Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

– Ваши исследования стоят очень дорого, – сказал Агапкин после долгого молчания.

Профессор тихо рассмеялся.

– О, да. Раньше я покупал крыс по пятаку, теперь они бесплатно бегают у нас в подъезде.

– Вы меня не поняли. Дорого стоит результат. Я уверен, даже в наше безумное время найдутся люди достаточно дальновидные, чтобы оценить значимость вашей работы, и достаточно сильные, чтобы обеспечить вас всем необходимым.

– Федор, вам ли не знать, как далеки мы ещё от реальных, хоть сколько-нибудь достоверных результатов! Да и не хочу я связываться с дальновидными сильными людьми. Они станут вмешиваться, я почувствую себя обязанным им и не свободным. А с этим чувством мне будет трудно, почти невозможно работать. Они за своё покровительство пожелают чуда, омоложения, а я не уверен, нужно ли делать открытие в этой области. Сразу встаёт такое множество вопросов, вовсе не научных, а нравственных. Я никогда не возьму на себя права ответить на них.

Агапкин шёл, низко опустив голову, глядя под ноги, и вдруг остановился, снял с себя тёплый шарф и обмотал им шею профессора.

– Спасибо. А вы как же? – удивился Михаил Владимирович.

– Я не переболел ангиной, я вот воротник подниму, идти недолго.

Они вышли на Тверскую-Ямскую. Мимо них промчалось несколько военных грузовиков. За ними бежала толпа вооружённых солдат. Грохотали сапоги, тряслись на плечах винтовки со штыками. Когда стих рёв моторов и топот ног, стали слышны гулкие раскаты, совсем близко, со стороны Красной площади.

– Это что? Гроза? – спросил профессор. – Разве бывают грозы в конце октября? Вам не кажется, что-то происходит? Смотрите, вон броневики едут, и все туда, к Кремлю.

– Пойдёмте скорей домой, – сказал Агапкин и взял его под руку, – не знаю, что происходит, но на улице небезопасно.

Дальше шли молча. В подъезде было темно и холодно. Лифт давно не работал.

– Федор, вы имели в виду кого-то конкретно, когда сказали о дальновидных и сильных людях, – вдруг спросил профессор. – Кто-то обращался к вам с предложениями?

– Ко мне? Ну что вы! Если бы и обратились, то к вам.

Они вошли в тёмную тихую квартиру. Света не было.

– Хочется горячего чаю, – прошептал профессор, – но все спят. Жаль будить.

– Я согрею воду на примусе, – предложил Агапкин.

– Не уверен, что остался керосин.

– Есть. Я вчера достал пару бутылей. Идёмте на кухню, там тепло.

– Кажется, везде одинаково холодно. А ведь скоро ноябрь, начнутся морозы. Интересно, топить будут? Послушайте. Опять там грохочет. Это ведь никакой не гром, это пушки.

– Вероятно, да. Не стоит сегодня Андрюше ходить в гимназию, а Тане на курсы.

– Не стоит, – эхом отозвался профессор и слегка вздрогнул от очередного раската.

Огонёк примуса весело запрыгал, Агапкин достал из буфета сахар, две ржаные лепёшки.

– Михаил Владимирович, я хотел вас спросить. Как вы думаете, почему все три мои крысы погибли, а выжила только та, четвёртая, которой вы влили препарат? Это ведь был тот же раствор, из одной склянки. Что я сделал не так?

– Вы испугались червя, – профессор улыбнулся и покачал головой, – или он вас испугался. Ко мне они привыкли, а с вами встретились впервые.

– Странно, – Агапкин нахмурился, – у вас нет других объяснений?

– Нет. И пока не может быть. Мои тоже не все выживали. Какая разница, кто вводит препарат? Всё зависит от организма самого животного. Нравится он паразиту или не нравится. В этом дело. Смотрите, вода закипела.

Агапкин заварил свежий чай. От очередного раската вздрогнул и чуть не ошпарил руки.

