Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

– Гипертония, атеросклероз, сердечная недостаточность, – начал перечислять профессор, – пока вы чувствуете себя неплохо, все ваши недуги хронические, протекают вяло, в скрытой форме. Но это бомбы замедленного действия. В любой момент у вас может случиться инсульт, инфаркт. Сердце изношено, сосуды забиты холестерином, камни в почках и в жёлчном пузыре. Вам надо менять образ жизни. Переедание, прочие излишества, нервные нагрузки – все это в вашем возрасте недопустимо.

– И что? Как это всё лечить? – нетерпеливо спросил Кольт.

– О, существуют десятки, сотни способов. Традиционные, нетрадиционные, древние и новейшие. Но, какие бы препараты вы ни принимали, какие бы процедуры ни проходили, ничего не поможет, если вы будете так много есть, так мало спать, так сильно и часто нервничать и принимать стимуляторы для успешного секса.

– Без стимуляторов я не могу, – растерянно пробормотал Пётр Борисович.

– Понимаю, – профессор вежливо улыбнулся, – в нашем с вами возрасте это трудно. Но ничего не поделаешь. Строгая диета, полноценный сон, умеренные физические нагрузки на свежем воздухе. Вы хотя бы раз в жизни сделали утреннюю гимнастику? Хотя бы на день отказывались от жирной тяжёлой пищи?

– Боже, как это скучно! Скажите, а нет ли радикального средства? Какая-нибудь операция, например? Я где-то читал, сейчас что-то такое пересаживают, вшивают, вживляют, и ты как новенький, без всяких диет.

– Вы имеете в виду омолаживание посредством стволовых клеток? Мошенничество от науки. Нечестный и опасный бизнес, особенно у вас, в России. Но не расстраивайтесь, всё зависит от вас. Если вы всерьёз займётесь своим здоровьем, то я вам гарантирую лет пятнадцать, не меньше. – Доктор в очередной раз одарил Кольта своей приятной улыбкой.

– Лет пятнадцать, – повторил Пётр Борисович, – вы гарантируете. А потом?

Несколько секунд доктор смотрел на него внимательно и грустно и наконец произнёс:

– Потом – это вопрос уже не медицины, а веры.

– Не понимаю! – Пётр Борисович занервничал и повысил голос. – Что вы мне голову морочите? Ты же профессор, блин, мировое светило, а не фуфло! На хрена тогда эта твоя гребаная медицина?

Он ещё минут пять орал матом. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит. Он давно не срывался так безобразно, так стыдно. Он не терпел поражений, привык побеждать. До этого дня он твёрдо верил, что не существует такой сделки, которую он не сумел бы заключить, и все на свете можно купить, если очень захочется.

Иван Анатольевич не стал переводить, тихо извинился перед профессором. Тот жестом показал, что ничего страшного. Когда Кольт наконец затих, швейцарец произнёс:

– Если я правильно понимаю, вас интересует проблема продления жизни?

– Да, – кивнул Кольт, – очень интересует, очень. Простите, что я сорвался.

Швейцарец улыбнулся.

– Вы не оригинальны, господин Кольт. Эта тема бесконечная и древняя, как человеческий род. Ваш великий соотечественник профессор Мечников однажды заметил: у человека инстинкт самосохранения такой же мощный, как у животного, но человек осознает, что смертен, а животное об этом не догадывается. Ужасное, неодолимое противоречие. Кстати, именно Мечников весьма серьёзно занимался геронтологией и проблемой продления жизни. Ни к каким практическим результатам его исследования не привели, и Нобелевскую премию он получил не за это. Я могу вам перечислить десятки имён серьёзных учёных и шарлатанов, от Древнего Египта до наших дней, могу рассказать, как они пытались победить старость и смерть, но ни одного случая реальной победы не зафиксировано.

– Ни одного? – тревожно спросил Пётр Борисович. – Вы это точно знаете?

В глазах Кольта плавала искренняя детская обида. Он чуть не плакал.

– Медицину и биологию вряд ли можно назвать точными науками, – профессор пожал плечами и весело подмигнул, – ладно, чтобы вы не грустили, из всех мифов расскажу тот, что лично мне кажется самым правдоподобным и нравится больше других.

