Текст книги "Спящие пробудятся"

Автор книги: Радий Фиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Устроение

I

Ху Кемаль Торлак, сощурив серые волчьи глаза, глядел вниз. У его ног, словно поле подсолнухов, колыхалась толпа. Все головы обращены в одну сторону, туда, где на скале стоял он со своими ближайшими торлаками, старейшинами ремесленных и купеческих цехов и братства ахи. В отличие от подсолнухов, головы были разные – бритые, бородатые, в папахах, бёрках, тюрбанах, чалмах, камилавках, скуфейках, тюбетеях. Женщины и ребятишки расселись на плоских крышах, на склоне горы под деревьями. Над общим гулом взлетали пронзительные выкрики водонош, торговцев шербетом, знаменитым манисским месиром – вязким, как мед, отваром из весенних трав, налитых целительной, бодрящей силой.

Несмотря на ранний час, было душно. Лето стояло в разгаре, и скалы горы Сандык, у подножия которой лепится крепость и город Маниса, не успевали за ночь отдать накопленный жар.

Ху Кемаль Торлак по привычке огладил пустой подбородок, который некогда украшала рыжая борода, прокашлялся и поднял ружу. Толпа затихла.

– Мы созвали вас, братья и сестры, для радостной вести. Вам ведомо, что, когда османский наместник потерял войско, а вместе с ним и свою голову, во всем айдынском бейлике пошло праведное устроенье земли. Что это за устроение?

Он умолк, проверяя, слышат ли. По внимавшим ему лицам понял: слова падают в толпу, как дождевые капли в иссохшую землю. И продолжал:

– В Коране сказано: «Мы создали для вас твердь небесную и земную, солнце и звезды. Мы низвели для вас воду. Мы поставили человека над всеми тварями». Разве это не правда? Разве не дышим мы одним и тем же воздухом? Не держит нас всех без исключенья твердь земная? Не пьем мы одну и ту же воду? Вы спросите, а земля? Земля тоже была дана в пользование первому человеку – Адаму. Разве он заповедал делить ее между потомками? Нет! Все мы – внуки Адама и Хаввы, и земля, дарованная в пользование им, – наше общее достояние… Одолев османское войско, наши братья сделали землю по слову Истины общим достоянием всех, без различия веры и языка. Всех, кто стоит за ткацким станом, кто ходит за сохой, пасет табуны, растит сады, ловит рыбу, варит пищу, водит караваны. Все люди равны перед Аллахом, все веры – тоже. Каждый волен молиться, где пожелает, – в мечети, в церкви, в синагоге. Но захребетников – монахов из монастырей, дервишей из обителей, беев, великих и малых из их конаков, что не пожелали приложить руки свои ни к горячему, ни к холодному, наши братья и сестры выгнали прочь. Те из них, кто противился, подняв меч, от меча и погибли. Так был установлен на землях Айдына, Измира и Карабуруна завещанный от бога, но утаенный господами и их улемами истинный порядок. Слава ему!

– Слава Истине! – выкрикнул один из торлаков.

И толпа подхватила:

– Слава!

Когда улеглись клики, Ху Кемаль Торлак продолжал:

– Вам ведомо, что государь османский и его беи не смирились с волей Аллаха. Султан приказал наместнику саруханскому Али-бею собрать ратников числом поболее, уменьем покрепче и предать мечу наших братьев. Сами вы видели, какое воинство выступило против них из Манисы. И вот пала нам весть: и это воинство наголову разбито под Карабуруном. Аллах еще раз показал, на чьей он стороне!

– С нами Истина! – закричала толпа. – С нами Истина!

Ху Кемаль снова поднял руку.

– Самому наместнику удалось унести свой живот. Наши люди сплоховали. Вечером Али-бей с отрядом проскочил в город – кто-то из стражников открыл ему ворота крепости.

Кемаль Торлак указал на толстые стены и цилиндрические башни стоявшей шагах в пятистах, господствовавшей над городом твердыни.

– Мы решили: пусть себе сидит за стенами со своей дворней, покуда не сдохнет с голоду. Слишком много у нас дел по устроению земли саруханской, что начала плодоносить, нет у нас лишней крови, чтоб лить ее из-за какого-то Али-бея. Но, дабы на сей раз не дать оплошки, не выпустить наместника из западни, послушаем, что у него на уме.

