасение было не лишено оснований. Только-только прекратились на улицах Каира кровавые побоища тюркских и черкесских воинов-рабов, именовавшихся мамлюками. В результате был освобожден из тюрьмы Керек черкесский вождь Баркук и под именем Ал-Малика аз-Захира Сайфаддина вознесен на султанский трон, называвшийся вавилонским, поскольку и былой Вавилон, и Египет с Каиром, и Сирия со священным Дамаском обретались под его властью.

Но двух молодых ученых бурные восшествия на престол и смены династий волновали куда меньше, чем книги, возможность общения со светочами науки или богословский диспут. И вовсе не потому, что в Каире они были пришельцами, – один из них, Джеляледдин, явился из турецких земель, другой по имени Сеид Шериф из-под Эстерабада, что в земле иранской, в конце концов и мамлюки вели свой род не из Египта, – а потому, что жизнь умственная, душевная волновала их больше жизни внешней, общественной.

В то утро их подгоняла не тревога, а радость – Бедреддин Махмуд, их младший друг и соученик, откликнулся наконец на их письмо и после долгого отсутствия возвратился с родственником и спутником своим Мюэйедом из паломничества, которое совершал вместе с учителем Мюбарекшахом.

Одетые, как египтяне, – Сеид Шериф в грубом, верблюжьей шерсти бурнусе, куколь которого заметно увеличивал в росте его невысокую фигуру, Джеляледдин Хызыр, впрочем тогда его так еще не называли, в широкой простонародной галабии бело-серого цвета, – они углубились в кривые и тесные проулки, где не разойтись и двум груженым мулам. Под белесоватой синью африканского неба сквозь черноту теней, меж громоздившихся друг на друга стен, надстроек, минаретов бежали им навстречу мальчишки-разносчики, важно шествовали водоноши, оглашая квартал трубными криками. Прямо у лавчонок подростки-подмастерья лили из меди замки и гири в песочных формах, у кофеен на глинобитных приступках старики коротали время в неторопливой беседе. Рядом плели веревки, набивали матрацы. Под ногами копошились в пыли голозадые, облепленные мухами дети. Женщина в черном покрывале что-то кричала вниз с плоской крыши дома. То были привычные глазу картины, и Шериф с Джеляледдином в толкотне и тесноте проулков старались только не упустить из виду цилиндрический минарет мечети Ак-Санкура, чтобы кратчайшим путем выйти на улицу Казарских ворот к медресе Шабание, где остановился Бедреддин.

Они застали его в келье. Покуда Мюэйед возился по хозяйству, Бедреддин успел углубиться в книгу – составленный более двух столетий назад список трактата Абу Османа Амра ибн Бахра аль Джахиза из Барсы «Послание о квадратности и округлости», ценную рукопись Бедреддину удалось приобрести благодаря щедрости своего старого друга и покровителя Али Кешмири. Судьба еще раз явила им свой милостивый лик, дозволив еще раз увидеть друг друга земными очами: купец в тот же год возглавил караван иерусалимских паломников.

Бедреддин и Мюэйед обменялись с друзьями традиционными приветствиями – младшие поцеловали старших в плечо, старшие младших – в глаза. Традиционность встречи отнюдь не мешала, однако, им испытывать от нее искреннюю радость.

Бедреддин тут же завел речь о необъятности познаний и остроте ума Аль Джахиза из Барсы, жившего пять столетий назад. Ученый с присущей ему иронией доказывал, что ученое невежество во сто крат опаснее простого незнания. Вот, к примеру, издевка Аль Джахиза над лжепророками: «Их аргументы, доказывающие право на власть, становятся все убедительней, по мере того как растет их власть».

