Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Выбор пал на шейха Джезери. Долго дожидался он в Каире ответа. Встречался с земляками, посетил обитель шейха Ахлати, познакомился с Бедреддином, в коем признал и прозорливость и нешуточную образованность. И вернулся в ставку Железного Хромца с подарками и почтительным, но неопределенным ответом. Фарадж явно выжидал, куда двинется Меч Аллаха.

Шагая к Тимуровой юрте, Джезери ничего не успел придумать. Он знал, где находится сейчас Бедреддин: как всякого заподозренного, как любого вражеского лазутчика, его, без сомнения, препроводили к эмиру Барандуку. Но шейх знал и другое: просить впрямую за земляка опасно. Для того, кто просит, и для того, за кого просят. Тимур не терпел среди своих приближенных ни семейственности, ни землячества.

В просторной юрте Повелителя Вселенной было многолюдно. И жарко, хотя боковые кошмы были подвернуты для доступа воздуха. По обе стороны от Тимура располагались его сыновья, внуки, приближенные, воеводы, среди которых Джезери заметил и эмира Барандука. Улемов выстроили напротив на белом ворсистом ковре. Их возглавлял величавый с глазами навыкате кадий Самарканда Ходжа Абдулджаббар. Справа от него стояли высокомерный начетчик муфтий Йззеддин Худжанди, историки Шерефеддин Езди и улыбчивый Мюинеддин Исмаил. А далее среднеазиатцы, халебцы, тебризцы, коих шейх Джезери не знал, не читал, исполненные важности и одновременно готовности.

Когда по знаку повелителя все сели, Тимур обернулся к кадию Самарканда:

– Скажи им: я хочу задать вопрос, который задавал улемам завоеванных мною земель, но не получил ясного ответа. Пусть порадеют. И знают, что говорят.

Ходжа Абдулджаббар перевел его слова на арабский. Тимур спросил:

– В битве с Баязидом пало много мусульман, с его и с нашей стороны. Кто из них удостоен звания мученика за веру и принят в садах Аллаха, его или наши воины?

То был не вопрос, а испытание. Не знаний – находчивости. И преданности – не Истине, а Тимуру. Не выдержавшие его могли быть наказаны: присутствовавшие были о сем наслышаны.

Ученые молчали. Наконец встал, поклонился и вышел вперед кадий Тебриза.

– В селеньях праведности место победителям, ибо Аллах знает, кому даровать победу. Ваши воины, великий эмир, пребывают в раю.

– Хуб, хуб, – довольно проворчал Тимур. – Хорошо, хорошо.

Скосился на невозмутимого Абдулджаббара, холодным прямым взглядом смерил сидевших перед ним улемов, точно приценивался к скоту или к рабыням. И вдруг сказал:

– Но мне отвечали по-другому. Помнишь, Абдулджаббар, что изволил изречь муфтий Халеба? А?

Кадий Самарканда все так же невозмутимо огладил бороду и нараспев, будто читал по книге, изложил:

– Муфтий Халеба сказал: «Подобный вопрос был задан пророку нашему Мухаммаду – да святится имя его! Пришел к нему арабский старейшина и говорит: „Одни сражаются ради славы, другие ради доблести, третьи ради родины. Кто из них на праведном пути?“ И Посланник Всевышнего отвечал: „Мученик за веру тот, кто пал, сражаясь ради слова божьего“».

– Что на это скажете? – спросил Тимур.

Предерзостной была попытка халебского кадия приравнять воинов Мирозавоевателя к поверженным защитникам Халеба. Однако немыслимо было опровергнуть слова пророка, записанные в хадисе. Можно было их лишь перетолковать.

И улемы ринулись исполнять сию неблагодарную задачу, наперебой доказывая, что сражающимися за веру можно-де считать только тех, кто победил, спеша выказать свою образованность и неохватную память, терзая логику, но подкрепляя каждое свое слово десятком речений прославленных богословов и примерами из священных книг. Чем дольше длился диспут, тем трудней становилось припомнить его причину и тем явственней смысл его сводился к простой лести: дескать, каждый шаг Повелителя Вселенной согласен с волей Аллаха.

Для столь откровенной угодливости Тимур был слишком умен. Он недовольно отвернулся к вельможам.

– Слыхали? Как познать истину, если даже ученые подменяют назидание лестью?!

Молчавшего до сей поры шейха Мехмеда Джезери осенило.

– Повелитель Вселенной задал столь многомудрый вопрос, – сказал он с поклоном, – что и множеству ученых разрешить его не просто. Насколько я знаю, с ним справился бы только факих Бедреддин Махмуд. Но…

Тут шейх пожал плечами, будто не ведал места пребывания Бедреддина.

– Имя сего факиха не чуждо нашему слуху, – молвил Тимур. – Только откуда?

– От джигита, великий эмир, что был взят в плен под Дамаском и отправлен в Каир, – напомнил Барандук. И, глянув на Джезери, добавил: – Похоже, шейх представил нам сегодня чудо ясновидения.

С этими словами он склонился к Повелителю, зашептал ему на ухо, Тимур, недослушав, нетерпеливо махнул рукой:

– Вот и ступай вместе с шейхом, приведи его сюда!

Расчет шейха Джезери оказался верным: он сумел и себя показать, проникнув в скрытое за завесой, и земляку порадеть. Теперь все зависело от самого Бедреддина. Но тот, представ пред очи повелителя, заставил шейха немало поволноваться.

Продолжая затянувшийся спор, улемы то и дело бросали насмешливые взгляды в сторону усевшегося с краю нищего дервиша в черном суконном плаще: этого, мол, нам не хватает! Бедреддин спокойно дожидался своего часа. И когда он настал, начал с хадиса.

– Устами пророка Мухаммада Вседержитель возгласил: «Я таков, каким полагает меня мой раб». Из этого следует, – толковал Бедреддин, – что кара и награда зависят не только от деяний, но и от убеждений. Мы знаем: чьи помыслы чисты, тот достоин благодати, чьи помыслы грязны – его местопребывание скверна. Мало того, один и тот же поступок может обернуться раем для одних и адом для других.

Бедреддин пояснил мысль притчей. Некий шах увидел у ворот своего дворца голодных оборванных дервишей, повелел накормить и щедро наградить их, что и было исполнено. Шах удостоился за это вечного блаженства, ибо явил милость и щедрость свою святым людям, а дервишей постигла адская кара за общение с царями, запретное для взыскующих бога.

Джезери обмер: Бедреддин, по сути дела, подтвердил, нет, усугубил дерзость халебского муфтия.

Что могло быть привычней и понятней, чем священный хадис в качестве аргумента? Истолковав его с помощью притчи, Бедреддин показал бессмысленность самого вопроса.

Рай и ад пребывают не где-то в ином мире, полагал теперь Бедреддин, а в человеческом сердце, в людской памяти. И достойным благодарной памяти людей может быть лишь тот, кто поступает по законам справедливости, в согласии со своей совестью.

Тимур почуял осужденье в ответе новоявленного факиха в дервишеском плаще. Но поди попробуй оспорить священный хадис. Он спросил, нахмурясь:

– Мне донесли: ты поносил наших воинов. Верно это?

Глаза Железного Хромца, видевшие столько кровавого и страшного, глядели прямо в лицо Бедреддину, холодные, выжидающие. Бедреддин выдержал их взгляд.

– Правда, государь! Я стыдил воинов, изменивших воинской клятве.

– Стыдя моих воинов, ты подстрекал их к неповиновению своим беям. Неужто не знал, какая за это положена кара?

– Назначать кару – дело правителей. Наше дело – говорить людям правду, отстаивать Истину. А ей, насколько я знаю, никакая кара не помеха.

– Истина в том, что воин должен идти на смерть по знаку своего бея.

– Да, государь. Если только сам бей не изменит своему долгу: не удирает с поля брани или, того хуже, не перебегает на сторону врага. Я, ничтожный раб Истины, не исполнил бы своего долга, если бы из страха за свою жизнь отказался защищать ее перед вашим лицом, государь. И был бы достоин любой кары. Преступник тот, кто совершает преступление, а не тот, кто называет его своим именем…

Как всякий военачальник, Тимур в глубине души презирал перебежчиков. И этот румелиец все больше нравился ему. Знающий, умный, находчивый. И отважный: отстаивал правду, понимая, что речь идет о его жизни. Значит, уверен в своей правоте.