По знаку Ху Кемаля из-за спин сподвижников и старшин вытолкнули высокого кадыкастого человека со сквозной бородкой, крашенной хною, в богатом, но изодранном, заляпанном грязью халате.

– Знаете его? – спросил Ху Кемаль.

– Знаем! – послышалось из толпы. – Это Дост Надир!

– Верно. Это певец, или, как на арабский пошиб принято их звать при дворе, шайр, взявший себе на персидский пошиб имя Дост Надир, то есть Редкостный Друг. Сейчас он споет нам редкостную, но любимую песню его друга-наместника. Дайте ему саз!

Вперед вышел Абдал Торлак – торчащие длинные усы, он их так и не сбрил, плотный, квадратный, на голову ниже Доста Надира. Протянул ему трехструнный украшенный перламутром инструмент с длинным грифом.

Тот его не взял.

– Что, Редкостный Друг, не хочешь петь? – громко спросил Ху Кемаль. – А может, запамятовал? Так я подскажу тебе первый бейт: «Еретиков мужицкий сброд…»

С лицом певца творилось невообразимое. Страх, надежда, отвращение, нерешительность сменяли друг друга, как маски. При начальных словах песни, произнесенных Ху Кемалем, он пал на колени.

– Избавьте! Лучше сразу убейте!

– Хочешь избавиться от самого себя? Просишь смерти, Редкостный Друг? Если достанет у тебя храбрости спеть нам песню, которой ты радовал душу бею, я обещаю тебе жизнь. Клянусь честью! Будь же мужчиной!

Певец поднялся с колен. Обвел глазами толпу. Отряхнул халат. Нерешительно потянулся к сазу. Тронул струны, подкрутил колки. Будто с моста в воду, преломившись пополам, поклонился. Народу, старейшинам, Ху Кемалю Торлаку. И громко во всеуслышание запел:

 
Еретиков мужицкий сброд,
Вонючий городской народ,
Скоты, восставшие из грязи,
Задумали пробраться в князи.
 

Толпа зашевелилась, заворчала. Надир не обращал внимания, глаза его заблистали, голос окреп.

 
С плеч посконную рубаху!
На кол, в петлю и на плаху!
Мразь, предавшая Аллаха,
Околеет пусть со страху!
 

– Заткните ему глотку! – закричали из толпы. – Юх! Долой!

Но того было уже не остановить. Ненависть сверкала в его взгляде, придавая побледневшему лицу вдохновенный вид. Голова откинута, крашеная бороденка, как пика, нацелена острием вниз.

 
Кто с жидом, с гявуром рядом,
Дост Надиру хуже гада!
Им земля пребудет адом,
И пускай не ждут пощады!
 

Последние слова шайр не пропел – прокричал, пытаясь перекрыть возрастающий ропот толпы. И застыл с гордо задранной головой.

– Смерть ему! Долой! Смерть Надиру! Смерть!

Несколько торлаков кинулись из толпы наверх с явным намереньем прикончить бейского певца.

Ху Кемаль, Абдал Торлак с соратниками двинулись им навстречу.

– Вместе с ним хотите покончить и с моей честью? – вскричал Ху Кемаль.

Торлаки остановились. Толпа продолжала реветь, требуя головы шайра. Тот стоял, задрав бороду, в ожиданье смертельного удара. Ему теперь было все равно: он сказал, что хотел. Но удара не последовало.

На возвышенье с кобузом в руках вылез ученик Шейхоглу Сату ашик Дурасы Эмре. Подбежал к Кемалю, что-то с жаром стал ему доказывать.

Кемаль вышел вперед. Воздел руку. Шум поутих.

Дурасы Эмре поднял кобуз к груди и, укачивая его, точно младенца, запел:

 
Язык, что богом дан,
Не меч, не ятаган.
Трехструнный саз – не аркебуз,
И слово – не стрела…
 

– Хватит! – закричала толпа. – Слезай! Довольно!

Разъяренные люди почуяли, куда он клонит: на песню, мол, отвечают песней, а не ударом меча.

Дурасы продолжал петь, но его не слушали. «Эх, далеко мне до учителя, – горестно подумалось ему, – раз не слушают, не поверили. Решили – защищает своего. Как-никак из одного цеха».

Дурасы опустил кобуз.

