Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Постижения

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Караваны

I

После сожжения Элисайоса друзьям в Бурсе не сиделось. Георгис Гемистас со своим неразлучным Димосом стал собираться в Галлиполи. Там думал он сесть на любое судно, которое увезло бы их в Геную или Венецию. В Ферраре и во Флоренции его давно ждали влиятельные друзья и почитатели.

Бедреддин, Муса и Мюэйед пешком провожали их до ворот Каплыджа. День стоял ясный, синий, но сердца у них были словно пеплом присыпаны.

У ворот греки спешились. Гемистас, обращаясь почему-то не к Мусе как внуку бурсского кадия и к тому же старшему по возрасту, а к Бедреддину, сказал:

– Не поминайте злом! И знайте, сколько бы морей, гор и стран ни лежало между нами, отныне я всегда с вами!

– Мы ваши братья на том и на этом свете, – откликнулся Бедреддин.

Греки вскочили в седла и крупной рысью стали спускаться вниз из крепости. Муса, Мюэйед и Бедреддин долго глядели им вслед, пока, миновав пригородные кварталы, они не исчезли в черно-зеленой листве оливковых рощ.

Высоко в небе сияло солнце. Сверкала белизной снежная шапка Улудага, а душа томилась. Печаль, такая печаль!

Сколько помнил себя Бедреддин, с детства владела им одна страсть – знать. Почему птица летает, а рыба плавает? Как строится крепость и зачем пашет пахарь? Почему одни богаты и сильны, а другие нищи и немощны, одни ходят в мечеть, а другие в церковь? Отец не отмахивался от его детских вопросов, напротив, старался всячески поддержать огонь любознательности, ибо помнил, как в юности сжигал он его самого.

В двадцать лет он уехал в далекий Самарканд поучиться уму-разуму у столпов мусульманской науки. Среди них удостоился он чести слушать Ходжу Абдулмелика, одного из учеников самого Бурханаддина Али ибн Абу Бакра Аль Маргинани, автора законоучебника «Аль-хидая фи шерх аль-бидая» – «Руководство по комментированию начал», по которому суждено изучать право десяткам поколений факихов во всех медресе исламского мира.

Да, кадий Исраил повидал мир, приобщился к светочам знаний, но ученым не стал. Не к лицу было молодому человеку из старинного воинского рода корпеть над книгами, когда началось завоевание византийских земель по ту сторону проливов, в Румелии. Как только Исраил одолел начальный курс наук и сподобился звания муллы, отец вызвал его на родину.

Абдулазизу, деду Бедреддина, если верить семейному преданию, было тогда за девяносто, но старый рубака и не думал слезать с седла. Вместе с сыном Исраилом, братьями Абдулмюмином и Фазыл-беем, племянниками Тюль-бентли Ильясом, Гази Эдже, Хаджи Ильбеги и шурином Хашимом вошли они в число военных вождей османского принца Сулеймана. Вместе с ним первыми переправились через Дарданеллы, штурмом взяли крепость Малкара, а затем город Димитоку, удостоились славного титула гази – героев-победителей.

Неподалеку от Димитоки дед Бедреддина и сложил свою поседевшую в боях голову. Отряд его угодил в засаду, сам он, раненный, попал в плен. Уцелевшие воины рассеялись по ближайшим скалам и, скрежеща зубами, смотрели, как византийцы посадили старого воина на кол, словно барана на вертел, и живьем зажарили на костре.

Прибывшему на подмогу отряду Хаджи Ильбеги осталось только вытащить из воды обгорелый труп – убегая, византийцы бросили его в реку – и предать земле. Скала, под которой похоронили Абдулазиза, с той поры стала зваться Скалой Гази, а сам он шехидом, мучеником, павшим в борьбе за веру.

Когда Бедреддин подрос, с той легендарной поры минуло всего лишь десять с небольшим лет, имена его деда и дядьев были овеяны славой, но оставшиеся в живых доживали свой век скромно, а то и просто бедно, не при дворе и не во главе войска, а во главе своих домочадцев.

