Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 329 страниц)

Глава восемнадцатая

Москва, 2006

Хмурый, нервный, с отёчным лицом и головной болью после выпитого ночью коньяка, Пётр Борисович Кольт уселся на заднее сиденье громадного бронированного джипа, самого унылого и нелюбимого из всех своих автомобилей. Он называл его катафалком.

Шофёр тихо поздоровался, но ответа не получил, выехал из гаража, свернул на трассу, прибавил скорость. Минут через двадцать машина встала в пробке. Кольт, вроде бы задремавший на заднем сиденье, вдруг хрипло спросил:

– Куда ты направляешься?

– В офис, Пётр Борисович.

– Разве я сказал – в офис?

– Но как же? – удивился шофёр. – Куда же ещё? Вы вчера вечером предупредили, что в одиннадцать совещание, сейчас десять пятнадцать.

Кольт опять выругался, что-то проворчал, позвонил одному из своих заместителей и распорядился, чтобы совещание проводили без него.

– Поворачивай к центру, – велел он шофёру, когда пробка рассосалась, – едем на Брестскую.

Старика Агапкина он застал у письменного стола, перед включённым ноутбуком.

– Доступа в Интернет нет. Я все отключил, – тихо сообщил Бутон.

Рядом с компьютером лежало несколько старых потрёпанных общих тетрадей.

– Сделай ему ромашковый чай, мне кофе, – приказал Кольт Бутону, подвинул стул и уселся рядом со стариком.

– Я уже завтракал, – сердито проворчал Агапкин, – чаю не хочу. Она долетела?

– Да, – Кольт взглянул на часы, – кажется, именно сейчас они должны садиться в поезд, ехать в Зюльт. – Ты что, всё-таки решил заняться мемуарами? – Он хотел взять одну из тетрадей, но старик хлопнул его по руке.

– Не трожь!

Хлопок получился увесистый, даже болезненный, и Кольт невольно порадовался. У старика сильные руки и отличная реакция.

– Хорошо, не буду, – смиренно кивнул он, – хотя бы объясни, что это?

– Этому нет цены. Меня за это резали, травили и расстреливали.

– Кто?

– Резали степные бандиты, ночью в палатке, но я оказался ловчее, перехватил нож и разбудил товарищей. Травил Ежов, расстреливал Берия. Яд я обнаружил сам, а от расстрела меня спас Бокия Глеб Иванович, это было уже после войны, в сорок шестом.

– Погоди, но ведь ты говорил, Бокию самого в тридцать седьмом расстреляли. Как он мог тебя спасти после войны?

– А очень просто. Я блюдечко повертел, вызвал дух Глеба Ивановича. Он полетал, пошептал кому следует и спас меня, раба Божьего, от неминуемой гибели. Тёмный ты человек, Пётр. И чему тебя только учили на твоём философском факультете?

– Научному атеизму, диалектическому материализму учили. Никакой загробной жизни не существует.

– Бога отменяют те, кто претендует на Его место. Атеизм всегда приводит к диктатуре одного наглого параноика над миллионами робких профанов, – проворчал старик.

– Федор, ты, пожалуйста, кончай валять дурака. У меня и так с утра голова раскалывается.

– Пил?

– А то нет! После твоих диких намёков насчёт моего Ивана я вторую ночь не сплю.

– Что?

– Конечно, он все отрицает, говорил со мной вполне спокойно, логично.

– Что? – повторил старик.

– Это бред, Федор, от начала до конца, – Кольт повысил голос до крика. – Никого мой Иван не убивал! И твою драгоценную Софи он пальцем не тронет. Он с неё пылинки сдувает.

Кольт кричал и беспокойно косился на тетради, пытался разобрать текст на мониторе ноутбука, но там появилась заставка.

Агапкин выключил компьютер.

– Не ори и не подглядывай! Всё равно ничего не поймёшь. Я спрашиваю, ты пил что? Коньяк?

– Да. «Нуар Ант», – Кольт тяжело вздохнул.

– Конечно, ты другого не пьёшь, миллион долларов бутылка.

– Не миллион. Всего лишь восемьсот пятьдесят долларов.

– Что ж так дёшево? Всего восемьсот пятьдесят. Слушай, Пётр, ты намерен оставить вопрос с убийством Дмитрия открытым?