На скалу взобрался Ягмур Торлак. Нескладный, длинный, он казался еще выше из-за своей худобы. Щека дергалась, глаза – что угли. Видно, снова наглотался гашиша. Отодвинул рукой Дурасы Эмре и завопил во весь голос:

– Внемлите, торлаки! Слушайте, братья! Тише, народ! Ашик пропел дело. Язык дарован богом. А если служит дьяволу? Ху Кемаль Торлак обещал ему жизнь. Мы не порушим его слова. Только вырвем язык из поганого рта. Верно я говорю?

Толпа ответила одобрительным ревом. Два аиста, гнездившиеся на минарете Большой мечети, беспокойно закружили в белесом от жары небе.

Ягмур Торлак тронул бейского певца за плечо. Тот вздрогнул. Ягмур поманил его за собой и повел не вниз, к толпе, а мимо старейшин наверх, в скалы. По знаку Ху Кемаля старейшины послали им вслед нескольких воинов ахи.

Дурасы Эмре подбежал к предводителю торлаков:

– Останови расправу, Ху Кемаль!.. Слово не убивает… Вспомни завет учителя о средствах и цели…

– Заветы моего шейха не выходят у меня из головы. Но оглянись вокруг!

– Ты же обещал!.. Это бесчестно. – Дурас Эмре упал на колени. – Милосердия прошу!

– Встань, ашик! Милосердия надо просить у народа. И боюсь, он тебя сейчас не поймет. Я обещал певцу только жизнь…

Дурасы Эмре представил себя безъязыким. Кто лучше его мог понять, что значит подобная казнь для певца? Как-никак они были из одного цеха. И он закрыл лицо руками.

Сквозь рев толпы долетели до него слова Ху Кемаля:

– Ты ошибся, ашик. Лживое слово если не убивает, то готовит убийц. Правдивое – рождает подвижников, ведет к Истине. Потому-то на него такой спрос. Жалость затмила в тебе понимание, Дурасы Эмре!

Дурасы Эмре и впрямь плохо понимал, что говорит ему предводитель торлаков. В голове беспрестанно вертелось, словно навязший в зубах припев какой-то песни: «Десять капель. Десять капель. Десять капель».

Много позже понял ашик, откуда взялись эти слова. У иудеев, коих немало жило в Манисе, был обычай в день своего самого большого праздника отливать десять капель из напитка радости в память о муках своих убиенных врагов.

Аисты продолжали кружить над крепостью, изобиловавшей узкими бойницами, мощеными двориками, двойными калитками. Остатки османского воинства, привлеченные ревом толпы, во всеоружии высыпали на стены во главе с самим наместником Али-беем.

Под вековыми платанами между умолкшим водометом и резными дверьми Великой мечети, возле узлов со скарбом грудились жены, служанки, дети, домочадцы бежавшей из своих особняков знати. В открытом молитвенном дворе простирались ниц, вставали на колени и снова простирались молящиеся во главе с имамом.

А ниже крепости по кривоколенным щербатым улочкам растекалась меж глухих стен и плоских крыш пестрая, шумная толпа. В кварталах кожевников и красильщиков, на рынке медников слышался звон бубнов, гнусавое гуденье волынки. То там, то тут воины и подмастерья-ахи заводили пляски. Брались за плечи и, образовав круг, вертелись с такой быстротой, что казалось, будто круг этот, кренившийся от присядки то вправо, то влево, летит над пыльной землей. Потом расцеплялись и, расставив руки, двигались один за одним, точно парящие в небе орлы.

Народ ликовал. Но искры ненависти, брошенные бейским певцом на сухую солому иссякшего терпения, не угасли. На базарной площади в квартале виноторговцев какой-то торлак взгромоздился на бочку и кричал, воздевая кулак с плеткой к небу, толкая им в сторону толстой стены вишневого сада, за которой высился, подобный крепости, конак богатейшего в Манисе рода Караосманоглу. Торлака сменил на бочке горожанин в рванине. Задрав рубаху, показал толпе спину с огненными рубцами. Сверху торлак и похожий на нищего горожанин казались крохотными, бессловесными куклами. Но ропот слушавший их толпы не оставлял сомнений в ее чувствах.

Кто-то полез через стену. За ним другой, третий. Садовник с привратником пытались их остановить. Отстранив их, как тумбы, но не причинив вреда, толпа бросилась к особняку. Бревном выломали дубовую дверь. Послышался треск дерева, звон посуды. Тополиным пухом полетели из окон перья.