Хаджи Ильбеги, командовавший всем левым крылом османской рати, был тайно умерщвлен дядькой султана, приревновавшим к его воинской славе. На его место поставили Эвреноса-бея, тоже из гази, но, в отличие от родичей Бедреддиновых, не придерживавшегося старых племенных обычаев и происходившего не из туркмен, а из принявшего ислам знатного греческого рода. Эвренос-бей не делил добычу между своими дружинниками, самые жирные земельные наделы старался, заручившись бератом – жалованной грамотой государя, заполучить в свою собственность. Султан Мурад не слишком полагался на верность Эвреноса и подобных ему беев нового склада. Но предпочел опереться в противовес им не на старую воинскую гвардию, а на дворцовых рабов. Главнокомандующим всеми войсками в Румелии он поставил бывшего невольника, своего дядьку Лала Шахина. Мало того, возвел его в чин паши, сделал визирем, что было неслыханным оскорблением старых родовых вождей. Наступали новые времена, и родовые обычаи становились помехой на пути державной власти.

Отцу Бедреддина плоды учения в Самарканде пришлись как нельзя более кстати. Захватив с тремя сотнями всадников крепость Симавне, он остался там воинским начальником – диздаром – и одновременно – кадием, объединив в своей персоне исполнительную и судебную власть.

Грамотных, ученых людей у османов было немного. Когда старые рубаки впали в немилость, кадий Исраил оставил ратную службу, а после захвата Эдирне сделался мюдеррисом в первом медресе новой столицы, где и преподавал до конца дней своих.

Рассказы отца о богатырских временах завоевания Румелии вызывали в юном Бедреддине наряду с гордостью чувство недоумения: как могли столь несправедливо обойтись с героями – гази?

Кадий Исраил объяснял случившееся слабостью человеческой природы, склонной к стяжанию и неблагодарности, а также ранней гибелью принца Сулеймана, вождя первых гази. В самом начале завоевания он при загадочных обстоятельствах упал с коня и разбился насмерть. Его брат Мурад, сделавшись султаном, подпал-де под влияние своего бывшего раба. А раб он, известно, и у власти раб. Думает возвысить себя за счет унижения других. Не может принять равенства в добыче, равенства в обычаях, завещанных дедами и обязательных для всех: он-то ведь чужак.

Лишь много лет спустя понял Бедреддин, что внезапная смерть принца Сулеймана и возвышение раба были не причиной, а следствием. Новые времена требовали новых людей. Завоевание сменилось освоением завоеванных земель, устройством на них такого порядка, который обеспечивал бы постоянное и надежное поступление доходов в казну государя и великих беев.

Патриархальные понятия о чести, забота о справедливости законов ислама, о равенстве всех перед ними на первых порах привлекали к османам сердца румелийских крестьян, – они надеялись с помощью турок освободиться от своих христианских феодалов. Но остаткам общинноплеменного духа и воинской вольницы предстояло окончательно уступить место самодержавной власти османских государей. Их опорой стали разбогатевшие и набравшие силу великие беи, вроде Эвреноса, и бывшие рабы, не имевшие никакой защиты, кроме власти государевой.

Прежние понятия стали служить лишь затемнению действительных отношений. Но в голове кадия Исраила и его сородичей они продолжали жить как норма. И противоречие между этой нормой и реальностью принимало в их глазах характер всеобщности.

Как крепостные стены складываются из камней и скрепляются раствором, так держава строится из подвигов героев и скрепляется их кровью. Но когда крепость воздвигнута, говорил кадий Исраил, то владеют ею отнюдь не каменщики и не месители раствора. Поощряя страсть сына к знаниям, он повторял:

– Воинская слава, подобно власти, недолговечна. Но вечна наука, ибо вечна Истина.

Первые недоумения, первые несправедливости, с коими в отрочестве встретился Бедреддин, не ослабили, а, напротив, укрепили его веру. Он веровал в науку, дарованную Мухаммадом, как в единственное спасение от грязи и неправоты. Только изучив до тонкости божественные истины, мнилось ему, можно восстановить попираемую кое-где справедливость и выровнять, буде она появится, кривизну мира.

