Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

– Да, правда. Вдруг они помирятся? Аллен Ванечку ни разу не видел. Оля даже не сказала ему, что у него родился сын. Он узнал случайно, от общих знакомых, и сразу примчался в Москву. Удивительно терпеливый и порядочный мальчик. Не понимаю, за что моя злодейка его так мучает. А кстати, у вас, Петр Борисович, очень красивая дочь. Она писательница?

– Нет. Она балерина.

– Надо же, какая умница, балерина, да еще написала книгу и получила такую серьезную литературную премию. Что, книга действительно хорошая? Впрочем, простите, вы отец, вы не можете судить объективно.

Джип доехал до перекрестка и опять встал.

– Книга совершенно идиотская, я ее не читал. Пожалуй, сейчас мы с вами оба вылезем, но только с моей стороны, и нырнем вон в то заведение, – сказал Кольт.

Он открыл дверцу, ступил в глубокую лужу. Ледяная грязная каша доходила до щиколоток. Подавая даме руку, он представил себе, как было бы элегантно подхватить ее на руки и поставить на сухой островок. Но вовремя одумался. Во-первых, получится ужасно, если он не рассчитает силы и уронит ее прямо в грязь. Во-вторых, даже если не уронит, поставить все равно некуда. Никаких сухих островков, сплошная слякоть.

Елена Алексеевна была в крепких сапогах, ног не промочила. Кольт в своих замшевых ботиночках промок насквозь, до колен.

Заведение, в которое они нырнули, было маленькой французской кофейней, скромной, но весьма дорогой. При виде Кольта швейцар вытянулся в струнку и отдал честь.

– Добрый вечер, Петр Борисович.

Мгновенно явился пожилой строгий метрдотель, тоже вытянулся в струнку.

– Привет, Кузя, – сказал Кольт метрдотелю, – организуй мне, пожалуйста, ботинки, носки и, наверное, штаны какие-нибудь.

Метр нисколько не удивился этой просьбе, козырнул по-военному и ответил:

– Понял, Петр Борисович. Штаны в смысле обязательно брюки или можно джинсы?

– Можно джинсы.

Швейцар бережно снял пальто с Елены Алексеевны, повесил на плечики, в отдельный шкаф и обратился к Кольту.

– Петр Борисович, позвольте шарфик.

Белый шарф был все еще намотан на руку.

– Ой, это мой, – обрадовалась Орлик, – надо же, я думала, что потеряла его.

Кольт не стал разматывать шарф, взял Орлик под руку и повел через маленький общий зал, вверх по винтовой лестнице, на вип-балкончик. У него мелькнула мысль об отдельном уютном кабинете, в заведении имелся такой, с диваном, аквариумом и душевой кабинкой. Но Петр Борисович мгновенно эту мысль отбросил и даже покраснел слегка, как будто Орлик могла ее прочитать по глазам.

Народу в кофейне было совсем мало. На балкончике вообще никого. Завибрировал телефон. На экране высветилась Наташа. Кольт отвечать не стал. Прежде чем выключить аппарат, позвонил Агапкину.

– Федор, ты не жди меня сегодня.

– Почему?

– Объясню потом. Не жди, ложись спать.

– Петр, что у тебя с голосом? Ты в порядке?

– А что у меня с голосом?

– Ты сипишь.

– Я ноги промочил. Все, Федор, будь здоров.

Он отключил телефон. Пока он говорил, Орлик читала свою почту.

– С ума сойти, они, кажется, правда, помирились. Оля пишет: можно, Аллен у нас переночует? Она еще спрашивает, балда. Разумеется, можно!

– Стало быть, чем позже вы вернетесь, тем лучше?

– Ну, не знаю. На самом деле важно, чтобы Ванечка им не мешал. Я бы взяла его к себе спать. Петр Борисович, а вы правда приносите мне удачу. Теперь я отправлюсь в степь со спокойной душой. Впрочем, боюсь, не будет там покоя. Знаете, может быть, вам удастся повлиять на Германа Ефремовича? Это ведь варварство устраивать туристический шабаш вокруг древних развалин. Там еще столько серьезнейшей работы, а Герман Ефремович выдумал какие-то вибрирующие зеленые лучи.

– Это разве он сам выдумал?

– Конечно, а кто же еще? Ему нравится дурачить тех, кого он называет профанами. То есть большую часть человечества. Я тоже профан.

– А я? – спросил Кольт.

– Вы не принадлежите ни к какому тайному обществу?

– Ну-у, я член гольф-клуба. Почетный милиционер, почетный буддист и доктор буддистской философии, с легкой руки Германа. Он же наградил меня титулом воплощенного Пфа, брата Йорубы. Сам он божество Йоруба, а я, стало быть, его брат. Да еще я был членом КПСС и аккуратно платил взносы до девяностого года.

– Это не считается. Значит, вы тоже профан. Я очень рада. И как профан профану я вам должна сказать, что, если наш Йоруба не прекратит это туристическое безобразие, я брошу его развалины. Я уж лучше буду копать в Великом Новгороде.

Бесшумно подошел метр Кузя, поставил на стол спиртовку, на которой в керамическом чайнике дымился глинтвейн.

– Петр Борисович, все, что вы просили, доставлено к вам в кабинет.

Кольт ушел переодеваться. Когда он вернулся, Орлик разговаривала по телефону.

– Петр Борисович, боюсь, мне пора ехать, – сообщила она печально, – иначе они опять поссорятся. Ванечка плачет, у него зубы режутся, он не дает им поговорить спокойно, и Оля раздражается.

– Ну а как же, когда вы улетите, что будет?

– Бабушка, моя мама, поможет.

Пробки давно рассосались. Джип доехал до ее дома минут за десять.

– А в Москве копать совсем нечего? – спросил Петр Борисович, когда джип остановился у подъезда старого послевоенного дома на Пресне.

– Кое-что есть. Но это не совсем моя тема. Почему вы спросили?

– Просто так. Я прилечу в Вуду-Шамбальск, не знаю точно когда, но вы меня ждите. Вот моя визитка, тут много номеров, вы звоните по тому, который вписан от руки. Хорошо?

– Обязательно. Тем более я не успела поговорить с вами о самом главном. Наверное, только с вами я могу об этом поговорить. Вы ведь приносите мне удачу.

– О чем именно?

– О хрустальном черепе Альфреда Плута. Нет, не сейчас. Это очень серьезный, долгий разговор. Придется объяснять, кто такой Альфред Плут и что такое хрустальные черепа. Их в мире существует всего два. Оба обнаружены в Южной Америке, при раскопках древних храмов майя. Их называют черепа рока. Первый откопали в самом конце девятнадцатого века, второй в начале двадцатого. Оба сделаны из цельных кусков хрусталя, в натуральную величину. Технология фантастическая, невероятная. Они так преломляют свет, что сияют изнутри. Возможно, существует третий хрустальный череп. Он принадлежал Альфреду Плуту, это художник-алхимик.

– Я знаю, он жил в шестнадцатом веке, – перебил Кольт. – «Мистериум тремендум».

– Вы знаете? Удивительно! – У нее зазвонил телефон. – Да, сейчас, простите. Нет, Оля, это я не тебе. Все, успокойся, уже возле дома. Буду через минуту.

Из трубки слышался отчаянный детский рев и нервный женский голос:

– Ну, мама!

– Я сказала, через минуту. Так вот. – Она захлопнула телефон и спрятала в карман. – Если я права, он может находиться в одном из двух мест. В Вуду-Шамбальской степи, под развалинами храма сонорхов. Но при том безумии, которое устроил Герман Ефремович вокруг развалин, искать его невозможно, да и просто опасно. Ему цены нет, даже трудно представить сумму, которую дали бы за него коллекционеры древних реликвий. Второе возможное место – маленький остров в Северном море…

У нее опять зазвонил телефон.

– Все, простите, я побежала. – Она выскочила из машины и исчезла в густой метельной мгле.

* * *

Москва, 1918

Стемнело. Мария Ильинична металась по столовой, от окна к буфету, куталась в шаль, кусала губы.

– Была бы я верующая, как мама, молилась бы сейчас, но не могу. Нет. Не могу. Зачем он поехал один? Именно сегодня – один! Сам распорядился, чтобы в Питере приняли особые меры охраны высших руководителей, Феликса отослал в Питер! А здесь что, разве безопасно? На Михельсона, в гранатном цеху, он выступал совсем недавно. Зачем его опять туда понесло? Это глупость, безответственность, это я не понимаю, что такое! Федор, ну почему вы все время молчите?

Агапкин устал успокаивать ее. От валериановых капель она отказалась. Он исчерпал все возможные утешительные доводы и повторял в десятый раз, что на местах должна быть своя охрана. Районные комиссары обязаны предоставить. Владимира Ильича встретят, и на Хлебной бирже, и на заводе Михельсона.

– Кто встретит?! Все митинги на сегодня отменены! Никого не ждут, тем более его, Володю! Нормальному человеку может в голову прийти, что товарищ Ленин в такой опасный момент вообще без охраны разъезжает по митингам?

– У Гиля наган, он стреляет неплохо.

– Степа Гиль всего лишь шофер! Он хороший, добрый человек, Володе предан безгранично, однако трусоват и такой тугодум, знаете ли.

Федор не успел ничего ответить. Внизу, под окном, послышался звук мотора. Мария Ильинична перевесилась через подоконник.

– Да! Это он!

Автомобиль стоял у подъезда. В свете фар Федор увидел несколько силуэтов, они вошли и стали подниматься по лестнице. Мария Ильинична побежала вниз, к ним навстречу, Агапкин следом за ней.

– Не надо, я сам. Только пиджак помогите снять, мне так легче будет идти.

Снизу, через три пролета, голос вождя звучал гулко и отчетливо. Провожатые топали молча.

– Володя, что? – крикнула Мария Ильинична.

Вождь был бледен. Жилет расстегнут. Галстук съехал набок. Два незнакомых мрачных молодца поддерживали его под руки, Гиль шел позади, нес пиджак, бережно, как младенца.

– Маняша, не кричи, ранен легко, в руку, – произнес Ильич и тихо, печально вздохнул: – Это товарищи из завкома. Федор, помогите мне. Маняша, иди, приготовь постель. Товарищи, спасибо за помощь. Вы свободны.

Он довольно крепко держался на ногах, остаток пути, последний лестничный пролет, Агапкин лишь слегка поддерживал его под правый локоть. Товарищи молча затопали вниз.

– Левая рука, – прошептал он Федору на ухо, – очень больно.

– Три выстрела было, Владимир Ильич шел к машине, и вдруг пах, пах, Владимир Ильич упал, я к нему… – стал быстро, возбужденно рассказывать Гиль.

– Степан, не болтайте, – перебил его Ленин, – звоните Бончу, потом идите к воротам, встречайте Надежду Константиновну. Подготовьте, скажите, раны легкие, жить буду, а то, чего доброго, хлопнется в обморок. Да что вы вцепились в пиджак, бросьте его к черту.

Гиль убежал. Марию Ильиничну вождь выставил из спальни, сел на кровать, стал кряхтя раздеваться.

– Федя, закрой дверь. Времени мало, сейчас сюда набежит тьма народу, докторишки. Слушай меня внимательно. Два ранения, оба слепые, но пули вытащить пока нельзя. Там какая-то ерунда получилась с револьвером, с наганом, маузером, черт знает, не помню. Потеряли его, умственные недоноски, потеряли в суматохе. Поэтому пули пока пусть сидят!

– Какие пули, Владимир Ильич? – изумленно прошептал Федор. – Куда вы ранены? Что все-таки случилось?

– Покушение случилось, вот что. Стреляли в меня. Стреляли. Я упал. Две пули. Одна вот тут, справа, в шее. Ну, помнишь, мы говорили? Счастливый ход пули! Вторая, допустим, в левом плече. Черт, как больно. Что там, посмотри!

Вождь сидел на своей узкой койке, голый до пояса, белокожий, рыхлый. Ни на безволосой груди, ни на спине, покрытой бледными крупными веснушками, Федор не заметил ни единой ранки. Левое плечо припухло, на нем был большой сиреневый кровоподтек. Федор стал медленно прощупывать руку, от кисти вверх. Вождь морщился и тихо чертыхался.

– Владимир Ильич, кажется, у вас перелом плечевой кости. Пальцами пошевелите. Вот здесь больно? А тут?

– Везде больно! Все, не трогай больше, дай передохнуть. Перелом. Так я и знал.

– Нужно сделать рентгеновский снимок, гипс наложить.

– Завтра. Все завтра. Накрой меня. Холодно. Придумай что-нибудь, чтобы не болело так сильно. Упал неудачно, со всего размаху, на руку, я же им не артист, не цирковой акробат, чтобы падать грамотно. И еще, честно тебе скажу, я до последнего момента боялся – вдруг возьмут, да и правда укокошат товарища Ленина? Укокошат, с коммунистическим приветом. Яков – хитрая бестия, что там у него в башке, один черт разберет. Ты все понял про пули? Маняше, Наде ни слова. В меня стреляли. Ранили в руку. Раны легкие, скоро все пройдет.

Ильич откинулся на подушки, закрыл глаза. Лицо его казалось спокойным и усталым, словно он только что закончил важную тяжелую работу и был вполне удовлетворен результатом.

Чтобы сделать элементарную фиксирующую повязку на сломанную руку вождя мирового пролетариата, пришлось рвать простыню, резать тупыми ножницами толстый картон канцелярской папки. За этим занятием застала Федора Мария Ильинична.

– Он меня к себе не пускает, ничего не говорит. Федор, что вы делаете?

– Шину.

– Что? Перелом у него?

– Пуля раздробила плечевую кость, – пробормотал Федор и почувствовал, что сильно краснеет, – ранения слепые. Жизненно важные органы не задеты. Пульс хороший. Не волнуйтесь, Мария Ильинична.

– Как же? Как не волноваться? Вы сказали ранения? Не одно? Сколько?

– Два. Всего два.

Она отвернулась и вдруг быстро, неловко перекрестилась. У Федора отчетливо прозвучал в ушах пьяный голос Мастера: «Хотите остаться чистеньким? Не выйдет. Вам придется участвовать».

Вернувшись в комнату, он застал там Свердлова. Яков Михайлович успел войти бесшумно, сидел на койке у ног вождя и что-то тихо, возбужденно говорил. При появлении Федора напрягся, замолчал на полуслове.

– Продолжайте, Яков, времени нет на такие долгие паузы, – жестко произнес вождь.

Но Свердлов молчал и смотрел на Федора. Пенсне блестело, губы побелели и сжались.

– Продолжайте! – повторил вождь.

Свердлов кашлянул, слегка передернул плечами, отвернулся от Федора и продолжил:

– Протопопов пытался уйти. Оружие скинул, куда – неизвестно, и дал деру. Но взяли сразу, пикнуть не успел.

– Неужели догадался?

– Ну а как же? Он не такой дурак.

– Был бы умный, с самого начала не соглашался бы, – тихо проворчал Ленин, – ладно. С ним ясно. Что Каплан?

– Стояла, где велели. При задержании вела себя тихо, не сопротивлялась. Сейчас ее допрашивают в комиссариате. Она уже призналась.

– Призналась? – Брови вождя поползли вверх, лоб сморщился. – Фанни Каплан призналась, что стреляла в меня? Прямо так и сказала?

– Да. Но протокол подписывать отказалась.

– Так она же его прочитать не может. Она совсем слепая, – вождь нервно усмехнулся, – интересно. Ну-ка, Яков, давайте подробней. Какие-нибудь имена назвала?

– Никаких. Говорит, стреляла по собственному убеждению, ни к какой партии не принадлежу. Что за оружие и куда его потом подевала, не помню, сколько выстрелов, не знаю.

Федор между тем бинтовал сломанную руку. Кисть была теплой и подвижной. Вероятно, лучевой нерв и лучевая артерия не пострадали. Вождь морщился от боли, тихо, сквозь зубы, постанывал. Свердлов не замечал этого, нервно поглядывал на часы. В коридоре послышались голоса, через минуту дверь распахнулась. Влетел Бонч-Бруевич, всклокоченный, красный, заговорил быстро, сквозь одышку:

– Владимир Ильич, дорогой! Ну что? Как все прошло? Здравствуйте, Яков, вы уже здесь! Я бежал, сердце вот-вот выскочит, в мозгу одна мысль, пылает, словно свеча: как вы все это пережили?

«Знает, – понял Агапкин, – конечно, Бонч из тех, кто был посвящен с самого начала. Свердлов, Бонч. Кто еще? Кто? Теперь вот и я тоже. Но меня заранее не подготовили. Просто поставили перед фактом. Вождь не сомневался, что не подведу, подыграю? Да, вероятно, так. Великая честь, безграничное доверие».

– Будет вам причитать, Владимир Дмитриевич, – сказал вождь, – ранен легко, в руку. Два ранения, оба слепые. Товарищ Агапкин все необходимое уже сделал.

– А, товарищ Агапкин, мое почтение, – Бонч впервые удостоил Федора рукопожатием, – ну, что скажете, уважаемый доктор?

Раньше он всегда смотрел мимо, здоровался едва заметным кивком, как с прислугой.

– Все обошлось. Счастливый ход пули, – сипло произнес Федор и встретил одобрительный взгляд вождя.

– Ну-ка, ну-ка, извольте подробнее, – Бонч прищурился по-ленински.

Он пытался подражать своему кумиру.

Свет лампы не позволял видеть глаза Свердлова, однако Федор чувствовал, как они пылают за холодным блеском пенсне, как не нравится доктор Агапкин всесильному председателю ВЦИК.

Яков Михайлович никому не подражал, он был сам себе кумир.

– Чтобы говорить подробней, я должен знать, из какого оружия стреляли. Калибр, расстояние, направление, хотя бы приблизительно, – сказал Федор.

– Пока идет следствие, точных ответов быть не может, – заявил Свердлов и отвернулся.

– Почему же? – возразил Ленин. – Кое-что известно. Стреляли в меня из револьвера, в спину, с двух-трех шагов. Свидетели подтвердят это.

– Свидетели подтвердят что угодно, – пробормотал Яков Михайлович и вышел так же внезапно, как появился.

Федор закончил перевязку. Вождь лежал в чистой фланелевой фуфайке, накрытый пледом.

– А что, рука правда серьезно пострадала? – тихо, сочувственно спросил Бонч.

– Заметили? – зло усмехнулся Ленин. – И на том спасибо. Яков Михайлович вообще не обратил внимания. А у меня, между прочим, перелом плечевой кости. Федя, кажется, Надежда Константиновна вернулась. Встреть ее и приведи сюда.

Входная дверь была распахнута. Снаружи маячили силуэты красноармейцев со штыками. Крупская только что вошла, и первым встретил ее Свердлов.

– У нас с Ильичем все сговорено, – донесся его шепот.

Над кожаным плечом председателя ВЦИК маячили страшные, выпученные глаза Надежды Константиновны.

– Что? Что значит – сговорено? – истерически выкрикнула Крупская.

– Тихо, тихо, – Свердлов резко обернулся и увидел Федора.

«Он меня прикончит, довольно скоро», – отметил Федор со странным спокойствием и обратился к Крупской:

– Надежда Константиновна, пойдемте, не волнуйтесь, ранения легкие.

– Федя, объясни, я не понимаю. – Она тяжело оперлась на его руку. – Что они с ним сделали? Почему? Что значит – сговорено?

Едва волоча ноги, она подошла к мужу, постояла над ним. Минуту они молча смотрели друг на друга.

– Ты приехала, устала. Поди, ляг, – сказал Ленин.

Крупская послушно удалилась, не задав больше ни единого вопроса.

* * *

Зюльт, 2007

К вечеру температура у Зубова поднялась до тридцати девяти. Герда заставила его полоскать горло, напоила липовым отваром, уложила в комнате Сони. Он проспал двенадцать часов. Проснулся почти здоровым. Горло не болело, прошла ломота, голова немного кружилась от слабости, но это пустяки. Иван Анатольевич принял душ, окончательно пришел в себя и первое, что сделал, спокойно, неспешно обыскал комнату.

Он понятия не имел, что именно ищет, просто надеялся обнаружить среди Сониных вещей какую-нибудь неожиданную подсказку.

Вчера Данилов и Герда перечислили ему все, что могло быть у Сони с собой в ее большой сумке. Ноутбук, мобильный телефон, бумажник, записная книжка. Герда вспомнила даже о плюшевом медвежонке. Данилов сказал, что тетрадь с записями Свешникова Соня из дома не выносила, весь текст перепечатала в свой компьютер. Тетрадь действительно лежала в верхнем ящике стола. Под ней Зубов обнаружил оба Сониных паспорта, заграничный и российский.

– Боже, ну почему я такой идиот? – пробормотал Иван Анатольевич, увидев на последней странице российского паспорта штамп:

«AB (IV) Rh+положительная».

До приезда в Зюльт Соня работала старшим научным сотрудником в Московском НИИ гистологии. Именно там и шлепнули этот штамп три года назад. Почему, зачем, неизвестно, однако большое спасибо.

Вчера, засыпая в лихорадке и полубреду, Зубов мучился мыслью, что в ближайшее время вряд ли сумеет получить самую элементарную информацию о Соне – узнать хотя бы группу крови. В последний раз она проходила диспансеризацию в университете, на первом курсе. Довольно трудно добыть медицинские данные о человеке, который не то что в больнице никогда не лежал, но даже врача из районной поликлиники не вызывал ни разу. И ко всему прочему, у Сони была редкая счастливая особенность организма – здоровые зубы. К тридцати годам ни одной пломбы. Ни одного обращения к стоматологу, и, стало быть, невозможно получить так называемую зубную карту, наиважнейшую вещь для идентификации тела.

Иван Анатольевич знал эти подробности потому, что весь прошлый год по заданию своего шефа тщательно изучал личность Лукьяновой Софьи Дмитриевны, в том числе и состояние ее здоровья. Самое серьезное, чем она болела за последние лет десять, – ангина и воспаление среднего уха, которые свалили ее после смерти отца. Но даже тогда она не потрудилась вызвать врача, в районной поликлинике не было ее карты.

Труп, обнаруженный в лаборатории, обгорел, обуглился, опознать его невозможно, а кроме Сони кандидатов на роль несчастной жертвы пожара пока нет. Известно, что она находилась внутри здания. Остались ее сапоги, они уцелели, поскольку стояли в металлическом обувном шкафчике. Для того чтобы официальные власти начали расследование, нужны весомые аргументы. На экспертизу, идентификацию уйдет слишком много времени. Но определить группу крови можно быстро.

Представитель фирмы «Генцлер», с которым Зубов успел связаться еще вчера, сказал, что страховая компания настаивает на самой выгодной для себя версии. Госпожа Лукьянова курила, именно это стало причиной возгорания. Для полиции еще один дополнительный аргумент в пользу того, что Соня погибла и разыскивать ее, искать следы похищения, нет никакого смысла.

Кольт заявил в первом же телефонном разговоре, что задействовать немецкую полицию и Интерпол категорически нельзя.

– Никто не должен знать, чем она на самом деле занималась в этой чертовой лаборатории! – кричал Петр Борисович. – Поднимется скандал, мое имя и так уж слишком часто стало мелькать во всяких таблоидах. А если кто-то докопается, что я озабочен поисками эликсира молодости, из меня сделают посмешище, моя репутация в деловых кругах полетит к чертям. Найдется куча желающих узнать, что же это такое – метод Свешникова? Какого хрена я нанял для исследований праправнучку забытого профессора? Куда девалась эта праправнучка? Почему исследования проводились именно здесь? Почему я утаил от фирмы «Генцлер» истинные задачи моего так называемого эксперта? Ох, сколько желтых омерзительных подробностей будет сразу накручено вокруг этой истории! С каким удовольствием их станут смаковать!

Опасения Петра Борисовича были вполне оправданны. Имя его действительно появилось на страницах желтой прессы, пока только в связи с головокружительными успехами Светика. В этом он сам был виноват, он потерял бдительность и рисковал уподобиться тем, кого презирал и называл скоморохами.

Состоятельные, вроде бы неглупые люди лезли на телеэкран, на журнальный глянец, выворачивались наизнанку перед журналистами, делали героями репортажей не только самих себя, но своих родственников, прислугу, домашних животных. Демонстрировали по телевизору свои шикарные интерьеры, автомобили, самолеты, конюшни, выводили на эстраду жен, детей, любовниц, иногда сразу всех вместе, дружным музыкальным коллективом, да еще сами начинали петь, плясать, сниматься в сериалах, издавать книжки о своей интересной и поучительной жизни. И, между прочим, некоторые из таких скоморохов тоже увлекались поисками средств омоложения. Один фармацевтический магнат даже заявил, будто уже нашел заветный эликсир и скоро поставит его производство на поток. Гладкий, румяный, с крашенными в красивый шоколадный цвет волосами, он рассказывал с экрана, что испытал волшебное средство на себе и омолодился лет на тридцать, демонстрировал свою силу и ловкость, подтягивался на турнике, приседал, прыгал, поднимал стул за ножку. Встретив фармацевта на каком-то мероприятии, Петр Борисович процедил сквозь зубы: «Скоморох. Плохо кончит».

И правда, недавно на фармацевта было заведено уголовное дело.

Кольт всю жизнь избегал публичности, старался сохранять инкогнито. Но он слишком любил Светика и не мог ей отказать. Его появление на презентациях книги «Благочестивая: Дни и ночи», к счастью, пока не вызвало серьезного резонанса. Но слушок пошел, имя замелькало, появились ехидные статейки в разных противных изданиях.

– Представляешь, что будет, если сейчас просочится история с Соней? – шипел Кольт в трубку.

– Будет нехорошо, – согласился Зубов, – но речь идет о Сониной жизни. Необходимо все выяснить точно. Одной лишь самодеятельностью тут не обойдешься.

– Обойдешься! Ты профессионал. У тебя есть люди, деньги, связи. Я тебе за это плачу!

Петр Борисович злился. Зубов позвонил Агапкину. Он надеялся на поддержку старика, но ошибся. Федор Федорович несколько раз повторил: никакие официальные структуры не помогут. Имхотепы везде имеют своих людей, влияние их огромно.

Иван Анатольевич не стал возражать. Бесполезно. Оба они, и Кольт, и Агапкин, были сильно возбуждены, им изменял здравый смысл.

– Господин Зубов, что вам приготовить на завтрак? – спросила Герда, тихо постучав в дверь.

– Спасибо, что угодно. Всему буду рад.

Данилов уже сидел за столом. Он выглядел скверно, видно, провел бессонную ночь, но улыбнулся и сказал: «Доброе утро».

У Герды были красные заплаканные глаза. Лицо осунулось, седые короткие волосы растрепаны.

– Господин Зубов, я заварила вам эвкалипт, вы должны прополоскать горло. Сделайте это сейчас, пока не остыли булочки. Шторм кончился. Тело увезли в Гамбург.

– Когда? – спросил Зубов.

– Пару часов назад, – ответил Данилов, – экспертизу будут проводить в Институте судебной медицины. Полиция связалась с нашим посольством, оттуда уже звонили, я сказал, что мать Сони живет в Сиднее, адреса и телефона у меня нет. На самом деле, конечно, есть, но зачем пугать Верочку?

– Адрес и телефон они узнают сами. Это не так сложно, – заметил Зубов.

– Я попросил их не спешить, сказал, что до окончания экспертизы мою внучку нельзя считать погибшей и матери ее лучше пока ничего не сообщать. Все равно ведь тело до экспертизы отдавать родственникам никто не собирается, и похорон в ближайшее время не будет.

– Я поеду в Гамбург, – сказал Зубов, – я нашел российский паспорт Сони, там группа крови. Это значительно облегчит и ускорит дело.

– Вы уверены? – Данилов нахмурился.

– Конечно, есть вероятность, что группа совпадет. Это вовсе не исключено, и, в общем, ничего не доказывает. Но если группа не совпадет, тогда и никакой экспертизы не понадобится, вернее, это будет уже совсем другая экспертиза.

Несколько минут Данилов молчал. Разломил булочку, намазал мягким сыром, зубцом вилки принялся чертить на сыре замысловатые узоры, ни кусочка не откусил, отодвинул тарелку и поднял на Зубова больные воспаленные глаза.

– Ну, теперь скажите мне честно. Вы сами ни на секунду не сомневаетесь?

– В чем?

– Иван Анатольевич, вы отлично поняли мой вопрос. Вы верите, что Соня жива?

– Видите ли, Михаил Павлович, – Зубов тяжело вздохнул, – у нас ничего нет, кроме этой замечательной шапки. Допустим, Соня решила немного погулять перед тем, как зайти в здание. Погода была отличная, солнышко, никакого ветра, штиль на море. Она гуляла и нечаянно выронила шапку. Не забывайте, чтобы провести такую инсценировку, им пришлось убить человека. Молодую женщину. Как-то все это, знаете ли, слишком…

– Нет, это не слишком. – Старик резко отбросил вилку, она упала на пол. – Для них это совсем не слишком, уважаемый Иван Анатольевич. Вы просто до сих пор не поняли, с кем мы имеем дело.

– Михаил Павлович, разве не вы говорили мне еще вчера, что понятия не имеете, кто они такие?

– Я имею понятие, на самом деле я достаточно много знаю о них. Просто по инерции я врал вам, точно так же, как врал самому себе многие годы. Но об этом позже. Пожалуйста, очень вас прошу, повторите по-немецки, для Герды, то, что вы сказали мне о шапке. Она ее связала, она ее нашла. Она родилась в этом городе и знает здесь каждый уголок.

Герда стояла у стола с дымящимся кофейником и смотрела на Зубова. Он попросил ее сесть и повторил ей все свои доводы по-немецки.

– Ерунда, – спокойно сказала Герда, выслушав его. – Софи не могла уйти так далеко, даже если бы и решила погулять немного.

– Разве далеко? От здания лаборатории до заброшенной пристани всего пара километров.

– У Софи на плече висела тяжелая сумка. Песок вязкий. Она очень поздно легла спать и рано встала. Она вообще не имеет привычки гулять по утрам. Единственное, что она могла сделать, это посидеть на перевернутой лодке возле лаборатории и выкурить сигарету. Она всегда так делает, потому что я ворчу на нее, если она курит дома.

– Чистая правда, – слабо улыбнулся Данилов, – иногда я провожаю ее в лабораторию, и, если погода позволяет, мы минут десять сидим на этой лодке.

– Кристина, официантка ресторана «Устричный рай», видела яхту, – сказала Герда, – этот ресторан последний, на границе пляжа. В тот день она пришла на работу пораньше и удивилась, что яхта встала на якорь в таком странном месте. Обычно они стоят у новой пристани. Послушайте, господа, вы будете наконец завтракать? Или прикажете отдать все это соседским собакам? – Герда сорвала фартук, бросила на стул и вышла, хлопнув дверью.

– Отправилась к себе, плакать, – прошептал Данилов.

– Может, пойти к ней, извиниться? – растерянно спросил Зубов.

– Не надо. Она не слабоумная, чтобы обижаться из-за недоеденного завтрака. Пусть поплачет, ей станет легче. Я бы тоже с удовольствием порыдал сейчас, но мне раскисать нельзя.

– Я хочу поговорить с официанткой Кристиной, которая видела яхту, – сказал Зубов и залпом допил свой кофе.

– Вряд ли это имеет смысл. Герда вытянула из нее все, что возможно. Большая шикарная яхта стояла примерно в километре от берега. Когда вспыхнул пожар, никакого судна уже не было.

– Еще кто-то мог видеть яхту? Береговой уборщик, отдыхающие?

– Теоретически – да. Но чтобы опросить всех, придется задействовать полицию. Я не убежден, что это принесет пользу.

Зубову хотелось выкурить сигарету после кофе, он нерешительно вертел в руках пачку.

– Курите, не стесняйтесь, – разрешил Данилов. – Герда мгновенно прибежит. Пусть уж лучше ругается, чем рыдает там в одиночестве.

И правда, стоило Ивану Анатольевичу щелкнуть зажигалкой, послышался топот, распахнулась дверь.

– Сию минуту погасите сигарету! – скомандовала Герда. – Это вредно для вашего горла и для сердца Микки. Я вовсе не желаю быть пассивным курильщиком.

– Хорошо, я выйду на улицу, – смиренно кивнул Зубов.

– Нет. Вчера у вас была высокая температура. К тому же вы меня бесцеремонно перебили, я еще не все рассказала. Извольте дослушать. Это важно.

– Да, Герда, конечно, простите. – Зубов загасил сигарету, помахал рукой, чтобы разогнать дым.

– Никто вас не перебивал, – проворчал Данилов, – вы сами убежали.

Герда грозно стрельнула на него глазами, но не сочла нужным ответить. Схватила пепельницу, окурок вытряхнула в унитаз гостевого туалета, шумно спустила воду, вернулась и быстро, мрачно произнесла:

– Старик Клаус, смотритель несуществующего музея на старом маяке, иногда бывает там, проводит много часов, у него страсть фотографировать корабли. Шансов у нас почти нет. После смерти жены старик не в своем уме. Но я попробую поговорить с ним, я знаю его с детства. Господин Зубов, вам сегодня выходить нельзя, вы должны отлежаться. И не вздумайте курить, я все равно почувствую запах, даже если вы все тут откроете настежь и устроите сквозняк.