Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Эх, если бы шейх Бедреддин вслед за своим управителем Бёрклюдже поднял мятеж в Румелии! Тогда дом Османов загорелся бы с трех сторон, и Исфендияр мог спать спокойно. Но вслух он об этом и обмолвиться не смел.

Не мог говорить открыто о своих намерениях и Бедреддин. Их интересы с Исфендияром временно совпадали, но главная его цель была враждебна властителю Чандырлы не меньше, чем султану османов. И потому Бедреддин был настороже. Наверняка Исфендияр слышал о победах Бёрклюдже Мустафы, об установленных им порядках, о его речах. Может быть, слышал, но не верил: дескать, всякий правитель пользуется даром речи для сокрытия своих мыслей. Или, как большинству людей, мелочное, сиюминутное закрывало от него главное, истинное. А может быть, просто-напросто прикидывает, как обменять голову беглого кадиаскера на мир с султаном Челеби. Рассчитывает, что выгодней. Неспроста же сидит у него во дворце личный писарь султана.

Исфендияр встретил Бедреддина торжественно. Спешился вместе со свитой за сто шагов. Поцеловал руку. Сам ввел в город. Попросил дать имя своему новорожденному сыну и стать таким образом посаженым отцом. Явленный ему почет лишь усугубил настороженность Бедреддина. Известно, когда властитель говорит: «Ты храбрец!» – значит, посылает тебя на смерть. Когда дает понять, как высоко тебя ценит, значит, собирается продать.

Что до Исфендияра, то он хоть и желал Мехмеду Челеби провалиться сквозь землю, но боялся его. Слишком уж несоизмеримы были их силы. И потому Ибн Арабшах должен был засвидетельствовать перед султаном, что Исфендияр не замышлял против него зла, а Бедреддина принял не как беглого кадиаскера, а как почтенного шейха, чьи заслуги в делах веры и шариата общеизвестны.

По всему по этому разговор шел не о том, что составляло главный интерес и хозяина, и гостя, а о разных околичностях. И участвовали в нем улемы, а воеводы помалкивали. Лишь властитель изредка вставлял высочайшее слово.

Ибн Арабшах, мальчиком увезенный по воле Тимура из родного Дамаска, повидал множество стран и народов. Благодаря пытливости ума и отпущенным ему немалым способностям, изучил языки монгольский и кыпчакский, татарский и фарсидский.

Еще в Самарканде от учителя своего Сейида Шерифа, который вместе с Бедреддином постигал в Каире премудрости логики у одного и того же наставника, слышал он о шейхе много похвального. Высоко ставил бескорыстие, бесстрашие и мудрость Бедреддина и другой самаркандский наставник Ибн Арабшаха шейх Шемседдин Джезери, которому некогда выпала честь представить Бедреддина самому Тимуру и присутствовать при их беседе. Ибн Арабшах знал труды Бедреддина, но виделся с ним впервые. И не упустил случая высказать ему свое восхищение грандиозным комментированным судебником «Джами ул-фусулейн», присовокупив, что, по его скромному мнению, ничего подобного мусульманская наука не знала по меньшей мере два с половиной столетия со дня обнародования «Хидаи». Уподобление книги Бедреддина труду среднеазиатского богослова Аль Маргинани было лестной похвалой, ибо «Хидая» служила учебником законоведения во всех медресе мира. Бедреддин невозмутимо заметил, что, когда писал в Эдирне свой труд, у него возникло ровно тысяча девяносто вопросов к «Хидае». Теперь же у него есть вопросы и к «Джами уль-фусулейн», не столь многочисленные, но не менее значительные по сути.

Ученый медик Мюмин ибн Мукбиль осведомился о мнении почтенного гостя, который, насколько он знает, учился у знаменитого целителя шейха Ахлати и сам владеет искусством врачевания, относительно взглядов бывшего главного лекаря Каира Джеляледдина Хызыра, известного в турецких землях также под именем Хаджи-беше из Айдына. В последних трудах он объясняет свой отказ от врачевания недугов бессмысленностью этого занятия, поскольку болезни, дескать, вызываются противоречием между образом жизни и велениями совести. Так как лекари, мол, этого противоречия устранить не могут, то обречены заниматься следствиями, вместо того чтобы искоренять причины.

Бедреддин ответил по размышлении, что подобный ход мысли ему внятен. Действительно, большинство недугов проистекает из несоответствия бытия людей их человеческой сущности. У бедняков причина в нищете материальной, у остальных в себялюбии, то есть в нищете духовной. И устранение причин, конечно, дело насущное. Но, на его взгляд, отказ лекаря на этом основании исцелять больных странен не меньше, чем отказ судьи карать преступника на том основании, что преступление тоже следствие, а не причина. Впрочем, он, Бедреддин, не судья другу своей молодости, Джеляледдину Хызыру, в чистоте помыслов которого он убежден, равно как в том, что каждый подвижник постигает Истину своим путем.

Мюмин ибн Мукбиль посетовал на разобщенность мужей науки и постижения. На собственном опыте познал он, сколь существенна возможность общения между учеными.

Бедреддин подумал, что Мюмину повезло: он не общался с учеными, для которых наука не средство, а самоцель. Как вино для пьяницы. Но вслух сказал, что, к сожалению, ему не удалось получить дозволения уйти в хадж с тем, чтобы остаться в Египте или в Аравии для общения с тамошними улемами и ознакомления ученого мира с крупицами открывшейся ему Истины. Поэтому, покинув Изник, он подумывает об отъезде в иные края.

Тут Ибн Арабшах позволил себе вмешаться. Насколько ему известно, османский государь, по щедрости души своей осыпавший его, недостойного, многими милостями, не отказал досточтимому шейху в его просьбе, а пожелал возвестить милостивое дозволение покинуть ссылку своими собственными высочайшими устами, но из-за возникшей смуты не мог этого сделать. Если ему, ничтожному слуге государя, будет позволено, нет, не советовать Столпу Веры и Науки, а только подбросить веточку в костер его размышлений, то он думает, что в Египте и в Аравии подвижников науки не больше, чем в Самарканде и Бухаре, где у шейха есть многочисленные поклонники и влиятельные друзья.

От Бедреддина не укрылось, что Исфендияр-бей, до сей поры внимавший беседе вполуха, напрягся, как кошка при виде добычи, и он ответил, что справедливость слов собеседника вне сомнений, но прежде чем на что-то решиться, он хочет выслушать того, чьему гостеприимству и покровительству он столь обязан.

Исфендияр-бей не заставил ждать с ответом. Это он, один из многих владетельных беев турецкой земли, обязан несравненному Столпу Веры честью, которую тот ему оказал своим посещением. Что до поездки на Восток, то все тамошние земли, в их числе Самарканд и Бухара, пребывают под верховной властью Шахруха, сына Тимура, человека безудержного и подверженного порокам. Шейху могут быть сделаны там предложения, несовместные с благочестием. К тому же Шахрух, как весь его род, лютый враг османов, и приезд к нему может быть неверно истолкован, что повредит и шейху, и ему, Исфендияру-бею, в глазах Мехмеда Челеби.

«Сколь велик страх его перед Мехмедом Челеби, – подумалось Бедреддину. – Даже готовясь нанести удар, он притворяется, что протягивает руку. Да еще заботится о нашем благочестии». Он улыбнулся про себя.

Иное дело крымский хан, продолжал Исфендияр-бей. При его дворе, правда, ученых поменьше, но и вражды тоже. С ханом его, Исфендияра-бея, связывает дружба. И шейх мог бы споспешествовать установлению такой же дружбы хана с государем османов.

«Крым так Крым! Все ближе к Румелии, – подумалось Бедреддину. – Лишь бы вырваться поскорей на волю и из темничной духоты лжи и полуправды».

Исфендияр-бей обещал предоставить для отъезда в Крым свое судно. И пусть шейх не тревожится: заботу о его семье он возьмет на себя, приютит его детей. («Заложниками, – понял шейх. – Как бы не так!») И клянется заботиться о них, как о своих собственных.

Бедреддин поблагодарил за совет, за предложенную помощь. Он-де склоняется к тому, чтобы ее принять, но не может позволить себе обременять Исфендияра-бея заботами о семье опального кадиаскера, которые могут навлечь на него гнев османского государя.

IV

Синопская крепость, уменьшаясь в размерах, быстро отступала назад. Некоторое время еще торчали над поверхностью ее башни, затем и они вместе с берегом канули в воду. Вокруг простиралась освещенная солнцем, чуть примятая мелкой волной бескрайняя морская ширь. Переваливаясь с борта на борт, судно катилось по ветру, подняв паруса.

В третий раз поднимался Бедреддин на корабль для долгого путешествия. И каждый раз море показывало ему свой нрав. Красное чуть не погубило. Эгейское напугало покойницу Джазибе. Что готовит ему теперь Черное?

Он усмехнулся, вспомнив наставление шейха Ахлати: «Ты владеешь лишь тем, что не может утонуть при кораблекрушении». Поглядел на перекидной мешок, где поместилось все его имущество. Чем же владел он?

В мешке лежала обернутая в синий радужный бухарский шелк последняя, законченная им в Изнике рукопись «Нур уль-Кулюб» – «Свет сердец». По форме то был обычный толковник коранических текстов, а по сути… Никто еще не высказывал о Коране подобных мыслей… «В эпоху невежества люди поклонялись идолам, которые можно пощупать руками, увидеть глазами. В наше время поклоняются идолам, которые нельзя пощупать и увидеть, которые обретаются в их головах. Уповаю на Вседержителя, что явит Истину, и тогда народ не будет поклоняться никому, кроме нее».

Старая форма не мешала, напротив, делала его мысль доступной самым неискушенным умам. Людям всегда требуется освящение нового старым авторитетом.

Его постижения, вот чем он владел, что не могло потонуть при кораблекрушении. Рукопись могла. Но занесенное в нее известно ученикам, они понесут дальше, запечатлеют в сердцах, запишут в иные книги. Значит, и это не принадлежит больше ему одному. Конечно. Не он же владеет Истиной, а она им. И в этом его высшая радость!

Бедреддин нагнулся, развязал мешок. Достал коврик. Расстелил его на палубе в затишке, словно отгораживался для молитвы от окружающих. Сел, поджав ноги. И принялся созерцать море. Дурасы Эмре, Маджнун, Джаффар последовали его примеру.

Волны сменяли друг друга, не повторяясь. Ничто не мешало глазу, не останавливало взора до самого окоема во все стороны света. Судно быстро летело вперед, неизменно оставаясь в центре неподвижного круга, будто являя собой образ постоянно меняющегося, но неизменного бытия.

Ближе к вечеру ветер зашел на Восход. Усилился, посвежел. По морю побежали белые пенные барашки. Корабль, вздымая то нос, то корму, катился по крутым волнам, переваливаясь на ходу, как утка. Зычноголосый капитан-синопец, его звали Кара Хайдар Муса, приказал убрать все паруса, кроме носового.

Никогда еще, даже во время красноморского шторма, не наблюдал Бедреддин столь величественной картины бурного моря, в которое медленно погружалось окровавленное закатом солнце. Он точно слился с природой, растворился в ней, как соль в воде. И преисполнился восторга от ощущения собственного ничтожества. Какое счастье, что никто из людей, будь он император или султан, пророк или римский папа, не в силах изменить ни на гран естественный ход вещей, по глупости или по злобе потрясти основы мирозданья! А ведь находились такие, которых это бесило. Приказывали высечь море цепями, намеревались сдвинуть горы, повернуть реки вспять… И все-таки человек – тот же бог, только ограниченный во времени и пространстве. В нем запечатлена творческая сила создателя, способность постижения Истины, записанной во вселенной, как в книге, возможность приближения к ней.

Наверное, когда-нибудь человек овладеет силами, способными изменить бытие. Но тогда он должен стать настолько мудрым и совершенным, чтобы не противопоставить эти силы природе, не злоупотребить ими, всем существом своим проникнувшись пониманием, что человек – частица человечества, а человечество – часть природы и любое зло, причиненное им, он причиняет самому себе. Вот какой смысл скрывается в словах пророка: «Кто умертвил одного, тот убил всех. Кто оживил одного, тот воскресил всех». По крайней мере, он, Бедреддин, так раскрыл его в своей книге «Свет сердец».

Его размышления прервал капитан Кара Хайдар Муса. Приблизился ровным шагом, будто шел не по валкой палубе, а по гладкой дороге, склонил красное, как обожженный кирпич, лицо, обрамленное медной подстриженной бородой. Громко, чтобы перекричать море, извинился за беспокойство и сообщил, что ветер крепок, спорить с ним невозможно, потому-де идут они не на Полночь, как следовало бы прямо к Крыму, а на Закат, по ветру и волне.

Прямодушный синопец приглянулся Бедреддину, и он готов был ему довериться целиком, если бы на прощанье Исфендияр-бей не сказал: «Капитан Хайдар Муса надежный моряк, можете во всем на него положиться». И сейчас, заметив, что не привыкший к двоедушию синопец отводит свои грозные, цвета черной крови глаза, понял – не только ветер гонит их на Закат, в сторону Румелии.

Догадка его была верна. Через своего визиря Исфендияр-бей приказал капитану идти на Крым не прямо, а вдоль берегов Валахии, якобы оберегая судно от пиратов. Если же святые отцы пожелают высадиться раньше, не препятствовать, но и не дожидаться их возвращения, а немедля поднимать якорь.

Бедреддин об этом не знал. Не ведал и Кара Хайдар Муса, что его путники стремятся отнюдь не в Крым, а в Румелию, и, стыдясь порученной ему роли, боялся глядеть шейху в глаза, хотя ветер намного облегчил его задачу.

Утром третьего дня они проснулись от громкого всплеска, гулкого дробного стука, сиплых голосов, раздававшихся в непривычной тишине. Выйдя на палубу в серую предутреннюю сырость, увидели гладкую воду.

Солнце, подсвечивая тяжелые громоздящиеся облака, готовилось выйти из-за окоема. Стояло то недолгое рассветное затишье, когда ветер с берега стих, а с моря еще не поднялся. Пахло солью, смоленой снастью, влажными досками. Под палубой надсадно откашливались спросонья прикованные к скамьям галерники. Судно стояло на якоре, медленно опускаясь и поднимаясь на груди спокойно дышавшего моря.

Бедреддин передернул плечами: промозглый воздух пробрался под одежду. Поглядел влево. Совсем близко чернела полоса леса на низком берегу. С высоты глядела одинокая утренняя звезда. О чем говорила она? Куда звала? Что предвещала?

– Добруджа… Валашский берег, мой шейх… Матросы помолятся, гребцы поснедают, и снимемся.

– Помолимся и мы. Поблагодарим за благополучный переход. Спустите нас на берег, капитан.

– Сейчас, – ответил Хайдар Муса, все так же отводя взгляд. Приказал спустить шлюпку.

Валашский берег оказался дальше и ниже, чем виделось с корабля. Пока отыскали сухой бугор, пока его очищали, солнце осветило вершины ольшаника, ветер зашумел листвой.

Расстелили коврики, опустились на колени. Совершив три рикята, поднялись.

Шлюпки у берега не было. Корабль, подняв паруса, удалялся в море. Наперерез ему шел большой галион. Синопцы пробовали уйти, да где там! С пятнадцатью парами весел против двадцати пяти, да еще навстречу ветру.

Приблизившись с левого борта, галион поджег их. С правого борта посыпались в воду люди. Пираты спустили три лодки, стали подбирать плывущих. С берега были слышны крики, треск полыхающего дерева, запах гари.

Бедреддин не стал дожидаться конца. Увел своих людей в глубь леса.

Кара Хайдар Муса попал в плен. Его продали берберам. Много лет провел он рабом в Африке, покуда, сжалившись, не выкупил его турецкий купец. И все эти годы он считал свои несчастья заслуженной карой за предательство: бросил шейха святой жизни в одиночестве на чужом берегу. Вернувшись через десятилетье в Измир, он тут же отправился дальше, в Серез. Там, на могиле шейха Бедреддина, нашел его сыновей. Покаялся перед ними, снял грех со своей души. Знал бы он правду!

V

Серый кузнечик никак не мог выбраться из нагретой солнцем густой травы. Влезет по стеблю, оттолкнется своими зубчатыми ходулями, с треском распахнет надкрылки и тут же шлепнется на землю, ударившись о другой стебель или лист. Выждет время, придет в себя и все начинает сначала.

Но вот трава волной пригнулась под легким ветром, прыжок кузнечика совпал с ним, и, освободившись, он развернул красные подкрылки, пролетел шагов шесть и канул.

Было тихо. Лишь стрекотала саранча, да за спиной тренькала в лесу птица. В небе сгущалась жаркая летняя синева. Творожным пятном застыло в неподвижности облачко. И мощно, с напором катил свои бурые воды широкий Дунай.

Вдали, на противоположном высоком берегу, сверкала белым камнем крепость Силистра. Изредка долетал скрип уключин невидимых за поворотом лодок.

Молча сидели вокруг Бедреддина десятки людей. За их спинами лежала Валахия. На той стороне Дуная – Болгария, османские земли. Что оставляли они? Что ждало их впереди?

Дурасы Эмре, положив у ног кобуз, глядел вокруг, силясь запомнить увиденное до конца своих дней. Какая ему выпала удача – одному из всех ашиков турецкой земли быть рядом с учителем в сей великий день его возвращения. От его, Дурасы Эмре, способностей, от его правдивости зависело, каким будут видеть сей день грядущие поколения. Ведь только запечатленное в слове остается. И снова удивился он простоте происходящего. Впервые она поразила его в день убийства подмастерья. Не стало Ахмеда, не состоялся великий ашик, а вокруг ничего не изменилось. Лишь кусты окропились кровью, да бездыханным лежало его тело. Просто, отвратительно просто! И вот теперь шелестит листва, пищит птица, облако стоит в небе, как всегда, катит свои воды Дунай, будто час сей равен бесчисленной веренице таких же часов. Не умещалось это в его голове.

Суданец Джаффар, набычившись, не спускал взгляда с учителя. С того часа, как вышли они из Изника, не отставал он от него ни на шаг. Как-то само собой получилось, что взялся он охранять шейха. Любой ценой. Чересчур много незнакомых подходят к нему, слишком близко подходят, уж очень учитель прост, каждого допускает. Не то чтобы Джаффару пришло в голову ставить это Бедреддину в упрек, нет, он понимал: учитель занят другим, не до себя ему. Значит, другие, и он, Джаффар, прежде всех, должны думать о нем. Как Маджнун ловит бессмертное слово учителя, так он, Джаффар, следит за каждым его движением, Что поделать, так устроено: бессмертный дух обретается в бренном теле. На чем, кстати, думают переправлять лошадей? Шейх немолод, а путь длинный. Не вздумали бы оставить коней в лесу…

Раскинув руки, лежал в траве и глядел в синее небо Шахии, один из полутора десятков акынджи, что решились идти с Бедреддином. После того как нынешний османский султан удушил их государя Мусу Челеби, они бежали в Валахию. Кой-кто здесь прижился, пошел на службу господарю Мирче. Шахин не захотел. Не ушел он воевать и за явившегося из плена последнего царевича Мустафу, как сделали многие из его товарищей. После вольницы Мусы, ненавидевшего беев, не лежала у Шахина душа ни к какой бейской службе.

За два года на чужбине спустил Шахин все, что было в заветной кисе. Кой-как перебивался. Остались лишь сабля да конь: без них он не акынджи. И вот конь околел. Ни заговоры, ни лекари не помогли. Не явись Бедреддин – конец Шахину. Сгинул бы или спился с круга… У гявуров это просто.

Кадиаскера Бедреддина акынджи любили, как своего государя Мусу. За справедливость, за то, что не давал спуска великим беям. А теперь, видно, и вовсе не даст. С ним Шахин был готов идти куда угодно. Только вот коня б раздобыть?!

Глядел Шахин в небо, следил за медленно таявшим облачком и не замечал, как смотрит на него десятник болгарских войнуков Живко. Хорошо молодым, думал десятник, как этот вот акынджи, что развалился в траве и грызет себе стебелек. А если тебе за сорок – вот и усы седые повисли, есть ли у тебя время, чтоб, исправить ошибки, искупить грехи, воротить потерянное? Был он верен воинской клятве. Когда, почуяв слабость Мусы Челеби, побежали беи, как мыши из горящего стога, воевода азапов Иззет-бей, а с ним и войнуки Живко стояли до конца. Потом, устрашившись мести нового султана, укрылись в Валахии. Приняли их там хорошо. Сам господарь Мирче Старый был ласков с Иззетом-беем, но что за жизнь на чужбине, среди чужих людей и чужих обычаев?! Живко хотел еще земными глазами увидеть свою семью. Где-то под Загорой бедовала его жена, росли сыновья. А нет, так хоть умереть на родине. Воевода Иззет-бей тоже подался было вместе с шейхом в Румелию, но в последний миг передумал. И его, Живко, отговаривал. Жаль-де мне тебя, старый воин. Сложишь понапрасну свою голову. Дошел до меня слух, что наместник шейха Бедреддина в Айдыне и бывший его управитель Бёрклюдже Мустафа отобрал всю землю у служилых людей, а добро объявил общим. За что же тогда кровь лить? Шейх или в уме повредился или сам хочет стать султаном.

Впервые не поверил своему бею Живко. Конечно, кто такой десятник войнуков и кто такой верховный судья державы, пусть даже бывший? И сравнивать грех! А все же чуял он в шейхе своего, одной с собою породы, что ли. По верности слову, по сочувствию малым сим, особливо крестьянам. Все предки Живко пахали землю, он один решил выбиться в люди, да вот не выбился. Что ж, пусть Иззет-бей остается, беям везде хорошо. А он пойдет с Бедреддином. И если суждено ему пасть костью, то на родной земле и за правое дело, чтоб не помыкали больше людьми, как скотом.

Глядя на запутавшегося в траве кузнеца, Бедреддин думал об Иззете-бее. Как только узнал воевода азапов, что бывший кадиаскер Мусы объявился в Валахии, прискакал со своими людьми в грязную добруджскую деревеньку. Соскочив с коня, припал к рукам шейха, возложил их со слезами себе на голову, в знак почтения и повиновения. Не забыл-де, как жаловал верховный судья простых воинов, азапов, султанских рабов, и будет, мол, помнить до конца дней. Хоть кадиаскерство было делом прошлым, а все же взволновала встреча и Бедреддина. Помнил он Иззета-бея как одного из честнейших, достойнейших воевод. За эти годы Иззет-бей стал одним из собеседников валашского господаря Мирче Старого, так сказать, советником по османским делам, пользовался влиянием. Он просил Бедреддина тотчас отправиться с ним ко двору. Он-де употребит все свое влияние, дабы исполнилась любая воля шейха.

У Бедреддина было одно желание: как можно скорей войти в османские пределы, Зажечь огонь Истины близ османской столицы. Не до бесед при дворе, не до беев и господарей было ему теперь. И без того знал: Мирче Старый – друг Исфендияру-бею, потому что так же, как он, ненавидит, так же, как он, боится султана. И потому господарь не станет чинить препон, пропустит через свои владенья, как пропустил до него и Мусу, и Мустафу Челеби. Если же пожелает оказать помощь, то он, Бедреддин, с благодарностью примет ее. С тем и отбыл обратно Иззет-бей, оставив с Бедреддином десятника Живко, пообещав вскоре вернуться, чтобы соединиться с шейхом в его походе.

Он догнал их на предпоследнем переходе к Дунаю. Привез щедрые подарки от господаря – коней, повозки, припасы, одежды, оружие. И пожелание успеха в предприятии.

Непросто пришлось при господарском дворе Иззету-бею. Попы чуть было не испортили дела. Принялись за господаря: им, дескать, ведомо, что Бедреддин не простой басурманский шейх, а еретик, смешавший смуту религиозную со смутой имущественной. Намерен-де объединить все земли, смешать все веры. Поносит и государей и священнослужителей без различия вер и народов. Господарь не поверил. Плевать, говорит, мне на его ереси – это ваше дело. С меня достаточно, что он враг султана. Не поверил, конечно, им и Иззет-бей.

Бедреддин видел: червь сомнения гложет воеводу. Сказал:

– Напрасно.

– Что напрасно, мой шейх?

– Не поверил напрасно.

Иззет-бей потерял голос.

Бедреддин принялся объяснять. Вот Иззет-бей два года прожил с христианами. Многим ли отличаются их добрые люди от добрых мусульман, а злые – от злых? Молятся иначе. Но разве не тому же самому богу? И господа у них разве не так же помыкают крестьянами, как у османов? Не приходило ли ему, Иззету-бею, как честному, добропорядочному человеку, в голову, что негоже рабам Аллаха владеть такими же рабами, как они? Не смущало ли это его сердце?

Иззет-бей слушал, вроде все понимал. Но чуял Бедреддин, не достигают его речи до нутра, ложатся сверху. Не пошел с ним Иззет-бей. А как был нужен им умелый честный воевода, как нужны опытные ратники. Ведь предстоит схватиться с отборным султанским войском. Без закаленных опытных бойцов против него не устоять…

Подошли широкие, словно утюги, баркасы. Погрузились. Едва отошли, как теченье подхватило, понесло. Гребцы с трудом справлялись. А Бедреддин глядел на упругие мутные струи, на водовороты и думал: «Пусть не воеводы, пусть рядовые сипахи. Пойдут ли? Насколько можно им доверять? До какого предела?»

На правом берегу стояла знакомая фигура Акшемседдина. Ожидал их вместе со своими людьми. Бедреддин прижал его к груди.

По очереди обнялся Акшемседдин, сияя, с Маджнуном, с суданцем Джаффаром, с Дурасы Эмре. Поклонился остальным.

– Сейчас же в путь, учитель! В Силистру не заедем… Повсюду соглядатаев султанских полным-полно. В деревне Рами Ишиклар нам будет безопасней.

В деревню прибыли безлунной ночью. Она встретила глухими стенами домов, глухими высокими, выше головы, обмазанными глиною плетнями, истошным лаем собак.

Поместились в доме почтенного Абдулькадира-аги. То был один из свойственников Бедреддина, что не простил османским султанам убийства Хаджи Ильбеги и забвения заслуг их доблестного рода.