В Бурсе его вера подверглась первому испытанию. Казалось бы, что ему, молодому мулле, у которого все впереди, до казни какого-то старого раввина? Но Бедреддин не мог забыть, что приговор бесстыдно несправедлив, а его учитель, высокочтимый кадий османской столицы, призванный воздавать за зло и добро, оказался бессилен исправить вопиющую неправду. И это жгло его сердце, как несмываемая личная обида.

Большинство людей, стремясь избежать выбора, – а он действительно нелегок, – из последних сил цепляются за свои младенческие воззрения, не верят собственным глазам, изобличенную ложь считают исключением, которое, дескать, лишь подтверждает правило, пытаются склеить несклеиваемое, совместить несовместимое. Словом, во что бы то ни стало хотят сохранить иллюзии и закрывают глаза на правду, чтобы не тревожить своего душевного покоя.

Бедреддин не составлял исключения. Но сколько он ни пытался себя обмануть, отвлечь, тоска все сильней завладевала его сердцем. Он открылся Мусе и услышал в ответ, что того терзает та же мука. Видно, их пребыванию в Бурсе настал конец.

Через день они стояли втроем – Мюэйед, Бедреддин и Муса – перед старым кадием. Преклонив колени и опустив головы, просили позволения отправиться в иные края, поближе к светилам мировой науки.

Коджа Махмуд-эфенди попенял на молодость: вечно, мол, она торопит события. Посетовал на старость: дескать, всегда она медлит с решительным шагом. Но перечить не стал.

– Сам знаю, в моих ульях для вас не осталось больше меда. Ступайте в Конью, передайте мой поклон мевляне Фейзуллаху. В обращенье с числами, в предсказанье хода небесных светил мало кто может с ним потягаться…

Так через год после отъезда из отчего дома Бедреддин вместе с друзьями очутился в старой сельджукской столице. Сто лет назад звучала отсюда на весь мир исполненная любви поэтическая проповедь великого Джеляледдина Руми. Здесь жили его потомки и многочисленные последователи ордена, основанного его сыном, звучали его пламенные стихи.

Но трем молодым людям они были чужды, как чужда симфоническая музыка привыкшему к одноголосию кочевнику-бедуину.

Мевляна Фейзуллах принял их под свое покровительство и поселил в своем медресе. В отличие от округлого в движениях, велеречивого, спокойного деда Мусы, их новый наставник был порывист, худ и темен с лица, словно сжигаем каким-то затаенным внутренним пламенем.

Говорят, зная, каков учитель, можно угадать, каков будет ученик. По крайней мере, в отношении самого Фейзуллаха тут не было ошибки. Он учился у неистового Фазлуллаха Наими, автора известного труда «Джавидани Кебир», то есть «Великая бесконечность», где толковались тайные смыслы букв, рассматриваемых в качестве символов закономерностей макрокосма. И толковались в столь еретическом смысле, что правитель Астрабада, несмотря на свое уважение к учености, счел за благо предать Наими смерти.

Дух неистовства унаследовали многие ученики Наими. Один из них, Махмуд Сенджани, взбунтовался даже против своего учителя, за что получил прозвище Махмуда Отверженного. Он сочинил книгу «Джавидани Сагир», то есть «Малая бесконечность», где, вопреки предостережениям учителя, обнаружил сокровенный смысл не в буквах даже, а в диакритических точках арабского письма.

Другой ученик Наими, известный всему миру ислама Имаддуддин Несими, поэт и мыслитель, дошел до отождествления бога с человеком, за что с него живого содрали кожу.

Бедреддину и его друзьям не потребовалось много времени, чтобы заметить одержимость их нового наставника. Мевляна Фейзуллах мог ночи напролет наблюдать за звездами, с утра до полудня сидеть над вычислениями, а с полудня до вечера заниматься с учениками. Но одержим он был не буквой и не точкой, не поисками якобы скрытых в них смыслов, не поэзией и не философией, а – числом.