– Нет. Я сделаю всё, что могу. Обещаю. А теперь объясни мне наконец, каким образом тебя спас от расстрела покойный Глеб Иванович Бокия?

– Очень просто, – старик открыл одну из тетрадей и приблизил к лицу Кольта.

Пётр Борисович увидел аккуратные строчки цифр, букв, какие-то непонятные значки, рисунки. Старик тут же захлопнул тетрадь и ласково погладил рыжую клеёнчатую обложку.

– Шифр, что ли? – спросил Кольт.

– Надо же, догадался, – хмыкнул Федор Фёдорович, – ты гений, Петя. Я в тебе не ошибся. Это один из самых хитрых шифров Глеба Ивановича. Он был мастер придумывать шифры. Кроме меня, ключа никто не знает. Никто на свете.

– И что же там?

– Материалы экспедиции двадцать девятого года в Вуду-Шамбальские степи. Те самые материалы, которые сегодня все специалисты считают навеки утерянными. Оригинала, правда, не существует. Он уничтожен. Вот единственная копия, но без меня это бессмысленный набор знаков.

– Ты решил расшифровать и перенести в компьютер?

– Да. Я пытаюсь это сделать.

– Почему не пытался раньше?

– Боялся, что узнают, захотят отнять. Зарежут, отравят, пристрелят.

– Кто?

– Желающие найдутся. Но теперь у меня есть ты, Пётр, сильный, умный, великодушный. Я верю, ты меня защитишь. И Софи тоже. Прежде всего её, а потом уж меня.

Кольт машинально кивнул, принялся разминать сигарету и задумчиво спросил:

– А что, Лаврентия Павловича тоже интересовал метод Свешникова?

– Все, Пётр. Больше пока ничего не скажу.

– Нет, погоди, ты же говорил, что уже к тридцать девятому, после того, как случайно расстреляли группу подопытных заключённых, вся эта история была окончательно забыта.

– Отстань.

Бутон прикатил столик с чаем и кофе. Старик спрятал тетради в ящик. Взглянув на его лицо, на поджатые губы, сощуренные глаза, Кольт понял, что на сегодня тема закрыта, и всё-таки спросил:

– Ты решил расшифровать для неё?

– А для кого же ещё? Для тебя, что ли? – старик взял чашку и стал медленно, маленькими глотками, пить ромашковый чай.

– Скажи, она действительно так похожа на дочь Свешникова? – тихо спросил Кольт.

– Тебе какое дело?

– Просто интересно.

Старик поставил чашку, развернулся в своём крутящемся кресле и уставился на Кольта. Глаза его вдруг стали молодыми, яркими, зоркими. Пётр Борисович выдержал этот немигающий взгляд. Целую минуту длилось молчание. Приковылял Адам, тявкнул пару раз, положил передние лапы и морду на колени старику.

– Как ты думаешь, – спросил Агапкин и почесал пса за ухом, – когда этот прохвост Мельник привёл ко мне Софи, я сразу узнал её?

– Я думаю, ты заранее знал, кто она, и её появление здесь было твоей инициативой.

– Молодец. Правильно.

– Кстати, об этом ты мне тоже ещё не рассказывал.

– Изволь, расскажу. Я искал способ связаться с ней. Конечно, у меня был адрес, телефонные номера, но я всё никак не мог придумать, что сказать? Кто я такой? Откуда взялся? Я знал о Дмитрии все, ну и о Софи, конечно, тоже. Она ещё в университете, на последних курсах, публиковалась иногда в научных журналах. Я читал каждую её статью, и мне показалось, что профессор Свешников вполне может попасть в круг её интересов. Есть букинистический магазин медицинской книги, он один в Москве. Продавщицы – мои добрые приятельницы. Я попросил их, чтобы дали мне знать, если вдруг кто-нибудь придёт искать информацию о Свешникове. Я ждал Софи, но сначала пришёл Мельник. И только потом мне удалось заставить его привести её.

– Погоди, скажи, а он, Мельник, не мог догадаться, кто она? – вдруг спросил Кольт, залпом допив свой кофе.

– Ещё не хватало! Он вообще ни черта не знает. Он изводил меня вопросами, я очень старался на них ответить, но не мог. Я, видишь ли, помню массу бытовых мелочей, но все самое интересное, важное забыл.

