Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

В Конье, бывшей немногим более ста лет назад сельджукской столицей, отменно расположенной, удачно застроенной, изобиловавшей ручьями, стекавшими с ближайших гор, окруженной садами и виноградниками, Бедреддин почувствовал, как у него отлегает на сердце. То был город славных ремесленных цехов – медников, ювелиров, оружейников, торговцев тканями и скотом, медресе и мавзолеев. Здесь бессмертный Мевляна Джеляледдин сложил свой персидский Коран – «Месневи». Здесь жили и сейчас его потомки и последователи. Здесь, в Конье, родился дед Бедреддина, погибший мученической смертью в Румелии, Абдулазиз. Здесь он сам делал первые шаги в науках. Здесь его нынешние умонастроения нашли отзвук. Его оценили по достоинству. И Бедреддин почувствовал свою силу.

Как-то после утренней молитвы Касым из Фейюма доложил: пришли двое, судя по одежкам, ремесленные мастера, просят свидания, судя по выговору – армяне. То были армянские каменщики. Высокие, стройные, в расцвете мужской красоты. Старший, если судить по серебряным блесткам в курчавой смоляной бороде, с поклоном протянул Бедреддину медный поднос редкостной работы. На подносе стояла инкрустированная перламутром наборная деревянная шкатулка. В ней золотое кольцо с топазом, на камне вырезана переломленная стрелка. Бедреддин знал: по верованьям магов, такое кольцо, называемое Аштарат, если его изготовить во второй фазе луны да окурить амброй, развивает дар созерцания.

Мастера, отступив, встали на колени и просили принять сей дар, перешедший к ним от предков, вместе с их любовью и преданностью. Их звали Ашот и Вартан. Их отцом был старый мастер Вардкес, которого Бедреддин четверть века назад спас из разбойничьего плена. Во исполненье родительского завета, молясь за упокой его души, сыновья ежедневно молились и о благополучии Бедреддина Махмуда. За долгие годы имя это слилось в их душе с образом отца. Могли ли они сидеть спокойно в своем Ларенде, или, как теперь называли сей город, Карамане, и не припасть к его стопам, зная, что Бедреддин Махмуд, достославный шейх и Столп Времени, самолично пожаловал в Конью?

Бедреддин не хотел принимать подарка, слишком он был дорог. Но они так просили, что он не смог их обидеть. Поднял братьев с колен. По очереди долго смотрел им в глаза. Что-то с ними творилось под его взглядом.

Отстранившись, молвил:

– Будь по-вашему! Этим кольцом мы дадим весть, что настал час справедливости и для вашего народа!

Бедреддин знал, сколь доблестно бились полтораста лет назад против монголов плечом к плечу с сельджуками армянские воины под началом царевича Вана и полегли до единого. Знал и другое: для их народа кровавая смута, терзавшая ныне турецкую землю, началась задолго до нашествия монголов. В том устроенье земли, что стало ему теперь видеться, и для этого многострадального племени каменотесов и книгочеев нашлось бы достойное место.

Приняли Бедреддина и суфийские шейхи. Прославленный автор «Толкования хадиса о сорокадневном искусе» Хамидеддин Аксараи, известный из-за своих связей с ремесленниками под кличкой Сомунджу-баба, или Отец Хлебопеков, пришел даже из самой Бурсы. И уединился для беседы с Бедреддином на целую неделю.

Подобно многим суфийским наставникам, Аксараи был ревностным приверженцем единства бытия, по-арабски «вахдет-и-вуджуд», то есть придерживался философского монизма. Но до встречи с шейхом Бедреддином не слыхал он, чтобы кто-либо делал из этой посылки столь крайние выводы: справедливость, дескать, неделима, как Истина, неразрывна, как начало и конец, а посему нет одной справедливости на том свете, а другой – на этом. Вот почему шейх Бедреддин намерен был служить Истине через служение людям.

Некогда сам Аксараи подошел к сему порогу, но отшатнулся в страхе перед разверзшейся ему бездной. Теперь на старости лет оставалась слабая надежда, что преступить его сподобится кто-либо из его многочисленных учеников, скажем Хаджи Байрам, коего он произвел в шейхи. Но тот, основав свой орден Байрамие, пошел путями окольными, коим не счесть концов. И вот – неисповедимы дела господни! – пришел из Египта подвижник и объявил, что готов.