– Да, да! Я слушаю! – Кольт от нетерпения засучил ногами и вытянул шею, боясь упустить хоть слово.

Швейцарец вздохнул и расслабленно откинулся на спинку кресла.

– Единственный, кому удалось получить реальные результаты в опытах по омоложению, был русский профессор Михаил Свешников, но никто не знает, в чём суть его метода. Все его записи исчезли во время революции и Гражданской войны. Сам он тоже исчез, до сих пор точно не известно, где и когда он умер и умер ли вообще.

Москва, 1916

В конце мая из Ялты приехала тётя Наташа, младшая сестра Михаила Владимировича, прожила в Москве неделю и увезла к себе в Ялту Таню, Андрюшу, Осю. Его здоровье уже не внушало опасений. Он был всё ещё худой, слабый, быстро уставал, ночами потел, как мышонок, но сердце билось спокойно, руки давно перестали дрожать. Голова его покрылась тёмным младенческим пушком. Пропали морщины, выросли ресницы и брови. Иногда к вечеру у него немного поднималась температура, но только потому, что резался очередной зуб.

Домашние, видевшие его каждый день, не замечали удивительных перемен. Но когда Таня перед отъездом привела его в госпиталь, сестра Арина не узнала его, спросила: «Ты чей, мальчик?» А потом чуть не потеряла сознание, крестилась, плакала, бормотала: «Чудо, чудо! Господи, благослови!»

Прослезился даже фельдшер Васильев. Он обнял Осю и сказал:

– Ну, теперь, брат, ты болеть не имеешь права, ты обязан жить долго, учиться старательно. Вырастешь, может, писателем станешь, вон, какие истории тут нам сочинял! Как будешь книжку писать, смотри, не забудь, напиши про меня, что, мол, был такой фельдшер.

Хирург Потапенко вертел Осю, щупал, заглядывал в горло, стучал молоточком по коленке, качал головой:

– Всякое повидал. Сам возвращал людей с того света, редко, но бывало, однако такого и вообразить не мог. Надо консилиум собрать, студентов привести. Ведь никто же не поверит.

– Ну уж нет! – сказала Таня. – Никаких студентов! Вы что?

– Пошутил, пошутил. Не злитесь.

На вокзале Ося повис на Михаиле Владимировиче, обхватил его руками и ногами.

– Ты как будто навек со мной прощаешься, – сказал профессор, осторожно опуская его на землю.

Вагон первого класса вызвал у Оси лёгкую оторопь. Он разглядывал и трогал шторки, бархатные диваны, медные ручки, лаковый столик, глаза его сияли. Поезд тронулся. У Оси на щеках впервые появился румянец. Он стоял в коридоре у окна, прижав нос к стеклу.

– Ты заметила, он уже часа полтора молчит, – прошептал Андрюша на ухо Тане, – его как будто подменили.

– Мой брат, конечно, гений диагностики, – сказала тётя Наташа, – но на этот раз он ошибся. Когда он написал мне об Осе, я специально нашла в медицинском справочнике все о прогерии. Думаю, Миша перепутал её с обычной дистрофией. Фрукты, солнце, морские купания – вот что ему нужно. Впрочем, вам двоим тоже. Вы оба бледные и худые. Таня, ты, надеюсь, не сохнешь по какому-нибудь усатому поручику?

– Нет, тётя, – сказала Таня.

Андрюша многозначительно фыркнул.

– Что? – уставилась на него тётушка. – Ну-ка, рассказывай!

Андрюша покраснел, покосился на Таню. Она нахмурилась, покачала головой отвернулась.

– Не хотите говорить, не надо, – вздохнула тётушка, – не любите вы меня, совсем забыли, за год ни письма, на открытки.

– Очень любим, не забыли! – Таня уселась рядом с ней, обняла, поцеловала.

– Тогда почему ты ничего мне не рассказываешь, будто я чужая? – спросила тётушка.

– Ты что, Таню не знаешь? – Андрюша хмыкнул. – Она с детства скрытная. Ты, тётя Наташа, не беспокойся. Она ни по кому не сохнет. Вот Агапкин в неё влюблён, и ещё два приятеля Володи, забыл, как их зовут. Но это всё ерунда.