– Я всё пытаюсь проследить историю нашей твари, – продолжал профессор, – знаете, этот дом напротив очень старый, он был построен в конце восемнадцатого века, уцелел при пожаре 1812 года. Когда-то в нём обитал странный человек, Никита Семёнович Короб. Этнограф, историк, путешественник. Дважды он предпринял длительные экспедиции на восточную окраину России, в Вуду-Шамбальские степи. Он вёл там раскопки на развалинах святилища древнего божества Сонорха, Хозяина времени. Существует миф, что жрецы Сонорха жили по двести, триста лет. Во время второй экспедиции Коробу удалось раскопать древнее захоронение. Кажется, никаких кладов, золота, драгоценных камней он не нашёл. Только черепки и кости.

Профессор говорил, как будто старался заглушить звуки выстрелов своим быстрым свистящим шёпотом. Агапкин заёрзал на стуле.

– Вот оно что. А я всё удивлялся, зачем вам старые книжки какого-то Никиты Короба?

– Заметили у меня на столе? – хитро улыбнулся профессор.

– Да, случайно, – Агапкин слегка покраснел. – Вы думаете, он что-то привёз в Москву?

– Возможно. Впрочем, в книжках своих он об этом не сказал ни слова. Вскоре после второй экспедиции Короб умер.

– Значит, среди хлама, который выкинула из подвала мадам Котти, могли быть какие-то древние останки?

– Могли, – кивнул профессор, – когда я стажировался в Германии, в университетскую клинику попало несколько рабочих с археологических раскопок. Они были заражены неизвестным паразитом. Такое случается иногда. Я же говорил вам, что жизнеспособных цист находят в останках мамонтов. Впрочем, хранились в подвале древние сокровища Короба или нет, теперь уже неважно. Мадам Котти все выкинула.

– А жрецы? – чуть слышно пробормотал Агапкин. – Куда они делись?

– Вы хотите найти их? Федор, вам не кажется, что нас с вами заносит в какие-то метафизические дебри? Скоро блюдечко станем крутить, как господин Бубликов.

Совсем близко, за окном зазвучали крики, топот. Шарахнуло несколько выстрелов. В кухне появилась Таня.

– Папа, Федор Фёдорович, вы уже дома, какое счастье. Сама не понимаю, как уснула в эту ночь.

– Танечка, сядьте, я вам чаю налью, – сказал Агапкин.

– Да, спасибо. Поздно вечером, пока вы были в госпитале, пришёл Павел, он забежал всего на пару минут.

– Он вернулся из Быхова? – спросил профессор.

– Ну, да, да, в Петрограде большевики захватили телеграф, телефонную станцию, вокзалы, мосты. Они уже взяли Зимний, арестовали Временное правительство. Петроград весь большевистский. Сейчас они заняли Кремль, захватили оружейный арсенал. Их штаб на Скобелевской площади. Наш – в Александровском училище, на Знаменке. Москва пока держится. Москву защищают.

– Кто? – тихо спросил Агапкин.

– Юнкера, – ответила Таня.

– Юнкера – дети, – сказал Михаил Владимирович, – кто там ещё?

– Отряд прапорщиков, женский выпуск училища, восемнадцать барышень. Студенты, гимназисты старших классов, учителя, актёры. Взрослых профессиональных военных совсем мало. Павел там, из училища они должны пойти к Кремлю и к Скобелевской площади. Наверное, уже пошли. Слышите, стреляют, совсем близко.

Михаил Владимирович вдруг встал, поцеловал Таню в лоб и вышел из кухни.

– Папа, куда ты?

– Михаил Владимирович!

Они оба, Агапкин и Таня, бросились за ним. Он зашёл в кабинет, достал из ящика свой револьвер, коробку с патронами.

– Папочка, не надо, пожалуйста!