Аксараи благословил его на сей тернистый кровавый путь и отбыл обратно в первопрестольную Бурсу, славя во всех городах, особливо среди ремесленных цехов, вновь возжегшийся светоч, имя коему шейх Бедреддин Махмуд.

Все больше горожан собиралось на открытых меджлисах Бедреддина, куда мог прийти каждый желающий. Лучшие музыканты играли здесь на флейте, нее, на домбре, на кобузе, пели песни на стихи великих поэтов. В них говорилось о беспредельной любви, о полном растворении любящего в любимой, о горемычных странниках, бредущих трудным путем по жестокому миру. Подразумевались любовь к Создателю, путь самосовершенствования. Но не посвященный в философские тонкости мог услышать в них лишь любовное томление да жалобы на несправедливость жизни.

На один из таких меджлисов пришел успевший прославить свое имя ашик Шейхоглу Сату. Выходец из шейхского рода, он возрос на подобных собраниях, знал им и цену. Недаром молодым человеком бросил дом, положенье, достаток, сделался бродячим певцом.

Бедреддин в его честь заказал певцам газель Юнуса Эмре «Я такое зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана», которая запала ему в душу после смерти Ахлати. Она оказалась и любимой газелью Сату. Именно песни Юнуса Эмре пробудили в нем страсть к сложенью стихов, и потому он считал его своим пиром, наставником, коему обязан певческим даром, хоть и не сподобился лицезреть его земными очами – опоздал с рожденьем на сто пятьдесят лет.

Шейхоглу Сату годами был старше Бедреддина. Великое множество градов и весей обошел, сотни песен сложил. Но до сей поры не слышал он речей, которые внушили бы ему уверенность: устами сего человека глаголет Истина. В Бедреддина он поверил сразу и не сомневался, что слово его, брошенное в народ, точно зерно в землю, взойдет и оденется живой листвой дел, положив начало согласованию жизни с веленьями совести. С той поры предоставил Сату свой кобуз и свою жизнь в распоряжение Бедреддина.

Бедреддин встал служилому духовенству костью в горле. По какому праву завлекает он их прихожан, завладевает их сердцами и их деньгами? Не берет подношений? Тем хуже. Значит, замышляет смуту, чтобы сорвать больший куш разом. По мелочи – не желает. Знаем мы этих бескорыстников! А вы поглядите, кто у него собирается, – голь да чернь. Сбивает с пути разрешением недозволенного – музыкой, пеньем, плясками. Неспроста сие: беспременно восхотелось ему славы мира. Тесным помнился путь подвижничества, возжелал просторного…

Так зудели улемы и кадий над ухом немолодого удельного бея Караманоглу Мехмеда Второго. Скорый на суд да расправу, Мехмед-бей издавна не жаловал дервишей: мутят, мол, народ, и только. Но в нелюбви его таился подспудный страх. Кровные враги караманских беев – османские государи – шейхов привечали, что ни день, испрашивали у них поученья. Вот и доучились! Наслышан был Мехмед-бей и о единстве бытия, исповедуемого шейхами. Не без причин виделось ему в этом обоснование единства власти, о коем чуть не в голос вопияло измученное усобицей простонародье. А это Караманоглу Мехмед-бею никак не подходило. Сам он, даром что сильнейший из удельных князей, и не тщился собрать турецкие земли под свою руку. А чтобы снова это удалось Османам, упаси Аллах!

Наскучили ему улемские жалобы. Вскричал:

– Я, что ли, привел его в город? Ладно, зовите сюда, во дворец… Со всей учтивостью… Тут мы его пощупаем.

Хулители Бедреддина знали норов своего властителя – смолоду любил жестоко потешаться над высокоумием. На своей шкуре испытали.