– Да, вначале ты и со мной играл в эти игры.

– Но потом перестал. Ты показался мне умным. Надеюсь, я не ошибся. Ты первый, кому я сказал, что Таня завещала сыну отдать все только в родные руки.

– Таня знала, что у неё в России есть внук Дмитрий?

– Разумеется. Она даже видела его. Я дал ей такую возможность. Она дважды приезжала в Москву в качестве туристки, в семидесятом и в семьдесят шестом, за три месяца до смерти. В последний раз они сидели рядом, на «Гамлете» в Театре на Таганке. Дмитрий был там с женой, кстати уже беременной. То есть, можно сказать, Софи при этой встрече тоже присутствовала.

– Я не знал. Ты не рассказывал мне.

– А ты вообще знаешь ещё невероятно мало.

– Неужели Таня даже не пыталась заговорить с ним?

– Пётр, ты совсем дурак? Ты забыл, что здесь была советская власть? Дмитрий был сначала искренним комсомольцем, потом таким же искренним коммунистом, знаешь, с идеалами, с упрямой верой, что, несмотря на некоторые перегибы при Сталине, идея прекрасна, система справедлива. К тому же он работал в закрытом НИИ, был засекречен. Представь, если бы к нему подошла пожилая буржуазная дама, туристка из капиталистической Франции, и заявила: здравствуй, Димочка. Я твоя родная бабушка. Твой дед был одним из лидеров Белого движения, лютым врагом советской власти. Твой отец служил в СС и работал на английскую разведку. Он бы в штаны наложил от страха и счёл это провокацией.

– Да, наверное, – кивнул Кольт, – но Дмитрий вовсе не биолог, а инженер. Родные руки! Это же не фамильные драгоценности, не какой-нибудь алмаз в пятьдесят карат. От этого невозможно сразу получить прибыль, просто так продать. Всё равно сначала нужен специалист, биолог.

– Получить прибыль, продать, – старик сморщился и пожевал губами, – родные руки для Тани это как раз те, которые не продадут. Но ты, Пётр, вряд ли поймёшь. Вообще, я устал, слишком многое приходится тебе объяснять. Давай отложим этот разговор. Я хочу сегодня ещё поработать.

– Хорошо, – вздохнул Кольт, – давай отложим. Только ответь на последний вопрос. Ты собираешься отдать всю информацию именно Софи? Ты эти свои драгоценные каракули расшифровываешь только для неё или ради самого препарата?

– Для неё. Только для неё.

– А если она откажется? Если у неё, как когда-то у её прапрадеда Свешникова, возникнут эти бредовые идеи о моральной ответственности, о том, что сделать метод универсальным и общедоступным невозможно, а омолаживать избранных безнравственно и опасно для человечества?

– И пусть! И отлично! Не надо ничего.

– Вот сейчас ты врёшь, – Кольт усмехнулся и покачал головой, – не только мне, но и самому себе. Ты не можешь допустить, чтобы открытие Свешникова исчезло навсегда. Ты сам ждёшь не дождёшься.

– Да, Пётр. Конечно, вру, конечно, жду, – старик тяжело вздохнул, – просто мне страшно за девочку, я не могу себе простить.

– Брось, Федор, прежде всего тебе страшно за самого себя. Тебе нужен препарат, время уходит, и в этом всё дело.

– Пётр, Пётр, иногда мне с тобой бывает так противно разговаривать. Не пей больше. Тебе нельзя. С похмелья ты злой и глупый. Знаешь, что для тебя сегодня самое главное? Найти человека, который убил Дмитрия. Потому что скоро он попытается убить Софи. Смотри, не опоздай, без неё у тебя ничего не выйдет. Это я тебе гарантирую.

Москва, 1917

Федор не заметил, как подошёл к особняку на Большой Никитской. У подъезда стоял крытый автомобиль, рядом топтались двое солдат в шинелях, с винтовками за плечами.

Федор хотел пройти мимо особняка, но уже было поздно. Солдаты заметили, как он замешкался у подъезда, преградили ему путь.

– Куда? Стой!

Он не успел ответить. Дверь открылась. Появился юноша в гимнастёрке и спокойно сказал:

– Пропустите. Это к нам. Свой.