– Михаил Владимирович, я не пущу вас, вы плохо стреляете, какой в этом смысл? Вы большой учёный, вы нужны России. Вы отец, скоро станете дедом. Я сам пойду, вам нельзя рисковать!

Из детской прибежал сонный испуганный Андрюша в ночной рубашке. Агапкин крепко держал Михаила Владимировича за руку. Таня стояла в дверном проёме.

– Федор, пустите руку. Танечка, дай мне пройти. Я не могу сидеть дома. Я не могу больше. Поймите меня, простите. Танечка, прошу тебя, отойди.

Андрюша, не сказав ни слова, побежал назад, в детскую, и через минуту вернулся, полностью одетый, в гимназической форме.

– Папа, я иду с тобой.

– Нет. Ты останешься дома, с Таней. Федор, вы, если желаете, идёмте вместе. У вас есть оружие?

Пистолет, отнятый когда-то у поэта Сысоева, лежал у него в кармане. Агапкин ещё в августе достал к нему коробку патронов и в последние дни с ним не расставался.

– Да, Михаил Владимирович. У меня есть оружие. Но я пойду один. Вы слишком взволнованы сейчас. Ваши несколько револьверных выстрелов большевиков не победят, а дети могут остаться без отца. Мало шансов даже дойти до Александровского училища. Слышите, что там творится?

Правда, пальба велась совсем близко, под окнами. Казалось, дрожат стены.

– Федор, возьмите оружие и идёмте, – сказал профессор, – Андрюша, ты остаёшься с сестрой. Заприте дверь, не подходите к окнам.

Таня уже не стояла в проёме. Она отступила, прижалась спиной к стене. Михаил Владимирович поцеловал и перекрестил её, Андрюшу и, не оглядываясь, быстро вышел вместе с Агапкиным.

Гамбург, 2006

– Погода отвратительная, вы устали, я, честно говоря, тоже. Вряд ли стоит сегодня смотреть город. Если захотите, сможете сюда приехать на ближайшие выходные. Кстати, как вы любите отдыхать?

– Дома на диване, с книжкой.

Они ехали из аэропорта мимо красивых, ярко освещённых вилл. Вдоль трассы была дорожка для велосипедистов. Соне показалось, что велосипедов здесь больше, чем машин.

– Почему же так получилось, что вы никогда не бывали за границей?

– Не знаю. Мама звала меня к себе в Сидней, но это страшно дорого. Самые дешёвые билеты больше тысячи. Папа как-то хотел взять с собой в Париж на симпозиум, но у меня была срочная работа, к тому же это тоже дорого.

– В Париж можно будет слетать на пару дней, если захотите. А сюда, в Германию, он вас с собой не звал?

– Нет, конечно. Он ездил в гости к своему бывшему аспиранту, это было бы совсем неудобно.

Соня смотрела в окно. Район вилл давно кончился. Мимо плыли мокрые, подсвеченные прожекторами деревья какого-то бульвара, за поворотом показались башенные краны порта.

Повернувшись к Зубову, она вдруг спросила:

– Скажите, Иван Анатольевич, если вы так подробно изучали меня почти год, вы, может быть, знаете, с кем встречался мой отец в ресторане «Тампль» у Тверского бульвара вечером двадцать седьмого ноября?

Свет фар встречного автомобиля осветил лицо Зубова. Он смотрел прямо на Соню. Его глаза, волосы, губы на фоне смуглой кожи показались белыми, как будто это был негатив на фотоплёнке.

– Софья Дмитриевна, – он тяжело, хрипло откашлялся, – кажется, вы не совсем верно меня поняли. Ни за вами, ни тем более за вашим папой никто не следил. В Австралию для наблюдения за вашей мамой мы своих агентов также не отправляли.

– Простите. Я понимаю. Но я думала, вдруг, случайно, вы знаете? Дело в том, что ночью, после этого ужина, папа умер.

– Вот как? А он сам разве не рассказал вам, кто и зачем пригласил его в ресторан?

– Нет. Он обещал, что все расскажет утром. И был очень расстроен, напряжён.

– Ну, возможно, просто плохо себя чувствовал, устал, сердце болело.

– У него было здоровое сердце, – тихо пробормотала Соня и отвернулась, – он очень следил за своим здоровьем. Делал зарядку, принимал витамины и почти никогда не болел. И вот однажды поужинал с кем-то в ресторане, а после этого сразу умер. Разве не странно?

– Софья Дмитриевна, я не понял, вы подозреваете, что смерть вашего папы не была естественной? Но какие у вас основания? Ваш папа был связан с криминальным миром? Занимался теневым бизнесом? Вёл рискованные журналистские расследования? Работал в разведке? Ему, если не ошибаюсь, было около семидесяти?

Соня сама не знала, зачем завела этот странный разговор. Возможно, так подействовал на неё вид вечернего города за окном. Она вспомнила, что папа улетал тем же рейсом, и значит, так же ехал на такси, видел эти виллы, парк, портовые краны. Судя по карточке гостя, в Зюльт он прибыл только на следующий день. Стало быть, ночевал в Гамбурге. Интересно, где?

– Отель «Виктория»! – торжественно объявил шофёр и затормозил у ярко освещённого дома в имперском стиле.

Над входом Соня заметила светящийся полукруг из четырёх звёзд. Фойе напомнило ей ресторан, в котором она встречалась с Куликом и с Зубовым. Ковры, мрамор, зеркала в золочёных рамах, живые цветы, мягкие кожаные кресла и диваны, в которых сразу тонешь и вставать не хочется. И пахло так же – дорогим парфюмом, хорошим кофе, медовой сигарой. Только зеркала были здесь почему-то не такие беспощадные, Соня не выглядела в них жалкой запуганной оборванкой, наоборот, ей понравилось собственное отражение. И вместо охранника-шкафа был швейцар в красной униформе, с пышными седыми бакенбардами, он приветливо поздоровался и улыбнулся лично Соне.

Вообще, здесь улыбались все. Девушка на ресепшене, чернокожий молодой портье, который взял у Сони её чемодан, высокая дама в лифте с голубыми, остриженными бобриком волосами.

Сонин номер был на седьмом этаже, Зубова поселили на пятом.

– Через полчаса жду вас внизу, пойдём ужинать, – сказал он и сунул ей в руку несколько монет, – у вас вряд ли есть мелочь, дадите ему на чай.

Ковры в коридоре делали шаги беззвучными. Портье вставил в электронный замок карточку, включил свет, вкатил чемодан, засиял сливочной улыбкой, радостно поблагодарил за чаевые и ушёл. Соня осталась одна и застыла посреди просторной комнаты.

Мебель тёмного дерева, в стиле модерн конца девятнадцатого века, с витыми ножками, кресла, обитые синим бархатом, такие же шторы, с золотыми тяжёлыми кистями, и покрывало на гигантской кровати. Между двумя окнами прелестное маленькое бюро, со множеством ящичков, с выдвижной столешницей. Мягкая, ласковая тишина. Ни звука, ни шороха.

Соня присела на край кровати, зажмурилась и вдруг услышала спокойную идиллическую музыку. Сам собой включился телевизор.

«Добро пожаловать, фрау Лукьянова! Мы рады приветствовать вас в отеле „Виктория“! Желаем вам приятного отдыха!» – было написано на экране, по-немецки и по-английски.

– Спасибо, – сказала Соня, нашла пульт и выключила телевизор.

На подушке лежала шоколадка. На журнальном столике, в вазе, под белоснежной салфеткой с вензелем – яблоко, груша, гроздь чёрного винограда и записка, извещавшая, что это – маленький презент вам, дорогой наш гость. Над тумбочкой у кровати, в резной деревянной рамке красовалось искусно вышитое по канве, цветными нитками, изречение на трёх языках: «Пожалуйста, не курите в постели. Пепел, который мы найдём здесь утром, может оказаться вашим!»

– Хорошо, не буду, – пообещала Соня.

В ванной была просторная душевая кабинка со скамеечкой внутри и множеством каких-то дополнительных массажных кранов, гора полотенец, махровый халат. На мраморной полке у раковины строй бутылок с шампунями, кремами, лосьонами и ещё куча всего, от расчёски до зубных нитей.

Соне захотелось залезть под этот замечательный душ, потом облачиться в халат, скромно поужинать маленьким отельным презентом, выкурить сигарету, не в постели, конечно, а у окна, за которым открывается вид на мокрый сквер, на далёкие портовые краны. Спокойно выспаться в бескрайней постели, под невесомой пуховой периной. И не ходить ни на какой ужин с Иваном Анатольевичем.

Да, именно так.

А завтра утром, не прощаясь, тихо умотать в аэропорт. Тысячи евриков, которые принесла курьер, хватит на билет до Москвы. За гостиницу наверняка фирма уже заплатила. Интересно, потребуют они вернуть деньги? Даже если не потребуют, вернуть придётся. А где взять? Занять не у кого.

Холодная вода привела её в чувство. Соня умылась, причесалась, переодеваться не стала. Вытащила из портфеля свой ноутбук, включила, вошла в почту.

«Привет! Пока ты летела, я, старый толстый Нолик-алкоголик, нарыл для тебя, Репчатая, кое-что интересное.

На нескольких фотографиях рядом с Таней седой военный – её муж. Весьма известная личность, один из лидеров Белого движения, полковник Данилов Павел Николаевич. Если хочешь, напишу о нём подробней. Я сначала сомневался, он ли это, но потом нашёл упоминание о нём в мемуарах Жарской, откопал у себя ещё пару книг с белогвардейскими мемуарами и фотографиями. Точно, он.

Но это ещё не все. Их сын, Данилов Михаил Павлович, военный историк, автор нескольких очень приличных монографий о Второй мировой войне, две недавно вышли у нас, я читал. Он до сих пор жив. Ему восемьдесят девять лет. И живёт он в Германии, на острове Зюльт. Совсем недалеко от Гамбурга.

Тебе большой привет от мамы. Завтра мы с ней едем на кладбище. Она тебя целует, я тоже. Пиши, пожалуйста, чаще.

Твой Zero».

Москва, 1917

Рассвело, но теплее не стало. Небо затянулось белесой дымкой, ровной и плоской, как матовое стекло. Сквозь неё был виден бледный солнечный диск. Со стороны Скобелевской площади раздавались редкие залпы тяжёлых орудий, иногда коротко, сухо стрекотали пулемёты. Улица казалась пустынной, но когда затихала канонада, можно было различить шорох листьев, голоса, шаги, даже чьё-то близкое тяжёлое дыхание.

Агапкин оглядел тёмные окна домов, прислушался.

– Давайте сразу туда, к площади, – сказал профессор. – Это ближе, чем Знаменка.

– Нет. Там может быть неразбериха. В любом случае надо дойти до Патриарших.

Федор Фёдорович надеялся, что в штабе профессора уговорят заняться его обычном делом, лечить раненых, а не бегать под пулями.

Вы обязаны быть с ним рядом, не оставляйте его ни на минуту. Вы отвечаете за его жизнь. Не выпускайте его из квартиры. Там будет безопасно. Квартиру не тронут. В крайнем случае, дадим дополнительную охрану. В госпиталь он больше возвращаться не должен.

Этот приказ был передан Агапкину накануне вечером. Он пытался увести профессора из госпиталя сразу, не ждать утра, конца дежурства, но не получилось. Михаил Владимирович должен был следить за состоянием двух своих тяжёлых больных и ни за что не хотел их оставить.

То, что пришлось идти домой утром, уже являлось неоправданным риском и нарушением приказа. Но кто мог вообразить, что профессор станет рваться в бой? Даже Агапкину, знавшему его достаточно хорошо, такое не пришло в голову.

Никакой связи сейчас у Агапкина не было. Он не мог спросить совета. Он понимал, что если бы пытался силой удержать профессора дома, то навсегда лишился бы его доверия. Он не посмел применить силу. И вот они бегут через Тверскую-Ямскую. Осталась всего пара шагов. Почему-то тротуар кажется безопаснее, чем мостовая. Сейчас можно свернуть на Брестскую, там проходной двор.

За грохотом очередной канонады Федор не сразу услышал шаги за спиной, а когда обернулся, человек в галифе и кожаной куртке уже сдёрнул с плеча винтовку. Он был близко, настолько близко, что Федор разглядел бледное молодое лицо, страшно расширенные зрачки, прилипшие ко лбу тёмные пряди из-под козырька кожаной кепки, высокие, зеркально начищенные сапоги. Хорошие сапоги, офицерские. Видно, снял с кого-то, они велики ему, хлопают громко.

Звук двух выстрелов утонул в рёве и грохоте броневиков, мчавшихся по Тверской. Агапкин пальнул из своего пистолета на мгновение раньше. Кожаный покачнулся, но, падая, успел нажать спусковой крючок. Михаил Владимирович хрипло, страшно вскрикнул. Агапкин подхватил его.

– Что? Где больно? Говорите, не молчите.

Профессор тяжело, часто дышал. Очередной грузовик проехал совсем близко. Солдаты что-то кричали, показывали на них пальцами. Агапкин втащил Михаила Владимировича на тротуар и увидел на инее, покрывшем сухие листья, несколько крупных капель крови.

– Нога, – сказал профессор, – правая голень.

Брючина быстро пропитывалась кровью. Агапкин скинул пальто, стянул через голову плотную толстовку. Он стоял голый до пояса и пытался разодрать рубашку на лоскуты. Не было под рукой ничего острого, ткань не поддавалась. Михаил Владимирович сидел на тротуаре, прислонившись спиной к стене дома. Под правой ногой расползалось пятно крови.

– Федор, я всегда говорил вам, носите нижнее бельё. В кармане у меня носовой платок. Достаньте. Я не могу. И оденьтесь сию минуту, простудитесь!

Платок был достаточно большим и крепким. Из него получился тугой жгут. Но кровь продолжала течь.

– Ничего. У меня хорошо свёртывается. Если артериальный ствол не задет, скоро остановится. Передохнем немного и пойдём домой.

Голос профессора звучал спокойно, глухо. Дышал он тяжело и часто, губы побелели. Он терпел боль, ни разу не застонал, не пожаловался.

– Михаил Владимирович, вы идти никак не сможете. И отдыхать нельзя. Кровотечение сильное. Я донесу вас.

– С ума сошли? У вас нет носилок, нет второго человека, чтобы помог. Вы ростом ниже, я тяжёлый.

Агапкин попробовал взять профессора на руки, как ребёнка, поднял его, но не сумел сделать ни шага.

– Федор, не геройствуйте. Надорвётесь. Вон, возьмите его винтовку. Штык снять, и вполне подходящий костыль.

Кожаный ещё дышал. Пуля попала ему в живот. Винтовка была зажата бледными тонкими пальцами.

– Пить, пить, – повторял он.

Ему было не более двадцати. Он вполне мог прожить ещё несколько часов, в страшных мучениях, и вряд ли кто-то придёт к нему на помощь.

Было легко выстрелить, не раздумывая, защищая жизнь профессора и свою. Но добить умирающего Федор не мог.

Вороватым, осторожным движением он разжал слабые ледяные пальцы, взял винтовку, стараясь не смотреть в молодое тонкое лицо, в глаза с широкими от кокаина зрачками, и вдруг осознал, что это первый раз в жизни.

Он лечил, спасал, любил, презирал, завидовал, ненавидел. Случалось, он хотел убить, и даже мог бы, кажется. Но вот убил впервые. Если бы сразу в сердце, наповал, без мучений. Но нет. Не вышло.

На всякий случай он разрядил винтовку, ссыпал в карман патроны, отвинтил штык и быстро вернулся к профессору.

– Что он? Мёртв? – тихо спросил Михаил Владимирович.

– Да.

Федор медленно поднял профессора, заметил, что брючина мокра насквозь, пропитана кровью, и кровавая лужа на листьях за эти несколько минут стала больше.

– Руку мне на плечи. Осторожно. Вот так. Пробуем идти, пока не стреляют и нет броневиков.

Тверская-Ямская вдруг стала бесконечно широкой, они шли страшно долго, но все не приближались к противоположному тротуару. Со стороны Брестского вокзала опять послышался рёв моторов. Деться было некуда. Они стояли посередине проезжей части. Не раздумывая, Агапкин взвалил профессора на плечи и, покачиваясь, обливаясь потом, пошёл. Винтовка выпала, поднимать её было невозможно и некогда. Ещё десяток, два десятка шагов, тяжёлых, словно по пояс в болоте. Бешеные звуки сигнального рожка, крики солдат в кузове.

Сразу три грузовика пронеслись мимо, обдавая бензиновым жаром. Осталось пройти всего ничего, короткий квартал до поворота на Вторую Тверскую. Агапкин чувствовал, как слабеет и тяжелеет профессор. У него самого стучало в висках, кружилась голова, пот заливал глаза. Его шатало, как пьяного, он боялся упасть и уронить профессора, старался не думать, как понесёт его по лестнице на четвёртый этаж, и не смотреть вниз, на кровавые следы.

Из-за угла выехал новенький, сверкающий автомобиль. Сквозь солёный туман Агапкин заметил курносый профиль шофёра и на заднем сиденье двоих: пожилого господина с усами, молодую нарядную даму. Автомобиль проехал медленно и так близко, что Агапкин почувствовал сандаловый запах духов дамы.

– Стойте! Помогите! – Ему казалось, он кричит, но он шептал, так тихо, что услышал его только профессор.

– Федор, не надо. Бесполезно. Опустите меня. Отдохните, иначе свалимся оба, прямо тут.

Автомобиль выехал на Тверскую-Ямскую, повернул к Брестскому вокзалу и исчез, как призрак.

«Вокзальная площадь оцеплена отрядом революционной солдатни, двинцами, которых выпустили из Бутырки, – мстительно подумал Агапкин. – Напрасно вы так спешите, господа, напрасно вы так надменны и равнодушны к чужой беде».

Злость придала ему силы, он донёс Михаила Владимировича до подъезда, усадил внизу, у лифта, и налегке помчался вверх.

Звонок не работал, электричества всё не было. Агапкин барабанил довольно долго. Наконец испуганный голос горничной Марины спросил: кто?

Через четверть часа втроём, с ней и с Андрюшей, они внесли профессора в квартиру, уложили на диван в гостиной. Таня, бледная, почти прозрачная, но странно спокойная, взглянула на Агапкина и спросила:

– Федор, вы сами не ранены? У вас руки в крови.

– Нет. Это не моя кровь. Я в порядке, благодарю вас.

– За что?

– За то, что впервые назвали просто Фёдором, без отчества.

– Умойтесь, выпейте воды и отдохните несколько минут. Я осмотрю рану.

Он поплёлся в ванную, едва волоча ноги. Перед глазами плавали яркие радужные круги и вспыхивали алмазные звезды. Окна не было. Он нашёл спички, огарок свечи, попытался зажечь горелку, но газ не шёл. Агапкин немного посидел на табурете, закрыв глаза, прижавшись спиной и затылком к холодному кафелю, потом тщательно вымыл руки, умылся ледяной водой и вернулся в гостиную.

Таня успела отрезать ножницами брючину и перетянуть бедро резиновым жгутом. Руки её уже были облиты йодом. Андрюша стоял рядом, бледный до синевы, но спокойный. Марина на кухне кипятила инструменты. Стол придвинули к окну, накрыли свежей простыней. Няня, тихо всхлипывая, пыталась с ложечки накормить профессора каким-то красным вареньем.

– Надо остановить кровь и вытащить пулю, – сказала Таня ровным голосом, словно перед ней был не отец, а очередной раненый в госпитале, – кость не задета, но повреждена верхняя берцовая артерия, поэтому такое сильное кровотечение.

– Я не сумею дать наркоз, – сказал Агапкин.

– Конечно, не сумеете. И не нужно, – сказал профессор, – стопки спирта довольно. Няня, убери ты свою клюкву, не могу я сейчас её есть.

– Мишенька, миленький, ну ложечку, ради Христа.

– Кипятком разведи, я выпью. Что вы все застыли? Где Марина? Мне самому на стол залезать или всё-таки поможете?

Кровотечение прекратилось, только когда зажали артерию и несколько крупных вен. Торзионные пинцеты висели гроздьями в открытой ране. Разрез был достаточно глубок, но пулю найти не могли. Тане мешал живот. Не хватало света. От холода сводило руки.

– Федор, осторожно. Тут малоберцовый нерв, не повредите его. Папа, как ты? Андрюша, возьми папу за руку, считай пульс, как я тебя учила. Вслух считай! Марина, прекратите рыдать, уйдите и уведите няню. Приготовьте чаю, ему надо много пить. Няня, твоя клюква очень пригодится.

– Таня, там ничего не пульсирует! Папочка, ты меня слышишь? Папа!

– Обморок? – прошептал Агапкин.

– Что вы спрашиваете? Посмотрите зрачки, сами проверьте пульс! Кто тут хирург, я или вы?

Михаил Владимирович отключился всего на минуту. Агапкин ввёл ему камфоры подкожно, поднёс к носу нашатырь. Профессор открыл глаза, облизнул сухие белые губы, сипло спросил:

– Как у нас дела?

– Я её вижу! Пинцет, скорее! – крикнула Таня. – Куда подевался этот чёртов пинцет?! А вот он! Все! Зараза!

Таня торжественно подняла вверху руку с пинцетом, в котором был зажат окровавленный кусок свинца.

– Ну, папочка, посмотри-ка на неё, дуру, гадину, дрянь.

– Таня, ты бранишься, как сапожник, – чуть слышно прошептал Михаил Владимирович.

– Мм-м… – вместо ответа она вдруг странно, низко застонала и прикусила нижнюю губу до крови.

– Таня, что? – испуганно прошептал Агапкин, близко глядя ей в глаза.

Зрачки сузились. Несколько капель крови дрожало в уголке рта. Он услышал, как глубоко, часто она дышит.

– Ничего, – она расслабленно вздохнула и улыбнулась, – теперь шьём. Андрюша, принеси ещё свечей, света мало. Папа, ты хочешь сохранить этот большевистский сувенир? Или можно выкинуть?

– Оставь. Будешь сдавать экзамен по экстренной хирургии, покажешь, и сразу поставят отлично.

– Так ведь никто не поверит, что я сама вытащила.

***

На улице пальба звучала все реже, тише. Иногда строчили пулемёты и хлопали отдельные выстрелы.

Михаил Владимирович спал в гостиной, накрытый двумя одеялами. Забинтованная нога лежала на диванном валике. Таня, Андрюша и Агапкин пили чай тут же, в углу, у журнального стола. Няня молилась в своей комнате.

Кремль был занят большевиками. Командующий округом полковник Рябцев вёл переговоры с Военно-революционным комитетом. Он оставался в Кремле один, среди восставших солдат. Кремль был окружён юнкерами. Отряд под командованием полковника Данилова стоял у Троицких ворот. От Павла Николаевича не приходило никаких известий. Телефон молчал.