– А что не ерунда?

– Ну-у, – протянул Андрюша, – видишь, у неё кольцо на правой руке?

– Да. Я заметила давно, но всё не решалась спросить.

– И правильно делала, что не решалась! – сердито проворчала Таня.

– Кто? – спросила тётушка, не обращая на неё внимания, глядя только на Андрюшу. – Военный? Штатский? Какой-нибудь молодой врач из госпиталя?

– Полковник, – прозвучал тонкий тихий голос, – усов не носит. Голова вся седая.

Ося неожиданно возник в дверном проёме купе и засиял своей хитрой беззубой улыбкой.

Таня укоризненно покачала головой. Ося виновато покосился на неё, пожал плечами.

– Кончится война, они поженятся, у них родится мальчик. Он вырастет и станет великим шпионом. Он будет плавать на параходах, летать на аэропланах, жить под чужими именами, говорить на пяти языках и посылать шифрованные сообщения через тайных агентов. Он перехитрит самых коварных злодеев в России, в Германии, никто его не поймает и не разоблачит. Кончится двадцатый век, начнётся двадцать первый. А он будет жить, старый, но сильный, умный и одинокий, как все великие шпионы.

Ося сел рядом с Таней на диван, вздохнул, положил ей на плечо голову.

– Ты расстроилась?

– Ещё бы, – Таня легонько ущипнула его за ухо. – Мне не нравится, что мой сын будет шпионом. Я не люблю аэропланы, они часто падают. И как же мне дальше жить, если моего ребёнка ждёт одинокая старость? Неужели у него не будет ни детей, ни внуков?

Ося помолчал, посопел, уткнулся лицом Тане в плечо и пробормотал:

– Прости, пожалуйста. Ты же знаешь, я все выдумываю.

***

Из Швейцарских Альп Пётр Борисович вместе со своим верным начальником службы безопасности полетел домой, в Москву.

– Узнай все про этого Свешникова, – сказал Кольт, когда они сели в маленький арендованный самолёт.

Иван Анатольевич молча кивнул.

Самолёт стал разгоняться. Кольт принял таблетку против укачивания. Обычно ему было нехорошо при взлёте и посадке. Пока самолёт набирал высоту, он сидел, закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла. Зубов расслабился, задремал, но минут через десять был разбужен настойчивым вопросом:

– Что молчишь? Скажи, что ты думаешь обо всём этом?

Прежде чем ответить, отставной полковник потёр глаза кулаками, зевнул, извинился, отправился в туалет, но не по нужде, а чтобы собраться с мыслями.

Вернулся он умытый, свежий и с обычной своей неотразимой улыбкой сказал:

– На омоложении неплохие деньги делает фармацевтическая фирма «Авиценна». Кто ещё? Мылкин Эдуард Львович, у него сеть косметических салонов в Москве и в Питере, лимончиков пятнадцать за год наваривает. Правда, Мылкин сейчас не вылезает из Испании, сделал себе двойное гражданство. Все счета у него за границей и, похоже, возвращаться домой он не собирается. После инъекций у многих его пациентов обнаружились всякие побочные эффекты, начались серьёзные осложнения. А вот «Авиценна» ведёт себя разумней. Косметику выпускают, пищевые добавки. Пользы никакой, разве что эффект плацебо благодаря классной рекламе, но и вреда нет.

– «Авиценна» – это Прыгунов и Маргулис?

– Они самые.

– Маргулис неглупый человек. А Прыгунов вроде спился?

– Было дело. Пил, но завязал. Фирма процветает, и как раз на омоложении, на стволовых клетках. Очень приличные делают деньги ребята.

– Плевать, какие там деньги! – вдруг разозлился Кольт. – Я вообще не об этом. Тебе сколько лет?

– Пятьдесят четыре.

– Да? – Пётр Борисович за подбородок развернул лицо Зубова к иллюминатору и несколько минут разглядывал при ярком свете.

– Через месяц исполнится, – уточнил Зубов, просто чтобы не молчать по время этой неприятной процедуры.