Он полагал, что числом можно выразить законы мирозданья – от самых общих до самых частных. В числах, в их превращеньях, называемых математикой, заключалась незыблемо строгая логика самого Создателя. С их помощью можно было предсказать ход светил на небе, определить, где, когда и в каком сочетании пребудут они, а следовательно – в этом были убеждены все ученые его времени, – предугадать судьбу, выбрать лучший день и час для любого дела, чтобы избежать беды или подготовиться к неизбежному.

Впрочем, предсказания были делом астрологов-истолкователей, а не мевляны Фейзуллаха. Его делом было наблюдать, исчислять и составлять таблицы для облегчения исчислений.

Исступленная преданность учителя своей науке заразила друзей. Все трое осунулись, повзрослели. Даже такой любитель поесть и поспать, как Мюэйед, и тот, бывало, просиживал ночь за наблюдениями, а день за расчетами. И все-таки он не удостоился зеленого кафтана, которым награждал Фейзуллах своих лучших учеников. Зато Муса был отмечен им за наблюдения небес, а Бедреддин – за расчеты.

Кто знает, как сложилась бы дальше их судьба, если бы через четыре месяца после их прибытия в Конью Фейзуллах внезапно не перекочевал из мира временного в мир вечный. Он был стар и казался ученикам вечным, как горы, небо и земля. Обычное дело: те, кто пришел в сей мир задолго до них, кажутся молодым бессмертными.

Много смертей придется еще пережить на своем веку Бедреддину. Но ни одна из них не будет такой ошеломляющей. Словно вынесся он на коне из узкого ущелья в широкую степь и вдруг вылетел из седла.

II

Неторопливо, как само время, отмеряемое ударами верблюжьих колокольцев, двигался караван из Коньи к Халебу, от Халеба к Дамаску. Бедреддин с Мюэйедом скакали верхами. Резвые кони, чуя нетерпение молодых седоков, то далеко обгоняли шествовавшего впереди всех мула, на котором ехал караван-вожатый, то возвращались назад. Удаляться от каравана было опасно – того и гляди попадешь в разбойничью ловушку. Но нетерпение пересиливало страх, хотя на каждой стоянке только и разговора было что о грабежах.

Долины, покрытые зеленью разных оттенков – от черно-оливковой до фисташково-салатной, сменялись грозными горами. Перевалы только-только очистились от снега. Когда позади остались бурные реки Киликии, глазу открылись ровные волны холмов уже обожженной солнцем пустыни.

Перед внутренним взором Бедреддина неотступно стояло тонкое, будто выведенное на старой гератской миниатюре, лицо его друга Мусы: сходящиеся на переносице брови, смоляная бородка, темные шелковистые усы, глаза миндалевидные, карие и такие печальные, будто знают, что видят друга в последний раз.

Спор, который после смерти Фейзуллаха возник между Бедреддином и Мусой Кази-заде, действительно был последним. В глубине души оба знали, что им друг друга не переубедить. Собственно, то был не спор, а, скорее, изложение итогов, к коим они пришли, и ежели итоги оказались различны, то тут ничего нельзя было поделать или переменить. И все же обоих не покидала надежда.

Муса получил приглашение в древний хорасанский город Балх от его правителя Шахруха, который в подражание своему отцу мирозавоевателю Тимуру хромому вздумал завести и при своем дворе штат поэтов и ученых.

Муса согласился принять должность астронома, что означало – путь его лежит на Восход.

Бедреддин же во что бы то ни стало вознамерился отправиться на Закат. Там – в Дамаске, в Иерусалиме, в Каире – обретались столпы мусульманского правоведения. Несмотря на успехи в математике, куда больше отношений между числами его занимали отношения между людьми. Муса же науку о звездах предпочел всем остальным. Долго убеждал он друга, что движенья светил постоянны, как мироздание, а человеческие отношения изменчивы, точно облака под ветром, что право – всего лишь желаемая норма, которая сама по себе вовсе не устраняет несправедливости, Бедреддин в ответ только головой мотал.