II

Обитель ахи-баба – главы ремесленных цехов Манисы – стояла неподалеку от квартала Чайбаши и была построена с таким расчетом, что могла выдержать любое нападение. Каменная ограда окружала приземистые помещения; внутренние стены перегораживали дворы. Прыгавшая со скал небольшая речка проникала в обитель сквозь прикрытое железной решеткой отверстие в стене и, обежав дворы, через такую же пробоину уходила в город, чтобы вскоре слиться с Гедизом.

Вблизи обители торчала высоченная скала. Легенда утверждала, что это обратившаяся в камень Ниобея, царица язычников, некогда населявших долину. Родив шесть дочерей и шесть сыновей, она преисполнилась такой материнской гордости, что стала во всеуслышание хвастать: мир-де не видел подобных красавцев и красавиц, как ее дети. Ревность взыграла в богине Лето, покровительствовавшей народу долины, и она погубила всех детей Ниобеи. Отчаяние, переполнявшее сердце матери, побудило ее молить главного языческого бога-громовержца, чтобы он превратил ее в бесчувственный камень. Что и было исполнено в назидание гордецам, не страшащимся зависти людской и небесной.

Как бы там ни было, скала, если глядеть сбоку, в самом деле походила на женскую голову с развевающимися волосами, и из ее глаз денно и нощно текли, как слезы, капли ключевой воды.

У подножия скалы и выше по ущелью Баяндыр было разбросано несколько дервишеских домиков. В самой обители постоянно жило человек сорок, считая детей и женщин, хотя помещения могли вместить куда больше.

Сюда, в обитель шейха ахи, и пришел Ху Кемаль со старшинами цехов, старостами ближайших деревень, купеческими старейшинами и своими сподвижниками после того, как объявил народу о новой победе воинства Истины.

Один за одним в торжественном молчании миновали они, следуя течению ручья, ворота внутренних дворов, покуда не очутились под сенью плакучих ив у бассейна. То было место, где хозяин обители имел обыкновение уединяться для размышлений и тайных бесед. Устланный коврами одноэтажный дом с низкими потолками и низкими угловыми софами, стоявший возле бассейна, был жилищем самого шейха. Когда предводитель торлаков спустился с гор, шейх уступил ему этот дом. Тот сперва отказался: не желал, чтобы оказанная ему честь навлекла на него недовольство приближенных ахи-баба. Шейх, однако, настаивал на своем, и предводитель торлаков согласился, давая понять, что покоряется хозяйской воле. Живя в обители, он стал обращаться к ахи-баба как гость к хозяину, чем доставил ему тщательно упрятанное, но не укрывшееся от глаз Торлака удовлетворение. На деле же в обители установилось двоевластие: во дворе с водоемом верховодил предводитель торлаков, возле трапезной и гостеприимного дома властвовал шейх. Между ними установились непривычные для окружающих отношения равенства, чего, собственно, и добивался Ху Кемаль.

Как равные и уселись они под ивами во челе ковра, бок о бок. По правую руку от шейха – его старшины, по левую от Ху Кемаля – его торлаки, лицом к вождям – деревенские старосты.

Только расположились – прибежал воин ахи с вестью о разгроме особняка.

– Дурачье! – вырвалось у Ху Кемаля. – Крушат свое. Никак в толк не возьмут, что теперь все наше.

Старейшина каменщиков приложил руку к груди:

– Дозволь правду молвить, Ху Кемель?

– По правде – изголодались. Кривдой – по горло сыты, отец!

– Тогда послушай: торлаки твои ничем не дорожат, оттого что ничего не имели. Не обессудь!

– Крушить – не строить, – подхватил старшина рисоторговцев. Купеческий клан всегда держал торлаков недалеко от разбойников: и те, и другие не дорожили добром.

– Абдал Торлак! – позвал своего помощника Ху Кемаль. – Возьми людей, приведи крушителей в разум!

– Нужды нет, Ху Кемаль! – остановил их вестник. – Сорвали зло и разошлись. В городе спокойно.

Деревенские, опасавшиеся распри между своими, перевели дух.

– Видать, дошло до ума!

– Навряд ли, – усомнился рисоторговец. – Почуяли, что виноваты, испугались кары.