– Что происходит? – спросил Федор, оказавшись в прихожей.

– Раздевайтесь, проходите, – он взял у Агапкина из рук пальто, – подождите в гостиной. Я доложу.

На вешалке висели новенькие кожаные куртки. В доме было довольно тепло, но не от парового отопления. Топились печи. В гостиной весело пылал огонь в камине. В кресле сидела Зина с ребёнком на руках. Она улыбнулась.

– Здравствуйте. Танечка только что заснула. Не встаю, сижу, как мышка, боюсь разбудить.

Её спокойный, уютный шёпот, румяное круглое лицо, приветливая улыбка, вид спящей девочки, завёрнутой в шёлковое стёганое одеяло с белоснежным кружевным уголком, чистота и покой гостиной ошеломили Федора.

– Представляете, избаловалась до невозможности. Спит только на руках, как положишь в кроватку – просыпается, плачет. Папа наверху, в кабинете. Знаете, он хотел послать за вами, у него к вам срочное дело. А вы сами пришли, как будто почувствовали.

Он тяжело опустился в кресло напротив и произнёс глухим ровным голосом:

– Зина, меня только что ограбили, здесь недалеко, на той стороне Садового.

– Да, – она вздохнула, грустно покачала головой, – на улице сейчас нехорошо, опасно. Но папа говорит, это скоро кончится. Надо потерпеть, переждать. Федор, вы успокойтесь, отдохните.

Но отдохнуть он не успел. Юноша в гимнастёрке пригласил его подняться в кабинет.

Из-за двери слышался сдержанный смех, там дружески беседовали Мастер и двое его гостей.

– У Ильича был такой усталый, растерянный вид, – произнёс весёлый баритон, – он смотрит на меня, улыбается и говорит: голова кружится. Слишком резкий переход от подполья к власти.

Агапкин постучал. Разговор затих.

– Да, Федор, войдите, – громко произнёс Мастер.

Он назвал Агапкина по имени. Не брат, не Дисипль. Стало быть, его гости не имели отношения к Ложе.

– Добрый день, Матвей Леонидович. Здравствуйте, господа, – сказал Агапкин.

Двое мужчин в полувоенных френчах, один молодой, полный, рыжеватый, курносый, с девичьим нежным румянцем на щеках, второй постарше, худощавый седеющий брюнет с тонким, породистым лицом, уставились на него весело и удивлённо.

– Господа, – повторил рыжеватый иронически важным тоном и поднял вверх пухлый палец.

– Вот, товарищи, знакомьтесь, – сказал Мастер, – Агапкин Федор Фёдорович, замечательный доктор, верный помощник и уже почти родственник профессора Свешникова Михаила Владимировича.

– Степаненко, – представился рыжеватый.

– Если мне не изменяет память, родственник там полковник Данилов, – задумчиво произнёс брюнет и взял папиросу.

– Младший брат товарища Кудиярова геройски погиб в боях за Кремль, – вполголоса пояснил Мастер, – вы, Федор, садитесь. Сейчас будет чай.

Агапкин присел на край стула, жадно глядя на папиросу, которую мяли худые пальцы товарища Кудиярова. Лицо его показалось смутно знакомым.

– Между прочим, среди разоружённого офицерья полковника Данилова покамест нет, – сказал Степаненко.

– Среди убитых тоже не нашли, – добавил Кудияров, чиркнув наконец спичкой.

– Тю-тю, полковничек, – Степаненко вытянул трубочкой пухлые губы, – тю-тю. Небось, на Дон подастся, к атаману Каледину.

– Неужели не навестит молодую жену, не попрощается? – спросил Кудияров.

– Татьяна Михайловна, кажется, на сносях, – сказал Мастер и посмотрел на Агапкина, – она, часом, не родила ещё?

– Родила, – чуть слышно произнёс Федор.

– Вот как? А что голос такой грустный? Надеюсь, всё прошло благополучно?

– Да. Ребёнок здоров. Мальчик.

– Стало быть, можно поздравить господина полковника, – оживился Кудияров, – вернётся, а тут такой сюрприз. Сын. Первенец.

Светло-карие немигающие глаза впились в лицо. Агапкин впервые встретился взглядом с товарищем Кудияровым и наконец узнал его.