Тимур обвел взглядом собравшихся в шатре ученых. Многие ли из этих разодетых, надменных, самоуверенных мужей способны на такое? Куда там! Готовы отречься от любого мнения, стоило показаться, что оно не угодно повелителю, и защищать то, во что сами не верили, ежели померещилось, что он того хочет. Значит, не Истине они служили и не ему, Тимуру. Не зря факих в дервишеском плаще приравнял отступничество от правды к измене на поле брани. С небывалой ясностью увидел Тимур: большинство его улемов служило только собственной выгоде.

А ему нужна правда. Ей он был обязан своей ратной удачливостью, как он называл свой талант. Ее он добивался любой ценой: огнем, пытками, кровью, золотом, милостями, ради нее засылал к врагу лазутчиков и проведчиков, допрашивал их сам втайне друг от друга, содержал тучи осведомителей, соглядатаев, выведывателей при своих наместниках, при дворах своих сыновей и своем собственном.

Теперь же ему была нужна правда иная, не воинская, не царская даже. С каждым походом ему все больше требовалось сил, чтобы совладать со своим слабеющим бренным телом. Никто не догадывался, каких трудов стоило ему по суткам не слезать с седла, никто не знал, каким огнем полыхала незаживающая рана в колене, как ныли старые кости шеи и поясницы. Он знал: немного осталось времени, отпущенного ему в этом мире, где стольким он завладел, но не успел насытиться. Дозволил бы ему Аллах сходить в последний, давно задуманный поход – на Китай, чтобы завершить начатое. Но что будет в мире без него? Что станет без него с делом его жизни? Он должен был знать правду.

– Я подумаю о вас, – сказал он ученым. И широко повел рукой по воздуху, что означало желание остаться одному.

Чуть ли не через вечер в палатку, где поселили Бедреддина, стал являться эмир Барандук, чтобы отвезти его к повелителю. Не в огромный белый шатер с золотым шишаком, разбитый посреди воинского становища, где на приколах менялись заседланные лошади, стояла стража, толпились ратники, сверкали доспехами воеводы на конях.

Только эмир Барандук, сотник телохранителей да с десяток писцов, гонцов и слуг знали, что Тимур пребывает вдали от шума и гама в небольшой серой юрте, укрытой от глаз высокими каменными глыбами. Сюда Барандук и привозил Бедреддина.

В первый вечер речь зашла о природе власти. «Истинная власть не над людьми, над сердцами», – заметил Бедреддин. Подумав, Тимур улыбнулся. Те сердца, что ему довелось видеть, обретались в человеческом теле. Не хочет ли досточтимый факих сказать, будто истинная власть это власть над людскими телами? Впрочем, посерьезнев, продолжал он, власть над сердцами добывается верней всего страхом, а страх вызывают сила и беспощадность.

Бедреддин понял, что получил первый ответ: жестокость Тимура не свойство его натуры, а трезвый расчет. Самое имя его должно вселять ужас, от которого холодеют сердца, опускаются руки, невозможным становится сопротивление. И Бедреддин ужаснулся: сколь опасна и бесчеловечна может быть логика, если в ней нет сердца.

Вслух же высказал убеждение, что повелителю известна поговорка: насильно мил не будешь. Подобно этому, с помощью страха нельзя обрести ни верности, ни преданности, чему свидетельством могут служить беи, перебежавшие к нему от Баязида.

Тимур не спорил. Верность и преданность, сказал он, добываются милостью и щедростью, которая делает их выгоднее измены, в чем беи-перебежчики могут, и правда, служить за образец. Видя, что факих хочет возразить, продолжил: да, он знает, что есть преданные Истине, неподвластные страху смерти, лишенные корысти. Но таковых, быть может, один на сотни тысяч. Среди наших ученых, добавил Тимур, мы убедились, их нет. И призвали пред свое лицо досточтимого факиха Бедреддина, чтобы предоставить на его выбор: взять в жены одну из наших дочерей и остаться при дворе или занять должность правителя в любой из вновь завоеванных земель.

Такого Бедреддин не ждал. Честь была столь же велика, сколь опасна.

Склонившись до земли, ответил, что давно перестал быть факихом, а всего лишь нищий дервиш, бредущий под дождем и ветром в дырявом суконном плаще, и отказался от мира, дабы предаться размышлению об Истине. Он не может принять не заслуженную им великую ханскую милость, ибо не простил бы себе огорченья Повелителя Вселенной, упования коего не в силах оправдать.

Тимур не огорчился. Казалось, напротив – обрадовался. И предложил разделить с ним трапезу.

В другой раз заговорили о бессмертии. Тимур ставил вопросы в общей форме, но явно интересовался бессмертием для себя. Он слышал, что шейхи говорят о каком-то бессмертии при жизни, но, по их словам, для этого нужно умереть прежде смерти. И потребовал разъяснений. Бедреддин, стараясь приспособиться к пониманию собеседника, как мог рассказал о том состоянии, которого достигает в конце пути познавший и которое называется «фана» Собственно, это и есть «смерть прежде смерти», ибо, достигнув его, хоронишь собственное «я».

Тимур ничем не выказал разочарования. Только сторожкие, как у кошки, глаза его сузились и заволоклись. Бедреддин понял, что получил еще один ответ: внутренним побуждением всех деяний Тимура было тщеславие. Свою бессмертную славу воздвигал он на смертях тысяч людей. Ничтожное, простенькое тщеславие, обретавшее величие лишь из-за количества убиенных! Какая в нем содержится жуткая разрушительная сила.

В следующий раз Тимур спросил о справедливости. Вернее, о том, как мыслит Бедреддин справедливого правителя.

Справедливым может считаться властитель той страны, вдумчиво отвечал ученый, где никто не смеет ставить себя выше закона, где земледелец и мастеровой получают достойную плату за свой труд, где чтут стариков, пекутся о сирых и немощных, где водворен мир.

На последних словах Тимур досадливо покривился. Но сдержал себя. Сказал учительно: для прочного мира нужна война до той поры, покуда над всей землей не встанет один-единственный правитель.

Бедреддин, опасаясь, что Тимур прочтет в его взгляде насмешку, опустил глаза. Смешно в самом деле, когда завоеватель хочет выдать себя за мироносца. И Бедреддину пришел в голову еще один ответ: насилие над чужими народами преследует цель заслонить насилье над своим.

Вслух же сказал:

– История говорит: война растет изнутри.

– Как это? – не понял Тимур.

И Бедреддин, приводя в пример то Огуза, то Атиллу, то Александра Македонского, то Чингисхана, стал рассказывать, как после смерти завоевателя распадались державы из-за внутренних распрей и усобиц. Одно-два поколения – и все, конец. Так свидетельствует история.

– Одно-два поколения, – как бы про себя повторил Тимур. И решил: – Мы повелим переписать историю.

Бедреддин в почтительных выражениях возразил, что история не летопись, не книга, а творение Аллаха – ее искажение, подобно святотатству, великий грех.

Тимур будто не слышал. Взгляд его узких глаз снова затуманился, ушел в себя. Бедреддин увидел: взору завоевателя приоткрылось будущее. И не стал ему мешать.

Прошло немало времени, прежде чем Тимур вновь заметил его. Прохрипел: «Причины?» Бедреддин догадался: хочет знать, нельзя ли предотвратить гибель своей державы? Как было ответить на такой вопрос в немногих словах? К тому же он не историк.

– Причина в характере власти, – сказал Бедреддин, – присваивающей, не создающей. – И понял, что нашел еще один ответ.

Тимур же облегченно перевел дух. В глазах его снова засверкали острые кошачьи огоньки.

Бедреддин знал: по приказу Тимура тысячи свезенных в Самарканд рабов-мастеровых воздвигали мечети, гробницы, медресе, одна пышнее и великолепнее другой. Наивный расчет: заставить тех, кто глядит на постройки, забыть о разрушенных городах, разграбленных святынях, подкупив духовенство, обойти самого Аллаха. Слова Бедреддина, кажется, укрепили в Тимуре эту надежду.

Он хотел было возразить: дескать, такое строительство всего лишь потребление добытого, а не созидание. Но Тимур не позволил ему раскрыть рта.

– В походах и битвах, – молвил он, – мы не успели как подобает заняться устроением законности. Стань, шейх, уль-исламом, возглавь духовенство нашей державы. На тебя мы можем положиться!

Снова Тимур поразил его. Бедреддин склонился до земли.

– Дозволь, великий эмир, обдумать, смогу ли я, ничтожный раб Истины, оправдать высочайшую честь.

И отказ и согласие грозили Бедреддину гибелью. Он понимал: оценив его, Тимур не остановится ни перед чем. Ценность, которая не принадлежит ему, не должна принадлежать никому. Такова логика мирозавоевателя. Надо бежать, и чем скорей, тем лучше. Но как? Куда?

Великий визирь Повелителя Абу Бекир велел поставить палатку Бедреддина в челе ряда улемов, по правую руку от шатра кадия Самарканда. От имени Тимура и своего собственного что ни день присылал сюда почетные одежды, дорогие халаты, ковры.

Вернувшись к себе, Бедреддин отпустил приставленного к нему слугу и начал готовиться ко сну, который должен был помочь ему отыскать выход.

Загадыванье перед сном, «истихаре», требовало владения особой техникой сосредоточения. Она способствовала преображению безотчетного в картины сновидений, прямо, а чаще иноречиво представляющие то или иное действие.

Бедреддин достал из ковровой сумы медное зеркальце, поставил его так, чтобы в нем отражалась свеча. И уставился на отраженное в зеркале пламя, покуда голова его, освобожденная от мыслей и забот, не наполнилась светом, а веки не налились свинцом. Тогда он задул свечу и лег.

Приснилось ему, будто лежит он под сосной, упирающейся в звездное небо. На сосну, заслонив крылами звезды, слетел огромный сокол. Разверз хищный клюв, схватил его за пояс, поднял над землей и понес. Ему хорошо были видны звезды: Сатурн обретался в созвездии Овена.

Птица принесла его в Каир, к обители шейха Ахлати. Тот, стоя на коленях, молился. Бедреддин услыхал свое имя.

Он открыл глаза. В шатре кто-то был. При тусклом свете лампадки он увидел знакомое лицо Касыма из Фейюма, раба, купленного для услуженья Джазибе. И повернулся на другой бок.

Но это был не сон. Он снова услышал свое имя. Над ним в самом деле стоял Касым, тот самый, что, будучи отпущенным на волю, остался по своей охоте служить Бедреддину. Нянчил его сына Исмаила, а заодно и Мир Хасана, сына шейха Ахлати, которого принесла Мария. Бедреддин в шутку прозвал его «Уммю веледейн», что по-арабски означает «Мать двух сыновей».

На радостях Бедреддин обхватил Касыма за шею, расцеловал в темные щеки:

– Какими путями?

– По приказу шейха, – тихо отозвался Касым.

Шейх Ахлати повелел ему отправиться в Тебриз, отыскать там Бедреддина и вместе с ним вернуться в Каир, ибо «приспело для сего время».

Потрясенный Бедреддин рассказал Касыму свой сон. По астрологическим представленьям, Сатурн указывал на завет мудрого, пожилого человека, сосна считалась растением, посвященным Сатурну, и означала верность, а Овен служил знаком Востока. Даже если ничего не разуметь в астрологии, как не разумел в ней Касым, смысл сна был однозначен и совпадал с приказом Ахлати.

– Коль шейх зовет, отправимся немедля, – молвил Бедреддин.

– Когда?

– Сейчас.

Он начал одеваться. Облачился в черную шерстяную власяницу, в которой явился в стан. Проговорил:

– Вот тебе корона, вот тебе и дворец.

Касым, не знавший их бесед с Тимуром, не понял, о чем это. Но он давно привык к загадочности дервишских речей и к тому, что рано или поздно они объяснялись. Спросил только, что собирать в дорогу. Бедреддин выставил вперед ладони, словно отталкивался от скверны: ничего.

В чем были вышли в ночь. Месяц нырял меж быстро бегущих туч. Пахло сырой землей, бараньим жиром, гарью костров, разложенных вокруг становища. Порывистый ветер играл полами одежды. Завернувшись поплотней, Бедреддин пошел на ближайший костер.

Воины разлеглись на земле, при звуке шагов приподнялись, насторожились. Но, увидев черные дервишеские плащи, успокоились. То ли узнали Бедреддина, то ли привыкли, что дервиши бродят по ночам.

Когда они подошли, молодой круглолицый ратник, подбрасывавший в огонь кривые пахучие ветки арчи, поднялся со своего места.

– Садитесь, погрейтесь, святые отцы!

Бедреддин отрицательно помотал головой. Раздался жуткий вой, будто чью-то грешную душу пытали в аду. Ему ответил такой же, только басовитый. Воин усмехнулся:

– Шакалья свадьба!

Бедреддин не спеша двинулся прочь. Послышался конский топот. Хрипловатый голос сказал из темноты:

– Хватит, Джахид, сидеть у огня. Твоя очередь заступать в дозор.

Значит, скоро полночь: конные дозоры высылались из стана в начале второй стражи.

У оставленного за спиной костра тот же хриплый голос спросил:

– Кто тут был?

– Дервиши.

– Чего бродят? Чего нм не лежится?

– Маются душой, как я понимаю. Дело их такое…

Дозор ускакал в ночь. Когда топот копыт затих, Бедреддин остановился в самом темном месте меж костров. Дождался, покуда луна зайдет за большую тучу, и быстрым шагом пошел прочь от стана. Касым следовал за ним тенью.

Никто их не окликнул, никто не остановил. Отойдя выстрелов на пять, сели, прислушались. Все было тихо. Касым, поглядев на звезды, уверенно повел в направлении гор. Знать, примеривался заранее к роли проводника.

Шли ночь напролет. Лишь когда стало светать, разыскали пещеру. И тут же уснули. У Касыма были с собой лепешки, кусок козьего сыра, но от усталости не успели и подумать о еде.

Опасаясь погони, решили идти по ночам. Следующий день провели меж двух обкатанных ветром скал, в затишье.

Путь лежал через земли курдов и армян, по каменистым пустынным плоскогорьям. Идти было не жарко. Луна светила, придавая камням очертанья дворцов, невиданных животных, великанов в папахах. Шли мимо древних урартских крепостей, вознесенных на отвесные скалы, нищих мазанок, иранских и арабских гробниц. Вдоль берега соленого и огромного, как море, озера Ван. За девять ночей пути лишь дважды на вечерней заре решились спросить еды: у туркменских пастухов близ деревни Чылдыран да у армянских монахов, сидевших возле какой-то своей святыни.

На рассвете десятого дня вышли к разбегавшимся по-над берегом озера домишкам древнего городка Ахлат. То была родина шейха Хюсайна Ахлати, давшая ему его славное прозванье. Столица белобаранных туркменов.

Их вождь Кара Юлюк-бей признал Железного Хромца своим отцом и тщился доказать ему свою преданность. Поэтому друзья посоветовали не задерживаться в Ахлате, а как можно скорее отправиться дальше в Битлис, где командовал крепостью ученик шейха Ахлати по имени Шер Али. Для чего предоставили им крытую повозку.

В Битлисе остановились в медресе сурового подвижника и учителя Зейнуддина ал-Хафи, известного тем, что он придал новое направление ордену затворников «халвети». Прослышав о споспешнике шейха Ахлати, который к тому же удостоился беседы с самим Тимуром, в медресе валом повалили друзья, единомышленники, любопытные. Не заставил себя ждать и городской воевода Шер Али, круглоголовый, длинноусый, громкоголосый, но изысканно предупредительный. Просил оказать честь посещением его дома. Бедреддин был не расположен к разговорам. Отвечал вежливо, но односложно: нужно было собраться с мыслями перед встречей с учителем. Вероятно, Шер Али понял его состояние, и потому трапеза, устроенная в их честь, была немноголюдной. Под конец воевода вывел гостей во двор и представил их взорам двух дорогих коней, верблюда с наметом между горбами. Слуга принес на подносе кису с серебряными дирхемами, золотыми динарами. Нет, то был не дар, его Бедреддин, естественно, не мог бы принять от властителя, а средство скорей и надежней исполнить повеленье шейха, который, как напомнил Шер Али, был их общим учителем. Касым проговорился, что они опасаются Тимуровой погони, и Шер Али тут же решил сопроводить их с отрядом до самого Каира. Никаких возражений и слушать не пожелал. Неужто они думают, что он отпустит близких шейху людей навстречу опасности, а сам будет сидеть за стенами сложа руки?!

Так Бедреддин с Касымом и возвратились к берегам Нила – в полотняном намете, устроенном меж верблюжьих горбов, в сопровождении стражи во главе с воеводой Битлиса.