Такого Абдал Торлак не мог перенести.

– Торлаки ничего и никого, кроме Аллаха, не страшатся!

– И зря, Абдал Торлак, – осадил его Ху Кемаль. – Глупости собственной ох как страшиться надобно! – Он обернулся к воинам ахи. – Где наш ашик Дурасы Эмре?

– Верно, уединился. Зализывает свои раны.

– Надобно разыскать и повиниться перед ним. Не почуял я правды в его речах. Слово бейской ненависти в самом деле до конца можно побить только словом любви.

– Не в пронос тебе будь сказано, Ху Кемаль, – вступил наконец в беседу шейх ахи, – но слово бейской ненависти пало торлакам в душу, что зерно в борозду, потому как торлаками издавна двигали не мысли, а чувства. Сам посуди: стяжать добро презренно? Значит, презирай всякое добро. Кабальный труд ненавистен? Значит, бросай любой труд и валяй в горы. Опротивели запреты? Значит, все дозволено, пей вино, глотай гашиш…

– Обыкновения торлаков мне известны, ахи-баба, – мягко возразил Ху Кемаль. – Только мы давно живем по иному уставу.

– Живете по-иному, а чувствуете по-старому. Вот и влез торлак на бочку да пошел бревном крушить…

– Мы его накажем, ахи-баба.

– Накажете? А как? Выпорете или снесете голову? На кол посадите или в рабство продадите? Так беи поступали, а вы что надумаете?

Молчание было ему ответом. И он продолжал:

– До сей поры вы все говорили: нет, нет, нет. Настало время сказать: да.

– Для того и собрали мы здесь, ахи-баба, уважаемых старшин ремесленных и купеческих цехов, старост деревенских, братьев наших, чтоб найти путь к желаемому. Хоть есть у нас перед глазами образец: устройство земель карабурунских и айдынских, но ни мне, ни кому другому в одиночку сего не поднять. Так что помощи просим у всех.

– Скажи для начала, как торлака накажете, – стоял на своем шейх ахи.

Ху Кемаль задумался. Оглядел споспешников. Те сидели, как в рот воды набрали, оскорбленные слышанным. Подумать только, им, освободившим Манису, вверх дном перевернувшим бейский порядок, в лицо говорят такое! Хоть знали они, что горожане их недолюбливают, а все же не ждали. Но еще большей неожиданностью оказалось для них поведенье предводителя: осадил самого Абдала Торлака, лучшего и храбрейшего из них, когда тот вступился за их честь.

Ху Кемаль Торлак прочитал их мысли. Усмехнулся.

– Спасибо тебе, ахи-баба, на дружеском слове, – молвил он. – Не зря говорят: недруг поддакивает, а друг спорит. Наказание предлагаю такое. Вызовем этого торлака сюда, при всех растолкуем ему его глупость и пустим по городу глашатаев. Такой-то, такой-то свершил, мол, глупость – в приступе гнева, лишившись разума, разгромил наш общий дом? Что скажете?

– Сраму натерпится, бедолага, за всю жизнь не отмыть…

– Жалеешь, Абдал Торлак?

Тот опустил свою квадратную голову.

– Жалею, Ху Кемаль. Сам знаешь: позор – только земля прикроет. А крушил он не один.

Старшина каменщиков потянул вверх палец.

– У меня есть добавка! Пусть глашатай присовокупит: «Кто вместе с торлаком, не помня себя, крушил и громил, пусть поможет отстроить. Для чего надлежит явиться на площадь Виноторговцев к конаку, прежде принадлежавшему Караосман-беям!» Как? Годится?

Старшина ткачей с сомнением покачал головой.

– А не придут?

– От людских глаз не скроешься! Придут!

– Ловко ты, брат, придумал! – обрадовался словам каменщика Ху Кемаль. – И урок дадим, и дом отстроим.

– Аминь! – подтвердил его решение ахи-баба.

Давно задумывался Ху Кемаль, чем заменить обыкновения торлаков, стоявшие на многократном «нет» бейским порядкам, когда эти порядки будут порушены. Видения желаемого будущего ярко рисовались перед его взором. Но каковы к ним пути? И так прикидывал и сяк, но, кроме общих слов и тумана, ничего не являлось. Оставалось уповать на учителя: он-де, придет время, подскажет. Или, в крайнем случае, на ученого муллу Керима: найдет что-нибудь в своих книгах.

Но сегодня после известия о вторичном разгроме османского воинства, после разговора с народом Манисы здесь, в обители, он увидел яснее ясного: ничего лучшего, чем устав ахи, для устроения земли, пожалуй, и не придумать. Услышал одобрительное «Аминь» из уст шейха и решился.

– Досточтимый ахи-баба! Старейшины! Братья! От предков предков наших дошли к вам заповеди священной книги «Футуввет». Открылось мне, что нет короче пути, чем указано в этих заповедях, к установлению истинного порядка на свободных землях. Сделаем же их законом для всех!

Он умолк, облизал губы. Ху Кемаль Торлак волновался – это было непривычно. По очереди вгляделся в лица. Лихие бритые лица сподвижников. Уверенные, величавые лица цеховых старшин. Корявые бородатые лица деревенских старост. Решительные юные лица воинов ахи, охранявших собрание. Подернутое морщинами, словно паутиной, древнее благостно-невозмутимое лицо шейха. Ни на одном из них не прочел он ничего, кроме недоумения. Как? Бросить свои обычаи и принять чужие? Перед всеми раскрыть тайны, доверенные братством ахи? Поставить невежд в ряд с собою? Вместо бейских установлений подпасть под цеховые? И сразу же после победы, не успев вкусить воли? Сменить одно ярмо другим?

Нет, не попусту волновался Ху Кемаль Торлак. Чуяло его сердце: будут сопротивляться. Теперь все зависело от него: удастся ему сломать недоверие – значит, сумеют они воспользоваться новой победой. Или же, перевернувшись, все пойдет по-прежнему. Они ведь бились не затем, чтоб сменить власть бейскую своею собственной, а чтобы власть над людьми сменить властью над вещами. И на месте холопства, неразлучного с бейством, утвердить всеобщее братство.

Повременив, – не скажет ли Ху Кемаль еще чего, – шейх ахи молвил с деликатною укоризной:

– Путь ахи есть путь понимания, веры и соблюдения. О понимании не станем и говорить. Блюсти установления, и на это не любого хватит. Хотя бы правила тройки, четверки, восьмерки и дюжины, а они проще прочих.

Снисходительность звучала в его словах, будто вел он речь не с предводителем восставших, а вразумлял дате малое.

Ху Кемаль выжидал, не торопился с ответом.

– О чем правила-то, высокочтимый ахи-баба? – не утерпел один из деревенских.

«Осмелела деревня, – отметил про себя Ху Кемаль. – Полгода назад, да еще в присутствии шейха, слова бы из них не вытянуть».

Ахи-баба повел головой на голос. Но сам отвечать не стал. Дал знак своему наместнику Мухтару-деде. Однолеток шейха, прямой и худой, как трость, без тени улыбки на суровом темном лице, тот сидел по правую руку от хозяина обители в неизменном синем халате, обшитом черной тесьмой, том самом, в котором ходил встречать ашиков к «папаше Хету» на перевал, где погиб ученик Дурасы Эмре.

– Тройка суть правила закрытого, – молвил Мухтар-деде. – Четверка – правила открытого. Восьмерка – правила пешего хождения. Дюжина – правила вкушения.

Премудрость его речи остудила крестьянскую прыть. Но торлаки кое-что смыслили в уставах ахи, потому как немало поработали вместе с цеховыми мастерами.

– Не перечислишь ли нам в поученье, брат Мухтар-деде? – опустив глаза, простодушно спросил Абдал Торлак.

– Три у ахи закрытого – глаз, пояс, язык.

– Зачем?

– Глаз, чтоб не видеть срама, ни своего, ни чужого. Пояс, чтобы не чинить поругания женскому полу, не порочить чести ни своей, ни чужой. Язык, дабы не разносить сплетен, не выдавать тайн.

– А четверка?

– У ахи четыре открытого: рука, чело, сердце, стол.

– Подходяще! А восьмерка пешего хождения?

– Не шагай, заносясь в гордыне. Не дави тварей… Не глазей по сторонам… Не сходи с дороги… Не следи ни за кем… Не заставляй ждать спутника… Не обгоняй старшего.

– Спасибо тебе, Мухтар-деде! – прервал его Ху Кемаль. – Правила сии нам не чужды. Но не о них я вел речь. Ахи по-арабски означает «братья». Или я ошибся, досточтимый шейх?

– Не ошибся, Ху Кемаль.

– У вас, как у братьев, трапеза общая. И нажитое отцом наследует не сын, а все братство. Трудиться каждый должен сам. Верно я говорю?

– Верно, Ху Кемаль!

– Вот это и возьмем в закон для земель, свободных от беев. Коль скоро имущество да земля у нас теперь общие, иначе быть не должно… А тройкам, семеркам и дюжинам, Мухтар-деде, станем учить детишек, дабы росли они добронравными, справедливыми!

– Ну, а как не захотят? – усомнился старшина рисоторговцев.

– Расти добронравными, что ли?

– Нет, трапезовать вместе. Свое имущество отдать. Силой, что ли, заставишь?

– Да как же иначе трапезовать, если хлеб в пекарнях да хлёбово в поварнях будут готовить на всех? Калекам да немощным пусть домой носят. А что до имущества – то смотря какое. Ежели для твоей работы да для тебя с домочадцами потребное – пользуйся на здоровье, равно как землицей, какую обработал. А груды добра, дворцы да конаки, золото, деньги, каменья драгоценные – на что они работающему?

– На что, говоришь? – переспросил старейшина хлопкоторговцев, чернобородый, широкий в кости купец. – Не ведаешь разве, что запас товара да тугая мошна для нашего брата, торговца, первое дело?

– А с кем торговать станешь? Кому продавать, если все теперь общее и без денег?!

Собрание ахнуло:

– Без денег?!

– Постой, Ху Кемаль, погоди! – поднялся старшина каменщиков. – Чего-то я в толк не возьму. Скажем, сложили мы стену. А на что возьмем харч? Где справим зубило, мастерок и другие снаряды, ежли денег не получим?

– Придешь ко мне, дам на порты, – весело откликнулся старшина ткачей. – Портные сошьют, кузнецы молоток с зубилом выкуют. Деревня хлеб да овощ, пастухи овечек привезут…

– И перепелки жареные сами в рот полетят, – в лад ему подхватил одноглазый староста деревни Арпалы.

– Несогласные мы! – закричали деревенские. – Несогласные!

– Нам от вас ничего не надо. Все сами добудем – и одежду, и харч.

– И дома себе сами поставим.

– И то верно! Подавай им оброк да налог, как беям!

Мухтар-деде привычным повелевать голосом возразил:

– Без шорников да кожевников, без кузнецов да ткачей не обойдетесь!

Кривой деревенский староста взвился с места, чуть свои обвислые на заду стеганые штаны-потуры не потерял.

– А вот и обойдемся! У нас свои есть! Накось!

Смех был ему ответом.

– Чудак человек, – без улыбки молвил шейх ахи. – Ведь это все едино: что своих кормить, что чужих.

– Пусть так! Все равно, без денег не выйдет! – не сдавался кривой. – Потому один малым обойдется, а у иного глаза завидущие, руки загребущие, – давай ему, давай и давай. Мера-то, где она? А?

Ху Кемаль, все более обнадеживаясь, молча следил за спором, разгоравшимся без его участия. Но тут решил вмешаться:

– Мера, брат, в благочестии!

– Да кто его измерит, благочестие-то?

– Вы сами!.. И ваши выборные. Вам решать: сколько, кому, когда и где надобно.

Стремясь вернуть собрание в берега обычая, ахи-баба подал знак, и служки внесли подносы с пиалами, кувшины. Стали обносить кизиловым шербетом.

Чернобородый старейшина хлопкоторговцев поднялся, сложил на груди руки, поклонился шейху.

– Извиняй, ахи-баба! Не идет шербет в горло! – Он повернулся к Ху Кемалю. – Спаси тебя Аллах, почтеннейший! Удружил! Под корень вздумал подрубить купеческий цех. – Он снова поклонился шейху. – Не сочти за невежество, ахи-баба, только нам больше места здесь нет.

– И нам, с твоего позволенья, достославный шейх! – ласково проговорил, поднимаясь, улыбчивый, округлый старейшина торговцев коврами и мягкой рухлядью.

– Сила – в покое, – ответил шейх. – Куда торопитесь? Подождите до конца.

– Где нет товара и денег, там нет и торговца! Какого конца еще прикажешь нам дожидаться, достославный шейх?!

– Ошибся, старейшина! – ответил за шейха Ху Кемаль. – Караван-сараи как стояли, так и будут стоять. И товару в амбарах прибавится. Иначе откуда брать? Только будут они не чьи-то, а общие.

– Не я ошибся, а ты, Ху Кемаль! Общее вмиг разворуют: добру нужен хозяйский глаз.

– Насчет глаза – правда твоя! Надобны дельные люди, чтобы распорядиться, как распоряжаются имуществом, завещанным на благое дело, – больницами, медресе, домами призрения, только честно и принародно. И назначать управителей станет не кадий, а мы сами.

– Нам-то, торговцам, что с того?

– Цену золоту знает ювелир, а товару – купец. Нужда настанет, брат, в вашем глазе хозяйском да в вашей сметке.

– Послушай меня, Ху Кемаль! Через горы да пустыни в Каир, за море в полночные страны русов могу дойти, если я сам себе хозяин. А в приказчиках не сумею, непривычен!

Хлопкоторговец, красный от гнева, решительно двинулся к выходу.

– У наместника Али-бея, что заперся в крепости, – напирая на каждое слово, сказал ему в спину Ху Кемаль, – ходить в приказчиках мог, а мирским приказчиком – не желаешь?!

Воины ахи преградили хлопкоторговцу путь.

– Пропустите его! – приказал Ху Кемаль. – Где гнев, там нет места разуму.

Хлопкоторговец вышел. Потянувшийся было за ним торговец коврами и мехами остановился, присел бочком на свое место и проговорил с извиняющейся улыбкой:

– Раз такое дело… Служить добрым людям… Я останусь…

Ху Кемаль предпочел, чтоб остался чернобородый: недолюбливал улыбчивых, со всем согласных. К тому же товар делает купца. Хлопкоторговец всю жизнь имел дело с ткачами. А у этого товар бейский… «Остался служить… Кому?.. Надо поговорить с шейхом. Пусть приглядят за ним».

– А с деньгами да золотом бейским что станешь делать, Ху Кемаль? – спросил старшина ткачей.

– И правда, – подхватил кривой деревенский староста. – Кинешь в небо, на землю упадут, курам дашь – клевать не станут. На что они нам?

– Не ведаем, братья! Может, случай придет, своих людей выкупим. А может, оружье в чужедальных землях… Не знаем!

– Как так, не знаешь?

– Так вот, братья, не знаем. Нет у нас ответов готовых на все вопросы! Нету! Разойдемся – думайте сами, вместе с людьми. – Он повернулся к ахи-баба: – И мы тут с нашим досточтимым ахи-баба вместе будем думать.

III

От мастера несло, да, именно несло неистребимым запахом кожемятни – прогорклой мездрой, перекисшими шкурами и пес его знает чем еще, рабби Ханана просто мутило, да, именно мутило. Но он умел владеть собой; лишь умеющий властвовать над собою может повелевать другими. Никто не мог бы приметить малейшего знака неудовольствия на его лице. Только благоволение и отеческую заботу, да, именно отеческую заботу, ибо его, рабби Ханана бар Абба Господь поставил над всей альхамой – иудейской общиной Манисы, а значит, и над этим Хайафой – ох как от него разит! – который представляет цех кожевников.

Они были почти сверстниками. Но рабби Ханан, не чета Хайаффе, возрос среди запахов куда более благородных. Он принадлежал к богатому роду еврейских виноторговцев и откупщиков. И сам немалые достатки нажил, но скрывал свое богатство.

Сухонький старичок лет шестидесяти в камилавке и какой-то хламиде, он сидел в старом, проваленном кресле среди ветхой мебели и наваленных грудами книг и выглядел так неказисто, что со стороны и не предположить, какой властью он обладал. Древняя, богатая и многочисленная альхама Манисы пользовалась правом собственного судопроизводства, не подчинялась ни кадию, ни беям и была целиком подвластна своему парнесу, то бишь рабби Ханану бар Абба, и султану дома Османов. Но султаны были далеко и сменяли друг друга на престоле чуть ли не через год, а потому в сии многотрудные времена – впрочем, для народа Израилева вот уже тысяча пятьсот лет иных времен не было – жизнь и имущество иудеев Манисы пребывали в руках рабби Ханана.