– Какое мне дело до звезд! – не выдержал он наконец. – В Коране сказано: «Мы возвысили человека над всеми нашими созданиями». Над всеми! Человека! О том же и в Библии говорится: «Бог создал человека по образу своему и подобию». Познавая человека, а не звезды, мы познаем Бога, то есть Истину! Вот что важней, что превыше всего!

– Звезды тоже творенья создателя, и законы их движенья определяются Истиной! – спокойно возразил Муса. – Только у каждого, наверное, к Истине свой собственный путь…

На этом они сошлись. И оба поняли: разлука неизбежна. Чтобы облегчить ее, решили выехать из Коньи в один и тот же день, но через разные ворота. Бедреддин не преминул напомнить сохраненное семейным преданием присловье своего рубаки-деда: «Рубануть и не смотреть, как сочится!»

Друзья знали: их ждут великие дела. И были правы. Муса Кади-заде стал учителем Улугбека, внука Тимура, и вместе с другим своим учеником Али Кушчу вписал свое имя в историю мировой науки. А Бедреддину суждено было возглавить движение, которое вошло в историю как одна из самых смелых попыток перестроить отношения людей на основах справедливости. Но кто из них мог себе представить, чего это будет стоить им самим? Кто вообще в двадцать лет способен представить себя пятидесятилетним?

Как бы ни тосковал Бедреддин по другу, путешествие делало свое дело. Не зря говорят, окно в мир можно заложить книгой: с изумлением взирал он теперь на серебряный блеск ровной, как поднос, безлюдной степи в лунном мареве, внимал тревоге дымного костра на рыжих холмах, вслушивался в шум лесов. До Карамана Бедреддин ехал молча, а потом его как прорвало. На каждой стоянке без умолку толковал он Мюэйеду о дружбе и верности, о красоте мира и несовершенстве людей. Мюэйед по свойству своей натуры был куда больше озабочен поисками хорошей кельи в очередном караван-сарае, харчем, стиркой белья, уходом за лошадьми и отвечал Бедреддину односложно, лишь бы тот не обиделся.

Вели караван купцы-дамаскины. Шли они из Синопа с небольшим, но драгоценным грузом мехов и пеньки. И направлялись к себе домой. Купцы были мусульмане-арабы, охрана тоже своя, дамасская. Сопровождала караван партия попутчиков. Среди них армянский зодчий из Киликии со своими подручными, подрядившийся на постройку купеческого дома, туркмены, возвращавшиеся из Гургана от своих родичей в Халеб, бродячие дервиши. Были в караване и русские женщины, но не среди попутчиков, а среди груза, рабыни, приобретенные по ту сторону Черного моря, в Кафе. Дамаскины купили их не для продажи – для себя. Бедреддин с Мюэйедом видели только большие плетеные корзины, в которых везли на верблюдах женщин, да черные покрывала, в которые их заворачивали на стоянках.

Почтительней всех обращался к Бедреддину рыжеволосый кривоногий туркмен, как понял Бедреддин, табунщик или объездчик коней у одного из туркменских беев в Халебе. Однажды вечером он решился спросить Бедреддина о значении звезд и их сочетаний. Был он неграмотен, но небо знал отлично, как все кочевники, в особенности чабаны и табунщики. Только звезды именовал не по-ученому, по-арабски, а по-своему, по-тюркски. Неподвижную звезду, указывающую на север, звал Золотым Столбом, большой ковш из семи звезд – Семью Ханами, Зухру, которую римляне именовали Венерой, – Утренней звездой.

На последней стоянке перед Халебом Бедреддин, пообедав, вышел во двор караван-сарая. В стороне от источника табунщик чистил своего коня. Управившись с работой, подошел помыться. Глаза у него ввалились, будто провел он без сна много ночей.

– Завтра вечером отдохнем в Халебе, – приблизившись, сказал Бедреддин. – Аллах милостив.

Табунщик вытер лицо ладонями, огладил рыжую кольчатую бороду.

– Воистину, милостив, ваше степенство. Ничтожному туркмену даст на корм коню, почтенному мулле – на сытный обед.