Григорий Всеволодович Кудияров заведовал госпитальной кассой с четырнадцатого года. В декабре шестнадцатого он исчез вместе с приличной суммой казённых денег и с тех пор находился в розыске. В госпитале говорили, что сбежавший кассир Кудияров не банальный вор, а политический. Он украл деньги на нужды партии большевиков, в которой давно уже состоял и был близок к самой её верхушке, к Ленину и Троцкому.

Уголовная полиция и охранка крутились в госпитале несколько месяцев, допрашивали врачей, фельдшеров, но всё без толку. Им только удалось выяснить, что Кудияров имел вовсе не экономическое образование, а незаконченное медицинское и воровал из госпитальной кассы с первых же дней, правда, понемногу.

Агапкин редко с ним встречался, потому не сразу вспомнил. Сейчас, глядя в умные холодные глаза, он догадался, что товарищ Кудияров узнал его в первую же минуту, потому и не счёл нужным представиться.

– От нашего имени непременно передайте поздравления, – сказал Кудияров.

– Да, товарищ Агапкин, поклончик от нас их благородию, с совершенным нашим почтеньицем, – Степаненко захихикал, дёрнул головой, изображая этот самый поклончик.

– Ну, а как здоровье Михаила Владимировича? – спросил Мастер.

– Благодарю вас, уже лучше, – пробормотал Федор деревянными губами.

– Никаких там осложнений, воспалений?

– Нет. Но только бинтов не хватает для перевязок, продукты кончились, холодно, – Федор чуть не добавил, что нужны ещё и пелёнки, но прикусил язык, встретившись с рыжим взглядом Кудиярова.

– Вот что, товарищ Агапкин, – задумчиво произнёс бывший госпитальный кассир, – или, извините, к вам следует обращаться господин?

Федор мучительно сморщился и помотал головой. Кудияров понял это по-своему и продолжал:

– Анатолий Васильевич лично интересовался опытами профессора Свешникова. Мы виделись как раз перед моим отъездом в Москву, и он попросил меня, совершенно конфиденциально, разыскать профессора. Нам нужны такие люди. Мы предоставим лабораторию, обеспечим всем необходимым.

– Анатолий Васильевич Луначарский, народный комиссар просвещения, – пояснил Мастер в ответ на вопросительный взгляд Агапкина.

– Сейчас необходимы бинты.

– А, кстати, каким образом уважаемый профессор схлопотал пулю в ногу? – вдруг спросил Степаненко, без всякой улыбки, с напряжённым прищуром. – Что это вдруг его понесло на улицу, под обстрел? Не на подмогу ли побежал своему доблестному зятю?

– Мы вышли, чтобы купить хлеба.

– Хлеба? – переспросил Кудияров. – Ну что ж, это понятно. Скажите, товарищ Агапкин, а как вообще Михаил Владимирович относится к происходящему? Каковы его политические взгляды, на чьей стороне его симпатии?

– Он ранен. Его мучает боль в ноге. У него новорождённый внук, а в доме холодно и есть нечего. И вообще, он вне политики. Его интересует только медицина, биология и собственная семья.

Горничная принесла наконец чай. Гости выпили по стакану и стали прощаться. Степаненко крепко пожал Агапкину руку. Кудияров только кивнул, и Федор вспомнил, как в госпитале говорили о странной привычке кассира никому никогда не подавать руки.

Они вышли, Агапкин решился попросить у Мастера папиросу.

– Товарищ Кудияров обчистил нашу госпитальную кассу в шестнадцатом году, – произнёс он быстрым шёпотом после первой жадной затяжки.

– Это называется экспроприация, – так же шёпотом объяснил Мастер, – теперь вообще все называется иначе, в том числе и мы с вами, товарищ Агапкин.

– Мастер, объясните, кто они? Что происходит?

Он был почти уверен, что опять услышит напоминание о длине его буксирного каната, но услышал совсем иное.

– Они переиграли нас, Дисипль. Мы сами виноваты. Мы их недооценили.

– Кого – их?

– В том-то и дело, что даже сейчас невозможно найти чёткого определения. Формально это называется «партия большевиков». По сути – небольшая террористическая организация с марксистской идеологией.

– Карл Маркс, немецкий спирит, – вспомнил Агапкин, – он написал книгу о каком-то призраке, который бродит по Европе.

Тень улыбки скользнула по губам Белкина, он грустно покачал головой:

– Пейте чай, Дисипль. Карл Маркс не спирит. В юности он баловался чёрной магией, сатанизмом, потом занялся серьёзными экономическими теориями. В его знаменитом «Манифесте» по Европе бродит призрак коммунизма. Но он тут вообще ни при чём. Он – только лозунг, такой же фальшивый, как прочие их лозунги. Власть – советам. Земля – крестьянам. Все ложь.

– Что же правда?

– Они победили. Вот правда. Мы проиграли, и теперь нам надо либо жить с этим, либо умереть. Впрочем, будущие историки обвинят во всём нас, вольных каменщиков, как это случилось после Великой французской революции. Да ещё, пожалуй, евреев, как это водится везде и всегда. Почему-то никто не желает учитывать простые законы эволюции. В статике нет развития. Большинство злодейств и безобразий происходит не только от зависти, но и от скуки. Лишь избранные, философы, учёные, художники, способны ценить покой, стремиться к нему. Суета, страх и бытовая неустроенность мешают собраться с мыслями. Но масса, толпа, у которой собственных мыслей нет, долго в покое и сытости пребывать не может. Чем примитивней человек, тем больше ему требуется внешних раздражителей и потрясений.

– Значит, им просто повезло? Они оказались в нужное время в нужном месте? – спросил Агапкин.

– Да. Именно так. Они учуяли кислый запах брожения, острую иррациональную тоску по Стеньке Разину и Емельке Пугачеву.

– Мастер, но неужели все это нельзя было просчитать заранее?

– Я уже объяснял вам, Дисипль, их не принимали всерьёз. Их мало. Они России не знают. Конспирация, подполье, ссылки, годы за границей. Среди них едва ли двое, трое имеют законченное высшее образование. А в основном – недоучки с уголовным прошлым. Профессиональные революционеры. Нечто вроде тайного чёрного ордена с амбициями вселенского масштаба.

– Мастер, вы уверены, что они пришли надолго?

– К несчастью, да. Уверен. Хватка у них мёртвая, как у английских бульдогов.

– Может быть, им переломают зубы?

– Хорошо бы, да некому. Сейчас почти никто ещё не понимает важность и необратимость происходящего. Считают, что временный кабинет Керенского заменён новым временным кабинетом Ленина и, по сути, ничего не изменилось. Это всеобщее заблуждение им на руку. Пока люди опомнятся, разглядят их, они успеют навести в России свои порядки, такие, что уже никто и не пикнет.

– Нет. Не понимаю, – Агапкин упрямо помотал головой, – как они наведут свои порядки? Как удержат власть, если их профессия – революция?

– Дисипль, вы меня радуете. – Мастер улыбнулся, на этот раз широко и открыто. – Первое разумное замечание за эти дни. Кажется, вы потихоньку приходите в себя. Поздравляю. Конечно, сами не смогут. Чтобы выстроить хотя бы примитивную государственную машину, нужны грамотные специалисты. Полицейские, военные, финансисты, учителя, врачи, дипломаты, шпионы. А диктатура, без которой им не обойтись, требует такого огромного чиновничьего аппарата, какой и не снился нормальному демократическому государству. Выращивать в пробирках сотни тысяч готовых, взрослых, образованных и совершенно лояльных особей они, к счастью, пока не умеют. Придётся использовать тех, что есть. Это даёт нам шанс если не сокрушить их, то хотя бы уцелеть. Сегодня они пришли ко мне предложить должность советника-консультанта при их комиссаре иностранных дел товарище Троцком. В Петрограде довольно профессиональных дипломатов, но товарищу Троцкому нужны мои неофициальные связи.

– Мастер, вы собираетесь с ними сотрудничать?

– Да. И вы тоже, товарищ Агапкин.

– Михаил Владимирович не станет. Он ни за что не согласится.

– А его никто не спросит, как, впрочем, и нас с вами.

– Можно же как-то бороться…

– Не только можно. Необходимо. Но бегать по Тверской с пистолетами вряд ли стоит, особенно профессору Свешникову. Это не его дело, не ваше и даже не моё.

– Чьё же?

– Полковника Данилова.

– Как мне поступить, когда он появится? – хрипло спросил Агапкин.

Мастер допил свой чай, минуту сидел молча, глядя в пол, и вдруг произнёс, резко вскинув голову:

– Прежде всего, Дисипль, вы должны забыть свои личные интересы. Ревность, соперничество следует отложить до более спокойных времён. Вы меня поняли?

– Да.

– Ну и отлично. Надеюсь, что ваш здравый смысл окажется сильней эмоций. Как только Павел Николаевич придёт домой, найдите возможность сразу сообщить мне об этом.

– И все?

– Да, все. Бинты, продукты, зерно для крыс привезут позже. Пелёнки и что ещё там нужно для мальчика попросите у Зины. Как, кстати, его назвали?

– Михаил.

Агапкин медленно поднялся, поплёлся к двери, вышел, но тут же вернулся и спросил:

– Как я объясню профессору, откуда бинты и продукты? В прошлый раз я сочинил историю о случайной встрече с отцом спасённого больного. Что сказать сейчас?

– Вам ничего говорить не надо. Вы изобразите искреннее удивление. Шофёр поднимется, он скажет, что все это выдано по личному распоряжению наркома образования Луначарского. Ваша задача убедить профессора принять подарки. Надеюсь, это будет несложно.

Гамбург, 2006

Центральный вокзал произвёл на Соню не менее сильное впечатление, чем гамбургский аэропорт и гостиница. Казалось, она вот-вот запрыгает и захлопает в ладоши, как ребёнок перед новогодней ёлкой. Впрочем, её весёлость показалась Зубову слегка искусственной, как будто она самой себе пыталась доказать, что все отлично, здорово, великолепно.

– Сколько кафе и магазинов! Как красиво! Фрукты, свежие соки! И что, можно взять с собой в поезд? Боже, целое царство сыров! Зачем столько на вокзале? А! Вот, именно о таком плюшевом медведе я мечтала в детстве! Иван Анатольевич, вы не будете смеяться, если я его куплю?

– Софья Дмитриевна, в Москве тоже продаются неплохие игрушки.

– Конечно, но ведь не на вокзале. Я в Москве ни за что не пойду в игрушечный магазин искать себе мишку.

– У вас было мало игрушек в детстве?

– Нет, много. Но ни одна мне не нравилась. Я собирала гербарии, изучала всякие растения, насекомых. В восемь лет, на день рождения, мне подарили маленький микроскоп, из магазина «Юный техник». Вот он и был моей любимой игрушкой.

Они зашли в магазин. Из всех плюшевых зверей медведь, который так понравился Соне, был самым задрипанным и облезлым, к тому же с разными глазами, один голубой, другой карий. Он сидел за стеклом, в отдельной витрине. Продавщица достала его. Соня взяла игрушку в руки так, словно это было живое существо, счастливо, широко заулыбалась, но вдруг заметила цену на ярлычке. Лицо её вытянулось, она тут же отдала мишку продавщице и растерянно прошептала:

– Ничего не понимаю. Сто семьдесят евро?

– Он коллекционный, – сказал Зубов.

– Авторская работа, единственный экземпляр, – объяснила продавщица.

– Мне не везёт, как всегда, – печально вздохнула Соня, – пойдёмте отсюда.

– Может быть, выберете любого другого? Смотрите, сколько здесь медведей, и все очень симпатичные, – сказал Зубов.

– Другой мне не нужен. И вообще, всё это глупости. Не понимаю, что на меня нашло? Пойдёмте. Мне надо купить зубную щётку, я, разумеется, забыла. И ещё сигареты.

– Ну, как хотите. Встретимся вон в том кафе. До поезда полчаса.

– Да, я быстро.

Как только она ушла, позвонил Кольт.

– Появились какие-нибудь идеи?

– Пока нет, – честно признался Зубов.

– Ты с ней рядом уже сутки. Что можешь сказать?

Кольт никогда Соню не видел, Дмитрия Лукьянова, впрочем, тоже. Они принадлежали к той многочисленной безликой породе людей, которую он ещё в своём комсомольском прошлом именовал «населением». Они вроде бы говорили по-русски, но были для него даже не иностранцами – инопланетянами. Он не понимал, как можно существовать в таких квартирах, носить такую одежду, есть такую еду. Он даже не презирал их, он их просто не замечал. Они казались ему призрачной безликой массой, недостойной внимания. Сама жизнь была устроена таким образом, что люди его круга практически нигде с «населением» не соприкасались. Другие дома, магазины, больницы, поезда. Депутатские залы в аэропортах и на вокзалах. Закрытые распределители. К своим шестидесяти пяти годам Пётр Борисович ни разу не спустился в метро, не проехал на троллейбусе.

Позже, когда рухнула советская власть, отдельные представители «населения» сумели подняться на более высокий уровень, стали жить той жизнью, которую Кольт считал человеческой, или почти человеческой. С ними он общался свободно, как с равными. Но тех, кто остался внизу, Пётр Борисович по-прежнему не замечал. Теперь эта убогая порода называлась не «населением», а «лохами». Вступать в прямой контакт с ними было для Кольта странно и даже унизительно.

Соня окончательно упала в его глазах, когда выяснилось, что она ни разу в жизни не выезжала за границу. Было непросто пробить ей сразу годовую шенгенскую визу, пришлось задействовать серьёзные связи в немецком консульстве.

– Ну что она за человек? Такая же, как её покойный папа? Или всё-таки можно с ней договориться? – голос его звучал теперь вполне спокойно.

– Пётр Борисович, я уже все сказал вам. Работать она будет, в этом я уверен. Она помешана на своей биологии, много знает о Свешникове, интересуется им. Она не упустит возможности исследовать препарат.

– Хорошо. Глаз с неё не спускай.

– Боитесь, сбежит? – усмехнулся Зубов.

– Нет. Я боюсь, Ваня, что мы в своих поисках не одиноки.

– Пётр Борисович, бросьте, вряд ли её перекупят.

– Вань, её убить могут.

– Да вы что! Прямо здесь?

– В Зюльте. Но не сейчас. Позже.

– Кто?

– Ты меня спрашиваешь? Ищи, думай!

Зубов сел за столик, заказал себе и Соне по стакану свежего ананасового сока. Он догадывался, что Кольт позвонил ему после очередного разговора с Агапкиным. Старик опять завёл его, заразил своими бреднями. Ничего, кроме паранойи, Иван в этих подозрениях не видел.

Если бы за препаратом шла серьёзная охота, это было бы известно. Зубов уже давно искал и думал. Он самым внимательным образом все изучил и знал точно: сегодня никто, кроме Петра Борисовича, тайной открытия Свешникова не интересуется. Конечно, возможны какие-то дошлые, настырные одиночки, но их вряд ли стоит опасаться, тем более здесь, в Германии.

Иван был уверен: Дмитрий Лукьянов умер собственной смертью. И уверенность эта держалась прежде всего на результатах вскрытия, с которыми он, человек дотошный, не поленился ознакомиться.

Медленно потягивая через трубочку густой сок и дожидаясь, когда появится Соня, он вдруг подумал, что уже все на свете видел, ко всему привык, давно утратил счастливую способность удивляться и радоваться простым мелочам. А может, у него вообще никогда такой способности не было? Не дано, от рождения.

Зубову стало грустно. Он вспомнил свои первые поездки на Запад, ещё в советские времена. Даже ему, человеку не рядовому, номенклатурному, становилось не по себе от резких контрастов между загнивающим Западом и процветающим социализмом.

– Они загнивают, но пахнут изумительно, а мы воняем, – сказал однажды его сослуживец, сидя в таком вот вокзальном кафе, то ли в Женеве, то ли в Париже, в начале восьмидесятых, – семнадцатый год отбросил нас назад, веков на пять, во времена глухого грязного феодализма.

Никто не мог их слышать. Сослуживец сказал это Ивану на ухо, обдавая добротным коньячным перегаром. Оставшуюся драгоценную заграничную неделю молодой капитан КГБ Зубов мучился одним вопросом: надо настучать на сослуживца или нет? Пьяный шёпот мог быть не случайным трёпом, а продуманной провокацией.

Никакой докладной в итоге он не написал и потом очень пожалел о своём благородстве. Не потому, что это оказалась провокация. Просто сослуживец, хоть и был пьян, а все запомнил, тоже мучился, нервничал и решил подстраховаться. Сам настрочил докладную, приписав собственные клеветнические высказывания Ивану.