Строгий дворец сельджукских султанов, где теперь располагался двор караманского бея, после каирской пышности глянулся Бедреддину простеньким, даже бедным. Мехмед-бей принял его с почетом, усадил рядом с собой на помосте, его сподвижников – полукругом против своих придворных. Угощенье подали обильное, но нехитрое – баранина во всех видах. Вареная, жаренная на вертеле и на курдючном сале, бараньи головы, языки, глаза, ядра. Из птиц – гуси и цесарки. А нравы оказались и того проще. Вокруг трапезовавших вились, что мухи, два карлика шута. Сыпали прибаутками, нередко скабрезными – только бы рассмешить. Если кто-либо из гостей давился от смеха, сам бей или его визирь кидали шутам лакомые куски. Когда карлики начинали досаждать, швыряли в них, как в собак, обглоданными костями.

Подали розовую воду для мытья рук, полотенца. Слуги выгнали шутов. Внесли на подносах сладости, фрукты. Вино в кувшинах.

Караманоглу многозначительно глянул на кадия. Обернулся к Бедреддину:

– Что ж, святой отец, яви нам чудо!

Еще в Каире при дворе мамлюкских султанов понял Бедреддин, что для властителей ученые – те же шуты, только чуть более почтенные, а потому – дорогие. Требование чуда тоже не было для него неожиданным: невежды обычно верят в сверхъестественное и не видят очевидного. Чем караманский бей лучше?

Бедреддин посмотрел ему в лицо, еще нестарое, но потрепанное, недужное. Все оставило на нем свой след: подозрительность, жестокосердие, привычка к власти над жизнью и смертью людей, необузданность, распутство. Но ясней всего читался страх, руководивший каждым его шагом. И то сказать – отец его казнен султаном Баязидом. Сам он бежал под крыло Тимура, угодничал, как шут, выпрашивая милости.

– Ты просишь чуда, – сказал Бедреддин. – Но прежде скажи: откуда растут деревья?

Мехмед-бей улыбнулся.

– Из земли…

– А откуда бьют родники?

– С помощью Аллаха, из земли, – смеясь, ответил властитель.

– Видишь, милостивец, мир полон чудес, а ты просишь чуда от нас. Когда сам ляжешь в землю, из тебя произрастут все плоды. Когда землей обратишься, сам источником мудрости станешь. Но раз ты просишь…

Бедреддин обернулся к сподвижникам:

– Пляшите! – И сошел вниз с помоста.

Мехмед-бей принял Бедреддина за одного из множества суфиев, что бродят из города в город, мороча головы небылицами. И потому не сомневался, что сумеет его посрамить. Но Бедреддин явил чудо: увидел в нем то, чего тот не знал сам, верней, всеми силами души пытался от себя скрыть. Слушая страстное и смиренное пение дервишей, их ритмичные возгласы, глядя на кружение пляшущих, Мехмед-бей под пристальным взглядом Бедреддина увидел в ярких картинах всю свою жизнь с младенчества до смерти, которая вдруг стала такой близкой и не страшной, будто он смотрел на себя самого со стороны.

Когда он опомнился, дервиши сидели на своих местах, а Бедреддин рядом с ним на помосте. Мехмед-бей взял его руку, положил себе на лоб.

– Позволь испросить поучения?!

– Тебе, доблественник, или всем?

Караманоглу обвел глазами палату. Увидел на лицах придворных недоумение, злобу. Махнул от себя руками.

– Прочь!

Кадий склонился к нему, зашипел по-змеиному.

– Все прочь! – крикнул бей.

Они остались одни, и тогда Бедреддин рассказал ему древнюю легенду о пяти братьях, изгнанных врагами из их царства. Долго бродили они по лесу. Наконец жажда одолела их. Младший взял кувшин и отправился искать воду. Увидел хрустально-чистое озеро. Только вошел в него, чтобы набрать воды, как услышал голос: «Стой! Прежде чем взять воду, ты должен ответить на один вопрос». Вот он: «В чем причина несчастий человека?» Он не смог ответить и упал замертво. То же повторилось с тремя другими. Когда старший брат пошел их искать, на берегу лежало четыре бездыханных тела. Он зашел в озеро, хотел зачерпнуть воды и услышал: «В чем причина несчастий человека? Ответь, и ты сможешь напиться и оживить своих братьев, стоит только брызнуть на них водой. А нет, умрешь вслед за ними!» Старший посмотрел на своих мертвых братьев и нашел ответ. Он вернул им жизнь и утолил их жажду. Каков же был ответ? «Причина несчастий человека в том, что он ничему не учится». Знать и учиться – разные вещи. Знание заимствовано, попугаеподобно. Обучаться – значит не повторять той же ошибки вновь, становиться все внимательней, бдительней, сознательней.

Бедреддин помолчал. Удостоверившись, что слова его улеглись в голове у бея, продолжал:

– Одни и те же ошибки мы повторяем вновь и вновь. Вот незадача: мы не можем даже выдумать новых ошибок, продолжаем совершать одни и те же. В чем дело? Скажем, ты влюбился в женщину. Мир стал красочным, полным смысла. Все прекрасно, как сон. И вдруг все уродливо. Та же красота – безобразна. Мечты оборачиваются мучительным кошмаром. Рай стал адом. Ты снова полюбишь и снова забудешь. И все повторится. Повторенье – в тебе, рай и ад – в тебе!

Мехмед-бей подумал, что его неудачи в борьбе с Османами были, в сущности, повтореньем ошибок его отца, его деда и прадеда. Каждый раз, влюбляясь или ввязываясь в войну, он надеялся, что на сей раз все обернется по-иному.

Бедреддин точно читал его мысли.

– Каждый раз, повторяя ошибку, – сказал он, – ты надеешься: теперь будет по-другому. Не будет, ибо ты тот же самый.

– Что же делать? – с отчаянием спросил Мехмед-бей.

– Прежде всего осознать, что повторение существует. Это первый шаг. Он тяжек. Ты всегда думал, что ты сам по себе, решаешь как хочешь. А выходит, крутишься как колесо в колее. Второй шаг – бдительность. Лови себя, хлопни себя по щеке, когда собираешься повториться. Помни о старых ошибках.

«Неужто все опять вернется, – мелькнуло в голове Мехмед-бея. – Один из дерущихся меж собой сыновей Баязида победит остальных. И опять пойдет на удельных беев. И каждый будет стоять лишь за себя…»

– Скажи, учитель, что значит единство бытия? – спросил он.

– Сознанье, что ни ты, ни я, никто – не пуп, не ось, а всего лишь частица единого целого, волна на груди океана. И уменье слышать целое, жить совокупно с ним… – Тут Бедреддин приметил мелькнувшее в глазах бея равнодушие. Понял: не о единстве бытия, а о единовластии спрашивал он. И продолжал с улыбкой: – Властитель должен сознавать, что власть не для него, а он для власти. Не повторять сотни тысяч раз повторявшейся ошибки, будто власть крепка страхом подданных. Властитель может быть спокоен, лишь если каждый шаг его отвечает нуждам целого, то бишь все большего числа людей, племен, народов…

Еще несколько раз Караманоглу призывал к себе Бедреддина для поучений. А когда тот собрался продолжить путь на родину, проводил его самолично вместе с дружиной на два дневных перехода от Коньи.

Но не пошли ему впрок наставления. Представился случай, и Караманоглу не выдержал, спалил старую османскую столицу Бурсу, осквернил могилу своего дяди султана Баязида. А завидев возвращавшееся из Румелии османское войско, удрал восвояси. За свой набег он вскоре снова поплатился: войско его было разбито, сам он спас живот, отдав Османам пять городов. Караманский бейлик от этого удара больше не оправился.

Не зря говорят: бейская милость страшнее бейского гнева. Не на пользу пошло общенье с караманским беем и Бедреддину. Внушило ему еще одну, на сей раз последнюю иллюзию. Но, в отличие от караманского бея, Бедреддин своих ошибок не повторял.

Повелитель гермиянского бейлика, прослышав, с каким почетом принимали Бедреддина в Конье, не пожелал ударить в грязь лицом перед могущественным соседом. Вышел встречать шейха пешком. Правда, держась при этом за мамину ручку: властителю было всего лет шесть.

Из Гермияна, обрастая приверженцами и учениками, оставляя повсюду сторонников, Бедреддин двинулся к Тире, столице айдынского бейлика. Прочел здесь в мечети Яхши-бея наставление, созвал меджлис. И отправился дальше уже с сотней последователей.

Будь благословен город Тире! Тут он встретил Бёрклюдже Мустафу, самого храброго, самого твердого из своих сподвижников.

В Измире с ним было уже пятьсот человек. В этом городе и на острове Хиос, где он пробыл десять дней, к нему примкнуло множество греков, и среди достойнейших – Абдуселям и Димитри.

Когда ты созрел, все тебе споспешествует, даже родосские пираты. Из-за них он не отправился дальше морем, и вот близ Кютахьи, на горных лугах Домынача, повстречался с торлаками. С того дня их предводитель Ху Кемаль, отчаянный и щепетильный, стал его любимым соратником.

Четверть века назад вместе с двумя товарищами ушел Бедреддин из Эдирне в поисках правды и справедливости. Ушел учеником, возвращался прославленным шейхом в сопровождении восьми сотен последователей. Ушел юношей, возвращался отцом семейства. Того, что искал, не нашел. Но зато обрел самого себя и наметил путь.

Переправившись через пролив, жарким летним днем мухаррема месяца 808 года хаджры, или июля 1405 года, их караван поднялся на перевал Когра. Навстречу из кипарисовой рощи при дороге вышли празднично одетые люди. То были родичи, свойственники, знакомые Бедреддина, все, кто, прослышав о его возвращении, захотел сподобиться его благоволения.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Справедливый государь

I

Из обители, придерживая рукой дверку в воротах, вышел на улицу дервиш в черном суконном плаще и серой шапке, бёрке. Ветер хлопнул калиткой, рванул край одежки, заставил его схватиться за бёрк. Запахнувшись поплотней, надвинув поглубже шапку, дервиш не спеша двинулся мимо закрытой строительными лесами мечети к торжищу.

Ветер с юга – греки зовут его «лодос» – гулял по Эдирне. Порывистый, влажный, трепал деревца, вцепившиеся корнями в древнюю византийскую стену. Гнал по Меричу волну навстречу течению, не позволяя влить в него свои воды набухшей, почерневшей от гнева Тундже, – того и гляди затопит прибрежные кварталы. Пролетев через фракийскую низменность, он заглушал запахи прелой земли будоражащим духом морской соли. И всю ночь грызлись, били копытами в денниках кони, ревели в стойлах ослы, ворочались с боку на бок, стонали во сне горожане. Недобрый ветер лодос, ничем не лучше каирского хамсина.

Впрочем, вышедший из обители дервиш в Египте не бывал и о хамсине знал лишь понаслышке от каирских мюридов шейха, от его сына и супруги Джазибе-хатун. Бедная, бедная госпожа!

Воздух Эдирне оказался чересчур суровым для нее, африканки. Снег, зимою лежавший изредка по нескольку часов, приводил в трепет ее душу и тело. Через год по приезде в такой же ветреный день, когда задувал лодос, она покинула их навсегда.

Много воды утекло под мостами османской столицы за те шесть лет, что жили они здесь вместе с шейхом. Но усобица продолжалась. Первопрестольная Бурса переходила из рук в руки.

Северная столица Эдирне крепко держалась старшего Баязидова сына, Сулеймана. И вот теперь в шабане месяца 813 года хиджры, или феврале 1410 года, Сулейман бежал из города. И не после поражения, а через несколько месяцев после победы над младшим братом Мусой. Надо же было допустить до того, чтобы янычары отказались защищать повелителя, ахи с горожанами открыли настежь городские ворота его сопернику, а могущественные беи глядели на происходящее со стороны и, когда Муса вошел в столицу, переметнулись на его сторону.

Слава тебе, что в такие смутные времена есть в Эдирне шейх Бедреддин Махмуд. А ведь мог он уйти вслед за Джазибе-хатун. Так по ней горевал. Слово шейха имеет вес, считаются с ним и государевы слуги, и ахи, и улемы, и горожане. С торжища доносился гул голосов. Люди толклись здесь, что мошкара над болотом. Среди горожан и ремесленников расхаживали янычары в кафтанах и меховых шапках, македонские и болгарские войнуки – на головах куколи, на ногах сыромятные постолы, усатые греки-крестьяне в коротких, чуть ниже колена, штанах и складчатых юбках. Гудела волынка, высокий голос певца славил по-сербски победу доблестного джигита Мусы Челеби, севшего на султанский стол.

Кто-то крепко взял дервиша за локоть.

– Ты ли это, десятник Мустафа?

Перед ним стоял приземистый широкогрудый воин. За спиной легкий щит, на боку сабля, одет, как всадник-акынджи: в мягких сапожках, в облегающем чекмене. Мустафа узнал его – единственный уцелевший под Никополем азап, не пожелавший участвовать в расправе над пленными, самый близкий его товарищ, с коим после анкарского разгрома вместе прятались они по лесам, опасаясь плена.

– Гюндюз!

– Он самый, десятник.

– Ты что здесь делаешь?

– То же, что и все. Записался в войско Мусы Челеби. И пришел с ним вместе в столицу.

– А как же шорная мастерская в Айдыне?

– Не спрашивай, брат. В Айдыне такой разор – не прокормишься. Плюнул я на это дело. Друг помог – акынджи Кулаксыз Али, спаси его Аллах. Прослышали мы, что Муса Челеби обещает дать своим людям землю в Румелии. Вот и двинули вместе. Записали меня в акынджи. А ты, десятник, все при шейхе с сумою ходишь?

Бёрклюдже Мустафа будто не заметил насмешки.

– Хожу, Гюндюз. Но не с сумою, а подымай выше – в наместниках. И не у того шейха, которого ты видел. Может, слыхал о Бедреддине Махмуде, сыне кадия Симавне.

– Как не слышать. Его и наш новый государь Муса почитает. Не поможешь ли поученья его удостоиться?

– Отчего не помочь верному товарищу.

– Не тот ли это шейх, что изменников поносил да перед самим Тимуром ответ держать не устрашился? – спросил, подходя к ним, высокий горбоносый акынджи с лицом, исполосованным шрамами.

– Мой друг, Кулаксыз Али, храбрейший из храбрых, – представил его Гюндюз. Бёрклюдже поклонился. – А это мой ратный товарищ, вместе под Никополем да под Анкарой дрались. Ныне мюрид самого шейха Бедреддина…

Старый рубака приложил руку к сердцу. Склонил голову.

– Слышал я о твоем шейхе, достойный дервиш.

– А я о твоей ратной славе, доблестный воин. Только не возьму в толк, зачем вам с Гюндюзом земля? Ее любить, лелеять надо, иначе не родит. А вы при сабле. Иль сабля вас кормить перестала?

– Не пойму я что-то, Мустафа, – вмешался Гюндюз. – Ты о земле толкуешь или о красотке, что не досталась тебе тогда в Митровице?

– Погоди зубоскалить, – оборвал его Кулаксыз. – Дервиш дело говорит. Сабля нас в самом деле кормить перестала, потому как из-за Эвреноса-бея и его приятелей, будь они неладны, замешалась держава.

Прислушиваясь к разговору, подошли еще ратники. Мустафа догадывался, куда клонит старый рубака, но хотел, чтоб он высказался до конца.

– Чем тебе, воин, не угодил Эвренос-бей? Не зря ведь носит он звание гази? При султане Мураде и при Баязиде столько богатств взял, столько станов повоевал с беями вместе, столько земель к державе присовокупил.

– Эх, браток. При этих султанах и мы славу ратную познали. Земли, о коих речь ведешь, нашей саблей завоеваны, нашей кровью политы. А богатство наше где? Все то же, конь, чекмень да сабля острая. Верно я говорю?

– Истинно так, Кулаксыз Али, – откликнулись из толпы.

– Думали, если смерть, то за правую веру, – продолжал акынджи. – Умрем, как гази, за наш туркменский порядок. Эвренос со своими беями показал нам порядок. Почище гявурского. Землепашцы у него не вольные общинники, а как псы клейменые, земля беям не за службу дается, не в управленье, а вроде собственной, хочешь дари, хочешь торгуй. И не государю они служить норовят, а чтоб государь им прислуживал.

– Не пожелал прибыть даже на посаженье Мусы Челеби. Стар, мол, да слеп, мол, да немощен. Пришлось силком тащить, – подхватил Гюндюз.

– Другие-то беи ведь сами пришли, возвеличили, – возразил Мустафа.

– А что им оставалось? – со смешком отозвались в толпе. – Мы им еще Тимура не забыли, знаем: где сила, там и беи…

Раздался стук копыт. Все головы повернулись к дороге на Константинополь. Мимо торжища на рысях прошли три сотни татарских всадников. Впереди на вороном коне Коюн Муса, любимец нового султана и его тезка. Коюн, то бишь Баран, – таким прозвищем его наградили за то, что в юности пас скотину. Муса, однако, прозвищем не гнушался. Больше половины войска нового султана составляли гулямы, то есть землепашцы, служившие в очередь, войнуки – те же крестьяне, только болгарские, македонские или сербские, тоже служившие в очередь, да акынджи – недавние скотоводы или их сыновья. Все они держали Коюна Мусу за своего и встречали его на улицах столицы приветственными криками.

Сейчас, однако, толпа молчала. Всадники тоже ехали молча. Сурово глядел их воевода. Смуглое лицо его казалось еще темнее, брови сдвинуты на переносице, в глазах – мрак. Точно битву проиграл. Но, судя по справному виду, битвы у них не было.

– Недобрую весть везут? – спросил Бёрклюдже.

– Какое уж добро! – мрачно откликнулся Кулаксыз. – Ездили деревню вырезать… На константинопольской дороге. В семи фарсахах… Дюпонджюлю называется…

– Что там стряслось?

– Видишь ли, когда мы с государем Мусой к городу подступили, Караджа-бей с Мукбиль-беем, разогнав стражу, вломились в баню, где султан Сулейман девицами да мальчиками безвылазно развлекался… Как был гол да пьян, так и вытащили. Приодели и повезли его в Константинополь. Дескать, их друг император Мануил поможет войском, глядишь, снова на престол посадит… В Дюгюнджюлю лошадей сменить потребовалось. А тамошние туркмены, как узнали беев государевых да беглого султана Сулеймана, так всех на месте и порешили. Не простили им прежних утеснений… Наш государь Муса Челеби, когда донесли ему о смерти брата, разъярился пуще батюшки своего гневливого. Приказал: пусть, мол, Коюн Муса возьмет всадников и чтобы камня на камне не оставил от деревни. Дескать, подлой черни впредь неповадно будет поднимать руку на принца крови, если даже он с престола съехал… Государев тезка, видно, приказанье исполнил в точности. Да только что радости? Своих карать, не чужих…

Вернувшись в обитель, Мустафа слово в слово передал учителю, что слышал.

– Волчонок как ни рядится овцой, а клыки выдают, – сказал шейх.

II

После вечерней молитвы, когда обитель вместе со всем городом погрузилась во тьму и на улицах слышались лишь трещотки ночной стражи, Бедреддин, как обычно, углубился в чтение.

Пламя свечей заколебалось, бросая тень на строки книги. Тихо скрипнула дверь. Бедреддин поднял глаза и увидел молодого красивого воина в зеленом кафтане с саблей у пояса. По миндалевидным глазам, горбинке на переносице и матовой коже лица узнал, верней, догадался – недавно взошедший на престол сын султана Баязида Муса Челеби. Поклонился, хотел было встать. Но молодой государь остановил его.

– Сиди, сиди, мой шейх. Мы потревожили тебя в неурочный час, извини.

Поискал глазами, куда бы сесть, увидел стеганое одеяльце. Подтащил к себе, расположился напротив. Только тут Бедреддин заметил, что новый государь пришел не один. За его спиной стоял вельможа Кёр Мелекшах, в дверном проеме мелькнули янычарские шапки.

Муса Челеби дал знак. Вельможа вышел, увел охрану.

– Давно хотели мы с тобой повидаться, досточтимый шейх, – продолжал Муса Челеби. – С той самой поры, когда еще в плену узнали о твоей беседе с хромым Тимуром. Да все не было случая. – Он умолк, с любопытством глядя на раскрытую книгу. – Прости великодушно. Мы оторвали тебя от слова Истины.

– Вся Истина не в книгах, мой государь, а во вселенной. По крайней мере, так говорится в этой книге. – Он указал глазами на страницы. – Но проникнуть в совершенное можно, если только совершенствуешься сам. Иначе не постичь и малой толики откровения, что явлено в устройстве сущего.

Муса Челеби понимающе мотнул головой, хотя понял далеко не все.

– Ты сказал устройство, мой шейх, а нам вспомнился твой труд «Благости предуказаний». Если мы правильно поняли, ты утверждаешь в нем непреложность единого для всех закона. Теперь, когда Аллах даровал нам победу и престол, настал черед устройства державы. Об этом мы думали все годы после злосчастной битвы при Анкаре, томясь в плену, сражаясь с беспутным братом нашим. За помощью пришли мы к тебе, досточтимый шейх.

– Страшусь бессилия своего, мой государь. Между устройством державы, какое мыслит себе мой государь, и законностью, как мы ее понимаем, разница велика. Мы полагаем беззаконием порядок, при коем раб пребывает рабом раба, и устремляем помыслы к тому, чтобы сделать сие невозможным. Мой государь желает упрочения собственной власти, для чего справедливо полагает желательным облегчить участь своих подданных. Иными словами, мой государь желает починить колесо, которое мы считаем за необходимое сломать…

Муса Челеби, помня о разговоре шейха с хромым Тимуром, ожидал отпора. Но не столь резкого и откровенного. Не смутился, однако. Подумав, сказал:

– Ежели шейх и государь хотят добра людям, а мы оба, я вижу, этого хотим, отчего им не соединить усилья? Не прибавить к власти государя над подданными власть шейха над их сердцами? Я, мой шейх, такой же раб Аллаха, как все. И если он даровал мне власть над другими, то для того, чтоб я сам прежде всех повиновался его законам. Стань же моим кадиаскером и возглашай открытую тебе Истину. Верховный судья державы сумеет убедить людей праведными делами куда быстрей, чем хатиб годами проповедей. Моя власть в твоем распоряжении. Воспользуйся ею, мой шейх!

Речь молодого государя звучала искренне. Кажется, он верил, что без влияния шейха Бедреддина, которое тот завоевал среди воинства, улемов и черного люда, ему не привести великих беев под свою руку, не уравнять их перед законом с простыми сипахами, не вкусить сладкой мести за измену под Анкарой.

– Не вводи себя в заблуждение, государь, – ответил Бедреддин. – Одно дело желать, другое – быть. Не далее как вчера ты приказал погубить деревню. Дескать, изменили государю, подняли на него руку… В тот же самый день ты милостиво простил беев, изменивших Сулейману Челеби и переметнувшихся на твою сторону, как некогда, изменив твоему отцу, они перебежали на сторону Железного Хромца. Мало того, ты ставишь своим визирем Ибрагима Чандарльюглу, что был визирем у покойного Сулеймана Челеби. Где же тут равенство перед законом?

Муса Челеби опустил голову. Она у него часто начинала работать после того, как дело было сделано.

– Как же теперь быть, мой шейх?

– Я знаю, мой государь, ты поклялся отомстить изменникам-беям. Но что ты можешь? Лишить их жизни? Пожалуй, кой-кого можешь. Но их власть, их земли и богатства останутся в неприкосновенности, перейдут к их сыновьям. Лишить их земли? Это уже пострашней: бей остается беем, пока он имеет власть, а власть дает земля. Но и то и другое опасно, мой государь…

– Для кого опасно?

– Для твоей власти, мой государь. Казнью изменников ты так напугаешь остальных, что все беи от тебя побегут. А твой главный противник, твой брат Мехмед Челеби, что ныне полный хозяин и в первопрестольной Бурсе, и во всей Анатолии, только того и ждет. Пожалуйте, мол, дорогие воеводы под мое крылышко… Второй путь и того хуже. Отобранные у великих беев земли ты раздашь своим людям, не так ли? Новые беи – они бедны, захотят поскорей стать богатыми. Начнут жать из крестьян последние соки, известно, голодный волк опаснее сытого. Вместо облегченья ты принесешь новые тяготы. И черный люд, рядовые сипахи, войнуки, что пока стоят за тебя горой, возмутятся. Не останется у тебя ни воевод, ни войска, мой государь.