Бедреддин всполошился. Как он был невнимателен! Заслушался собственным красноречием и не приметил, что собеседник голоден, не пригласил его разделить харч. Он кинулся в караван-сарай к Мюэйеду. Потребовал золотой динар. Мюэйед заартачился. Не оттого только, что жаль было золотого, а потому, что не годится путнику хвастать золотом. У них было всего двадцать золотых динаров, но вставший на путь разбоя лиходей мог погубить душу и ради одного!

Бедреддин был, однако, так возбужден, что Мюэйед, поворчав, сдался.

Табунщик сидел на корточках за воротами, прислонясь спиной к стене. Прищуренные глаза его глядели на рыжеватую степь в сторону Халеба.

Увидев протянутую руку Бедреддина и в ней золотую монету, туркмен встал, сложил на груди руки.

– Нет, досточтимый мулла, я его не заработал. А побираться, пока целы руки-ноги и есть голова на плечах, у нас мнят позором. Не обессудь!

– Но ты голоден. Преломи с нами хлеб!

Туркмен вскинул голову:

– Нет, досточтимый мулла. Наш род идет от серого волка. А у волка от голода голова не кружится. Завтра мы будем в Халебе.

Бедреддин настаивал. Табунщик усмехнулся:

– Спаси тебя Аллах, досточтимый мулла. Ты человек ученый, небось слышал: голод – источник понимания. А оно потребно не одним улемам!

Поклонившись, он решительно направился к воротам, давая понять, что разговор окончен.

Такой вот дикий попался туркмен. Даже не попрощался толком. В Халебе караван остановился на площади перед цитаделью. Покуда Бедреддин с Мюэйедом, задрав головы, глядели на стены крепости, вздымавшейся над городом, как неприступная скала, где гнездятся хищные птицы, табунщик исчез в толпе.

Приближаясь к Дамаску, услышали они, что в городе чума. Тех, кто вошел за его стены, никуда не выпускают. Купцы-дамаскины в тревоге заспешили домой. Положась на волю Аллаха, последовали за ним и дервиши. Но армянские строители призадумались. Было над чем подумать и Бедреддину с Мюэйедом: они ехали в Дамаск не молиться и не оплакивать мертвецов, а овладевать науками.

Решили изменить путь: вместо Дамаска отправиться в Иерусалим, невзирая на опасность стать жертвой разбойников. Вместе с ними отправились и армяне. В пути к ним прибились застрявшие в придорожных караван-сараях еще несколько путников, в том числе две арабские семьи с женами и домочадцами, страшившиеся чумы больше, чем грабителей.

К вечеру второго дня, когда закат уже окровавил спины холмов и они спешили до темноты укрыться за показавшимися из-за поворота каменными стенами караван-сарая, сбоку из бурьяна взвились вверх веревочные змеи. Бедреддин с Мюэйедом очутились в придорожной пыли. Какие-то люди в бараньих шапках, с бородами, повязанными куском ткани, скрутили им за спиной руки, схватили под уздцы их лошадей. Армянские подмастерья от неожиданности взялись было за оружие. И тут же пали под сабельными ударами. С отвращением почувствовал Бедреддин, как беззастенчивые чужие ладони шарят у него за поясом, под мышками.

Им развязали глаза в глинобитном, похожем на конюшню помещении. Через открытую дверь в обнесенном стенами дворе виден был очаг с котлом на цепи. Слышались негромкие голоса. Где-то рядом хрупали и перебирали ногами кони. Пахло конским потом, дымом, полынью, вареной убоиной. На возвышении у дальней стены, тускло освещенной плошками с салом, сидели за трапезой трое. Один, по видимости главарь шайки, всмотревшись в лицо Бедреддина, приказал:

– Развяжите!

Сошел с помоста, раскинул руки и, приближаясь, воскликнул:

– Вот мы и встретились, досточтимый мулла!

Только тут Бедреддин узнал его: туркмен из каравана, расспрашивавший его о звездах. Вот тебе и табунщик!

Между тем тот продолжал:

– Не обессудьте. Ошибка вышла. Наши люди не могли вас знать! – Он обратился к разбойнику, стоявшему за спиной у Бедреддина: – Ступай скажи, чтоб им вернули все, что отобрали. И лошадей покормите как следует. – Атаман снова обернулся к пленникам: – А вы, досточтимые, не побрезгуйте разделить с нами ужин, добытый в не менее славных делах, чем подвиги беев и ханов.

Посредине трапезы снова явился давешний разбойник. Спросил:

– Что делать с остальными?

– Старик гявур и две молодухи нам пригодятся. А прочим, чтоб не брать греха на душу, дайте одежонку, отвезите за фарсах и пустите на все четыре стороны.

– Но молодухи – мусульманки. И армянский зодчий, хоть и христианин, а подданный государя Ислама, пребывает под его защитой, – вступился за попутчиков Бедреддин.

– Сдается, почтенный мулла, я уже вернул вам свой долг?

– Вы нам ничего не должны, – встрял Мюэйед. – И динара у нас не взяли.

– И не дал ничего, только вернул вам ваше, – возразил атаман.

– Будьте милосердны, как велит Коран!

Разбойники рассмеялись.

– Ладно, – решил атаман, – старого гявура я вам дарю. А молодухи нам самим сгодятся.

Под утро Бедреддину и Мюэйеду вернули коней, а зодчему Вардкесу – его мула и вывели их на дорогу. В виду ближайшего караван-сарая атаман пожелал им благополучного пути. И точно добрый знакомый, приглашающий в гости, добавил:

– Будете в здешних краях, спросите Текташа. Аллах велик, может, и свидимся.

История с атаманом Текташем ожила в памяти Бедреддина через десятилетия.

«Все, что ты ищешь, – сказал он тогда ученикам, – есть в человеке. Только скрыто. Толкуют об ангелах и о бесах. Но и они – в человеке. Собственные силы людей, пробуждающие в них стремление к добру, к Истине, – вот что такое ангелы. Скотские побуждения, направляющие человека на путь корысти и коварства, – вот что такое бесы…»

Многие беседы с мюридами, что вел Бедреддин в Каире, в Эдирне, в Изнике, в лесах Делиормана, были занесены на бумагу писарями тайн и составили книгу «Варидат» («Постижения»), дошедшую до наших дней. Есть в этой книге и приведенные выше слова.

Все дальше уходили они от Дамаска по узкой каменистой дороге. Выжженная солнцем, выветренная веками, исстари была она размерена на переходы от водопоя к водопою, от караван-сарая к караван-сараю. Конские копыта оскальзывались на ее серо-зеленых камнях, отполированных миллионами ног. Фараоны и вавилонские цари, римские императоры и финикийские купцы, крестоносные полчища, закованные в латы, как саранча в хитин, толпы пленных, народы и воинства проходили по ней. Не было нищего бродяжки, пророка, купца и полководца, которые не знали бы этого пути. И чем дальше на юг продвигались трое земляков из Малой Азии, тем чаще встречались им караваны, тем тесней было за стенами ночных пристанищ. Солнце жгло все сильней, ночи становились душными. Путники спали вповалку на пахучих овчинах, чтоб из пустыни не лезла всякая нечисть, накрывшись с головой одеялами и халатами от комаров и москитов, если близко была вода.

Мюэйед, четыре года назад прошедший вместе с отцом этой дорогой во время паломничества в Мекку, помимо хозяйственных забот доброхотно взял на себя еще и роль путеводителя. На подходе к Тивериадскому озеру долго расписывал, какую рыбу подают в тамошнем караван-сарае. Рыба и впрямь оказалась вкусной – испеченная на углях, политая гранатовым соком. Но караванов здесь сошлось столько, что они едва протиснулись во двор. Всю ночь раздраженные теснотой лошади грызлись и визжали, верблюды и те тяжко вздыхали во сне. И после предутренней молитвы земляки сразу же отправились дальше.

Сады по берегам Иордана уже отцвели. Деревенские девушки под узловатыми тяжкими ветвями олив пели заунывно, как по мертвецу. Мюэйед поспешил объяснить, что у здешних арабов не все праздники совпадают с мусульманскими.