Сеид Шериф и Джеляледдин слушали Бедреддина, пряча в усы улыбку. Ни паломничество, ни приключения, постигшие его в пути, нисколько не переменили их друга со дня первой встречи, два с лишним года назад, когда после пятничной молитвы богатый иерусалимский купец пригласил их разделить скромную трапезу, дабы освятили они своим присутствием его жалкое жилище, – так по правилам каирской вежливости Али Кешмири называл свой, подобный дворцу дом, – и укрепили его душу в вере многомудрой беседой, в которой, если они не возражают, примут участие два молодых улема из земли османских султанов.

Скромная трапеза обернулась пиром. Для начала подали кунжутные лепешки, вяленые колбасы и оливки, затем принесли лапшу на мясном взваре в широких больших пиалах, жаренную на решетке баранью печень, запеченного в рисе фазана, обильно уснащенного зеленью, а под конец двое слуг внесли на огромном серебряном подносе кроваво-красные длинные ломти арбуза, пахнущего свежестью гор. Из-за занавеса время от времени доносились негромкие звуки флейты и ребаба. Зазвучал было бархатистый женский голос, но Мюбарекшах строго свел брови, хозяин махнул рукой, музыка прекратилась, и беседа, завязавшаяся между переменами, больше не прерывалась до утренней молитвы.

Бедреддин выказал обширные знания, независимый ум и такт. Он оказывал уважение и к учености, и к личности собеседника, не смущаясь, сознавался в неведении, если чего-либо не знал, но не робел перед авторитетами. Словом, не собственное место в науке, а сама наука занимала его, не победа в споре, а Истина была важна. О нем с полным правом можно было сказать, что он неукоснительно следует священному хадису, гласящему: «Ищи науку, даже если она пребывает в Китае». Покуда молодой ученый вел свою речь, Мюбарекшах наклонился к сидящему от него по правую руку Сеиду Шерифу и прошептал: «Если хочешь походить на кого-либо, походи на него».

Подобной похвалы обычно бывает достаточно, чтобы возбудить неприязнь к хвалимому во всех остальных учениках. Но Сеид Шериф, хоть был на четырнадцать лет старше Бедреддина, сумел разделить восхищенье своего учителя турецким улемом. Мюбарекшах не знал, что через несколько лет после его смерти Сеида Шерифа назовут «светочем века», но он верил, что его ученик – истинный ученый, а ученый зависти не подвержен. Он не ошибся: Сеид Шериф сумел извлечь из слов учителя поучение. В поисках истины он был не менее ревностен, чем молодой пришелец, но вот доброты, он это знал, ему не хватало: бывал чересчур резок в суждениях, суров в оценках. Значит, есть в чем взять Бедреддина в пример. Не зря говорят: «Любите тех, кого любят любимые: это испытание вашей любви!»

И сейчас, выслушав длинную хвалебную речь Аль Джахизу, которой Бедреддин встретил друзей после долгой разлуки, Сеид Шериф понимающе переглянулся с Джеляледдином. В такой день, как сегодня, решительно заявил он, даже отец всех факихов мира, великий Абу Ханифа, не заставил бы его ввязаться в ученый диспут, покуда они во всех подробностях не узнают, что повидали, что испытали друзья. Тут он с преувеличенной почтительностью поклонился в сторону Бедреддина и Мюэйеда.

– Простите, хаджи, как вас следует теперь именовать, подобно всем совершившим паломничество.

Бедреддин попробовал что-то возразить, но Джеляледдин прервал его: в медресе Аль-Юсуфи стынет плов, коим они вознамерились отпраздновать возвращенье друзей. То был довод, решивший дело: Мюэйед перед ним, естественно, устоять не смог, и Бедреддину пришлось подчиниться большинству. Собравшиеся в тот день вокруг огромного блюда с куриным пловом были учениками Мюбарекшаха. Все вчетвером читали они с учителем одну и ту же книгу: комментарии Кутбу Тафтазани к труду знаменитого богослова кадия Сыраджеддина Урумеви, который сто с лишним лет назад жил при дворе сельджукских султанов в Конье и был оппонентом великого Джеляледдина Руми. Труд этот назывался «Матал-и-Анвар», то есть «Восход лучезарного света», и относился к сложнейшим разделам теории познания. Их учитель считался крупнейшим авторитетом в вопросах логики во всем ученейшем Каире, за что и получил прозвание – Логист. Когда разбор выше названных комментариев был закончен, близился зуль хиджа, двенадцатый месяц арабского лунного календаря, во время которого совершается паломничество к святыням ислама. Поскольку чтение книги Тафтазани считалось завершением курса логики, Мюбарекшах решил воспользоваться окончанием учения, дабы исполнить наконец предписанную каждому здоровому и состоятельному мусульманину обязанность, что он до сей поры сделать был не в состоянии, поелику каждый день его был посвящен науке и передаче знаний. В спутники себе пригласил он Бедреддина. Тот с радостью принял бы приглашение не только из любви к учителю и благочестия, но прежде всего из жадности к знаниям. Что могло быть значительней для посвятившего себя изучению законов ислама, чем посещение родины пророка Мекки и священного города Медины, который первым признал его и где он опочил?! Беда была в том, что путешествие требовало средств, а их не было. Их благочестивый покровитель Али Кешмири давно вернулся к себе в Иерусалим, да и обращаться к нему за помощью было зазорно. Достаточно, что их кормят и поят до конца ученья на его кошт. Мюбарекшах сразу понял, в чем дело, и устранил препятствие, согласившись взять в свой караван заодно и Мюэйеда, хотя тот уже однажды ходил в хадж.

Они двинулись в путь ранним солнечным утром. Миновав массивные, в два верблюжьих роста, каменные Врага Завоеваний – по-арабски Баб эль-Футух, выехали в окружающие город обширные поля, где носились на своих скакунах и упражнялись в стрельбе перетянутые в талии черкесские мамлюки – опора нового султана.

Вскоре показался Булак – порт на берегу Нила, там, где в него когда-то впадал старый красноморский канал. Согнувшись под тяжестью кип и мешков, бежали по мосткам, сверкая темной влажной кожей, полуголые грузчики. Ревели ослы. Бранились артельщики. Кричали торговцы.

Медленно покачиваясь, словно корабли на волне, шли верблюды. И неторопливо один за одним двигались среди полей прямые недвижные паруса над невидимыми за берегом судами.

На одном из таких небольших судов отправился в хадж славный каирский богослов Мюбарекшах с Бедреддином, Мюэйедом и немногочисленными слугами.

Почти двое суток влекли их на полдень против течения верблюды. Затем они сами пересели на верблюдов, чтоб пересечь пустыню, отделявшую Нил от Красного моря. Потом опять перебрались на суда, но уже иные, красноморские.

Бедреддин впервые путешествовал морем, если не считать переезда по соленой воде из Румелии в Анатолию. Он лежал на палубе в тени навеса, укрывавшего от прямых лучей солнца. Глядел на удалявшийся выжженный берег, на выскакивавших из воды, отливавших металлом рыбешек. Растопырив, как перья, грудные плавники, они какое-то время парили в воздухе, затем снова шлепались в вязкую серую воду, а иногда на выскобленную добела палубу. Мюэйед спал. Мюбарекшах пребывал в позе самоуглубления: как подобало богослову, готовил душу ко встрече со святынями. Но Бедреддин, сколько ни старался, не мог последовать примеру учителя.

Небо сделалось белесым от жары. Ветер, гнавший судно, чуть слышался, – вероятно, они почти сравнялись с ним в скорости. И на Бедреддина – впервые в жизни – напала томительная лень. Будто был он младенцем, судно – зыбкой, а ветер и волны – руками баюкавшей его матери.

Но стоило им хорошенько удалиться от берега, как порывы раскаленного ветра африканских пустынь раскачали море. Вода стала бурой. Суденышки паломников разметало. С трудом удалось опустить паруса. Ветер крепчал, неумолимо снося их на острова, торчавшие из воды, как бурдюки.

Кормщик велел рубить мачту. Когда она с грохотом упала на палубу, Мюбарекшах распластал коврик, встал на молитву. То было внушительное зрелище: ветер рвал его седую бороду, задирал молитвенный коврик, хлестал намокшим концом чалмы по лицу, брызги окатывали с головы до пят, а он, высокий, прямой, вел разговор с Аллахом, ничего не замечая вокруг. Мюэйед хотел было тоже помолиться, но Бедреддин, внимательно следивший за моряками, заметил, что кормщик из последних сил пытается выжать кормило, вероятно, в расчете смягчить удар о стремительно приближавшийся скалистый берег. Бедреддин кинулся на помощь и потянул за собой Мюэйеда.

Море мотало вцепившихся в кормило пятерых мужчин, как медведь вцепившихся ему в ляжку собачонок. И все-таки снова и снова им удавалось возвращать руль в нужное положение.

– Минуем мыс, – прокричал кормщик Бедреддину, – будем живы! За ним песчаная отмель. – Он мотнул головой в сторону продолжавшего молитву Мюбарекшаха: – Плавать умеет?

Бедреддин пожал плечами:

– Откуда…

Кормщик указал ногой на привязанные к борту мокрые шкуры.

– Надуй! Привяжи старику под мышки! Пусть замолвит за нас словечко перед Аллахом!

Тут Бедреддин прервал свой рассказ и поглядел на внимавших его словам приятелей.

– Ни за что не угадаете, что пришло в тот миг мне в голову… Помните? «Однажды ученый грамматик поднялся на борт корабля.

– Учил ты грамматику, кормчий? – спросил он, к рулю подойдя.

– О нет, не учил, ваша милость, не знаю грамматики я.

И молвил ученый спесиво:

– Полжизни, знать, прожил ты зря.

Умолкнул обиженный кормчий, досаду в душе затая.

Но вот налетел в море ветер, и бездны разверзлись до дна.

– Умеешь ты плавать, любезный? – спросил его кормчий тогда.

– Нет, брат, не умею я плавать, ведь тело не держит вода.

– Что ж, – кормчий ответил спокойно, – всю жизнь, значит, прожил ты зря».

И Сеид Шериф и Хызыр, конечно, знали эту притчу Джеляледдина Руми. Но на их лицах было не веселье написано, а недоумение. И Бедреддин пояснил:

– Время было для шуток, понятно, неподходящее. Да и тот грамматик никак не походил на нашего учителя. Но, вероятно, у памяти свои законы…

Им удалось миновать скалистый мыс, иначе вряд ли Бедреддин мог бы рассказывать о происшедшем. После нескольких ударов о песчаное дно судно село на мель и завалилось на бок. Люди, бочки, снасти посыпались в воду. Бедреддин с Мюэйедом умели плавать. Как-никак они выросли не в аравийских пустынях, а в Румелии, где неуменье держаться на воде считалось признаком дикости. С помощью бурдюков удалось им вытащить на берег и Мюбарекшаха.

Оглушенные ударами прибоя, обессиленные, лежали они на мокром песке под лучами африканского солнца и никак не могли унять ледяной дрожи.

Погибли двое: один из моряков, – верно, оглушило кормилом при падении, и старый черный раб Мюбарекшаха, его вытащили на берег мертвым, – очевидно, сердце не выдержало страха. Собрали все выброшенное на берег. Оказалось, что на два десятка людей у них один бочонок с пресной водой и ни крошки хлеба. Мюбарекшах сберег кису с деньгами, подвешенную к шее на шнурке, но пользы от денег не было никакой: остров Таран, на котором они очутились, был безлюден, безлесен, безводен. Дня четыре могли продержаться…

Мюбарекшах первым делом вознес хвалу Вседержителю миров. Потом обошел спутников и поклонился каждому в ноги – слугам, морякам, ученикам своим. Благодарил за спасение.

– Разве что-либо зависит от усилий раба божьего, о учитель? – спросил потрясенный Бедреддин.

– Нет, не зависит, – услышал он в ответ. – Но без усилий ничего не бывает. Каждый из нас делал что мог. Моряки спасли судно, слуги – имущество, вы, ученики, – меня. Мне, старику, оставалось молиться и надеяться.

Мюбарекшах помолчал. Поймав взгляд Бедреддина, пояснил:

– Сбываются лишь те надежды, которые подкреплены верой и делом. Только труд души превращает разум, дарованный человеку, в действительное орудие познания Истины.

Понадобилось крушение, сиденье на острове Таран, чтобы Бедреддин до конца постиг величие духа своего учителя, а меж тем полуграмотный кормчий успел учуять его мигом.

Они пробыли на острове день, ночь и еще полдня. Когда буря улеглась, с проходивших следом судов заметили белую тряпку, которой размахивал, нацепив ее на шест, кормщик. Их взяли на борт, и после недолгого плавания они благополучно прибыли в обетованный для путешествовавших морем паломников порт Джидду. А оттуда караваном через пустыни Хиджаза отправились в Мекку.

Все время пути продолжал Бедреддин размышлять над словами учителя. Если разум дарован человеку как возможность, то, выходит, познание Истины не есть простое накопление сведений, а процесс развития самого разума.

Мысль Бедреддина была поразительна. Развитие разума… Но разве он не был дарован создателем человеку в том виде, в котором мы его знаем?

– Позволь, – заметил Джеляледдин. – Разве и по сию пору целые племена не коснеют в языческом многобожии и идолопоклонстве?

Вместо Бедреддина ему ответил Сеид Шериф:

– Я полагаю, не следует смешивать частичный разум людей и даже целых народов с разумом всеобщим, всечеловеческим, который Вседержитель являет в мужах веры, в пророках…

– Если послушать вас, то человеческий разум неуклонно движется к Истине. Но не забывайте: Мухаммадом, – да будет над ним благословение Господа! – сказано: «Каждый следующий день будет хуже предыдущего!» Отчего бы это?

– Я думаю оттого, – сказал Бедреддин, – что ему было ведомо: люди быстро научаются новым словам и со страстью начинают разменивать их смысл, будто что-то поняли, будто понять – одно, а жить – другое. Не скоро согласуют они свою жизнь с открывшейся разуму Истиной. А до той поры каждый новый день действительно будет для них хуже предыдущего. – Помолчав, Бедреддин продолжал: – Глядя на чересчур усердных паломников, я понял и другое: в делах веры надобно подчинять свои страсти разуму…

– Уже облачившись в ихрам, понял? – спросил Джеляледдин.

В ихрам – особую одежду из двух кусков бязи или полотна, коих не касалась игла, паломнику следует облачиться прежде, чем его нога ступила на землю Хиджаза. В этой одежде, которую запрещено снимать до конца хаджа, нельзя заботиться о своей внешности – стричь ногти, волосы, бриться; возбраняется срывать листья, плоды, обижать животных и людей, проливать кровь, а тем более лишать жизни – даже муху или блоху. Все без исключения мысли паломника должны быть устремлены к богу.

– Облачившись, облачившись!.. Правда, ихрам обошелся нам втридорога – его пришлось покупать в Джидде, поскольку приобретенный в Каире утонул. А в чем, собственно, дело, Джеляледдин?

– В том, беспечный Бедреддин Махмуд, что напрасно Сеид Шериф именовал тебя хаджи: твое паломничество может считаться недействительным, ибо вместо размышлений о боге ты убивал своим презрением благочестивых мусульман…

Что-то Бедреддину в тоне собеседника послышалось подозрительное. Он промолчал.

Мюэйед, не утерпев, вступился за брата:

– Размышления о вере в людях тоже размышления о боге!

– Привет от муллы Исхака! – торжественно возгласил Хызыр.

Все расхохотались. Так и есть, разыграл, беспутный! Мулла Исхак, хоть борода у него успела поседеть, числился в младших учениках Мюбарекшаха. Учитель давно пытался его пристроить имамом какой-нибудь квартальной мечети, но Исхак ни в какую – желал стать ученым, и все тут. Меж тем он обладал единственной способностью, если можно назвать это способностью, – понимать только прямой смысл слов. Как-то учитель стал излагать предание о благочестивом царе Балха Ибн Адхаме. На охоте царь загнал кулана. Пустил стрелу и подскакал, чтоб его добить. Но кулан молвил человеческим голосом: «Для того ли ты сотворен, о шах, чтобы преследовать беззащитных тварей?» Смущенный вернулся царь во дворец. Ночь провел в молитве. А наутро увидел на крыше дворца неизвестно как попавшего туда пастуха-бедуина. Кликнул стражников, чтоб те привели негодяя. Спросил: «Что понадобилось тебе на крыше моего дворца?» – «Ищу потерявшегося верблюда!» Памятуя о вчерашнем чуде, сдержал царь свой гнев. Спросил: «Не бессмысленно ли искать верблюда, потерявшегося в пустыне, на крыше дворца?» – «Не больше, чем искать бога, сидя на троне!» – ответил пастух и исчез. Легенда утверждала, что потрясенный царь переоделся в рубище, ушел из дворца, стал аскетом-отшельником, проводя время в молитвах и мыслях о праведности.

– Но ведь искать верблюда, потерявшегося в пустыне, на крыше царского дворца и в самом деле бессмысленно? – недоуменно проговорил бедняга Исхак.

С той поры стоило кому-либо из них опростоволоситься, ему незамедлительно передавали привет от этого незадачливого мученика науки.

Когда с пловом было покончено, Бедреддин продолжил свой рассказ о паломничестве.

Они прибыли в Мекку жарким солнечным днем. И замерли, пораженные. Кааба, стоявшая посредине города в низине, куда, как реки и ручьи, стекались десятки улиц и переулков, чудесным образом висела в воздухе. Приблизившись к храму, Бедреддин разгадал тайну чудесного видения, о котором столько рассказывалось.

Мечеть, построенная, по преданию, праотцом Ибрагимом, или Авраамом, как его зовут иноверцы, походила на куб, отсюда и ее название Кааба, что по-арабски означает «куб». На самом же деле это – прямоугольник высотой в семь человеческих ростов. От крыши до основания ее облекает покрывало, именуемое кисва. Посредине покрывала идет широкая полоса коранических текстов, исполненных густой золотой вязью. Золотая полоса издали в лучах яркого солнца и создает впечатление, будто Кааба, вернее ее верхняя часть, плавает, не касаясь земли, в знойном полуденном мареве.

Пометив своим тавром жертвенных животных, Мюбарекшах – верблюда, а Бедреддин с Мюэйедом – по барану, они вслед за одним из потомков пророка по мраморной дорожке, проложенной средь красного песка, приблизились к Вратам Спасения, то есть воротам, ведущим во двор храма. Совершили тавваф, то есть обход Каабы против солнца, беспрерывно возглашая при этом: «Лабайк алла-хума лаббейк. Ла шарик лака лаббейк», – «Вот я перед тобой, о Аллах. Нет у тебя товарища, ты – один», что звучало многоголосым нескончаемым плачем: «ала-лала-лай-ла». Подошли к позлащенной двери, расположенной на высоте человеческого роста. Дождались очереди, просунули голову в нишу, чуть ниже и левее двери, коснулись упавшего с неба черного камня. Затем, семижды обойдя храм, семижды пробежали между холмами Сафа и Мерва.

Согласно преданию, когда Агарь, вторая жена Авраама, носила под сердцем Исмаила, Авраам по наущению старшей жены изгнал ее из шатра. Родив сына, Агарь в поисках воды пробежала семь раз между этими холмами, покуда не обнаружила, что источник забил в ногах у младенца.

Вместе с другими паломниками они отведали воды из источника – он называется Земзем – горьковато-соленой, теплой. Потом отправились в долину Арафата. Там на девятый день месяца зуль-хиджа, когда солнце пересекло меридиан, имам Мекки поднялся верхом на холм и прочел проповедь и молитву. Семью собранными в долине камнями паломники побили трех каменных идолов, еще раз подтверждая тем самым отречение от идолопоклонства. И наконец, приказали заколоть помеченных ими в начале хаджа животных. В день Страшного суда эти животные должны были узнать своих хозяев-благодетелей и по тонкому, как лезвие ножа, мосту Сират, перекинутому над адским пламенем, перевезти их в рай.

Все это было частью освященного шариатом традиционного обряда, который друзья знали не хуже Бедреддина. Хоть и числились они еще учениками, но в области законоведения – фикха – могли бы заткнуть за пояс рядового кадия. Фикх же включает в себя не только отношения правоверного с властью и другими людьми, но и с богом.

Их больше интересовало то, что показалось Бедреддину неожиданным, наводило на размышления.

Обходя Каабу, он видел, как люди, не стесняясь, плакали, размазывая по лицу слезы, поднимались и снова шли, вознося молитвы. Касались рукой черного камня, терли этой рукой глаза, лоб. Словом, ждали свидания с Каабой как чуда, после которого все должно перемениться. И в самом деле, ощутив себя частицей Великого, слившись с ним хоть на миг, можно ли было оборотиться вспять к зависти, своекорыстию, злобе?

Но прошло десять дней, окончился хадж, и все вернулось на круги своя. Богатые по-прежнему помыкали слугами, бедняки, даром что стали хаджи, гнули выи, как прежде. Кой у кого из них Бедреддин приметил во взгляде торжествующее тщеславие, будто они заручились на небе могущественным родственником и тем самым возвысились над остальными. И ему пришло в голову, что иные совершают паломничество не для того, чтоб исполнить религиозный долг и очиститься душой, а чтобы, прикрывшись званием хаджи, удобней было творить неблаговидные дела.

Неподалеку от могилы пророка в Медине Бедреддин увидел дервишей, неотрывно глядевших на раскаленные добела кирпичи. Тут же суфийский шейх пояснял любопытствующим, что его мюриды возлюбили Аллаха и его пророка больше самих себя и удостоились откровения: дескать, после Мекки и Медины на свете нет ничего, что стоило бы видеть. Потому они возносят мольбу всевышнему, чтобы он забрал их души или по меньшей мере лишил зрения.

Толпа смотрела на ослеплявших себя дервишей с почтительным страхом. А Бедреддина переполняло странное чувство: не то жалость, не то брезгливость. До чего может довести не просветленная разумом страсть.

Паломничество укрепило его неприязнь к суфийским шейхам, привитую еще отцом, кадием Исраилом. Они открыто провозглашают средством познания Истины не разум, а чувство – любовь. В глазах Бедреддина шейхи были всего лишь тщеславными обманщиками, претендующими на личные отношения со Всемогущим, дабы властвовать над легковерными, невежественными людьми, заблудшими в потемках своих страстей.

Его неприязнь к религиозному исступлению разделяли и друзья. Сеид Шериф даже привел к случаю священный хадис: «Кто преступает границы Аллаха, тот обижает самого себя». Что человеку даровано свыше, от того нельзя отрекаться: самоубийство, членовредительство, безбрачие шариат осуждает беспрекословно.

В отношении суфиев Сеид Шериф, правда, был не столь категоричен, но чтобы Бедреддин мог по-иному взглянуть на них, ему нужно было самому дойти до пределов тогдашней науки и ощутить ее ограниченность, как смирительную рубаху духа.

II

И по мусульманскому и по римскому календарю близился конец столетия – восьмого века хиджры и четырнадцатого века со дня рождества Христова. По византийским, италийским, френкским, русским, египетским, иранским и сирийским землям ползли слухи один другого ужасней. Все они сводились к тому, что конец столетия явится и концом света. Знамением служили тому жестокости правителей, моровые язвы и поветрия, безверие и смуты. Христианин шел на христианина, мусульманин поднимал меч на единоверца, брат убивал брата. И ко всему прочему неумолимо, как бич божий, надвигалось с Востока, топча конями детей, воздвигая башни из мертвых тел и заполняя рвы живыми людьми, лютое воинство хромого Тимура, разорившего Индию, Кавказ и добрую половину мусульманских царств.

Пятнадцать лет безвыездно, если не считать паломничества в Мекку, жил Бедреддин в Каире. День ото дня раздвигал границы знаний, сопоставляя новые сведения с добытыми до него. Прославленные книгохранилища Каира, тайники, частные дома и султанские библиотеки открыли перед ним такие клады, что за долгие пятнадцать лет не было у него ни одного дня, ни одной ночи, когда бы он без сожаления расставался с чтением и осмыслением прочитанного для еды и сна. А сколько извлек он для себя из общения с учеными Каира?!

Ему повезло: окончив курс у Мюбарекшаха, он удостоился чести учиться у самого Экмеледдина аль-Бабурти, светила правоведения. Собственно, затем друзья и вызвали его из Хиджаза письмом, чтобы вместе начать занятия у прославленного ученого. Иначе Бедреддин мог бы застрять в Медине на много месяцев, благо книг там тоже хранилось предостаточно.

У Экмеледдина друзья читали тот самый труд Аль Маргинани «Аль-Хидия», или «Руководство по комментированию начал», по которому некогда учился в Самарканде отец Бедреддина кадий Исраил и учатся в религиозных мусульманских школах по сей день. Учеников у Экмеледдина было пятеро: два турка Бедреддин и Джеляледдин Хызыр, два иранца Сеид Шериф и Султаншах и один индиец – Абулатиф Хинди.

Не в пример иным мюдеррисам, Экмеледдин не заставлял заучивать наизусть тома текстов, а строил урок как диспут. Сперва Сеид Шериф по праву старшего читал по книге какой-либо пример и комментарий к нему. Затем учитель предлагал всем по очереди высказывать собственные суждения, ежели они имелись, а сам подводил в конце итог. Такая манера способствовала самостоятельности мышления и прививала вкус к полемике.

Экмеледдин аль-Бабурти умер в одночасье, так же как пятнадцать лет назад астроном Фейзуллах. Видно, мгновенная смерть даруется праведникам. Среди его бумаг нашли пять иджазе. Так назывались письменные дозволения учить других и сочинять книги, ибо имярек постиг все, что знает его учитель, учившийся, в свою очередь, у такого-то, а тот – у такого-то. Запечатанные в трубки, они были выправлены по всей форме на имя каждого из пятерых учеников. Наставник не успел только вручить иджазе сам.

Двадцать шесть лет исполнилось в тот год Бедреддину Махмуду, сыну кадия города Симавне. Он был убежден: шариат ниспослан для того, чтобы облегчить человеческому разуму достижение справедливости. И все свои силы направил к единой цели – познанию законов шариата, проникновению в их дух.

Шли годы, и все с большей опаской приглядывался он к казенным ревнителям буквы шариата. Они не допускали и мысли о возможности толкования закона судьей, требовали бездумного применения норм, установленных так называемыми «абсолютными авторитетами», хотя с того времени, как эти авторитеты покинули сей мир, обстоятельства и условия жизни решительно изменились. Догматизм выхолащивал сущность веры, сводил ее к пустой обрядности, исключающей возможность самостоятельного познания. И тут факихи-ортодоксы смыкались с суфийскими шейхами – и те и другие отвергали разум ввиду его мнимого бессилия. Крайности сходились, как сходятся заведенные за спину левая и правая рука. Ортодоксы в самом деле демонстрировали бессилие разума. Но, в отличие от шейхов, у них была власть!

И нередко приходилось Бедреддину видеть, как именем религии, возвещающей равенство, братство и справедливость, освящаются насилие и неправда.