– Ты подтяжку, что ли, делал? – спросил Кольт.

– Нет. Зачем? Я не женщина.

– Врёшь, Ваня. Морщин у тебя нет. Кожа молодая. Выглядишь на сорок, даже на тридцать пять. Волосы красишь?

– Да нет же, Пётр Борисыч, – Зубов вежливо рассмеялся, – они у меня светлые, поэтому седины не видно.

Кольт отпустил его, уронил руку, хмуро помолчал.

– Ну все равно, – сказал он, – мне швейцарец дал пятнадцать. Тебе, возможно, дал бы больше – двадцать пять, тридцать. Но это ведь мелочь, они пройдут, не заметишь. Всё суета сует. Ты когда-нибудь думал об этом?

– Зачем думать, если ничего не поделаешь? – Зубов принуждённо откашлялся. – Швейцарец прав. Диета, гимнастика, свежий воздух. Все там будем, как говорится.

– Я не все, – глухо произнёс Кольт и стиснул кулаки, – я не хочу.

– Так никто не хочет, Пётр Борисыч.

– Ты найдёшь мне этого Свешникова, Ваня, – тихо, жёстко сказал Кольт, – его самого или то, что от него осталось. Мне нужно все: архивы, документы, записи, слухи, сплетни, потомки – все! Найдёшь очень тихо, осторожно, так, чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал.

Глава девятая

Москва, 1916

Профессор Свешников не интересовался политикой, он брезговал ею. Его раздражал любой пафос, патриотический, демократический, либеральный. Газет почти не читал, довольно было нескольких фраз.

«Мирная борьба разумеет, прежде всего, открытое и всенародное отделение козлищ от овец. Кто за народ, тот должен быть отделен и организован, дабы тверды и организованы были его кадры. Кто против народа, тот должен быть внесён в особый список с занесением его поступков и ответственности за задержку дела обновления России».

– Возьми на себя труд хотя бы ознакомиться, – говорил Володя, шлёпая перед отцом очередную толстую стопку прессы.

– Прости, не могу, – морщился Михаил Владимирович, – я слишком люблю русский язык, эта стилистика для меня всё равно, что скрип железа по стеклу.

Профессора приглашали в разные общественные советы, комитеты – заседать, подписывать воззвания, присутствовать на съездах, совещаниях, банкетах. Он отказывался, ссылаясь на занятость, на свою безграмотность в общественных вопросах.

Летом 1916 года Москва бурлила политическими баталиями, они настигали Михаила Владимировича везде: в лазарете, в кондитерской за чашкой кофе, в гостиной его приятельницы Любы Жарской.

Праздновался день её рождения, и не прийти профессор не мог.

– Только московские общественные организации способны оказать сопротивление бюрократическим петроградским властям, – говорил адвокат Брянцев.

Он стал видным деятелем партии конституционных демократов, заседал в Думе, входил в состав московского военно-промышленного комитета.

– Ты, Миша, как интеллигент, как гражданин, не можешь оставаться в стороне. Ты должен определить свою позицию.

Профессор пил мятный чай с мёдом, курил, глаза его слипались после ночного дежурства. Он хотел взять извозчика, ехать домой, лечь спать. Но это было неудобно.

– Единственное, что я должен, – лечить больных. Мне важно, чтобы хватало медикаментов и перевязочных средств, чтобы во время операции не гасло электричество, чтобы ходили поезда, работала почта, чтобы пожар тушили пожарники, а грабителей ловили городовые.

– Миша, опомнись! Ты рассуждаешь как обыватель! – восклицала Жарская.

– Если не бороться за конституционные реформы, – продолжал Брянцев, – произойдёт страшное – революция.

– Вот именно от борьбы она и произойдёт, – ворчал профессор, – слишком много тщеславия, слишком много заседаний, воззваний, банкетов. Лавина слов, в которой тонут остатки здравого смысла. Все эти ваши Гучковы, Львовы, Родзянки как будто пьяны властью и с трудом понимают сами, чего, собственно, хотят. Каждый слышит только себя и собой, умным, любуется. Для государства в состоянии войны это катастрофа.

– Монархия, вот наш российский позор, вот катастрофа! – звонко восклицала какая-то театральная барышня, затягивалась папироской и выпускала клубы дыма из ноздрей.

– России нужен парламентский строй и правительство народного доверия, – строго, с расстановкой заявляла Люба Жарская. – Монархия себя изжила. Крах её неизбежен, понимание этого объединяет сегодня все политические партии и направления, от либералов до социал-революционеров. Разногласия касаются только тактики борьбы и сроков.

– В таком случае я монархист, – говорил Михаил Владимирович, – я не хочу ни с кем объединяться на основе краха и разрушения.

После таких дискуссий у него возникало гнусное чувство. Как будто он участвовал в любительском спектакле, где все играли скверно, пьеса бездарная, зрителей нет, только одни актёры, от которых тесно на сцене, и он, старый дурак, среди них, в толпе. Вот наконец упал занавес, можно выйти из душного зала. Но спектакль продолжается на улице, дома, в госпитале.

21 мая начался Брусиловский прорыв. Ураганный огонь русской артиллерии, наступление пехоты по всему Юго-Западному фронту. Четыре армии одновременно двинулись в четырёх направлениях на хорошо укреплённые германо-австрийские позиции и одержали блестящую победу, не дав опомниться противнику.

Прогрессивная общественность встретила эту победу холодно. Общее улучшение положения на фронте летом 1916 года приписывалось усилиям общественных организаций. По всей России гуляли листовки и подмётные письма со скандальными разоблачениями правительства. Говорили об «измене в верхах», о тайных сепаратных переговорах с противником. Чем нелепей была очередная сплетня, тем охотней ей верили. Миф о «тёмных силах», покровительство коим оказывает сама императрица, из модной темы салонной болтовни превратился в национальную идею, объединившую чуть ли не все слои общества, включая членов императорской семьи, бюрократию, армию.

В лазарете опять не хватало коек. Победа в Брусиловском прорыве стоила дорого.

– Всё рушится, все прогнило, это конец, верить нельзя никому. Болото, тёмные силы, – бормотал в бреду пехотный поручик, вчерашний студент, наспех обученный военному делу.

Он умирал от заражения крови. В полевом госпитале ему извлекли из брюшины несколько осколков, привезли в Москву, но его уже нельзя было спасти.

В солдатской палате однорукий рядовой приятным тенором рассказывал, как будто пел былину:

– Мужик весь монарший женский пол того… это самое, и царицу, и царевен, а величество папироской дымит, ничего не видит. Мужик царице обман-траву даёт, царица царю в чай добавляет: пей, любезный друг. Он пьёт из жёнкиных белых ручек, отравы не чует, вот и стал дурачком.

Михаил Владимирович старался не слушать, не спорить, не думать, но почему-то постоянно перед глазами вставала одна и та же картина. Немецкий погром в Москве. Май 1915 года. Тогдашний московский генерал-губернатор князь Юсупов зарабатывал популярность, демонстрируя публике свои патриотические чувства, раздувая шпиономанию, ненависть ко всем немцам вообще и к московским лавочникам в частности. Наслушавшись речей и слухов, пьяная толпа ринулась грабить и убивать всех, у кого были немецкие фамилии.

Аптекарь Карл Людвигович Бреннер, старик с астмой и пороком сердца, бежал от погромщиков по Брестской улице со своей трёхлетней внучкой на руках. В аптеке искали морфий и спирт. В старика стреляли, но умер он от мгновенного инфаркта, на бегу. Упал, закрыл собой ребёнка.

Было раннее утро, Свешников возвращался из госпиталя. Извозчик, услышав стрельбу, заявил, что дальше не поедет. Профессор шёл пешком и, свернув на Брестскую, увидел группу людей, человек пять. Они шли, покачиваясь, тяжело дыша, прямо на него. Он успел подумать о своём именном револьвере, мирно лежащем дома, в запертом ящике стола.

Спасло чудо. Одно из этих безумных звериных лиц оказалось знакомым. Демобилизованный после ранения солдат узнал профессора, тупо уставился на него, усмехнулся, дохнул в лицо перегаром.

– Ступай домой, доктор, а то зашибём ненароком.

Когда они прошли, Михаил Владимирович увидел в узком проёме между домами ноги в домашних туфлях, услышал слабый детский плач.

Князя Юсупова с поста московского генерал-губернатора сняли. Раненых вылечили, мёртвых похоронили, кого-то из погромщиков арестовали. Михаила Владимировича с тех пор не покидало чувство, что это – начало. Слишком много звучит речей, сеющих зерна ненависти. На тёмных грязных слухах, на обличении царской семьи проще всего сделать политическую карьеру. Война чиновных интересов может оказаться опасней и губительней для России, чем война с внешним противником.

Банкеты давались по любому поводу, на них произносились речи. Общественные комитеты отстаивали своё право бесконтрольно распоряжаться деньгами государственной казны и военными поставками, фирмы-посредники наживались. Через поставки в войска партий продовольствия, обмундирования, медикаментов руководство комитетов пыталось влиять на армию, на генералов. Преданность правительству и царю считалась предательством национальных интересов. Патриот, демократ, либерал обязан был царя с царицей ненавидеть и громко эту свою ненависть выражать, иначе на него смотрели косо. На фоне военных успехов лета 1916 года продолжалось опасное брожение в войсках, падал авторитет всякой власти, прежде всего фронтовых офицеров, учащались случаи неподчинения и дезертирства.

Михаил Владимирович с юности обладал острой интуицией. В его профессии она была необходима. Но в обычной жизни летом 1916 года в центре пыльной, жаркой, вполне спокойной и сытой Москвы она сводила его с ума. Самым надёжным лекарством была работа. Её хватало и в госпитале, и в домашней лаборатории.

Крысу Григорию Третьему влили дозу препарата, когда животное уже почти издохло. Пятый день Григорий балансировал между жизнью и смертью. Агапкин ухаживал за ним, как за младенцем. Крыс жил, но не молодел. Задние лапки оставались парализованными, глаза мутными.

К августу появилась возможность сделать кое-какие выводы о реакции на препарат зверьков, получивших вливание в юном возрасте. Из семи подопытных экземпляров два умерли сразу, третий старел согласно своему реальному возрасту. Четыре выглядели явно моложе и вели себя, как крысята-подростки.

Однажды вечером у ворот госпиталя к Михаилу Владимировичу метнулась тень.

– Доктор, умоляю, я готова на все!

Женщина лет сорока, пёстро одетая, накрашенная, бухнулась на колени, вцепилась в штанину.

– Двое малых детей, мать диабетичка! Умоляю!

Михаилу Владимировичу с трудом удалось поднять её.

– Что вам угодно, сударыня? Успокойтесь, объясните. Вы больны?

– Нет! Я здорова, но я не хочу стареть, мне нельзя! Это мой хлеб, моя профессия! Вам ведь нужно испытывать ваш эликсир на людях? Я готова добровольно, пойдёмте к нотариусу, я дам расписку о своём согласии.

– Какой нотариус? Какой эликсир?

Шум разбудил сторожа-инвалида, он помог профессору высвободиться из объятий просительницы.

Через неделю без предупреждения явилась в квартиру Зоя Велс, гимназическая приятельница Тани.

– Здравствуйте, очень рад. Таня в Ялте, вернётся к концу месяца.

– А я не к ней. Я к вам, Михаил Владимирович.

Она приблизила к нему своё круглое веснушчатое лицо так неожиданно, что они чуть не стукнулись лбами.

– Видите, вот тут морщины, у глаз. И ещё у губ. А вот, глядите, седой волос.

– Зоя, вам двадцати нет, какие морщины? Какая седина?

– Любые деньги, любые! – она молитвенно сложила руки у груди. – Клянусь, это останется тайной!

Уговоры не помогали. Барышня слов не слышала, твердила об отцовских миллионах, расстёгивала пуговицы на блузке, готова была расстаться с девичьей честью, грозила, что застрелится. Лишь с помощью обеих горничных удалось усадить её в кресло, напоить валерьянкой. Удалилась она, только когда вернулся Володя и проводил её домой на извозчике.

В госпитале терапевт Маслов, любитель бульварной прессы, то и дело подсовывал Михаилу Владимировичу газеты с заметками, подчёркнутыми красными карандашом. Кроме Вивариума об «эликсире Свешникова» писали ещё некто «М. Л.» и «Ц. Лотос».

– Не беспокойтесь, – утешал Маслов, – скорее всего, это тот же Вивариум, но под другими псевдонимами.

В паре заметок мелькнуло имя Сен-Жермена. Автор утверждал, что профессор Свешников есть очередное перевоплощение графа, он явился в Москву для продолжения своих опытов на новом витке прогрессивной науки.

– Михаил Владимирович, вы напрасно игнорируете рекламу, смотрите, у вас много конкурентов. – Маслов пускал клубы дыма и с серьёзным лицом зачитывал газетные тексты.

«Господин Секар, доктор биологии, предлагает всем желающим за умеренную плату произвести серию вливаний экстракта семенных желез молодых собак. Вдовам военных скидки».

«Хирург Нилус производит операцию омоложения путём пересадки гипофиза».

«Доктор Мыскин, невропатолог, изготовляет омолаживающие пилюли из эмбрионов овец».

Коллеги добродушно потешались над тем, что Михаил Владимирович теперь герой газетной шумихи. Это стало чем-то вроде дежурного анекдота, иногда оживлявшего тяжёлые госпитальные будни. Для практикующих врачей, воспитанных в традициях позитивистской науки, само слово «омоложение» ассоциировалось с шарлатанством, алхимией, фантастическими романами.

Многие знали, что профессор Свешников на досуге занимался эпифизом. В отличие от гипофиза и гипоталамуса, эта железа была ещё недостаточно изучена. Возможно, её функции как-то связаны с процессом старения. Не исключено, что воздействие на неё вызвало эффект временного омоложения у нескольких крыс и морских свинок. Но любой мало-мальски сведущий в медицине человек никогда не станет делать из этого глобальных выводов.

«Вся масса соматических клеток, составляющих особь многоклеточного организма, обречена уже в силу своих основных жизненных свойств рано или поздно на старческое увядание и смерть. Естественная смерть всего индивидуума представляет собой такое же нормальное, физиологическое, с роковой необходимостью развивающееся явление, как и сама жизнь».

Это были строчки из труда профессора Свешникова «Учение о клетке», который с 1912 года издавался в двух томах, как классический университетский учебник.

– Михаил Владимирович, что же всё-таки произошло с Осей? – спросил однажды после тяжёлой операции хирург Потапенко.

– Ещё Вирхов заметил, что кратковременная асфиксия может вызвать рост капилляров и стимулировать кровообращение, – ответил профессор и почувствовал, что краснеет. – При остановке сердца мы использовали электрические разряды, действие их не до конца изучено. Выздоровление Оси такая же загадка, как его болезнь.

– Недавно я наткнулся в «Вестнике медицины» за прошлый год на небольшую статью английского психиатра Дэвида Бьерка о летаргическом сне. Он описывает случай, когда пациентка находилась в этом состоянии одиннадцать лет. Все процессы в организме настолько замедлились, что, проснувшись, дама выглядела на те же двадцать четыре, хотя ей исполнилось тридцать пять. В качестве противоположного примера Бьерк приводит именно прогерию, ускоренное старение в детском возрасте.

– Чтобы не стареть, надо больше спать, – улыбнулся профессор, – в следующий раз, когда меня опять станет донимать господин Вивариум, я поделюсь с ним этим рецептом.

– О, всё не так просто. После пробуждения та дама догнала и даже перегнала свой реальный возраст за пару недель. Буквально на глазах у неё появились морщины, седина. Потом она прожила ещё год и скончалась от кровоизлияния в мозг. Но довольно о грустном. Есть какие-нибудь вести из Ялты? Как Ося?

– Третьего дня пришло письмо от него и от Тани. Он чувствует себя отлично, поправился, сочиняет приключенческий роман из жизни индейцев. Вам, Васильеву, сестре Арине передаёт поклоны.

– А как продвигаются ваши опыты?

– Очень медленно.

– Жаль. Я бы не отказался сбросить лет десять-пятнадцать.

– Как только добьюсь каких-нибудь надёжных результатов, клянусь, вы, доктор, станете первым моим пациентом.

Вечером в лаборатории, наблюдая, как волочит задние лапы Григорий Третий, профессор сказал Агапкину:

– Знаете, Федор, я решил прекратить опыты.

Агапкин тихо, вежливо рассмеялся. Он был уверен, что профессор шутит.

Москва, 2006

Прежде чем позвонить в домофон у подъезда старого дома на Брестской, Соня села на лавочку и выкурила сигарету. Ещё не поздно было уйти. Ей почему-то стало не по себе. Нет, дело вовсе не в Федоре Фёдоровиче, он несчастный, одинокий старик, с ним было интересно разговаривать, он многое помнил, и, наверное, надо было давно уже позвонить ему, навестить просто так, без повода.

Сейчас у неё вдруг возникло смутное чувство: здесь она может узнать то, чего лучше вообще не знать. Ведь не случайно папа прятал от неё фотографии, не решался показать, рассказать.

«Нет, не хочу, не могу. Вернусь домой, старику позвоню, скажу, что заболела», – подумала Соня, загасила сигарету, подошла к подъезду, нажала кнопки.

– Входите! – ответил грубый мужской голос из домофона.

В квартире ничего не изменилось. Было чисто, тихо и сумрачно. Тесная прихожая, оклеенная рыжими, под кирпич, обоями, старая добротная мебель тёмного дерева. На комоде в стиле тридцатых годов прошлого века – видеосистема с большим плоским экраном. Этажерка, ещё старше комода, заставлена коробками с дисками.

Книжные шкафы во всю стену, потёртые кожаные кресла. В гостиной вместо журнального стола стоял посередине старый венский стул, накрытый драной кружевной салфеткой. На подоконнике ряд горшков с кактусами.

Пахло лавандой и ладаном. Соня ещё в первое своё посещение заметила, что по всему дому расставлены крошечные медные плошки, в которых дымятся ароматические палочки и пирамидки.

На звонок приковылял чёрный пудель, старый, как его хозяин, одышливый, седой и местами плешивый. Он был элегантно подстрижен, с кудрявыми шариками на макушке, на лапах, на конце хвоста. Соню он встретил хриплым тявканьем, хмурым взглядом, но, внимательно обнюхав, всё-таки покрутил хвостом и даже лизнул руку. Соня вспомнила, что зовут пуделя Адам.

Раньше за Агапкиным ухаживала крупная коренастая женщина лет сорока. На этот раз никакой женщины не было. Дверь открыл мужчина неприятной наружности, массивный, как бегемот, бритый наголо, в грязной майке и спортивных штанах. Он, в отличие от пуделя Адама, не ответил на приветствие. Взял у Сони из рук дублёнку и повесил на вешалку. На толстом плече была сложная цветная татуировка, какие-то древние буквы, похожие на клинопись, перевитые змеёй. Внутри причудливой картинки Соня успела заметить розовый бутон и крест.

Лысый молча бросил к её ногам огромные войлочные тапки. Адам схватил одну, выразительно виляя задом, унёс её куда-то в глубину квартиры. Лысый все так же молча достал другую пару тапок, дождался, когда Соня переобуется, провёл в гостиную и тут же исчез.

– Вы всё-таки не отрастили волосы, – услышала Соня скрипучий старческий голос, – напрасно. В стриженых женщинах есть что-то тревожное и жалкое. В моё время стриглись либо из-за тифа, либо по идейным убеждениям. Но вы, Софья Дмитриевна, делаете это из лени и нелюбви к себе, по глупой привычке.

Агапкин сидел в кресле. Пудель улёгся рядом, положив седую морду на тапку. Ноги старика были накрыты клетчатым пледом. На голове маленькая бархатная шапочка. Лицо тонуло в тени незажженного торшера с широким абажуром.

– Федор Фёдорович, как вы себя чувствуете? – спросила Соня.

– Через неделю мне исполнится сто шестнадцать лет. Для своего возраста я чувствую себя хорошо. Сядьте, – он вытянул руку, указывая на кресло возле себя.