Мастер Вардкес всю дорогу молчал. По ночам, несмотря на усталость, долго ворочался на подстилке, вздыхал, как верблюды в тивериадском караван-сарае. Видно, тосковал по своим помощникам. Спустив на землю обетованную, однако, приободрился.

– Может, найду в Иерусалиме и работу и подручных? Ведь есть там армянские монастыри и подворья.

Он поглядел на Бедреддина.

– Конечно, найдете, отец!

Как песок влагу, впитывал Бедреддин картины незнакомой природы, жадно вглядывался в незнакомых людей. В душе у него шла какая-то явная, но еще невнятная ему работа. От давешней говорливости не осталось и следа.

На берегу Мертвого моря Мюэйед спешился. Позабыв о сане, скинул одежду, вошел в исчерна-синюю воду и лег на нее, словно на пуховую постель. Знал, вода в Мертвом море столь плотна, что захочешь, не утонешь. Не удержался и Бедреддин. Как-никак ему шел только двадцать второй год. Разделся, кинулся с маху в воду, не слушая, что кричит ему Мюэйед. И поплатился. Хорошо, что старый мастер Вардкес увидел неподалеку возле искореженного временем дуба толпящуюся скотину. Растолкав грудью своего мула синеватые спины ослов, он подвел державшегося за глаза Бедреддина к каменной корчаге, велел набрать в ладони тепловатой воды и промыть глаза, покуда не стихнет боль от разъедавшей их соли. Воистину Мертвое море наполнено мертвой водой.

Пришлось им на целый день задержаться в роще отвернувшихся от морского ветра приземистых деревьев. Их листва защищала глаза от прямых лучей солнца.

III

Миновав густые сады, песчаные холмы, наливавшиеся новым урожаем поля и тучные стада на холмах, они вышли наконец к стенам священного для стольких народов города. Серые, сложенные из глыб иудеями, надстроенные римлянами, а затем крестоносцами, они чернели узкими бойницами и были увенчаны зубцами, подобными широким щитам, что поверх земляных валов ставило османское воинство.

Сразу за сводами ворот пошли узкие, как трещины, улочки, стиснутые каменными, кирпичными, сложенными из плит стенами, нависающими над узкими проходами. В ушах звучал непрерывный многоголосый вопль. Казалось, в этом городе никто не говорит, не шепчет, а только кричит. Разносчики воды, продавцы свечей, ладана, масла, крестиков, распятий, торговцы четками, позлащенными изречениями из Корана, исполненными на пергаменте в виде дома, корабля или мечети. Все, что десятилетиями будут хранить как святыню многочисленные паломники в тысячах фарсахов от Иерусалима, расхваливалось на множестве языков во все горло, даже если покупатель стоял рядом, – надо, чтоб и другие слышали. И чем дешевле был товар, тем громче кричали о его достоинствах. Если бы стены не глушили, не разделяли эти вопли, ничего, наверное, нельзя было разобрать.

Никого здесь это не удивляло, не раздражало, не коробило. Здесь никто не отрекался от своей веры, не кичился ею, не навязывал ее другим. Чуть не за каждым углом стояли мечеть, церковь, молельня или какое-нибудь святилище. Но один стоял на земле Иерусалима, и един был бог. Для иудеев, для христиан, для мусульман. Иерусалимлян различие вер не разобщало.

За очередным поворотом послышалось глухое, словно из-под земли, многоголосое пение. Зодчий приложил ладонь к уху и сошел с мула.

– Простите, земляки. Это поют наши монахи. Пойду к ним, поищу жилья и работы. Когда устроитесь, спросите у них мастера Вардкеса. Они скажут. Да хранит вас Господь! Не выходите у него из милости, мой спаситель! – С этими словами мастер приблизился к Бедреддинову стремени.

Бедреддину почудилось, что он хочет его поцеловать. Он резко натянул повод, и конь под ним, изогнув шею, заиграл и прянул. Перекрывая крики разносчиков и цокот копыт по мостовой, Бедреддин возгласил: