Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

И тогда уразумел Мустафа, что опека старых вояк объяснялась не добросердечием и не расположением к его особе, а приказом сотника, по опыту знавшего, что большинство молодых воинов гибнут в первых схватках. Сотник у них был бережливый.

Но не только у двадцатилетнего Мустафы, у поседевших в боях азапов упало сердце в тот ясный осенний день, когда увидели они, как в облаках пыли движется на них стена – закованные в броню кони и всадники, мечи, пики, щиты, латы, кресты и хоругви. Сто тысяч врагов.

В этой рати под благословение папы римского собрались знатнейшие рыцари Франции и Англии, Германии и Чехии, Италии, Венгрии, Польши. При виде необозримого леса копий возглавивший поход король Венгрии Сигизмунд горделиво воскликнул:

– Если бы даже небо обрушилось, то не упало на землю: его удержали бы эти копья!

Предав огню и мечу несколько болгарских городов, крестоносное воинство вышло к Дунаю и уже шестнадцатый день осаждало Никополь, когда на помощь осажденным прибыл с державной силой султан Баязид и приказал разбить лагерь посреди широкой долины.

Вместе со всеми рыл Мустафа рвы, насыпал высокий земляной вал, вбивал дреколье, ставил щиты для защиты от вражеской конницы. Когда поднялось солнце, вся долина, насколько хватал глаз, превратилась в ощетинившуюся крепость: каждый корпус, прикрытый валами и рвами, стоял перед своим стягом – санджаком, а слева от белокрасного знамени азапов Анатолии сверкал и хлопал на ветру белый с золотой монограммой санджак-и-алем – стяг всей державы, означавший, что среди войска пребывает султан. Мустафе впервой приходилось биться под началом самого повелителя. При виде необозримого войска грудь его переполнилась сознанием сверхчеловеческой силы, коей сам он был крохотной частицей.

И не от страха упало у него сердце, когда на их великую силу пошла стеной другая, не меньшая, а от чувства ничтожной малости своей в предстоящей схватке, подобной малости единого пшеничного зерна между огромными тяжкими жерновами.

Сеча завязалась вдали, левей султанской ставки. Грохот огромных, как котлы на тысячу воинов, османских барабанов, подобный реву землетрясения или грому, заглушил крики «Аллах! Аллах!», ржанье коней, звон оружия. А что творилось там, не разобрать было и ястребиному взору: густая, как туча, пыль скрыла ряды сражавшихся.

Азапам оставалось только ждать, а ожиданье смерти, известно, страшнее ее самой.

Барабаны на миг стихли, и до них долетела весть: разбит шеститысячный отряд френков, среди пленных – наследник бургундского престола, прозванный гявурами Бесстрашным.

Однако это был лишь первый удар. Главный пришелся по ним, по азапам.

Что видит, что помнит в таком сражении рядовой боец, каким был Мустафа? Топот закованных в броню коней. Страшный, таранной силы удар. Ров, заваленный бьющимися телами. Повисшего с распоротым животом на дреколье воина. Крики командиров: «Стреляйте по коням! Рубите им ноги!» Искаженное яростью лицо врага, тут же рассеченное палашом. Рев обезумевших вьючных верблюдов в тылу отряда. Вязкую от крови и мочи землю. Растоптанные, размозженные тела товарищей. И неудержимое, неостановимое движение стальной лавины.

Весь их корпус, десять тысяч воинов, был втоптан в буро-багровую грязь. Лишь трем десяткам азапов во главе с беем удалось пробиться к соседнему отряду придворных янычар.

И снова неодолимый напор бронированной мощи. И ярость отчаяния: раз этот день для нас последний, пусть враги заплатят за него подороже! И, наконец, оглушительное удивленье, когда напор вдруг ослаб и, показав тыл, гявуры пустились наутек.

Потом Мустафа узнал, что в решительный миг в спину венгерскому королю ударил пятнадцатитысячный корпус отважной сербской конницы. Его вел кнез Стефан Високий, сын сложившего голову на Косовом поле семь лет назад сербского короля Лазаря. Дочь Лазаря Оливера стала любимой женой султана Баязида, а сын Стефан, деспот Сербии, его верным и храбрым вассалом.

Стефан Високий низложил знамя короля Сигизмунда и принудил его искать спасения в бегстве. Верные люди вывели короля из боя, доставили к Дунаю, усадили на рыбацкое судно. Вслед за королем бежали с поля боя доблестные рыцари, а за ними и прочие воины. Несколько небольших галер были забиты до отказа. Отставшие цеплялись за борта, им рубили руки. На следующий день Мустафа сам видел выброшенные на берег изуродованные тела.

А в тот миг, когда он понял, что остался в живых, он ощутил не радость, а безмерную усталость. Подняв голову, удивился, что солнце еще не дошло до зенита, меж тем ему мнилось, бой длился сутки и вот-вот на землю упадет ночь.

Когда все кончилось, султан Баязид со свитой в окружении конной охраны подскакал к тому месту, где была ставка короля Сигизмунда. Затем вернулся на поле сражения к развороченным, заваленным трупами рвам корпуса азапов.

Мустафа сидел неподалеку с рассеченным плечом, он только теперь заметил, что ранен, и янычарский лекарь, табиб, посыпав рану порошком из толченых крылышек каких-то жуков, мазал ее болеутоляющим снадобьем. Увидев, сколько тысяч его любимцев полегло под конями врага, султан заплакал, бросил повод и, воздев к небу стиснутые кулаки, принес клятву отомстить за их кровь. Тут же было приказано назавтра представить султану всех пленных.

Утром Мустафа вместе с остальными воинами связал веревкой и повел к валам султанской ставки двух своих пленников – трижды раненного седоусого бойца в разодранном, перепачканном кровью кафтане и молоденького белобрысого рыцаря. Оглушенный, он свалился с коня и, верно, задохся бы в своих латах, не сорви их с него Мустафа: в такой броне без посторонней помощи и на ноги-то не подняться.

Рядом поставил своих трех пленных Гюндюз, единственный уцелевший из всех знакомых Мустафе азапов. Как ему это удалось, Аллах знает, даже ранен не был, хотя заметно хромал: за ночь раздулось ушибленное копытом колено.

Пленных оказалось превеликое множество – тысяч сорок, а то и все пятьдесят. Пока их выстраивали в очищенном от трупов поле, солнце начало припекать, рана у Мустафы разнылась. Перед рядами пленников набросали знамен, хоругвей, крестов с выломанными драгоценными каменьями, и по ним неспешно двинулась султанская кавалькада.

Вглядевшись в лица пленников, Баязид заметил, что многих бьет озноб. Осадив коня, спросил:

– Вы шли против нас и бились, не страшась смерти. Чего же теперь боитесь?

Кто-то из султанских вельмож перевел его слова. И один из пленных рыцарей с поклоном ответил по-сербски:

– Смерть в бою и казнь со связанными руками – не одно и то же!

Баязид понял, дернул щекой и, ничего не ответив, пришпорил коня. Въехал на вал и приказал привести к себе самого знатного пленника, чтоб он своими глазами увидел: султан на ветер слов не бросает.

Когда того вывели, верно, это и был герцог Бургундский, султан велел развязать ему руки. Пленник тотчас же склонился к султанскому стремени. Что он говорил, Мустафе было не слышно. Баязид махнул рукой, и герцог, сопровождаемый янычарским военачальником, пошел вдоль рядов. Отобрал десятка два самых прославленных рыцарей своей земли, подвел к султанскому коню. Их тоже развязали. И тогда Баязид возгласил:

– Доблестные воины ислама! По воле Аллаха ваше мужество даровало мне победу. Пусть же каждый из вас, мстя за павших, предаст смерти пленных врагов!

Мустафа ждал такого приказа, но, когда он прозвучал, оказался к нему не готов. Рана его саднила, грудь теснилась тоской, но гнева в сердце не было. Ярость, испытанная в бою, улеглась, куда-то вся улетучилась за ночь. Глядя на пленников, он испытывал не гнев, а скорее любопытство.

Мустафа вышел из строя. В конце концов он нанимался к султану в азапы – не в палачи! Безоружных он убивать не станет.

После заминки – что его задержало: ушибленная нога или опаска? – Мустафа никогда об этом не спрашивал – рядом с ним встал Гюндюз. Скосив глаза, Мустафа увидел, что вышли из рядов и другие воины, немного, не более полусотни, но, слава Аллаху, они с Гюндюзом оказались не одни.

И тогда подтверждением правоты пришли Мустафе на ум слова хадиса, слышанные некогда от учителя-муллы: «Чья бы тугра ни стояла на фирмане, прежде посоветуйся с сердцем своим!»

Что пришло на ум султану Баязиду, им было неведомо. Но придворные янычары тут же заняли оставленные ими места, а они спокойно разошлись по своим отрядам. Их избавили и от палаческой работы, и от наказания за ослушку. Но не избавили от зрелища султанской мести.

Как ни старался потом Мустафа забыть виденное, оно против воли всплывало перед глазами – переправлялся ли он вместе с войском через Саву, штурмовал ли город Митровиц, или сопровождал угоняемых из Венгрии вместе с женами и детьми жителей. Снова и снова в его памяти падали на колени выводимые один за другим со связанными за спиной руками пленники, что-то кричали на своих языках, поминая пророка Ису, коего, как все френки, называли Йезус Кристус и почитали за бога.

Когда очередь дошла до его пленников, Мустафа опустил глаза. Гюндюз легонько толкнул его в бок.

– Гляди, один из твоих уцелел!

Мустафа увидел, что молоденького белобрысого рыцаря отводят в сторону. Приметив его молодость, султанский сын Муса остановил занесенную над его головой саблю: тех, кому не было двадцати, не убивали.

И опять катились отсеченные головы, хлестала на смятую бурую траву кровь, застывая лужами, источала тошнотворный сладкий запах бойни, дергались, валясь друг на друга, обезглавленные тела.

Солнце, миновав зенит, уже клонилось к закату, а конца все не было видно.

Наконец старший сын султана Сулейман, великий визирь Али-паша и кадий Аляэддин преклонили колени у султанского стремени, умоляя ради бога забыть свой гнев, дабы не навлечь на себя гнев божий чрезмерным кровопролитием.

Баязид внял их просьбе. Отобрав себе самых молодых и знатных пленников, повелел остальных вернуть тем, кто их пленил.

Шли месяцы, а смущение, испытанное Мустафой в тот день, не проходило. Быть может, жаль ему было напрасно загубленных жизней? Нет, за пораженье, равно как и за победу, была одна цена – жизнь воинов. На то и война, чтобы убивать врагов, а жалости к врагу тогда еще не ведал он. Может быть, в нем говорила досада? Ведь пленники считались добычей тех, кто взял их в плен, и гнев султана лишил его законной добычи? Но в последовавшем за битвой походе на его долю пришлось куда больше добычи, и досталась она ему легче. Он сумел расплатиться с оружейником и отправить с оказией порядочную стопку золотых отцу. А под мышкой хранил на шнурке кису с каменьями и серебром на черный день. И вообще не страдал он пороком алчности.

Меж тем тревога в душе росла, а суть ее по-прежнему была ему темна.

В чем заключался смысл султанской мести? Да был ли он вообще? – Павших воинов – их местопребывание рай! – оно не воскресило. А враг и без того был устрашен невиданным разгромом. Париж, Рим и прочие гявурские города наполнились похоронным звоном, оттуда могли грозить султану разве лишь бессильными проклятиями. Столица тысячелетней Византии готова была пасть к его ногам, как перезрелый плод. К тому же в Царьграде не угасла память о бесчинствах, что здесь творили крестоносцы, об их насилиях, грабежах, о том, как сжигали они в церквах православных вместе с женами и детьми. В Константинополе народ страшился френков, латинян, пожалуй, больше, чем турок, – их успели узнать, с ними сжились и даже вместе сражались. Нынешний император Маниул, бессильный данник султана Баязида, прежде чем сесть на трон, сам вместе с воинством своим сопровождал султана в походе на последнее владение греков в Малой Азии и первым среди осаждавших турок взошел на стены греческого города Филадельфия. Не безрассудно ли было теперь ожесточать и устрашать убийствами пленных тех жителей Царьграда, что уповали на справедливость и милосердие османов?

Но Мустафа сам был тогда не столь рассудителен, чтобы его могло смутить безрассудство султана.

III

Когда Баязид возвратился вместе с войском из похода за Саву, купцами-генуэзцами в престольный город Бурсу был доставлен огромный выкуп. Его собрала вся Европа, чтобы освободить из плена своих вельмож, князей и полководцев: двести тысяч золотых дукатов. Помимо денег Баязиду прислали белых соколов из полуночной Норвегии, розовое и белое полотно из Реймса, тканые обои из Пикардии с изображением подвигов Александра Македонского, что, без сомнения, не могло не льстить султанской гордости.

На радостях он устроил празднество, в коем довелось участвовать и азапам. Им было повелено согнать со всей округи зверя к тем местам, где Баязид был намерен потешить своих знатных пленников зрелищем охоты.

Стоя на опушке леса, Мустафа увидел, как к шатрам, разбитым в поле, собрались все семь тысяч государевых сокольничих и шесть тысяч доезжачих, а затем и сами охотники: у каждого – по нескольку породистых коней, ведомых ездовыми, по десятку гончих в атласных попонах и по барсу в алмазном ошейнике. Попробуй отличи, кто из нарядных всадников – гявур, кто – правоверный, кто – победитель, а кто – пленник. Да их и не было здесь. Были только охваченные охотничьим азартом вельможи.

На мгновение перед глазами Мустафы вновь возникли втоптанные в кровавое месиво тела его товарищей, груды обезглавленных тел. И тут впервые его смятение обрело имя – несправедливость.

Наутро после охоты и пира султан, прежде чем отпустить пленников восвояси, призвал их к себе.

– Я не беру с тебя клятвы, – сказал он самому знатному из них, герцогу Бургундскому, – что ты больше не подымешь на меня оружия. Напротив, ежели, вернувшись, ты не устрашишься и, собрав войско, снова двинешься на меня – милости просим. Надобно, чтобы вы хорошо запомнили нас в бою.

Вместо узелка на память передал он в подарок королю Франции полное вооружение османского воина, где среди прочей снасти было шесть луков с тетивой из человеческой кожи.

В тот же день весть об этом облетела все государево воинство. Гордые слова султана вызвали восторг.

Но вскоре пришло Мустафе в голову, что, выместив гнев на рядовых вражеских воинах, султан Баязид отпускал домой опаснейших врагов – ведь то были предводители неверных! И ради славы своей готов был повторить все сначала. А воины его, будто позабыв, во что обошлась им его слава, восторгались удалью своего повелителя. И он, Мустафа, вместе с ними.

Трудно человеку, когда он один, когда никто не разделяет его чувств, поверить в свою правоту. И, глядя на всеобщее веселье, захватившее и Гюндюза, – с того памятного дня они стали неразлучны, – Мустафа почувствовал себя отщепенцем.

За чашей вина азапы хвастали удачей и доблестью, внимали байкам завзятых балагуров, сказаниям о давно минувших подвигах, коими услаждали их слух бродячие певцы, веселили друг друга былями и небывальщинами. Чаще всего истории эти были жестоки, но кровь и смерть, раны и ратный пот выглядели в них не страшными, а завлекательными, даже забавными. Мустафу, однако, как он ни старался, даже во хмелю не покидала угрюмость.

– Что с тобой? – как-то спросил его Гюндюз.

Надо бы ответить: «Страшусь утратить веру». Но он сказал:

– Так, размышляю.

Товарищи расхохотались.

– Размышлять – дело улемов, наше дело – владеть ятаганом.

– Верно, – одобрил десятник, отирая усы кулаком. – Только не смеяться надобно, а плакать. Задумавшемуся азапу недолго носить голову на плечах. Очнись, приятель!

Азап по имени Доган, огромного роста детина, сочувственно погладил Мустафу по плечу.

– Понять надо человека, – проговорил он, хитро сощурив глаза.

Догана уважали за силу и храбрость и побаивались: язык у него был острый и владел он им не хуже ятагана.

– Стал бы он печалиться, – пояснил Доган, – не отбери у него бей азапов мадьярскую красотку в Митровице.

Чертовка и впрямь хороша – кровь с молоком. Мне и то обидно стало…

– Не отобрал, а выкупил, – поправил его десятник. – За такую цену я и трех пери отдал бы…

– Правда твоя, десятник. Монеты в кисе лежат тихо, а с тремя пери где тебе управиться в твои-то годы…

Хохот заглушил последние слова Догана. Десятник только головой покачал. Когда смех утих, Доган продолжал:

– Красотка что надо! – Он сложил пальцы горстью и поцеловал их. – Одно меня утешает: не досталась она и бею азапов. Сам видел, как люди великого визиря Али-паши увели ее, извини, десятник, – выкупили… Только вот на что она Али-паше, ума не приложу. Не по его это части…

– Джигит ты лихой, – перебил его десятник. – Но, видно, голову сложишь не в сече, а на плахе. Мелешь языком почем зря…

Доган вскочил с неожиданной для его огромного тела резвостью, раскинул руки, обвел глазами товарищей:

– Всех беру в свидетели! Десятник усомнился в прозорливости государя нашего, да умножится слава его. И меня еще плахой стращает!

– Да ты что? Сдурел! Разрази меня гром, если я…

– Погоди, погоди! Зря, говоришь, языком я болтаю? Выходит, по-твоему, зря наш повелитель султан Баязид – да продлятся его дни! – приказал всех молоденьких пленных монахов подарить великому визирю Али-паше?

Азапы громыхнули. Десятник сплюнул. А Доган, сев на свое место, обернулся к Мустафе:

– Недаром сказано: размышлять о справедливости Аллаха, милостивого и милосердного, – дело улемов. А нам она и так видна: не досталась овечка и твоим обидчикам, не по зубам оказалась. Так что ты не печалуйся…

Мустафа, потешавшийся вместе со всеми над тугодумием служаки-десятника, снова помрачнел. Опустил голову, встал и, не говоря ни слова, пошатываясь, пошел к выходу.

– Чего ты пристал к парню? – послышался за его спиной голос десятника. – Вино – что качка морская. Ходил я на галерах не в один поход, знаю: кого мутит, кого веселит, а кого печалит. Ну, перебрал немного, бывает, а ты со своей…

Над Бурсой стояла темная безлунная ночь. На окраинах перекликались собаки, свидетельствуя хозяевам, что неусыпно несут свою службу. Напротив, в конюшне султанских всадников, перебирали копытами и хрупали сеном копи. Крупные звезды мерцали во влажном вешнем воздухе. Правду сказал Доган: размышлять – дело улемов… А может, пойти к кому-нибудь из них, подумалось вдруг Мустафе. Что, если он и впрямь поможет снять с души тяжесть? Только вот к кому?

Вместо ответа услышал он за спиной взрыв смеха. Доган продолжал потешать приятелей…

IV

В первопрестольной Бурсе было немало мечетей, где служили ученые муллы. В многочисленных медресе образованные улемы обучали слову Аллаха будущих судей-кадиев, проповедников – хатибов, законоведов – факихов, готовили чтецов Корана – хафызов, каллиграфов и переписчиков священных книг – хаттатов. Но прошло немало недель, прежде чем Мустафа решился.

В пятницу в небольшой мечети, что стояла неподалеку от казармы азапов, на мимбар взошел молодой проповедник с рыжей, солидности ради крашенной хною, бородой и заговорил о всемогуществе Аллаха, без воли коего не упадет волос с головы человеческой. В подтверждение привел он слова пророка: «Приходите ко мне не с делами, а с намерениями вашими». Дескать, от человека зависит лишь чистота упований, а воплощение их во власти божьей. Посему следует-де очистить сердце от низких помыслов и сомнений, и каждому будет воздано по его намерениям.

То ли смысл этих слов, то ли искренняя вера, звучавшая в голосе хатиба, – еще не успели приесться ему слова, и потому пьянили они его, вели за собой сердце, – то ли самая молодость его – хатиб был всего лет на шесть старше, так или иначе, но Мустафа набрался смелости и, дождавшись, покуда проповедник, окруженный учениками медресе и служками, выйдет во двор, встал на его пути с поклоном.

– Чего тебе, воин?

– Не откажите в милости, дозвольте прибегнуть к свету вашего знания, досточтимый хатиб-эфенди.

– Мы слушаем тебя, воин.

Здесь? Во дворе мечети? Под настороженно насмешливыми взглядами служек? Высказать то, что и в словах с трудом умещалось? И все же он попробовал.

– Насколько ведомо мне, невежде, чрезмерное пролитие крови не может быть угодно Аллаху, милостивому и милосердному. Где ж, однако, мера?

Вопрос этот в устах простого воина был для хатиба удивителен как смыслом, так и выражением.

– Мера – в законах шариата. Их даровал Аллах – да пребудет вечно слава его над миром! – через посланника своего всем правоверным.

– А для неверных, ваше степенство?

– О них в Коране, в суре девятой, сказано: «Сражайтесь с теми из неверных, что близки к вам. И пусть они найдут в вас суровость». И еще: «Сражайтесь с ними – накажет их Аллах вашими руками и опозорит их».

– Отчего же всевышний карает нашими руками одних неверных смертью, других лишь пленом, а князей и воевод отсылает восвояси, чтобы снова могли они вредить правоверным?

Хатиб был не глуп. Он давно догадался, что сей молодой азап, в отличие от большинства его собратьев, обучен грамоте. Теперь понял и другое: какие события смутили душу воина. И удивился пуще прежнего – смелости, с которой тот высказал свои сомнения.

Очевидно, вспомнив искусы и сомнения, что одолел в юности сам, хатиб приблизился к воину и молвил тихо:

– Разве плен и выкуп головы своей не есть наказание позором? Откуда знать нам, что позор одних врагов послужит утверждению правой веры хуже, чем смерть других? Тщиться своим немощным разумом угадать предначертания Аллаха есть грех, ибо сказано: «Не постигнет нас ничего, кроме того, что начертал Аллах…» Ты спрашивал о мере, воин. Внимай же слову божьему не только разумом, но и сердцем, доколе не обретешь меры, на коей успокоится душа, дабы бестрепетно исполнить свой долг перед государем!

Проповедник умолк и обернулся к служке: разговор-де окончен. Мустафа поклонился и в знак благодарности поцеловал полу его кафтана. Он и в самом деле был благодарен рыжебородому хатибу, чей ответ утишил волнение его разума. Как теперь понимал Бёрклюдже, разум вообще легко уговорить, успокоить, затемнить. Иное дело сердце, к коему Мустафа по совету проповедника стал все чутче прислушиваться. Его примирить с несправедливостью не удавалось никак. И поэтому утешение было недолгим.

В конце весны султан Баязид затеял новый карательный поход против караманского бейлика. Его властитель Али Аляэддин, даром что был женат на султанской сестре Нефисе, опять явил непокорность. Пользуясь тем, что Баязид с войском был занят на Балканах крестоносцами, восстал против его власти и пленил бейлербея, то есть бея над беями Анатолии, как титуловали османские султаны своего наместника в Малой Азии. Оба войска – султана Баязида и бея Али Аляэддина – сошлись под городом Коньей. Оба властителя были мусульманами, на обеих сторонах стояли правоверные воины. Битва, однако, не стала от этого менее ожесточенной.

В первый день ни одна из сторон не добилась успеха; зато долина обильно усеялась трупами. Раненые молились и ругались теми же словами, на том же языке, так что в сумерках и разобрать было трудно – кого добивать, кого лечить.

Ночью караманский бей приказал жечь в своем стане костры поярче, трубить в трубы и бить в барабаны, изображая веселье, гонять коней с места на место, чтобы слышен был их топот. Его войско было раза в два меньше османского, недостаток, который он вознамерился возместить шумом.

Баязид, однако, хорошо знал своего шурина. Когда османские воины сварили себе пищу, султан приказал тут же погасить костры, чтоб дать людям и коням отдохнуть. А в тыл караманцам выслал корпус азапов, наказав незаметно обойти лагерь врага и на рассвете, когда он сам начнет дело, ударить ему в спину, что и было исполнено.

Бросив раненых и убитых, караманцы спаслись бегством и укрылись за крепостными стенами Коньи. Осада продолжалась одиннадцать дней, покуда горожане не выслали своих, проведчиков к Баязиду и не договорились сдать город, как только начнется приступ. Больно уж надоело им бессмысленное упорство караманского бея.

Али Аляэддин-бей вместе с отборной дружиной открыл ворота, чтобы вырваться из города, но был разбит.

В том бою острослов Доган потерял кисть правой руки, а Мустафа Бёрклюдже получил звание десятника.

Плененного караманского бея со связанными руками подвели к огромному султанскому шатру и поставили на колени.

Несмотря на славные победы османов над неверными в Румелии, многие удельные беи, владевшие землей в Анатолии по праву наследования, противились воле Баязида. Он усмирял их одного за другим. Поражение самого могущественного из них – бея Карамана, означало, что вскоре и все остальные будут стоять перед его шатром на коленях, как стоял теперь и Аляэддин, покорные, послушные и щедрые.

Дабы отметить значительность события, Баязид снял воинские доспехи и вышел из шатра в сверкавшем красками золототканом халате. Бело-золотая чалма, как всегда, была опущена бахромчатым краем на лоб, скрывая пустую глазницу, – правый глаз был потерян еще в битве с сербами.

Оглядев пленника, он жестом приказал поставить его на ноги.

– Почему ты сразу не признал меня своим повелителем? Мало, что ль, было преподано тебе уроков?

– Да потому, что я родом и званьем не ниже тебя, – набычившись, молвил в ответ Аляэддин.

Султана будто кнутом стегнули. Ярость сверкнула в его единственном глазе, губы дернулись, искривились. Осипшим от бешенства голосом трижды вскричал он, обращаясь то к воинству, то к вельможам, то к пленнику:

– Когда наконец избавят меня от бея Карамана?!

Один из тысяцких в сопровождении янычар подошел к пленнику, тронул его за локоть и увел.

Все знали, как безудержна и безрассудна может быть ярость Баязида. Знал сие за собой и сам он и почитал за слабость. Пытаясь унять гнев сердца, подчинить его разуму, прикрыл рукой дергавшиеся губы, словно оправлял усы. Долго оглаживал бороду, как бы предаваясь раздумью. И не трогался с места. Памятуя о крутом нраве повелителя, не смели нарушить молчание стоявшие рядом вельможи. Недвижно глядело на Баязида его победоносное воинство.

Мустафа давно убедился в справедливости древнего, как мир, воинского правила: не спеши исполнять первое приказание начальства, ибо за ним последует другое, противоположное. И все же последовавшее потрясло его до глубины души.

Когда тысяцкий вернулся на свое место, султан спросил:

– Что ты сделал с беем Карамана?

– Снял голову с плеч, мой государь! – ответил тот с поклоном.

– Отчего не подождал, покуда уляжется гнев твоего государя? Куда торопился? – хрипло проговорил Баязид. И сорвался на крик: – Как смел ты, ничтожный, поднять руку на великого бея?!

– Но ведь, государь мой…

– Молчать! – Слезы показались на глазах у султана. Повернувшись к янычарскому начальнику, он приказал: – Взять и прикончить на том же месте, где погубил сей несчастный бея Карамана!

Тысяцкий был верным служакой: как только понял волю государя, тут же привел ее в исполнение. Что он не ошибся, стало ясно немедленно.

– А ты, Али-паша, – повелел султан великому визирю, – прикажи своим людям насадить голову караманского бея на пику и возить ее по всем землям, дабы впредь не повадно было никому противиться воле Османов.

Тысяцкий, может быть, и поторопился, но разве сей доблестный воин, не раз отличенный за храбрость еще отцом нынешнего султана, заслужил столь бесславную смерть?!

Впервые возмущенье несправедливостью облеклось для Мустафы плотью слов.

Враги или друзья, правоверные или гявуры, беи оставались беями. Жизнь самого верного государева слуги, жизнь тысяч воинов ислама не стоила жизни одного из них. Ни родина, ни вера, ни законы божеские и человеческие ничего не значили, коль речь шла о власти.

Но чтобы осознать это до конца, десятнику азапов Мустафе Бёрклюдже понадобилось еще шесть лет службы, потребовалось увидеть своими глазами, как в разгар Анкарской битвы беи один за другим предавали своего государя и перебегали на сторону смертельного врага турецкой земли Тимура: ведь тот обещал вернуть их вотчины. Да что беи! Родные сыновья султана Баязида, почуяв в воздухе запах разгрома, кинулись наутек, бросая своих воинов, чтоб спасти шкуру и назначенные отцом уделы.

V

После разгрома при Анкаре, страшась плена, Мустафа с Гюндюзом целую неделю скрывались в лесистых холмах от рыскавших по округе тимуровских отрядов. Бёрклюдже проклинал день, когда по собственной дурости вызвался махать саблей, чтобы отстаивать веру, честь и справедливость, а на деле проливать свою и чужую кровь ради бейской, ради государевой выгоды.

Как-то под вечер набрели они, оборванные, грязные, на дервишеский скит. В пещере, озаряемой потрескивавшим пламенем светильника, молились трое старцев. Простирались ниц, присаживались на колени, воздевали руки и снова простирались. Их тени метались по закопченным стенам огромными нетопырями. Вошедших словно и не заметили.

Гюндюз очистил в сторонке пространство и вместе с Мустафой тоже встал на вечернюю молитву. Но молитва иссушенных подвижничеством дервишей затянулась так, что молодым обессилевшим от голода воинам оказалась не под силу. Они задремали.

Мустафа открыл глаза оттого, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Над ними стоял старый дервиш, может, сам шейх. Не говоря ни слова, жестом пригласил их к трапезе. Посередине пещеры на широких листах лопуха лежали сухие лепешки, полкруга овечьего сыра, стояли кувшины с водой. Отшельники наверняка знали об исходе Анкарской битвы и понимали, кто были пришельцы.

Мустафа с товарищем жадно принялись поглощать еду. Насытившись, поклонились каждому из трех:

– Спасибо вам, божьи люди!

– Коран гласит: «Скажите: сами вы опустили наземь воду из туч или я опустил?» Не нас надо благодарить, а подателя всех благ. Мы – лишь орудие его.

Слова эти, обычные в устах суфийских шейхов, нежданным проблеском мелькнули десятнику азапов, словно оправдывали его собственную незадачливость: может, и воины никого не убивали, поскольку были только орудием в руках всемогущего? Шейх, будто угадав его мысль, откликнулся:

– Не винись, не кайся, воин! Ибо сказано: «Не вы убили, Аллах их убил. И когда ты их бросил, их бросил не ты – Аллах».

Потрясенный чудом ясновидения, Мустафа пал перед шейхом на колени:

– Рабом твоим буду, окажи благодеяние, разреши от сомнений!

Старец положил ему руку на голову:

– Встань и говори!

И Мустафа рассказал о казни пленных крестоносцев и о султанской охоте, о чувстве оскорбленной справедливости, о своей беседе с хатибом и об искушениях в вере.

– Лекарство твое – в тебе. Но ты сего не ведаешь, – выслушав его, молвил шейх. – И болезнь твоя – в тебе. Но ты ее не видишь. Ты сам – великая книга, чьи буквы открывают сокрытое. Ни в чем извне ты не нуждаешься. В твоем сердце – вселенная. Но ты полагаешь себя песчинкой.

Старец погрузился в океан размышлений и забыл о существовании Мустафы. Тот решил было, что беседа окончена, как шейх снова увидел стоявшего перед ним воина и продолжал: